Во сне откроет глаз Земля

И сотворил Бог человека по образу Своему, по образу Божию сотворил его; мужчину и женщину сотворил их.

Бытие 1:27

Судя по всему, Катя была наказана. Несколько дней подряд она не выглядывала из своей комнаты, старательно игнорировала любое проявление ласки со стороны Матвея, не приставала к Саше. Последнему же вдруг стало так невыносимо скучно, что он начал приставать к Лене.

Лена была будто бы в прострации. Она не замечала ничего, что ей показывали, не реагировала ни на какие звуки и была поражена параличом — вообще не шевелилась. Её тело было завёрнуто в плед, и тело это ходило из стороны в сторону, не распрямляясь и не оживая. Единственное место, что способно было Лену хоть как-то привлечь, было картиной в коридоре. Каждый раз, проходя мимо, Лена натыкалась на висящие мысли, останавливалась, и каменела ещё сильнее — часа на два.

Матвей иногда поднимал спадающий плед с её усталых плеч, иногда пытался с Леной заговорить, но Лена была глуха к его словам и вопросы просто-напросто игнорировала.

Судя по всему, Лена переживала. Переживала раз за разом одну и ту же сцену в своей памяти, сцену, что забыла несколько дней назад, а потом неожиданно, по крупицам, вспомнила.

— Настоящий друг? — спросил Паша, отстраняясь.

И действительно. Так ли уж настоящий?

Судя по всему, Паша был недоволен той ролью, что выпала на его долю. Ему бы хотелось быть не настоящим другом, а кем-то более внушительным, кем-то уважительным. Настоящий друг — это же просто смешно. Это как-то несерьёзно. У такой девушки, как Лена — настоящий друг?

Это же по-детски. Вот друг — другое дело. Непременно Друг, без любых прилагательных впереди, без причастий сзади. Просто Друг.

Ничего больше.

Конечно, за ситуацию в парке Лена переживала тоже, но переживание это было какое-то особенное. Она скорее со-переживала, она диссоциировала, отделялась сама от себя. Начала видеть переживающую Лену со стороны. Как будто не с ней это происходило, а с её подругой, над которой только и остаётся посмеяться — ха-ха-ха, какая ты глупая!

Какая ты.

Глупая.

За Матвея тоже переживала. В последнее время он был сам не свой, метался, рассеянно озирался, временами вскакивал во сне, весь в холодном поту, с резко бьющимся сердцем, говорил непонятную чушь, было успокаивался — и начинал сначала.

Судя по всему, Лена открывала глаза и вновь проваливалась в сон. Раз за разом, день за днём, по крошке, по крупице, Лена вспоминала. Вспоминала, как смотрела на мишек, как думала о своих детях, о памяти (коробка-коробка-коробка), о парке и искусстве.

Подумала вдруг о песке.

И всё же, быть песком — преимущество. Когда ты обретаешь форму, точнее, выстраиваешь из своих мыслей-песчинок своё «я», ты уязвим. Очень уязвим — твои мысли сыпучи и способны утекать, подобно воде. Но, когда ты лежишь бесформенный, твои мысли хаотичны и ничто не принадлежит ни голове, ни руке, ни туловищу — ты сила. Ты пассивен, ты ничего не заявляешь миру, а мир не карает тебя за твою смелость. Ты просто ещё одно песчаное пятно на этом пляже.

И будут Боги ходить по твоим мыслям ногами, и будут топтать твоё ещё [уже] несуществующее «я» и будут размазывать тебя по земле, что глаз никак открыть не может. Песочек ей туда попал.

Ты.

— Издевается песок, — пробормотала, словно во сне.

— Он то ли порох, то ли — сахар? — ответил Саша, проходя мимо.

Лена резко обернулась на него, и смотрела вслед до тех пор, пока он не скрылся в комнате.

Как будто очнулась. Ото сна пробудилась, увидела прямо перед собой — злополучную картину. Единственную в её доме. В её доме? А этот дом точно ли — её?

В последнее время она чувствовала в нём себя хорошо, но значит ли это, что теперь место это можно назвать её? Она ведь до сих пор живёт в нём, как отшельница, она до сих пор думает, что всё вокруг настроено против неё, и никак иначе. Так что же было за помутнение все прошлые дни?

А в дневнике разлита вода, где Лена, непременно, утонула бы, да вот только мешает кое-что. Плен воды.

— Странно, что не пытаешься всплыть. Волны тебя швыряют из стороны в сторону, прикладывают головой о дно, о каменистое твёрдое, зыбучее дно — ты в нём стремительно тонешь. Ещё стремительней, нежели в море.

— Я могу всплыть? Правда могу?

— Только тебе это и решать. Всё в руках человека, забыла? И этот наш с тобой разговор — тоже в наших руках. Я, смотри, завожу тему о море, а ты? Ты её поддерживаешь. Ты просто мне поддаёшься. Любой разговор, Лена, это борьба. Поединок. Кто кого задавит. Кто кого перебьёт.

— Мне просто нравятся твои стихи, Паша. Это в прозе? Как у Тургенева?

— Тургенев — гений. А я просто любитель.

И просто Друг. Как всё у нас просто.

Ежели всё в руках человека... то можно ли сказать, что сам по себе человек — бог? Что человек всемогущ?

Что в нём зарыто то самое зерно разума, которое — это точно! — вращает землю?

Человек способен влиять на мир, на ход его вещей. Человек проник таки в Мироздание, раздвинул шторы, продолбил щель — и заглянул в самое сокровенное из таинств нашего мира. Человек изобрёл колесо, а что сделали боги? Что сделали те, кто по преданиям стоят выше нас, какую роль они во всём этом сыграли? Они повлияли на нас. На процесс эволюции — они повлияли тоже. И надо же, всё так ладненько сошлось, шестерёнки зубьями упёрлись друг в друга и — о, господи — заработали.

Лене иногда казалось, что бога нет, но есть только она — и вокруг пустота. Судьба это не бог, судьба это стечение обстоятельств, это не случайность, но предумышленный итог человеческой деятельности. Судьба это на роду написано у нас — мы просто приводим свои тела к такому исходу, тут ничего не поделаешь. Судьба. Судьба. Судьба! Даже слово какое-то горькое, как будто штампом красным на лбу — «судьба». Не изменить. Потрачено.

А ведь так хочется изменить, поменять, как-то сдвинуть тот штамп, который однажды на тебя обрушили. И Лене, безусловно, хотелось. Ей хотелось делать то, что приносило её удовольствие, ей хотелось быть полезной.

Рудина, Рудина! Будь полезной.

Судя по всему, у Паши сегодня был выходной. Распрямив уставшую спину, взъерошив чёрные волосы, он утонул в траве.

Парк кричал уже с семи утра. Дети, эти вездесущие дети! Почему они так рано просыпаются, почему зовут своих родителей сюда, непременно сюда, почему заставляют их здесь торчать и выслушивать хоровые визги? Паша не понимал, но чувствовал, что так выглядит гармония.

Гармония — это ведь не то, когда ты в равновесии, когда тишина, когда нервы — вон, лишь водичка рядом, а вокруг всё свежо и здоро́во. Гармония — это когда всё идёт так, как шло всегда. Гармония — это вечный распорядок дня, это накатанная дорожка, это когда все делают то, для чего предназначены. Так работает механизм. Так он — живёт.

Перед глазами плыло бескрайнее небо. Точнее, нет, небо было статично, а вот облака неспешно плыли, отчего создавалось ощущение неминуемого, тягучего движения.

Пашу слепило солнце, которое то выглядывало из-за облаков, то вновь в них ныряло, но, будто спокойная рука провидения, всегда было рядом.

Судя по всему, Паша о чём-то думал. Эти думы приносили ему невероятную разрядку, таким образом, он мог отключиться от всего насущного. А насущное его трепало, да так трепало, что впору было сделать харакири или удавиться.

Он не справлялся на работе, учёба задавила, денег ни на что не хватало, да ещё эта Карпова.

Идёт. Сюда.

Паша сделал вид, будто спит. Но кого он обманывает? Как можно уснуть в этом пчелином улье, где рой маленьких детей только и делает, что жужжит-жужжит-жужжит и ни на секунду не замолкает?

А Юля подходила. Двигалась немного неуклюже, устало, опечаленно. Судя по всему, у неё тоже сегодня выходной. А может быть, перерыв. Или смена не началась ещё. Откуда Паше знать её график?

Волосы подобны облакам на небе — светлые, кучерявые. Глаза опущены, но Паша всё равно знает их цвет. Зеленовато-карие, довольно необычные. Раньше всегда шутил над этим цветом. Болото это, а не цвет. Трясина, глубина, месиво, грязь. Как приятно было издеваться над чувствами миленькой девушки.

Заколола себе невидимками чёлку. Кого хотела удивить? Саму себя, быть может. Смотрите, у меня есть лоб!

Покатый, крупный. Умная, наверное.

Аж желудок свело от этого слова.

— Привет, Паша, — не сказала — отчеканила.

Паша открыл глаза, взглянул на небо, после повернулся и увидел её — в первую очередь — ноги.

— Привет. Ты какая-то бледная. Солнечный день, цветочки вокруг (рядом не было ни одного цветочка), травка. Хочешь присесть?

Почему-то Юля вызывала в нём интерес. Возможно, ему лишь хотелось применить на неё свою благосклонность, показать надменность, желание разговаривать хотя бы с ней. И Юля видела это, она понимала, что ничего, кроме праздного любопытства, собой не представляет. Она была куклой — она была игрушкой.

Но ей было всё равно. Её чувства задевали слишком долго, поэтому ей не привыкать. Разве это не Паша ещё со школьной скамьи глумился над её не по возрасту детским лицом? А сейчас не глумится — надоело.

— Хочешь, стихи почитаю? — спросил, пощипывая траву.

— Что мне твои стихи, — был ответ. — Я в них не разбираюсь. А ты всё время мне Маяковского зачитываешь. Я устала гадать, шутка это или нет.

Паша рассмеялся. Забавная шутка, да. Только с Юлей она и прокатывает.

Но она всё равно присела рядом, внимательно вгляделась в полуприкрытые Пашкины веки, в точёное лицо, в бормочущий что-то рот. Она также отметила уйму причастий, которые обрамляли её собственные мысли.

Сколько можно, а?

— На этот раз правда прочитаю. Свои стихи. Ты — первый слушатель.

Улыбка не сползала с его лица. В эту самую улыбку Юля готова была впиться, вгрызться, влю-

Однажды она уже слышала его стихи. Подслушивала, вообще-то, когда он заучивал их для какого-то университетского конкурса. После этого Паша перестал с ней разговаривать — и игнорировал целый месяц.

Биться с Пашей предстояло долго. Он ведь клоун, он шутник, он пройдоха, плут и лис. Ему нравится мучить людей, конкретно, он обожает дразнить её, Юлю. Как будто он знает о её чувствах. А сам разве лучше? А сам тоже пленник чувств — но куда-то в другое место они обращены, вот только куда?

В парке, наполненном визгами, криками, воплями, рыками, воями, лаями, шумами, плачами, гвалтами, хаями, кликами, галдежом, бубнежом, блеянием, рыканьем, в этом парке одиноко и как-то даже неестественно зазвучал голос.

Может быть, молодая отрава

Куда-нибудь денет свой щит.

Я проткну эту мерзость заздраво,

Я проткну этот смысл навзрыд.

Юля опрокинулась на спину, неотрывно глядя в самое лицо Паши. В его губах, что монотонно шевелились, она уловила нечто большее, чем просто движение. Она уловила звук. Звук этот стучал у неё в ушах, вибрировал непонятно, набивался в грудь, как вата, сдавливал сердце, отчего становилось тяжело дышать.

Слёзы будут катиться рекою,

Но я не смогу успокоить внутри наших душ этих рыб.

Им суждено всю нашу жизнь

Прозябать

Погибать

В чужих лужах себя

Оставлять.

«Ты всё разрушил», — хотелось выкрикнуть ей, но она обмерла, парализованная не столько стихами, сколько его чудесным голосом.

«Примитив, примитив, — думал он, пока рот выговаривал строчку за строчкой. — Не нужно было это даже начинать».

Я уверен, что мир бесконечен:

Посмотри, сколько граней размытых,

Сколько в мире разобрано мыслей,

Сколько в мире порушено смыслов.

Он замолчал, не сводя взгляда с неба. А небо по-прежнему притворялось, что куда-то утекало, пару раз Паша ему почти поверил. Юля смотрела только на Пашу, и он для тоже словно — утекал.

Повесь на меня вину за то, что зима утекла.

— Зиму помнишь? — спросила.

Надо было как-то скрасить молчание.

— Помню. Любую помню, какую хочешь?

«Ту, в которой я не буду одна».

«Ту, где будем мы».

«Ту, где будешь ты».

— Прошлую, — выдавила неуверенно, она вообще не собиралась говорить это!

— И прошлую помню. У тебя тогда волосы как будто темнее были. А глаза такие же. Болотные. Как ты до сих пор не утянула меня в эту трясину?

Он рассмеялся, ожидая с её стороны побоев, но их просто не было. Юля лежала неподвижно, она смотрела — на него. Судя по всему, пыталась утянуть. Не вышло.

— Ты помнишь, как помогал мне на работу устраиваться?

— Разве это не весной было?

Лукавая улыбка — теперь с её стороны.

— Точно. Тогда снег был, — сказала улыбка.

— Ну конечно. Март, — ответил он.

Невыносимо хотелось к Паше прикоснуться.

— Паша, ты не мог бы мне помочь? — спросила Юля, приподнимаясь на локтях.

Паше не хотелось даже глазами двигать. Он был занят лишь тем, что думал, думал, думал. О чём же он мог думать?

О том, что Рудиной нужно быть полезной. И отчего эта мысль так всполошила его разум? Ворвалась, испугала все прочие мысли, разогнала их по углам, размазала, так сказать, по стенкам, потом села посередине и начала:

— Тебе нравится море? Ты чувствуешь себя в нём... хм, комфортно?

Могу сказать больше. Ты чувствуешь себя в нём — как зря: чувствуешь связь с солью, чувствуешь связь с природой, но стихия всё же берёт своё, она всё же — сильнее. Она тебя — засасывает. Она тебя — прогибает.

Сочинял целую вечность. Один-единственный монолог. Рассказал ей три абзаца, причём начал с середины, чтобы не поняла, что он заранее это подготовил. Он хотел, чтобы Лена как-то отреагировала, но она только улыбалась и говорила: «Я правда могу всплыть?»

Как будто поверила. Поверила, правда?

Опять свело живот — да так сильно, что стало трудно дышать. Уйти, уйти, уйти.

— Хорошо, помогу. Часам к пяти подойду, хорошо? — а сам уже вскакивал на ноги.

Юля осталась лежать, но у неё уже свело шею от долгого смотрения в сторону.

— В «Амбреллу» зайди. К пяти, да.

Судя по всему, Юля сегодня работала. Была на перерыве — или готовилась начать свою смену.

Трава испуганно зашуршала под его ботинками. Юля повернула голову, взглянула на глубокое торопливое небо — и растеряла себя в траве.

— Алло?

— Привет, Паша.

— Привет! А я только вот спросить хотел, почему ты на связь не выходила так долго.

Зажала телефон в руке, так сдавила, что костяшки побелели. Нет, не выскользнешь. Нет, я тебя поймала.

Лена не отрывалась от рассматривания ненавистной ей картины.

— Ты где? Говорить можешь? — спросила нарочито беспечно, чтобы не подумал, будто это что-то важное.

Но Паша подумал.

— Я пока ещё в парке. Совсем не занят. Что-то важное?

Да.

— Да нет, не очень. Я только осведомиться хотела, — её душа воспылала гневом, — а ты где был вчера?

Её слегка трясло, но от злости ли, от страха ли, она не разбирала. Возможно, это просто нервы, или голод даёт о себе знать.

— Работал. Где я мог быть?

Лена вгляделась в хитросплетения корней слева — бедное поваленное дерево, вылезшее из земли почти целиком, атакованное бурыми мишками. Переломанное пополам, но всё ещё живое, дерево как будто призывало Лену ему помочь.

Но она была глуха к этим мольбам. Всегда.

— Но ты предложил мне встретиться вчера! Зачем тогда предлагал, если не мог?

Спокойная зелень второго плана немного успокоила гнев, вскипевший вдруг в ней. Она перевела дух, притронулась пальцем к подозрительно ровной поверхности, попробовала поскрести. Ничего интересного — сплошная краска.

Тёмный бирюзовый плавно переходил в жёлтый — слева направо.

— Я? Предлагал? Ты уверена, что это был я? — голос обиженный, но подозрительно спокойный.

Пашу захлестнула волна негодования — и Лена это чувствовала.

— Ты написал мне сообщение. Приплёл Катю, мол, она с тобой. Я прибежала в парк. Тебя там нет. Катя была, но сидела с каким-то...

— Я ничего не отправлял. Я в раздевалке телефон забыл — и всю смену ещё думал, как бы его не спёрли. Не спёрли. Но нагадить, видимо, успели.

— Значит, — тут стало труднее отделять слова друг от друга, — это был не ты?

Лену вдруг затрясло ещё сильнее. Она посмотрела на светлую сторону леса, просто посмотрела, чтобы хоть немного успокоиться, но ничего не выходило. Чем больше она прикасалась взглядом к «Утру», тем больнее ей делалось.

— А с кем Катя сидела? — спросил Паша.

Ему самому вдруг сделалось страшно.

— Мужчина какой-то. В оранжевой ветровке. Я его уже видела... его, наверное. Мы встречались уже — всё в том же парке.

Что же это значит? Этот мужчина к чему-то причастен? Кто он такой?

Лена непроизвольно всхлипнула, испугалась своего же действия и, чтобы забить чем-нибудь паузу в их с Пашей диалоге, пробормотала сдавленно:

— Как он... твой телефон взял?

— Я не знаю! А точно ли это у него был мой телефон? Может, сговор?

— Да кому это всё...

Истерика — точно, истерика! Лена попыталась взять себя в руки. Она вздохнула, глубоко, медленно. Теперь выдохнуть.

Вместе с выдохом брызнули слёзы.

— Может, ты перепутала? — воскликнул Паша. — Может быть, это работник парка? Ну, я не знаю, может, он чинит у них аттракционы? Да и вообще, может мой аккаунт взломали? Тебе ведь не лично писали? Или лично? Лен? Лена, ответь!

Лена ударилась головой о стену, потом ещё раз и ещё. Телефон безвольно повис в руке, замер на полдороги к полу.

— Лен, хочешь, я приеду? Мы спокойно поговорим! Узнаем, что случилось. Наверняка это просто чья-то шутка. Я спрошу у парней... не мог же мой телефон кто-то взять, уйти в парк и положить обратно, как ни в чём не бывало... Лена!

Она его не слышала — но её всхлипы отчётливо слышал он.

Я проткну этот смысл навзрыд.

— Лена, скажи что-нибудь, Лен, ты меня слышишь? Не принимай это так серьёзно!

Но дело было не только в этом. Лена чувствовала, что что-то движется — прямиком в её сторону. Она ощущала присутствие чего-то, что способно её сломать, как куклу. Погубить, поломать, выбросить. Что это за сила, не подчиняющаяся никакой логике и никаким иным смыслам, она не знала. Но то, что сила есть, и сила спрятана где-то — она была уверена.

И то, что она чувствовала, сейчас отравляло ей жизнь. Это оно — это оно во всём виновато.

Лена подняла телефон, прислонила трубку к уху:

— Прости. Я в последнее время очень нервная. С тебя все обвинения сняты. Прости меня — ещё раз.

Дышала прерывисто, говорила сухо, как будто вся влага из голоса вышла вместе со слезами. Горечь жгла горло, а сердце в груди болезненно сжималось до минимальных размеров.

— Лен, стой. Давай, я приеду? Мне очень хочется тебе помочь, я же слышу, что ты плакала. Мы нормально поговорим, обсудим ситуацию. Я что-нибудь придумаю, только не плачь!

Теперь Лена дрожащим ноготком ковыряла стену, о которую оперлась.

— Не нужно. Спасибо за участие. Ты настоящий друг.

И вновь — по больному месту.

После разговора с Пашей прошло три часа. Раздумья так ни к чему и не привели. Была только зияющая дыра вместо головы — так надоело думать, находить объяснение тому, чего не понимаешь. Хотелось просто лечь и умереть.

Лена напряжённо смотрела на Матвея, точнее, даже вглубь него — всё хотела убедиться, что он, как говорила она в своих дырявых воспоминаниях, в чём-то виноват.

Матвей действительно выглядел виноватым. Он тоскливо опускал взгляд, когда Лена подходила к нему, он долго думал прежде, чем ответить, он старался лишний раз не попадаться Лене на глаза.

— Да что с тобой такое? — воскликнула она, не выдержав угнетённой атмосферы, что создавал её муж.

— Как будто ты не знаешь, — огрызнулся он, но что-то вспомнив, вновь погрузился в раздумье.

— Я понятия не имею, о чём ты, — пробормотала она.

На самом деле, смутно что-то её точило. Она помнила о том разговоре с Пашей, о вине какой-то Матвеевой, но что это за вина, в чём был её ужас, Лена вспомнить никак не могла. Да и было ли это когда-то?

Вдруг опять — приснилось?

Лена вздохнула — тяжело.

— Не притворяйся, — ответил Матвей. — Я заслужил твоего гнева. Но знаешь, что я хочу сказать? Ты должна была меня поколотить, убить, накричать, ты должна была отомстить мне! Но ты ничего не сделала. Возможно, эта твоя обязанность тоже перекочевала коа мне. Что ж, — он повёл плечом, — я вновь готов сделать это ради тебя.

И он, сжав ладонь в кулак, ударил себя в скулу. Кулак съехал, промазал, а может просто испугался того, что решил причинить вред своему хозяину, но боли Матвей не почувствовал. Тогда, под испуганные крики Лены, он со всего размаха влетел головой в стену. Он бил себя и бил, бил до тех пор, пока Лена не повисла на нём, пока не запели от боли стены, пока не захныкала Катя, прибежав из своей одинокой комнатки. Тогда Матвей обессилено съехал по стенке, упал на пол, произнёс что-то в духе: «Я тебя не заслуживаю», и умолк, выслушивая Ленины рыдания рядом с собой.

И в тот же момент Лена согласилась на перемирие. Она сама не знала, на что шла, за что прощала, почему война прекратилась так же внезапно, как и началась.

Что это было, почему он это допустил, зачем Лена простила его, чем он провинился — всего этого Лена не знала, она забыла, как будто не её это было дело. А спрашивать было уже как-то поздно.

До пяти часов Паша сам не знал, что делал. Сначала он бродил по парку, метался, искал место, чтобы присесть, прилечь, подумать. Потом набирал-набирал-набирал номер Лены, но она сбрасывала — трижды. Не хотела говорить. Не могла говорить. Но то, что сбрасывала, всё ещё делало её живой.

Он безумно волновался. Ему хотелось срочно сделать какое-то действие, ему необходимо было поднять всех на ноги, на уши, вздёрнуть, встряхнуть, как следует, крикнуть в глаза — очнитесь! И чтобы очнулись. Непременно.

Он был напряжён, как струна, он боялся, боялся, боялся — от его веселости не осталось ни следа.

В четыре часа сорок семь минут сообщение написала Лена.

«Прости за истерику. Я успокоилась. Мы можем поговорить, но не сегодня. Приезжай завтра, в любое время. Матвей, кстати, будет дома, он тебя тоже хочет видеть. В общем, жду. И спасибо ещё раз».

Это свалило огромный груз с его плеч. Сердце, правда, до сих пор плясало в нервическом припадке, но теперь первый испуг сошёл, а остальное само как-нибудь образуется.

И образовалось. Паша вспомнил, что ему необходимо помочь Юле. В каком деле требуется помощь, она не сказала, но сейчас Паша был готов на любую работу, лишь бы не сидеть без дела.

Чёртово волнение.

Благо, «Амбрелла» располагается не так далеко от парка, иначе бы Паша точно опоздал. Не пришёл ровно к пяти — у Юли уже паника. Юля такая пунктуальная.

— Ну-с, с чем помочь надо? — спросил, врываясь в кафе, как к себе домой.

Юля помахала из-за барной стойки.

— В подсобку пошли. Рина, — Юля обратилась к какой-то миловидной высокой девушке, — я сейчас вернусь.

Девушка, тоже, по-видимому, здесь работающая, лишь кивнула и ничего не сказала.

Паша следовал за белокурой головой. Что-то ему подсказывало, что эта просьба о помощи — ловушка, но спросить и узнать, так ли это, он не осмелился.

Юля вытянула на себя дверь и они вошли в узкий тёмный коридор. Прошли пару шагов, в какую сторону, Паша так и не понял, потом Юля открыла ещё одну дверь — в глаза ударил жёлтый свет.

— Задание двух минут, смотри, — Юля отодвинула стул от входа (почему он там стоял?) и повернулась к Паше. — Вот коробки, там специи и кофе. Эти коробки надо перетаскать наверх, вот сюда, — она поднялась по ступенькам в другое небольшое помещение, — чтобы не отсырели. Я хилая, донести ничего не могу, а Рине нельзя поднимать тяжести.

— А парни у вас тут есть?

Юля помедлила с ответом, потом, улыбнувшись, выпалила:

— Они на перекуре.

Пришлось таскать. Коробок была дюжина, и все тяжёлые, громоздкие. Юля внимательно наблюдала за процессом перетаскивания, иногда занимала Пашу разговорами о студенческой жизни. Рассказывала те сплетни, о которых он знал, шутила те же шутки, что и лекторы, пародировала доцента и ректора.

Паша улыбался, Паша смеялся, Паша выглядел счастливым. Но оба чувствовали, что он не здесь и ему не до этого.

Последняя коробка легла на пол и Паша, переведя дух, взглянул на Юлю. Она улыбкой дала понять, что довольна его работой.

Две минуты заняло семь.

Она подошла к нему, своим телом, тем самым, загораживая проход в зал.

— Паш, мне нужно тебе признаться.

Паша подхватил Юлю под локти, повернул спиной к коробкам, сам же оказался аккурат перед выходом.

— Ты уверена, что сейчас самое время? Тебя ждут посетители.

— Не сахарные, не растают. Рина присмотрит, — был её ответ.

Паша глубоко вздохнул и приготовился к обороне. Ему вновь стало страшно, но страшно уже за Юлю — да и за себя тоже. Он достал невидимый молоток и мысленно приготовился разбить её сердце.

— Я знаю, что ты знаешь, что ты мне нравишься, — пробормотала она. — Но ты никогда не давал конкретного ответа на то... в общем... ты как на это смотришь?

«Как на очень плохую шутку», — подумал он, а вслух сказал:

— Если честно, то не очень положительно. Ты знаешь, я не могу... сейчас вступать в отношения. Да и не хочу. Меня никогда не интересовало это.

Юля понимающе кивнула. От разочарования она сама не заметила, как села на коробки, потом задрожала.

— Да, я понимаю, — пробормотала. — Но всё-таки, мне бы хотелось, если тебя это, конечно, не затруднит...

Паша напрягся: он уже начал спиной отступать в сторону, ближе к выходу, но внезапно остановился.

— Что?

— Поцелуй меня. Ну так, на прощание.

Взгляд Юли был такой умоляющий, такой трогательный, что Паша обомлел от собственных непонятных чувств, которые обуяли его в этот момент. Целовать он её не хотел, потому что знал, что после поцелуя всё станет только хуже — она поймёт, чего не смогла добиться, а он поймёт, что намеренно причинил ей боль. Неужели ей это было не понятно? Конечно, на пару секунд он мог заглушить её разбитое сердце, но что она будет делать потом?

— А больно не будет? — спросил.

— Больно уже сто тысяч раз было.

Тогда Паша потянулся к ней, аккуратно прикоснулся губами к её губам, чтобы, так сказать, прощупать почву — просто проверить, как она отреагирует. В обморок не упала. Уже хорошо.

Потом она прильнула к нему сама, обхватила лицо ладонями, впилась, въелась в его губы, как и хотела, перехватила его дыхание, и полностью отдалась моменту. Она выпивала из него жизнь — перед своей собственной смертью. И он открыто делился своей неиссякаемой, казалось бы, жизнью, позволял ей делать с собой что угодно, но — лишь первую минуту.

Аккуратно взяв её лицо в свои угловатые руки, Паша мягко отстранился.

«Больно?» — спросил его взгляд.

«Сильнее, чем когда-либо», — ответил её.

Паша отошёл, взглянул на неё ещё раз, как бы оценивая проделанную работу, а Юля, постепенно дуревшая от охватившей её дрожи, вдруг воскликнула:

— Тебе ведь она нравится. Та девушка... Рудина.

Паша ничего не говорил, Паша просто смотрел прямо в Юленькины болотные глазки. И правда, трясина. Чуть его не затянула.

— Ты же в курсе, что у неё дети, муж? Она ведь старше тебя! — крикнула Юля, роняя слёзы. — Она тебя не любит. Не может любить. Ты так и будешь ей «просто другом». Как ни старайся!

Прикрыв ладонью рот, Юля уронила лицо в колени.

— Ты тоже игрушка, Паша! Как и я.

«Истерика», — подумал он, отворачиваясь от кричавшей Юли.

Опять истерика. Этот день стоило назвать именно так.

— Все мы чьи-то игрушки, — хмуро ответил, распахивая настежь дверь.

Вышел из кафе, а в голове, как заведённая, крутилась фраза, в обиде уронённая Юлей. Сердце его прожглось насквозь, смотрите, сквозь эту дыру можно просунуть кулак — пройдёт спокойно, ничего не задев.

— Рудина! Будь полезной, — проговорил Паша ещё тогда, при их последнем разговоре.

Сколько дней прошло, говоришь? Три?

— Чтобы быть полезной, нужно действовать. Нужно что-то делать, понимаешь? И я буду действовать. Надоело сидеть, надоело смотреть на этот дом и на эти стены, надоело видеть в них не то, что ты хочешь. Надоело растрачивать силы и энергию на пустую болтовню, на глупые слова...

И слова полились из неё рекою. Она говорила, а Паша улыбался, будто бы не о вдохновении она говорила, а просто хорошо шутила. Какое-нибудь выступление пересказывала, что-то добавляла от себя, комментировала.

Паша слушал её, как жрец слушает бога. Нельзя сказать, что Паша — посредник, но он — тугая натянутая нить между ней и тем, чего она хочет от жизни. Процесс наблюдения максимально интересный, наблюдение само по себе — очень плодотворное.

Пока она говорила, Паша незаметно любовался чертами её лица. Вот кто точно — человек-бог. Одним движением такая, как она, способна перевернуть планету, изменить течение рек и свернуть горы.

Она способна сломать ход Земли.

За эту силу, что непрерывным потоком билась где-то внутри неё, но никак не могла найти выхода наружу — за это она ему очень нравилась.