Поздним вечером
I
Поздний вечер. Громко свищет метель. По ухабистым дорогам едет скромная кибитка. Холодный ветер больно бьёт в лицо кучеру. В самой кибитке сидит опрятной наружности помещик с тёмными волосами, густыми усами, резкими и грубыми чертами лица и тоскливыми глазами. Ехал он молча, смотрел на происходившее вокруг беспокойство и ощущал в себе полное опустошение. Звали его Андреем Ивановичем Ливреевым.
Лошади остановились у почтового дома. Ливреев вошёл в комнату, внимательно оглядев её скудное убранство. Из мебели было лишь два стула, тумба да потёсанный дубовый стол. На столе серая скатерть; на ней самовар. В дальнем углу стояли образа и горели свечи. Освещена комната была плохо. Сняв с себя тяжелую серую шинель, Ливреев сел на стул и стал ожидать смотрителя. Вскоре в комнату вошёл мужчина лет сорока, среднего росту, немного сгорбленный, с тёмно-русой бородкой и сверкающими голубыми глазами. Несмотря на его приятную внешность, Ливреев встретил смотрителя недоброжелательным взглядом, словно тот сделал ему большую неприятность. Однако смотритель не придал значения этому взгляду; он тоненьким голосом доложил, что лошадям дали овсу, что комната для приезжего уже готова, и поставил самовар греться. Усевшись напротив приезжего, он вгляделся в его лицо.
— Чем опечалены? — спросил смотритель.
«И чего ему нужно? Выполняй свою работу и не стой над душой!» — мысленно бранил Ливреев смотрителя. Но, посмотрев в его глаза, ощутив в себе неожиданный прилив смирения и желание, чтобы его оставили, он небрежно ответил:
— С похорон!
Брови смотрителя невольно поднялись, глаза сверкнули. Тяжело вздохнув, он спросил:
— Кого хоронили?
— Жену... беременную!..
Настигло молчание. Ливреев был уверен, что смотритель не станет говорить об этом и, наконец, оставит его.
— А я вам, сударь, вот что расскажу... — начал смотритель. — В годы моей юности я тоже довольствовался чувством любви. Как сейчас помню эту женщину: она была высока, стройна, всегда гордо держала себя, была на шесть лет меня старше, темноволосая, с большими выразительными тёмными глазами.
«И зачем он мне это говорит? Знал бы до чего тошно мне сейчас его слушать!» — негодовал Ливреев, но не сказал смотрителю ни слова. Он заметил, как лицо его преобразилось, словно он вновь переживает то, что рассказывает; словно он, наконец, нашёл того, кому рассказать.
— Я тогда, знаете, ещё при чине был и статус имел. И вся моя жизнь в одном только состояла: сослужить себе карьеру. Да, да, не удивляйтесь, не всю свою жизнь пробыл я смотрителем на станции. Все дни одно и то же: разъезжал по ведомствам, учился наукам и всё дела, дела. А людей сколько важных знал — всех и не счесть. Так знал и Репинского — прекрасно образованного человека,— и мне посчастливилось с ним сдружиться. Часто ездили по трактирам, по театрам, друг к другу. Именно ему я должен быть благодарен моему с ней знакомству.
Помню ту пору: самая середина осени; листва пёстрым ковром шелестит под ногами, перелётных птиц уже не осталось, медленно подкрадывался мороз. Я был приглашён к Репинскому на ужин. Вечер проходил своим привычным ходом, как вдруг вошёл лакей и доложил о прибытии Калинских. Первым вошёл князь, вслед за ним, с не менее гордым видом, она. Знаю, что скажу пошлость, но в тот момент словно ангел сошёл ко мне. И всё отошло для меня назад, даже друг мой Репинский, — осталась только она.
С того вечера мы стали знакомы, и, стоит признать, увлеклись друг другом. Душа моя наполнилась светом, дни преобразились, жизнь будто обрела какой-то новый, непонятный мне ещё тогда смысл. Все мои знакомства, даже тот же Репинский, ощущались мною, как что-то единое, и лишь она одна привносила в мою жизнь особое чувство. Наши прогулки, походы в театры, в рестораны наполняли меня особой силой и вдохновением. Так в какой-то момент я убедился, что уже люблю её. Люблю бесповоротно, как не любил ещё никогда.
К этому моменту Ливреев стал слушать с бóльшим вниманием. Рассказ смотрителя словно зацепил его, отвёл от него все мысли. Самовар закипел; смотритель заварил две кружки чая и продолжал.
— Я часто бывал у неё и прекрасно знал её родителей. Люди были важные, ничего не сказать. Ко мне отнеслись благосклонно и всегда были рады видеть меня. Я был одним из их постоянных гостей. Навещал их также и Михель, француз, друг князя. Как я позже узнал, князь больше всего желал выдать свою дочь за него, однако она его не любила...
Когда мы были одни, она признавалась мне, что никогда не согласится выйти замуж за него, что она скорее сбежит из родительского дома... и затем она долго плакала, спрашивала меня, правильно ли это, можно ли идти против родительской воли; она спрашивала у бога, почему ей суждено любить другого человека, почему именно я... Эта любовь, эти вопросы делали её несчастной, и так больно порой было смотреть на неё, что и сам спросишь себя: за что ей всё это? почему это случилось не со мной?
Но я же никогда не задавал себе вопросов. Я не задумывался над тем, правильно это или неправильно, справедливо или несправедливо... не думал об этом французе, не думал о брачной жизни и уж тем более о детях!.. Я не спрашивал себя, почему все сложилось именно так — я просто любил.
Время шло. Чем больше я ощущал свою привязанность к ней, чем больше жизнь моя наполнялась душевным теплом и счастьем, тем я становился слепее. Я перестал воспринимать любовь как дар, она все больше превращалась в обыденность. Я, наконец, получил место в министерстве, стал гордо называться государственным человеком. Тогда и настал тот роковой вечер.
Она приехала ко мне, просила, едва не плакала, чтобы я взял её в жены, чтобы увёз как можно дальше из города; она говорила мне, что ей всё опротивело: и Петербург, и этот француз и даже отец. Но мог ли я тогда думать о женитьбе, о семье, об отъезде из города, когда мечта моя только что воплотилась в жизнь? Я упрямо держался за своё место.
— Я уезжаю в Америку! Там меня не найдут, — сказала она холодно, словно ничего уже не стояло за этими словами: ни просьбы о помощи, ни горького сожаления, ни боли расставания; будто выхода не осталось. До сих пор помню эти слова...
Помню и расставание наше на причале. Мы долго стояли молча, не нашлись ничего сказать. Лишь когда времени уже не осталось, она крепко обняла меня и сказала: «Прощай». И только потом я понял, что в этом «прощай» была последняя её мольба, последняя надежда, что я очнусь, одумаюсь и уеду вместе с ней. Но тогда я этого не понял... Корабль тронулся. Больше я её не видел.
С того момента жизнь моя пошла под откос. Репинского перевели в Смоленск — какое-то время мы посылали друг другу телеграммы, но чем больше проходило времени, тем реже я получал ответов. Через несколько лет я потерял своё место в министерстве. Пробовал себя и на других должностях — даже коллежским асессором, — но ничего не получалось. Так и докатился я до службы на станции.
На этом смотритель прервал свой рассказ. К этому времени уже подкралась ночь. Смотритель отвёл приезжего в крохотную комнату, всё убранство которой составляли лишь кровать и печь. Ливреев пытался заснуть, но не мог: чувство жалости не покидало его. Ему казалось, что за стеной кто-то стонет и даже всхлипывает.
II
Несколько лет спустя, в тёплый, солнечный весенний день к почтовому дому подъехал красивый просторный экипаж. В нём сидел почтенный, видный помещик, с женою и дочерью.
Он вошёл в дом, представился Ливреевым и попросил увидеть прежнего смотрителя.
— Прежнего нет, барин, — отвечал ему новый смотритель, — я уж бессменно семь лет как здесь. Прежний, говорили, в Америку уехал, да так про него больше и не слыхали. Пади и не вернулся.
Выражение приезжего преобразилось. Он оставил смотрителю на водку, вышел из дома и запрыгнул в свой экипаж.
«Это и хорошо, что не вернулся, — думал Ливреев, — там, может быть, и примирились...»
2022