глава шестнадцатая. змиев узел
Говори, говори, говори мне на ухо — без паузы.
Куда-то глубоко внутрь упала мысль.
Как будто я уже давно её вижу там.
Я передумал уходить.
другдиджея — говори
Да пропади пропадом этот Пе Пе Же! Хоть бы он с ума сошёл, хоть бы довёл самого себя до неминуемой смерти, хоть бы поранился, покалечился, убился... хоть бы оставил уже её в покое!
Новое письмо она нашла в прихожей. Поначалу оно никак не выделялось из общего интерьера, но потом стало подозрительно раздуваться, увеличиваться в размерах, пока не заполнило собой всю комнату, каждую её щель, каждую выемку. Каких усилий Лене стоило взять письмо в руки и раскрыть его! Она вдруг ощутила внутреннюю дрожь просто от того, что стояла рядом с объектом ненависти.
В последнее время все отрицательные чувства отступили, обнажая только светлое нутро, которое Лена показывала всем, кому только могла. Она открывала своё сердце всем и каждому, представляла то, как она чувствует ту или иную ситуацию, смотрела на себя со стороны плохой и, несомненно, — хорошей.
Хорошая сторона её немного пугала. Пугала так, как обычно пугают тяжёлые препятствия на пути к счастью. Её собственная доброжелательность ко всем, которая из неё вырывалась помимо её воли, её же и пугала. Хотелось схватить это неведомое положительное качество, как следует рассмотреть (главное — не обжечься!) и потом, когда уже совсем станет невмоготу, одним резким движением засунуть то самое внутрь себя. Чтобы согревало, но растрачивало энергию на посторонних.
Матвей в последнее время был каким-то душным, удушливым, тяжёлым. Лена не понимала причину этой перемены, но думала, что это всё из-за его работы. Всегда во всём виновата работа. Сколько семей разрушалось из-за карьеры! А разве нужна карьера, если у тебя есть любящий, сильный, заботливый муж?
Лена вдруг захохотала — и никто не понял, почему.
Карьера очень созвучна со словом «карьер» — одна лишняя буква, и слово играет по-другому. Оно стало как будто тяжелее, депрессивнее, грубее. Карьер и карьера — как муж с женой: и всё равно, что слова имеют под самой совершенно разные значения. Совершенно разные, но всё равно — звучные.
«Я — карьера, я в карьере».
А что можно сказать насчёт того, как мы воспринимаем те или иные буквы?
Буквы — это же удивительный инструмент. Он позволяет создать множество комбинаций звуков, что дают общее представление о речи. Само сочетание звуков друг с другом, различие исходного материала, различие результатов, всё это походит на волшебство. На магию. Как будто Лена собирала травы — много трав, — а потом смешивала их в разных пропорциях и с разными посторонними ингредиентами, чтобы в итоге получить ничем не похожий ни на что... купаж.
«Они» и «Он и» — набор букв тот же, но один-единственный пробел (а что такое пробел? Пустота, ничего больше!) заставил звук «эн» звучать твёрже, нежели в первом случае.
А те буквы, что написал тайный «благодетель» — Лене хотелось навсегда вычеркнуть, навсегда выгнать с бумаги, запереть дверь и не впускать. Ни за что.
И Лена принялась лихорадочно строчить ответное письмо, как она думала, своё последнее. Она писала, написала три абзаца, потом сложила трепещущий лист бумаги, заломила сгиб, едва воздержавшись от того, чтобы всё порвать, выкинула письмо на столик. Присмотрелась к белевшему прямоугольному пятну, подумала о чём-то, нам неведомом и, схватив письмо опять, открыла.
«Если бы ты хотел, ты мог бы поделиться хоть чем-нибудь. Ты мог хотя бы назвать мне своё имя, тем более, я его уже знаю. Лишнее подтверждение бы не помешало.
Откуда ты знаешь про картину? Откуда ты вообще всё знаешь? Почему я ничего не знаю о тебе? Мне нужна правда — когда я смогу её получить?
Я пока что пытаюсь нормально с тобой контактировать, дорогой Желтков. Извини, другой фамилии просто не пришло на ум — он такой же дурак, как и ты. Так скажешь причину твоего интереса ко мне?
Я. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .».
Лена скомкала письмо и, достав зажигалку, одним несложным движением пальца зажгла. Пламя боязливо, дрожа и вибрируя, прикоснулось к комку бумаги, облизало его, потом поглотило, обглодало, переварило и вывело — чёрно-белый пепел. Лена не дрогнула, пока комок бумаги догорал у неё в руке, потом, ни капли не морщась, едва огонь добрался до её твёрдо сжатых пальцев, она хладнокровно выбросила бумажку в урну. И поделом — не будет она больше писать такие письма.
В последнее время ей хотелось сжечь всё, что представляло собой какое-либо напоминание о том дне, когда она впервые столкнулась с человеком в оранжевой ветровке. Она хотела только безболезненного избавления от всех бед, что так неумолимо её преследовали.
Она хотела, она могла, она делала. Она сожгла сначала своё письмо, потом письмо Пе Пе Же — но какое именно, она не разглядела. Очень хотелось верить, что самое последнее.
Два дня назад разговор с Пашей ничем не закончился. Едва она посмотрела на него, едва поймала его ответный взгляд, едва что-то почувствовала, как сразу, никого не спрашивая, чувство, посетившее её, спряталось обратно туда, откуда вылезло, заперло наглухо все ворота и принялось ожидать следующего раза. А следующего раза не будет — разве ещё получится вот так посмотреть ему в глаза и почувствовать странное ощущение, рождающееся внутри неё — как из почвы рождается росток?
Как же почувствовать это ещё раз?
Перед тем, как Паша ушёл, он обронил нечто такое странное, чему Лена не придала поначалу значения, просто потому что голова её была забита другой, более личной проблемой.
— Помнишь Юлю Карпову? — спросил он, посмеиваясь.
— Конечно помню. Она сестра одноклассника моего сына. Да и смотрела на нас тогда как-то подозрительно — помнишь? Ты это, кстати, видел?
— Видел. Я она смотрела то на тебя, то на меня.
— Мне кажется, ты ей нравишься, — произнесла Лена со смехом.
Весь тот день с её лица не сползала улыбка.
— Тебе не кажется. Она призналась мне вчера.
Лена улыбнулась ещё шире. Она ожидала продолжение исповеди этого юного создания, который пребывал в смятении, но ни в коем случае не хотел показывать свою растерянность — не презентабельно это как-то. Не по-взрослому.
— Она хорошая девушка, — выдавил Паша, чувствуя, что зашёл в словесный тупик. — И я ей благодарен за то, что она призналась!
— Что ты ей ответил? — спросила Лена, прыснув в сильно сжатый кулак. — Я надеюсь, вы теперь — пара? Жаль упускать такую потрясающую партию, как Юля. Была бы я мальчиком, и не было бы у меня Матвея...
— Я отказал ей, — поспешно ответил Паша, вскидывая руки. — Сказал, что ничего не получится. Отношения меня не привлекают, особенно сейчас. Это просто глупая трата времени. Зачем сейчас ввязываться в эти бесконечные ссоры, дрязги, зачем терпеть вспышки ревности, зачем притворяться, что у нас всё хорошо, зачем проходить через эти сложности? Я бы хотел остаться один. Так ей и сказал. Отношения, со всеми их вытекающими — не для меня.
— Но ты ведь не думаешь так на самом деле, — констатировала Лена, подперев рукой подбородок.
Паша всмотрелся в лицо Лены, пока она пыталась вновь пробудить в себе это чувство возрождения, которое мелькнуло и исчезло, очернив горизонт её души резким светом.
— Какова настоящая причина твоего отказа? — произнёс её голос — точно свист гильотины над его шеей.
Паша ничего не ответил, — лишь глаза его загадочно блеснули в незаметно подобравшейся и наступившей полутьме.
Катя проснулась крайне возбуждённая. Едва она распахнула глаза, как на неё посыпались поздравления, проговорённые поначалу шёпотом, а потом полу-, не- и, в конце концов, очень громко.
У Котика сегодня день рождения. Одно это предложение способно было сделать из маленькой девочки уже состоявшуюся важную даму, которая почему-то походкой и голосом начинала напоминать гуся. Саша смеялся с этого больше всех. Для него, уже взрослого (но ещё недостаточно), любой Катин восторг вызывал лишь смех.
— Я что, тоже таким был?
— Все такими были.
У Кати сегодня день рождения. Её нарядили, как первую красавицу, дали ей прихорошиться возле зеркала, позволили насладиться своей пока ещё несозревшей молодостью, прекрасным плодом юности, который ей ещё предстоит либо сберечь — либо погубить.
Юбка красная, ярко-огненная, как живой молодой мак. Блузочку нацепили, пудрово-розовую, настолько девчачью, что Матвей ещё долго не мог свыкнуться с мыслью о том, что в его доме, помимо Лены, есть ещё одна женская особь. Котику же только в радость было наряжаться в «женскую особь» — она не замечала ничего ужасного вокруг себя, пока готовилась к собственному празднику.
Катю нарядили, и дом тоже украсили. Бантики, цветочки, шарики, немного конфетти (чуть-чуть совсем!), немного конфет, немного — лент. Украсили добротно, не жалея ни сил, ни денег, ни материалов. Десять лет!
Украшенный дом, нарядная дочь, непрерывно поступающие поздравления, поток подарков, всеобщее радостное, очень приподнятое настроение, шутки, галдёж, беспорядочная, хаотичная суета — всё напоминало наступление нового года. Так, впрочем, и было, если считать, что Катя входит в новый год своего существования.
Десять лет!
Это та самая срединная ступень, когда для того, чтобы быть взрослым, ты ещё слишком молод, но из статуса «ребёнок» уже немного вырос. Стоишь на границе, на стыке двух крайностей, на полуступеньке, застыл и смотришь — куда дальше?
А дальше метания. Чтобы соответствовать возрасту, приходится где-то проявлять твёрдость характера, присущую взрослым, а где-то выдавать спонтанность, наивность, инфантильность — ты ведь всё ещё ребёнок!
Слишком взрослый, чтобы ходить из школы с мамой под ручку домой, но слишком маленький, чтобы жить отдельно.
Саша только недавно начал добираться до дома самостоятельно. В школу на машине с отцом, если тот выходной, обратно — всегда пешком. Чтобы привык преодолевать трудности.
Снег ли, вьюга ли...
Потом приехали гости. Лена не успела узнать, сколько именно было приглашено людей на их «скромный» ужин, но судя по тому, как гости прибывали, прибывали и прибывали, Катя — очень социально активный ребёнок. Нелюдимому Саше у неё бы поучиться.
В итоге получилось восемь человек — восемь человек, не считая Матвея, Лену, Сашу и саму именинницу. В основном приходили девочки, одноклассницы Кати, но пришло также два мальчика, знакомых и Саше. Они уместились за один длинный стол, они принялись непринуждённо болтать о том и об этом. Лена не вмешивалась в их торопливый говор, не перебивала, лишь иногда поглядывала — всё ли в порядке?
Потом случилось нечто и вовсе неожиданное — в дверь позвонил Паша. Лена подлетела к нему, сбивчиво осведомилась:
— Вы привезли пиццу?
— Нет.
— Тогда я не могу вас пустить.
По задорному блеску в её глазах Паша понял, что она шутит. Он попытался подыграть, но Лена остановила эти попытки. Правой рукой она подозвала его к себе, отчего Паша стушевался, начал отнекиваться, притворяться, что не понимает, о чём идёт речь.
Тогда Лена схватила его за левую тёплую руку своею правой и втащила в квартиру.
— Ты сам или Катя пригласила? — спросила Лена, когда они шли к гостям.
— Катя, — ответил Паша. — Я ей подарок купил!
— Будешь самым взрослым ребёнком на этой вечеринке.
Пашу втолкнули в комнату, в пух и прах разряженную в оттенки розового, красного, сиреневого и лилового. Поначалу Паша испугался, что попал в другой дом, но после того, как взглядом заметил веселящуюся Катю, несколько успокоился.
Демонстративно подарив Кате набор прекрасных витиеватых серёжек вкупе с коробкой конфет, Паша был вознаграждён крепкими девчачьими объятиями. Катя прижала коробку к себе, изо всех сил буквально вцепилась в этот подарок, посмотрела в глаза Паше и сказала:
— Спасибо, что не плюшевый медведь. Я ведь уже взрослая.
— Я так и подумал. И ты вроде больше зайцев любишь — или нет?
Котик опустила взгляд.
— Кроликов. Мишек любит мама.
«Неправда», — автоматически вспыхнуло в голове Паши.
Он сам не понял, из каких недр эта мысль выкарабкалась и полезла к нему в голову. Возможно, она забралась к нему с самого того разговора неделю назад, когда Лена сказала, что терпеть не может картины — а на единственной картине были изображены мишки. Конечно, Катя всегда видела, как Лена смотрит, смотрит и смотрит на мишек, отчего у всякого нормального человека сложилась бы мысль, что Лену приводит это в восторг. Или хотя бы в оцепенение.
А может, эта мысль была запрятана ещё глубже, и выросла ещё раньше, года два назад, при первом их с Леной разговоре. Может быть, она была отмечена случайно, неосознанно, а потом, подобно бильярдному шару, закатилась в лунку — там и осталась.
С чего бы Паше её хранить?
Лена принесла торт. В этот раз пришлось запариться: прочесать все кондитерские, рассмотреть все капкейки и тортики в инстаграме, выискивая наиболее выгодное соотношение качества и цены. В итоге выбрала самый, как ей казалось, невзрачный: цвета селадона, с пастельно-розовыми пятнами, с огромным слоем крема, со съедобными блёстками на боках. На торте была марципановая фигурка принцессы, — она держала вишню в руках. Катя первым же делом откусила этой марципановой особе королевских кровей голову.
— Век принцесс давно прошёл, — сказала Котик в своё оправдание.
Принцесса с откушенной головой так и осталась истекать ничем в тарелке у именинницы, а все остальные разобрали от некогда красивого, цельного торта по кусочку. Дети оценили вкус купленного торта — но доесть его так и не смогли. Паша, по прежнему самый взрослый из всех детей, ловил своим лицом, поведением, присутствием чужие взгляды. Множество детских глаз не выпускало его из своего поля зрения, что очень сильно Пашу смущало. Он попытался раствориться в воздухе, но воздух решил показать полнейшую незаинтересованность в том деле, которое Паша хотел провернуть. Он попытался залезть под стол, но стол как будто стал ниже — столешница опустилась к самым коленям Паши, придавила их, чтоб не порывался сделать какую-нибудь глупость.
А глупость так и лезла наружу, и, хотя он пытался её запихивать обратно, ничего у Паши не получалось. Рот он держал крепко стиснутым, чтобы не посмели вылететь ни слова, ни звуки. Паша практически не шевелился, чтобы ненароком не задеть кого-нибудь из этих коротышек.
Единственный голос из гомона звуков, которые стремились забраться в Пашины уши, был только её. Голос именинницы — голос Кати. Только его Паша готов был слушать, трепетно отделять от других голос, понимать. Понимать!
Как сильно ему не хватало кого-то, кто мог бы его понимать. Или кого бы мог понимать он сам. Вокруг только и делается, что вертится мир, а что же происходит внутри самого Паши? Что творится в его сердце?
Никто не хотел этого понять.
Когда вся еда, которую можно было бы съесть, была съедена, стол убрали, а дети, сплотившись в один тугой кружок, начали во что-то играть. Матвей, прислонясь к дверному косяку, спокойно наблюдал за этой игрой. Он, точно надзиратель, внимательно следил за порядком в своей обители, но параллельно с этим Матвей поглядывал на Пашу.
Паша просто сидел в кресле, вертел в руках первую попавшуюся на глаза книгу, но не читал. Настроения не было.
Почему-то в последнее время ничего не хотелось читать. Хотелось только внимательно следить за жизнью, не упуская ни одного мгновения, а разве увидишь эти короткие вспышки жизни, уткнувшись в книгу?
В книге можно разглядеть другую жизнь, но жизнь стойкую, запечатлённую в статике, замершую и готовую повторить тебе все упущения ещё раз.
Жизнь — не такая. Жизнь требует сильной концентрации. Жизнь просит быть сосредоточенным. Жизнь явно хочет, чтобы ты видел мир — и ему же подчинялся.
Лена была на кухне, Лена ничего не готовила, Лена просто пряталась. От кого она могла прятаться? Если только от себя — но от себя разве спрячешься? Разве возможно порвать себя на части, чтобы выделить то самое страшное, от чего всегда хочется сбежать? От чего приходится — прятаться?
Вопрос неоднозначный, а ответ так и вовсе требует внимательного изучения проблемы, выявления её из общей массы похожих, но не таких же, проблем.
Паша, вдруг обретя подкожную силу, встал с кресла, куда его переместили детские голоса и руки. И, противясь этим самым протестам со стороны детей, Паша протиснулся мимо Матвея, который лишь на пару мгновений одарил того жёстким взглядом, но в итоге отпустил. Паша ощутил, всем своим нутром почувствовал, что пора что-то делать. Он зашёл на кухню — ту самую, где два года назад ему пришлось отсидеть час только ради того, чтобы отведать пиццы.
И успокоить опечаленную душу.
Странно всё тогда получилось, будто не по-настоящему они встретились, да и весь их разговор о прошлом, друг о друге тоже — случаен. Бывает же такое.
Лена приветливо улыбнулась, когда Паша заглянул к ней. Он и не подозревал, что она «прячется», он просто думал, что Лена решила уединиться, потому что устала. А может, потому что ей хотелось, чтобы кто-нибудь пришёл ещё раз. Поговорил, успокоил, помог?..
— Почему ты тут? — спросил Паша, хотя прекрасно знал ответ.
Но он был, неожиданно, неверный.
— Контроль двух родителей слишком давит на детей, особенно гостей. Им же хочется повеселиться, хочется сумасбродства, а как заниматься этим, когда два родителя пристально за тобой наблюдают? — ответила Лена спокойно.
При этих словах улыбка её стала чуть ярче отображаться на губах. Она как будто сама понимала, что говорит странные вещи, нелогичные и в какой-то степени даже неправильные, но улыбка, о, эта невинная улыбка всё ей прощала.
Лена была прощена, ещё даже не будучи казнённой.
— Поэтому Матвей следит за ними из коридора? Я ведь тоже взрослый, мог бы за ними присмотреть, — шуточно возмутился Паша, входя в настроение его собеседницы.
— Но ты бы рано или поздно пришёл сюда, — ответила Лена.
— А Матвей?
О столешницу с перебоем застучали её ноготки. Паша неосознанно перевёл взгляд на источник звука и несколько секунд смотрел на шевелящиеся, точно лапки паука, пальцы. Барабанят. Отстукивают мелодию — смутно знакомую.
Так и хотелось запеть нечто вроде: «Меня нервируют люди, те, что думают мало».
В голове Лены чётко выстраивалась музыка. Так чётко, что она сама боялась этого, как боятся люди своих невероятных, ненормальных, странных способностей.
У кого-то была невероятная способность притягивать к себе металл. У кого-то способности умственные — абсолютная память, или великолепно развитый, необычайно острый мозг. У кого-то была потрясающая, идеальная красота.
У Лены была способность видеть музыку. Воспроизводить её, представлять образно, беспорядочно, ритмично. Чувствовать её запах, её цвет, её структуру, заранее знать ритмический узор, который может показать соль, рассыпанная по колонке.
Эта способность её пугала, по большей части, потому что она была бесполезной.
— А Матвей бы не пришёл.
Как-то она это сказала... как будто эти слова раньше выходили с неимоверным трудом, по кусочкам, с кашлем и даже рвотой, а теперь просто — выскочили, как пробка из шампанского, вылетели из её горла, движимые неведомой силой, но только какой, какой?
И у Паши приятно потеплело на сердце — он понял, что должен сделать для того, чтобы что-то изменить. Неважно, в какую сторону что-либо поменяется — главное, что дело сдвинется с мёртвой точки, а вопрос, наконец, будет решён.
— Ты очень красивая.
Лена замерла, улыбка её, как живая, застыла на лице, испуганная, нелюдимая. И улыбка, и её хозяйка взглянули на Пашу как-то затравленно, словно ожидали подвоха, но был ли он?
Продолжай, Паша. Не молчи, не жди её реакции, просто продолжай, пожалуйста.
— И ты очень сильная. Сильная и душевная, понимаешь? Внутренний стержень в тебе крепкий, я это уже давно приметил. Конечно, по натуре ты мягкая, спокойная, мирная... — продолжал Паша, шалея от каждого своего слова всё сильнее. — И это меня дико в тебе восхищает. Я бы хотел быть похожим на тебя, Лена.
Двинулась сначала улыбка, точнее, даже не двинулась, а как-то лихорадочно дёрнулась, искривилась и, дрожа, выпрямилась. Потом оттаяла и Лена:
— Спасибо, Паш. Я очень рада тому, что могу производить такое впечатление.
— Ты его не просто производишь. Ты его создаёшь. Ты — есть впечатление. И мне это в тебе очень нравится.
Лена не нашлась с ответом, но кивнула — комплимент принят. Кивнула ещё раз — я довольна твоими словами. И, по обычаям сказки, кивнула в третий раз — говори, чего ты хочешь.
Говори, говори, говори...
— И ты сама мне... очень нравишься, — закончил он, вдруг сдавшись, опустив наглые чёрные глаза в стол, на свои руки.
Лена потеряла контакт — ниточка оборвалась (надоело ей виться), оцепенение спало, а всякая мысль, которую Лена могла бы выразить — уснула, растворилась, вымерла.
Куда-то глубоко внутрь упала мысль.
— Паша, — тихо начала она, призывая его своим взглядом поднять на неё его глаза.
Паша — ты так легко сдался? Паша, ты... ты просто... трус.
Музыка, что мелькала в голове у Лены несколько минут назад — была не просто выдуманной мелодией. Она раздалась из прихожей. Лена, не сводя взгляда с Паши, с его красивого угрюмого лица, что-то прошептала. Но никто, конечно же, не смог разобрать, что.
После третьей оглушительной трели Матвей отлепился от своего косяка и, перепрыгивая с одной затёкшей ноги на другую, поплёлся к телефону. Звонил Ленин телефон, потом опять её, потом вдруг раздался звон телефона Матвея — но Лене было плевать. Она собиралась отчитывать Пашу за его слабость (и только за слабость?), но ждала, когда он посмотрит на неё.
Через пару минут Матвей пришёл бледный, настолько бледный, что Лена сперва решила, что перед ней предстал мертвец.
А мертвец был. Только не Матвей.
— Петя позвонил. Твоя мама...
Мер-тва.
Два слога — сказать так просто, это вам не дату на немецком языке произнести!
Два слога, шесть букв...какое симметричное слово. Какие красивые в нём буквы.
Пропади пропадом...
эти
буквы.