I. Пролог в городе N
Никогда не любила вокзалы. Не любила приезжать раньше и не любила опаздывать на поезд. Сейчас уже привычно думать, что я и Господин Время просто изначально не подружились. С самого своего рождения я была лишена дара времени, просто-напросто его не чувствовала. Не чувствовала, как оно шло и как проходило, приходила на встречи на час раньше, но сдавала работы в последний день. Так и сейчас.
Снег хрустел под ботинками, которые совершенно не согревали, пропускали влагу и допускали к пальцам даже самый незначительный холод. Ожидание чего-то нового томило, пугало и согревало изнутри, будто бы и не существовало этих гнусных ботинок. Мне всегда хотелось забраться поюжнее, и вот! Я искала дорогу из этого темного, холодного и грязного города, где я всегда была неинтересна и игнорировалась каждым человеком, проживающим со мной на одном географическом отрезке. Стоит уже рассказать, куда я направлялась в тот [правда неприятный] вечер.
Тогда ещё было совершенно неясно, во что выльется моя тяга ко всему запретному и почему именно к такому меня влечёт. Я до сих пор не понимаю, почему мне так захотелось погрузиться в эту ретроспективу и посмотреть на нас того времени. Сейчас кажется, будто это может помочь мне пережить всё до конца и продолжить жить с холодным сердцем, какое у меня было до всего, о чем я расскажу. Говорят, если говорить, говорить и говорить, можно даже почувствовать, что тебя кто-то слушает. Решила проверить.
Знаете, есть этот особенно известный троп неизвестной девушки из маленького города, у которой в итоге всё получилось. Мои аплодисменты себе, я стала шаблоном, так распространённым капитализмом. На самом же деле все, чего мне когда-либо хотелось, — пуститься в бег. Этим я и занялась за два месяца до этого нелепого ожидания поезда, когда отправила письмо в академию, где собиралась изучать славянские языки. Меня привлекало несколько факторов: это позволяло мне скрыться далеко-далеко в богом забытом лесу, получить [уникальное] образование, избавиться от ярлыка, который повесил на меня родной город, и, как уже выяснилось потом, стать участницей ужаса [без преувеличения]. Красивая история всегда начинается с некрасивой предыстории. Единственное — я не хочу рассказывать ее так сразу.
В городе N мне встречались не только пустые люди, сделанные будто из бумаги и не имевшие ничего за собой, никакого рисунка. Были экземпляры очень интересные — например, моя бабушка. Меня восхищало её отчаяние и убивала её слабость, меня радовало её рвение вложить в меня знания и ужасно давило непонимание того, что я всего лишь ребёнок. Иногда я очень злюсь на неё, почти ненавижу. Я думаю, вы точно знаете, что только интересные люди достойны ненависти. Бывает, я вспоминаю, как она заносила надо мной резиновую скакалку, когда буква «А» или любая другая не выходила такой идеальной, какую она хотела увидеть. После она злилась, но не на меня, а на себя, потому что причинять боль другому даже из благих намерений — слабость, а она ужасно боялась быть слабой. Понимала, но ничего не могла сделать, потому что если дать раненому человеку что-то целое, то он это ранит своими осколками. Так это и работает, я много раз убеждалась. Она была тем самым человеком, который должен был поранить меня первым, а затем уже все остальные. Она была первой, от кого я хотела убежать и, получается, она стала той, кто научил меня бегать. Поэтому ее участие в городе N было важным, это положило всему начало.
Другие [наполненные] люди тоже встречались, только ничего хорошего не выходило, хотя многих из них я даже любила (бабушку я тоже очень любила, наверное, в этом и суть — ранить тебя могут только те, кто для тебя что-то все-таки значит). Любовь. Любовь. Любовь. Пробую слово на вкус и впервые ничего не чувствую и ни о ком не думаю. Жалко, что вы не можете услышать тон моего голоса, каким я произношу это слово. Представьте его таким, будто бы это слово не заслуживает больше быть словом, произнесенным вслух. Как весело остаться без единственной эмоции благодаря тому, что когда-то перечувствовал их слишком много. Однажды мама сказала мне, что я монстр, машина, которая не знает любви и ничего не чувствует, а я на тот момент только и занималась тем, что слишком много чувствовала. Она очень любила говорить такие вещи именно в моменты, когда они были совсем-совсем лишними. И часто становились последним звеном между мной и разрушением. Ей ничего не стоило бросить неаккуратное слово, так почему я должна была бояться убежать от неё тоже? Что странно — во время побега всегда чувствуешь, как нити рвутся. Рвутся они долго и больно, отрываются вместе с частичками кожи. Это показатель только того, что [пришит] ты все же был. В моменте мне редко нравилась их компания, но, когда ее не стало, я начала понимать, что даже будто бы скучаю, хотя клялась себе никогда не возвращаться.
Иногда я придумывала своим людям смертные грехи, этому меня бабушка научила. Что-то вроде детской игры. Думаю, у каждого есть хотя бы один. У меня точно есть, даже больше одного — пока я остановилась на унынии и гордыни. Пока не знаю, какой характеризует меня больше, а именно в этом суть игры — найти главный и знать, с чем тебе предстоит бороться. Пока я проигрываю. Есть один мой знакомый, которого я хотела взять в побег с собой, он выбрал себе гордыню, которая только единожды была благородна — в день перед поездом, который уходил со злополучного вокзала.
— Я не поеду.
Это были тяжелые слова, которые ударились о пол, когда он произнёс их. Я не могу сказать, что в тот момент упали вместе со словами все детские мечты, да нет. Было какое-то помутнение от неожиданности, не пришло осознание того, что не будет рядом единственного человека, который тогда меня понимал. Мне очень хотелось держаться за него, потому что казалось, что больше не будет руки, за которую можно уцепиться. Я была очень юной и очень его любила. Сейчас уже я привыкла рационализировать свои чувства, поэтому весь последующий диалог мне кажется ужасно глупым и наивным, но я хорошо его помню.
— Почему? Вся жизнь обнулится, наши жизни обнулятся. Разве это не то, что нужно?
— Ты всё очень романтизируешь, здесь всё не так, как мы привыкли думать. Мы расстанемся сейчас, это будет единственным верным решением. Расстанемся, но не попрощаемся ведь.
— Почему ты решил не ехать, — я сделала паузу на небольшой вздох, чтобы продолжить. — Ты заслужил гораздо больше N. Зачем губить себе жизнь?
Он не думал ни секунды.
— Потому что я больше всего не хотел загубить твою. Тебе нужно ехать, ты лучшая из нас и ты можешь что-то сделать для мира потом, а мы — нет. Не хочу, чтобы тебя останавливало что-то вроде привязанности ко мне.
Я обняла его и ушла. Столько лет прошло, а я все ещё жалею, что я даже не пыталась его уговорить. Жизнь потом все расставила на свои места, в N он больше был нужен и, сам того не зная, всем нам помог. Его трусость не спасла жизнь, но значительно её облегчила. Тем не менее я холодно развернулась, а следующей остановкой был вокзал. Было страшно не вернуться, но я запрыгнула со всеми своими вещами в поезд, заняла своё место и была абсолютно счастлива [напугана]. Единственное, в чем я не сомневалась, — всё меняется.
И всё изменилось.