Часть I Глава 3
Юджин не чувствовала тела. Ее словно подхватил, закружил и увлек за собой мощный бурный поток, грозя утянуть под толщу воды и сбросить вниз — с высоты на острые камни.
Голова кружилась. Под веками пульсировали и плясали красные точки. Безжалостный, сводящий с ума свет продолжал ослеплять, и Юджин вновь и вновь соскальзывала в холодную темную бездну небытия.
— Дарлинг, открой глаза. Только не отключайся. Пожалуйста, не отключайся! — голос Деррена, слишком взволнованный и нежный, чтобы быть ей приятным, доносился издалека. И дурацкое «Дарлинг» Деррен произносил, как прежде, глотая «р». Будто в его мире ничего не изменилось...
Юджин застонала, попыталась открыть глаза, и тут же резкая боль пронзила ее насквозь. Вокруг все плыло и рябило. И лицо Деррена, склонившегося над ней, было нечетким и бледным, будто она смотрела на него сквозь мутную пелену. Будто он всего лишь привиделся ей.
Глаза закрылись — темнота победила.
Вечность спустя Юджин почувствовала, как Деррен подхватил ее на руки, и дернулась в испуге. Ей было страшно оказаться оторванной от земли и потерять надежную опору. Ей было невыносимо оказаться беспомощной в его руках.
— Тссс, не шевелись. Я держу тебя. Все хорошо. Все хорошо.
Юджин слышала его утешающий голос, слышала, как гремит гроза, как мимо, поднимая фонтан брызг, проезжает машина — и все эти звуки, множась в ее голове, причиняли одну только боль.
В темноте вновь вспыхнул яркий свет фар, наотмашь полоснул по лицу и сбросил Юджин в бездонную пропасть. Пальцы инстинктивно сжались в надежде за что-нибудь зацепиться, но поймали лишь влажную пустоту.
По лицу струилась вода. Вновь затошнило, перехватило дыхание. В судорожной панике Юджин попыталась поймать губами воздух, но тот застрял в легких.
Рука безвольно повисла. И вновь темная волна накрыла Юджин с головой.
***
Юджин очнулась, когда теплая ладонь скользила по щеке, решительно, но аккуратно убирая мокрые волосы с ее лица.
Вода куда-то отступила, остался лишь неясный ее шум. Яркий мгновение назад свет наконец померк, рассеялся, сменился спасительным полумраком. И стало легче дышать.
Вот только этот невыносимый голос продолжал сводить с ума и не оставлял в покое:
— Я здесь, все хорошо...
«Заткнись, заткнись, пожалуйста, заткнись!»
Меньше всего на свете хотелось, чтобы Деррен опекал ее. Тем более касался беспомощного тела, стаскивал тяжелое от воды пальто и усаживал ее на пассажирское сидение машины с такой осторожностью, будто Юджин — хрупкий, больной ребенок.
— Дарлинг, не пугай меня так. Пожалуйста, посмотри на меня.
Собрав остатки сил, Юджин открыла глаза:
— Я посмотрела. Доволен? Теперь отвали! — И с гневным рыком оттолкнула Деррена.
Он растерянно заморгал. Затем нервно усмехнулся и покачал головой:
— Вижу, тебе уже лучше. — Подался назад и, отступив от машины, замер, исчерченный косыми стежками воды.
Юджин невольно сжалась: она все еще помнила другой дождь, другого Деррена, ее Деррена — и часть нее отказывалась забывать. Новый же Деррен, нахмуренный, с напряженным лицом, встряхнул головой, взъерошил мокрые волосы и широким жестом захлопнул пассажирскую дверь.
«Слава Богу...»
Юджин заставила себя вздохнуть, размеренно, глубоко. И замерла, давая картинке перед глазами успокоиться и перестать крениться.
Просторный потрепанный салон пыхал теплом, вкусно пах кожей и сухими травами, но отчего-то напоминал гроб. Согреться не получалось: мокрая одежда саваном липла к телу, холодная вода стекала с длинных, спутанных ветром волос и обжигала прижатые к груди руки. Вновь затошнило. А впрочем, плевать — главной проблемой Юджин был сейчас Деррен.
Сквозь залитое дождем лобовое стекло она видела нечеткий мужской силуэт, освещенный фарами, и едва сдерживалась, чтобы по детской привычке не скрестить-таки пальцы: вот бы Деррен стоял и стоял там, пока ливень не размоет его, словно картинку, нарисованную тушью на окне.
Но, как назло, вскоре дверь со стороны водителя распахнулась, впустив в салон грохот грозы, и Деррен, отбросив в сторону непогашенный окурок, сел за руль.
— Спасибо, что соизволила прийти в себя, — произнес он чужим ровным голосом и, стукнув ладонью по крышке обогревателя, заставил тот работать шустрее. Затем стянул мокрую куртку, швырнул на заднее сидение и вытащил откуда-то початую бутылку виски.
— Выпей, поможет согреться. — На Юджин он даже не взглянул — единственное, за что она была ему благодарна.
Несколько секунд Юджин с сомнением смотрела на бутылку: забыла уже, когда в последний раз добровольно притрагивалась к алкоголю — и все же не смогла удержаться. Ей было холодно, ей было плохо, и она ненавидела в эту минуту весь чертов мир.
Стараясь не коснуться пальцев Деррена своими, израненными, стертыми в кровь, Юджин осторожно взяла бутылку — но крышку свинтила решительно. Затем затаила дыхание и сделала пару быстрых глотков. С непривычки горло обожгло. Юджин надсадно закашлялась, прижала к губам стиснутый кулак и с недовольством уставилась на Деррена:
— Паршивое у тебя виски, знаешь ли. Погоди... ты же не пьешь.
— Теперь пью.
— И куришь. Дьявол! Сейчас окажется, что и ты изменился? Что, для тебя эти пять лет тоже прошли не без следа?
Деррен наконец посмотрел на Юджин, и губы его искривила легкая, но жесткая усмешка:
— Ну я почти избавился от акцента. Теперь он различим, только если я волнуюсь.
— Поздравляю, ты волнуешься.
Вода стекала по его темным волосам и скатывалась за ворот футболки, но он будто не замечал. Усмехался, смотрел Юджин в глаза и казался таким взрослым, таким незнакомым.
— Конечно, я волнуюсь, Дарлинг. Я тебя только что чуть не сбил. Я едва успел затормозить.
— Никто не просил тебя тормозить.
Деррен хмыкнул, но комментировать не стал. Только спросил, взглянув в зеркало заднего вида:
— Как тебя вообще сюда занесло на ночь глядя?
Юджин растерялась, посмотрела в окно: вокруг возвышались редкие деревья, какие-то амбары, с трудом различимые за стеной дождя, и силосы зернохранилищ. Далековато от дома Кигена, от резной калитки, что жалобно скрипнула, провожая; от старой мостовой, усыпанной неспелыми каштанами... Но сбитые каблуки на новеньких ботинках подсказали ответ:
— Я... видимо, бегала.
— Психовала?
— Все-то ты обо мне знаешь, Деррен!
— Когда-то ты многим со мной делилась.
Даже в полутьме Юджин различила в его взгляде горечь напополам с улыбкой, разозлилась и воинственно скрестила руки. Нет уж! Она больше не попадется на удочку, она не будет предаваться воспоминаниям о том доверии, что было между ними в прошлом. Все кончено.
— Не скалься так, Дарлинг. Улыбка идет тебе больше.
— Моя улыбка не про твою честь.
Деррен не ответил, лишь снисходительно покачал головой. Словно Юджин стала одной из тех, чьи нападки он игнорировал. Словно не он виноват в том, как закончилась их история.
Пауза затянулась. Наэлектризованный воздух, казалось, вот-вот затрещит под гнетом неуютной колкой тишины. Даже гроза затихла. Но лишь затем, чтобы зайти на второй круг.
Юджин скрипнула зубами, крепче обхватила бутылку и сделала решительный глоток.
Тепло в салоне и виски согревали, заставляли кровь в венах бежать быстрее, но Юджин продолжала бить дрожь. Рядом с тем, кого она давно похоронила.
***
— Как себя чувствуешь? — Деррен заговорил десять минут спустя, когда Юджин уже и не чаяла услышать его голос. Но лучше бы он и дальше изводил ее молчанием: от мягкого, заботливого тона ей вновь сделалось дурно.
— Ха! Боишься, что я испачкаю твою машину, как ты запятнал мою репутацию? — Деррен поднял на нее глаза, попытался возразить, но Юджин грубо взмахнула рукой: — Ни слова с этим отвратительным акцентом! Иначе меня стошнит.
— Думаю, южный выговор, что ко мне прицепился, тоже придется тебе не по нраву.
— Можешь не сомневаться. — Юджин фыркнула и поспешила отвернуться. Опасалась, что Деррен сыграет нечестно и припомнить, как сильно ей нравился британский акцент, который он перенял от матери. Единственное хорошее, что та ему дала.
Но Деррен не припомнил. Шумно вздохнул и откинулся на спинку сидения:
— Ты злишься на меня, я понимаю. Только не надо вести себя так, словно я не заслуживаю прощения. — Он постукивал пальцами по рулю, и проклятый звук был похож на пытку. — Я тоже имею право злиться: после того, что ты сказала тогда на празднике.
Юджин резко обернулась, дала волю горькому смеху:
— Простота хуже воровства, да, Деррен?
— Ты не глупа — ты понимаешь, для всего есть свои объяснения.
— Да кто бы спорил. У тебя — безусловно.
— Выслушай меня! — Деррен в миг оказался рядом. Одной рукой обхватил Юджин за локоть и притянул к себе, другой — крепко взял за подбородок.
Глаза в глаза — еще одна пытка...
— Я не знал, что нас снимают. Я такого даже представить не мог. Ты должна была это понимать. Ты должна была мне верить!
— Ничего я тебе не должна!
— Ты должна была дать мне шанс объясниться! — припечатал он упрямо, но продолжил глухо, с досадой: — А ты сразу же при всех от меня отвернулась. Но я все равно хотел подойти к тебе, встать рядом и принять удар на себя. Идиот!.. Я был готов бороться за нас.
Рассерженная, Юджин встряхнула головой, попыталась освободиться и зло, на едином дыхании, отчеканила каждое слово:
— Отпусти меня, Деррен! И больше не касайся. Не смей!
Деррен опешил и нехотя убрал руки, но Юджин не чувствовала облегчения.
— Теперь можно говорить, что угодно. Благодаря Колину мы все равно не узнаем, как бы ты поступил на самом деле. Может быть, поставил видео на «повтор».
— Да я бы вырубил электричество ко всем чертям! Дьявол! Если б только я пришел раньше...
Юджин зябко поежилась под его хмурым отчаянным взглядом. Она пыталась понять, говорит ли Деррен правду, можно ли ему верить, но главное — что значит для нее правда теперь, бесконечность спустя.
— Все в городе считают, что за тем видео стою я. Но ты ведь знаешь меня, Юджин!..
— Я знаю, что целая полка в твоем шкафу была заставлена старыми фотоаппаратами. И уверена, пара видеокамер там тоже бы нашлась.
— За кого ты меня принимаешь?!
— За парня, который врет, как дышит.
— Тогда мне больше нечего тебе сказать.
— Отлично!
Воздух в салоне вновь заискрил. Гроза взвыла и с удвоенной силой забилась о крышу и окна. Вздрогнула машина: что-то тяжелое, брошенное на дорогу ветром, ударило об крыло. И зная Деррена — если она его хоть немного знала — Юджин могла поклясться, его сердце облилось кровью: машины Деррен любил.
В машине и погиб... А Юджин после его похорон — и по сей день — боялась садиться за руль.
Юджин через силу вздохнула, заколачивая в легкие воздух. Попыталась отереть лицо, но тут же скривилась от боли: разбитые ладони саднило так, что хотелось взвыть. Но от чего-то именно боль и вид обломанных черно-белых ногтей успокоили Юджин, придали сил. И она приняла наконец решение:
— Мне плевать на твои объяснения, Деррен. — Он вздрогнул, и ей пришлось отвернуться, чтобы не цеплять его взглядом. — Мне все равно. В тот день ты был не единственным моим кошмаром. Но я не собираюсь мусолить эти воспоминания вечно. Это произошло — и все. Я больше не буду страдать из-за того, что случилось целых пять лет назад. Я не буду краснеть за то, что было между нами. Но я оставляю себе право злиться на тебя! Может быть, камеру установил и не ты, но сам знаешь, если бы я была на том видео с любым другим парнем, никто не посмел бы выставить это напоказ и опозорить меня перед всем городом. Думаешь, у нас с Кигеном не было подобного видео? Да всем плевать! Но ты... ты знатно меня подставил.
Договорив, Юджин наконец посмотрела на Деррена, на его сжатые в кулак пальцы, на потемневшее лицо, искривленное оттого, что желваки ходили туда-сюда под все еще влажной кожей. Деррен боролся с собой, и Юджин знала, он не ответит.
Ей всегда нравилась в нем эта черта: обычно Деррен не вступал в бессмысленные споры, не поддавался на провокации — был выше. Юджин же уродилась другой: вспыхивала быстро, с пол-щелчка, а остывала как придется. Иногда стыдилась потом таких вспышек, но чаще считала себя правой.
Устыдилась и сейчас. Лишь на долю секунды, да и то потому, что не видела смысла спорить с мертвыми...
Иди к черту, Деррен! Покойся с миром.
Юджин вздрогнула и утопила воспоминания в последнем глотке виски.
Через пару минут Деррен забрал из ее рук пустую бутылку и с отрешенным видом повертел на кончиках пальцев — ловкие, профессиональные движения, которые могли бы рассказать целую историю. Но Юджин не желала знать.
Затем опустил стекло и в сердцах швырнул бутылку в глубь струящейся дождем темноты.
— Я отвезу тебя домой. — Деррен смотрел строго перед собой, на неразличимую за дождем дорогу, и в его севшем голосе неприкрыто звучала боль.
Юджин на мгновение закрыла глаза и спросила лишь потому, что боялась услышать «в усадьбе»:
— Ты сам-то где остановился?
— Нигде. Не беспокойся, в ваш гадюшник я не сунусь.
— Будешь ночевать в машине?
— Мне не привыкать.
— Как насчет дома твоей матери?
Деррен помедлил с ответом, вновь постучал пальцами по рулю, откашлялся:
— Никак. Меня там не ждут.
— «И дом его был полон воды...» (1)
— У тебя, как всегда, есть цитата на любой случай?
— Ты научил, — это должно было прозвучать упреком, но Деррен неожиданно улыбнулся, точь-в-точь как в прошлом, и у Юджин остановилось сердце. Ей вдруг захотелось удержать эту улыбку чуть дольше... И она заговорила раньше, чем успела себя одернуть:
— Не хочу ехать в усадьбу: меня сразу же расплющит в четырех стенах. Давай сделаем крюк по старому шоссе.
Деррен покачал головой:
— Плохая идея, Юджин. Тебе нужно согреться.
— Я выпила достаточно, чтобы согреться.
— Я же, вроде, сказал: «Плохая идея». — Сама не зная, что за черт ее дернул, Юджин попыталась возразить, но внимательный строгий взгляд Деррена заставил ее запнуться на полуслове. — Я везу тебя домой. Это не обсуждается. Я Овен, Юджин: если упрусь, ты меня не переспоришь.
Юджин опешила — привыкла, что обычно без труда побеждала в любом споре. Но правда в том, что с Дерреном ей редко приходилось спорить и что-либо делить.
— Хм, хорошо сказал. И что я, по-твоему, должна с этим делать?
— Смириться. Пока мы с такой видимостью доедем... в общем, времени тебе хватит.
Уголки его губ вновь осветила улыбка — и это был чертов запрещенный удар.
***
На его счастье, пришлось сосредоточиться на взбудораженной ливнем, скользкой дороге, иначе Деррен не знал бы, куда себя деть.
Быть рядом с Юджин, но не сметь коснуться или хотя бы взглянуть, оказалось тяжким испытанием. Тем более в закупоренной, точно подводная лодка, капсуле салона, так близко, что он чувствовал цветочный аромат мокрых волосы и запах мятной жвачки, слышал, как, задремав, Юджин вздыхала, как поскрипывало под ней кресло.
Каждый ее вздох причинял боль, заставлял впиваться в оплетку руля и нервно дергать плечом — слишком уж хорошо Деррен помнил ту ночь, когда они с Юджин спали на его узкой кровати под сенью яблоневых веток, чьи кружевные тени, мерно дыша, скользили по потолку.
Под защитой теней, но под прицелом видеокамеры...
Помнил, как прислушивался к тихому дыханию Юджин и невольно дышал в такт. Как обнимал ее, теплую, сладкую, и, оберегая, накрывал ладонью плавники выпирающих, острых ребер — и тогда под его ладонью билось ее сердце.
Помнил, как Юджин ворочалась во сне, как тянула на себя выцветшее одеяло, слишком маленькое, чтобы делить на двоих. Но тут же сбивала в ноги и, обнаженная, льнула к Деррену, чтобы, не открывая глаз, шептать что-то неразборчивое, нежное.
Помнил, как мерцали еще не отгоревшие свечи: воздух над ними плавился и искрился. На полке у изголовья потрескивали тонкие веточки сухостоев, ухали за окном ночные птицы, и Юджин вновь бормотала что-то. И тогда Деррен обнимал ее крепче, ловил губами темные кольца волос и без слов напевал. А что напевал, теперь уже и не помнил...
По мокрой дороге, как по реке, прошла рябь. И что-то темное вспыхнуло в свете фар, бросилось наперерез машине. То ли мелкое животное, то ли куча мусора, подхваченная ветром — Деррен плавно, но с силой выдавил тормоз, утопил педаль в пол. Единственный способ направить вовне эмоции, разрывавшие изнутри.
Машина дернулась, влажно чиркнула шинами об асфальт и замерла в начале длинной, освещенной фонарями дубовой аллеи, что вела через парк к городской усадьбе Колдер-Холл. Дом, который носил его имя, но порог которого Деррен редко переступал.
Зато здесь жила Юджин — одна из тех забавных, но несмешных шуток, которые сыграли с ними город и судьба.
Не выпуская руль, Деррен откинулся назад, положил голову на спинку сидения и долго смотрел на внушительную громадину впереди. Главное здание усадьбы не изменяло себе и, даже залитое дождем, оставалось величественным и невозмутимым. Длинное, двухэтажное, с исполинскими колоннами вдоль фасада, широкой парадной лестницей и замысловатым куполом над гостиной.
Деррен помнил, как в хорошую погоду белый ракушечник переливался на солнце, и казалось, стены усадьбы дышали, мерно и глубоко. Дышали, лучились, рассеивали тени. Вот только в Саммервуде хорошая погода — та еще редкость.
Деррен вздохнул, не удержался и посмотрел на Юджин. Она дремала, прислонившись щекой в боковому окну, и в темноте он не мог видеть, но мог бы нарисовать ее тонкую шею в паутине спутанных влажных волос, синие венки под бледной кожей и треугольник родинок на щеке.
Гроза не унималась. Полыхающее небо продолжало сбрасывать на землю нескончаемые запасы темной вспененной воды. Дворники не справлялись с ее напором, с трудом раскидывали листья и мелкие ветки, падающие на стекло, и скрипели невыносимо: жалобно и противно. Но почему-то даже этот звук не заглушал для него тихое дыхание Юджин.
Еще один вздох... Деррен чертыхнулся, потянулся к магнитоле и запустил последний, оборвавшийся на полуслове трек. И Марко Сааресто вновь запел, но теперь его голос потерял силу и звучал придушенно, безнадежно: (2)
And we keep driving into the night
It's a late goodbye, such a late goodbye... (3)
«Прощай» повторялось снова, снова и снова — Деррен не выдержал: с силой вдавил кнопку «стоп», вновь выругался и заставил машину тронуться с места.
***
Крюк, как и хотела Юджин, сделать все же пришлось: не по старому шоссе, но вокруг парка. Мимо здания мэрии и маленькой городской площади, увенчанной фонтаном, который в народе дружно прозвали Чумным столбом; мимо яблоневого сада и выстроившихся полукругом невысоких особнячков, чьи пышные фасады неизменно напоминали Деррену о польке «Шампанское» и балете «Щелкунчик».
Но сейчас вместо музыки в ушах билась, шумела кровь. Казалось, немного — и сердце не выдержит, даст слабину. И тогда Деррен наплюет на все: на наследство отца, на родной, но ненавистный город, на прошлое, которое не отпускало, и настоящее, которое им больше не было — развернет машину и, не спросив разрешения, увезет Юджин так далеко от Саммервуда, как только возможно.
«Как же, мечтай! Сдался ты ей!» — одернул внутренний голос и тут же вернул на землю. Голос раздраженный, разоблачающий, грубый — точь-в-точь как у покойного отца.
«Неудачник, — донеслось следом. — Никчемыш. Слабак». Вот оно, то истинное наследство, которое Деррен получил как сын Эдварда Колдера, а вовсе не акции завода, недвижимость или счет в банке — будь его воля, Деррен предпочел бы остаться ни с чем.
И уж точно он не мечтал унаследовать усадьбу, но та сияла теперь впереди, освещенная прожекторами и вспышками молний — триумф отца и немой упрек сыну.
Обрамленный живой изгородью, Колдер-Холл неспроста возвышался в самом сердце города, на месте старой площади и прежнего парка-сухостоя. Эдвард Колдер, отец Деррена, был героем Саммервуда, его спасителем и полноправным хозяином, и пользовался своим положением без тени сомнений: он стер с лица земли бо́льшую часть исторического центра, не пожалел даже памятник Отцам-Основателям, и воздвиг на этом месте свою, похожую на дворец, резиденцию. (5) И Саммервуд, бывший прежде разорившимся и заброшенным шахтерским городком с истощившимися месторождениями, разросся вокруг усадьбы, процветая и богатея день ото дня.
Даже новое название — взамен безликого «Гринвилль» — городу придумал отец. Ведь в каждом штате было по своему Гринвиллю, Саммервуд же казался единственным в своем роде.
Но, и переименованный, город не изменял себе и оставался мрачным, закрытым для посторонних и нелюдимым. Деррен ненавидел его всей душой. Не город — пустышка, нацепившая корону.
И все же Саммервуду было, что показать и чем похвастаться: белоснежная усадьба и пышный парк перед ней, вычурные особняки местной знати, главная торговая улица и старый маяк на Разливах. Но главной гордостью, тем, что давало городу жизнь, больше трех десятилетий был и оставался лесоперерабатывающий завод. С ним носились как с писаной торбой, и не было в Саммервуде семьи, чье выживание так или иначе не зависело бы от судьбы завода. Стоило тому остановиться, и город бы пошатнулся.
Тридцать пять лет поклонения еловому венку поверх солнечного диска. (4) Тридцать пять лет поклонения Эдварду Колдеру.
Он построил завод практически с нуля: вместо старой, дышащей на ладан лесопилки, которую за гроши выкупил у прежнего владельца. Но эту часть истории Саммервуд вспоминать не любил.
Когда Эдвард Колдер убедил тогдашнего мэра вытрясти чахлую городскую казну и набрал на свое имя такое количество займов, что было страшно называть цифры вслух, его признали городским сумасшедшим и быстро списали со счетов.
«Чумазый мальчишка с окраины и туда же...» — усмехались горожане, сплевывали под ноги и делали ставки на то, как быстро провалится дурная затея с заводом. Кто-то даже не поленился забраться на поросший ежевикой Поминальный холм и облить краской каменного вождя, что возвышался над лесопилкой и когда-то считался покровителем города.
«Не нужны нам покровители: как-нибудь и без их помощи сдохнем».
Но прогнозы не сбылись: завод заработал даже раньше, чем намечалось, и в умирающий город внезапно потекли деньги.
С тех пор у города был новый Отец-Основатель. Его буквально носили на руках и боготворили так, словно он сошел на землю Новой Англии прямиком с небес.
Но Эдвард Колдер не забывал, как все начиналось, и верил лишь тем, кто строил завод вместе с ним и еще со времен лесопилки трудился бок о бок. Восторженное же щебетание вокруг его скорее раздражало.
Подростком Деррен услышал эту историю однажды на ярмарке, когда случайно забрел в палатку, в которой отец беседовал о былом со смуглым и сморщенным, точно изюм, старым резчиком. Единственный индеец, оставшийся в их городке, тот продавал маленькие копии каменного вождя, к тому времени разрушенного непогодой, обереги из звериных костей и пернатые ловцы снов. Но главное — нарочито кривобокие хижины, сложенные из брусков разных древесных пород.
Такие хижины-талисманы красовались в каждом втором доме, хотя никто уже и не помнил, откуда взялась традиция выставлять их на подоконники и каминные полки, зажигать рядом свечи да раскладывать еловые ветки. Но и эту традицию, как всякую в Саммервуде, чтили свято.
Кажется, один только Деррен считал, что деньгам можно найти применение и получше, чем подобная вариация «Дженги». (6) Но вождя в тот ярмарочный день купил, не удержался.
Да, его отец был героем, Деррен же в глазах города — недоразумением. Одним большим недоразумением, отравляющим Саммервуду жизнь. Его называли, если не ублюдком, то щенком, и, конечно, считали последним человеком заслуживающим право стать наследником такого великого и уважаемого человека, как Эдвард Колдер.
В городе никогда не забывали и не прощали Деррену то, что он был нагулянным и незаконнорожденным ребенком, отпрыском пустоголовой, пьющей горькую девицы, которая и сама по себе была в Саммервуде не ко дворе.
Несмотря на то, что население города и штата сохранило сильные британские корни, хвасталось почетным, но весьма условным родством с Первыми переселенцами и каждую весну исправно отмечало Майский праздник, мать Деррена считалась пришлой, чужестранкой, и это не изменилось даже тридцать лет спустя.
Кэрол Вэнс стояла у города костью в горле. Коренная англичанка, она легко, будто ингредиенты коктейля, мешала в своей речи небрежность и грубость лондонского говорка, присущего рабочему классу, и тут же — высокомерную вычурность, которой могли бы позавидовать даже дикторы «Би-Би-Си». Не стеснялась пускать в ход ругательства и непонятный окружающим сленг. Но главное — носила вызывающе короткие юбки, чулки в сеточку и редко запоминала имена случайных любовников (зато их женам было потом, что припомнить).
Более того, на ней, как и на Деррене, стояло особое клеймо: незаконнорожденная, Кэрол никогда не видела отца, зато изрядно подмочила его репутацию. Город с трудом переварил шокирующую новость, что их герой — прославленный летчик-ас Тихоокеанской кампании, чьим именем был назван местный аэродром и пароходная пристань — подарил свою громкую фамилию какой-то размалеванной оторве, которая даже не смогла оценить оказанную ей честь.
У матери Деррена на этот счет было, конечно, иное мнение: частенько, выпив лишнего, она закуривала сигарету и, развалившись в любимом антикварном кресле, пускалась в воспоминания о прежней своей, веселой, разгульной жизни в Лондоне, среди вечных тедди-бойз и неугомонной творческой богемы. (7) И чем глубже уходила в воспоминания, тем яростнее костерила отца, давшего ей свою фамилию.
«Такой фамилией только проклинать. Кто такую хрень вообще выдумал?» — возмущалась она в сотый раз и по-театральному широко взмахивала рукой, так что пепел разлетался веером вслед за сигаретой.
Фамилия «Вэнс» означала «живущий в болоте» и попадала в точку: чертов Саммервуд со всех сторон был окружен болотами, озерами и бескрайними сосновыми лесами. По вечерам на город опускался туман, к утру тот становился удушливее и плотнее, но, пожалуй, поначалу только он один, напоминая о родном городе, и примирял Кэрол с ее судьбой.
Конечно, она не планировала задерживаться в подобной дыре надолго: получив в наследство небольшой домик на берегу озера и накопления отца, Кэрол думала разобрать его коллекцию плакатов и старых пластинок, написать пару местных туманных пейзажей, а затем перебраться в Нью-Йорк. Но оказалась на мели раньше, чем успела войти во вкус: привыкшая сорить деньгами поклонников, от которых в Лондоне не знала отбоя, она и своим деньгам не вела счет.
С тех пор, как банк стал возвращать выписанные ею чеки, Кэрол мечтала уже об одном — вернуться на родину. Консервативный северный городок с мрачным нравом был ей не по душе, но она так и застряла в этом неприветливом месте, которое ненавидела.
Маленький Деррен, чья роль в подобные вечера сводилась к тому, чтобы помалкивать и вовремя менять пепельницы, быстро научился пропускать рассказы матери мимо ушей. Но одно он усвоил четко: в их семье наследство не приносило счастья.
И сейчас, когда повзрослевший Деррен смотрел на усадьбу, залитую дождем, он как никогда ясно осознавал, что вместе с состоянием отца обретет разве что неприятности.
Но по иронии судьбы Деррен не мог бы отказаться теперь от наследства: кроме собственных долгов, что висели ярмом на шее, он должен был как можно скорее разобраться с долгами матери и выкупить дом.
Все та же история уже в чертов третий раз: мать Дерена не изменяла себе и, конечно, даже не думала о том, чтобы погасить займ. Хорошо, хотя бы удосужилась переслать сыну письма из банка до того, как потеряла бы дом. Нераспечатанные письма с коротким «Заплати» вместо материнского приветствия. Впрочем, иного Деррен и не ждал.
Когда Первая леди, назначенная его отцом управляющей наследства, отреклась от пасынка и лишила ежемесячного содержания, родная мать, глазом не моргнув, выставила Деррена из дома. Но этот факт нисколько не умалял ее уверенности, что расплачиваться по ее долгам по-прежнему обязан сын. Она вообще не имела привычки задумываться о проблемах, тем более самостоятельно их решать.
Деррен никогда не обманывался насчет своей матери: она была безответственной, погруженной в себя и вечно всем недовольной. До сына, конечно, ей не было никакого дела.
Вереницы ее любовников, в основном таких же слабых до выпивки, как и она сама, с раннего детства проходили у Деррена перед глазами. И все, что ему оставалось — подпирать стулом дверь своей комнаты да включать музыку погромче, чтобы не слышать пьяной возни за стеной, чужих голосов и звона битой посуды. Или уходить из дома и бродить по городу до утра, чтобы не нарваться на подзатыльники от перебравших ночных визитеров матери или от нее самой.
Если везло и удавалось найти незапертое окно, маленький Деррен пробирался в подвал библиотеки и устраивался на ночь в читальном зале, среди не выветриваемого духа старых газет и книжной пыли. Десятки крохотных, будто светлячки, лампочек украшали потолок и дверные проемы; скрежетали обогреватели, по-доброму, по-стариковски; а один из упитанных библиотечных котов непременно устраивался у Деррена под боком и заводил свою песню, помогая забыть о голоде и поскорей провалиться в сон.
Вот только библиотека была далеко — в центре города, на другом берегу озера — так что куда чаще маленькому Деррену приходилось довольствоваться чердаком старой, полуразрушенной мельницы или соседским амбаром и ночевать среди пауков и мышиных гнезд. Но и такая компания была лучше, чем любовники матери, все, как один, помятые, злобные, с неизменной бутылкой в руках.
Отец выделялся на их фоне: обеспеченный, работящий, непьющий. И все же Деррен знал, что был зачат в одну из тех ночей, когда его отец, возможно, впервые в жизни дал слабину — и ушел в короткий, но бурный запой.
Случилось это после того, как на завод внезапно нагрянули с налоговой проверкой и арестовали бухгалтерские документы — единственный случай, когда тень легла на имя его отца. Только тень эта быстро рассеялась, как и хмельной угар, а последствия пьяных, разгульных ночей остались в лице нежеланного ребенка.
Деррен был результатом оплошности, досадной случайностью.
Пожалуй, забеременей его мать по трезвому расчету, и то было бы лучше. Но нет, он оказался всего лишь плодом пьяного, растянувшегося на неделю уик-энда, когда его отец заперся в недостроенном гостевом домике, среди древесных опилок и строительной пыли, с симпатичной, никогда не говорящей «нет» девицей, которую подцепил в баре.
Для Деррена и по сей день оставалось загадкой, как отец вообще согласился дать ему при рождении свою фамилию. В те времена в народе считалось, «кто последний, тот — отец», а Эдвард Колдер даже не был последним. Тем не менее он признал свое отцовство и исправно платил алименты. Вот только сына признавать не спешил.
История эта вызвала в Саммервуде настоящий скандал. И вина за случившееся чудесным образом легла на одного только Деррена, ведь его отец был уважаемым человеком, а мать — местной шлюшкой, с них нечего было взять.
Страсти немного утихли, лишь когда Деррен подрос, превратившись в точную копию отца и ничего не унаследовав от матери. Тогда вопросы об истинном отцовстве, долгое время ходившие по городу, наконец отпали. Сомнений не осталось ни у кого.
Но к тому времени уже ничего нельзя было изменить: Деррен был тем, кем он был. И он понятия не имел, кто же он?
Его никогда не считали ни сыном Эдварда Колдера, ни (после женитьбы отца) пасынком Первой леди. Единственное родство, которое признавалось за Дерреном в глазах Саммервуда — его мать, с каждым годом все глубже и глубже увязавшая в стакане. Но и это родство можно было смело не считать: для матери он был таким же нежелательным элементом, как и для всех прочих.
Одна лишь Первая леди относилась к нему с теплотой. Но у нее было двое родных детей, племянник и пасынок от первого брака — полон дом собственных проблем и забот. Да и сам Деррен старался держаться в тени и долго не мог поверить, что кому-то есть до него дела.
К тому времени, когда Летиция появилась в его жизни, четырехлетний Деррен уже наловчился справляться в одиночку. Таскал мелочь из карманов пьяных ночных гостей, чтобы было, чем расплатится, когда мама заметит, что холодильник третий день как пуст; рылся в магазинной просрочке, выставленной на выброс рядом с универмагом Уитморов, и не стеснялся заглядывать в чужие мусорные баки. Он бы справился. У него получалось.
Но, на его памяти, Летиция была первой, кто улыбнулся ему, кто позвал по имени — и в тот день что-то надкололось в душе Деррена. Сломалось... Раз и навсегда.
____
(1) Мартин Макдонах, пьеса «Человек-подушка». Полная цитата: «И тогда Человек-подушка, такой большой, такой мягкий, ходил весь день в слезах, и дом его был полон воды».
(2) Марко Сааресто — вокалист группы Poets Of The Fall.
(3) Poets Of The Fall — песня «Late GoodBye».
(4) Герб Саммервуда — еловый венок на фоне солнечного диска, в центре венка — силуэт завода.
(5) Отцы-Основатели — группа американских деятелей, сыгравших ключевую роль в основании и становлении американской государственности, в том числе в завоевании независимости и создании принципов новой политической системы. В более узком смысле — авторы Декларации независимости США.
(6) Дженга — настольная игра. Игроки по очереди достают блоки из основания башни и кладут их наверх, делая башню все более высокой, но менее устойчивой.
(7) Тедди-бои (от англ. teddy — игрушечный, англ. boy — мальчик, юноша, подросток мужского пола) — молодёжная субкультура, возникшая в 1954–1955 годах в Великобритании, несколько раз переживавшая возрождение в 70-е, 90-е, 2000-е годы и существующая в настоящее время.