ядерные [СовоАме]

Светло. Холодно. Пусто.

Америка в очередной раз закрывается в своей комнате, не подпуская к себе никого.

– Как тошнотворно быть мной.

Опять лгал. Опять притворялся. Опять застревал в своём образе, будучи не в силах отойти на шаг в сторону. А сознание снова давит, отвергая происходящее. Тяжело жить с грузом на плечах.

И опять воспоминания. Захлёстывают. Не останавливаются. Топят в мутных водах, порождая чувство вины и ощущение собственной никчёмности. Лучше бы это не было правдой.

Ищет нейролептики. Может, хоть так Союз перестанет ему сниться каждый раз, когда он закрывает глаза. Хоть ненадолго. Пожалуйста.

Находит. Упаковка почти пуста, но штуки три осталось. Надо протянуть до следующего похода к психотерапевту. Опять перебирает с количеством. 

Снова это прекрасное лицо перед глазами. Фантомное. Искусственное. Похожее.

– Я хуже, чем говорят. И ты это знал.

Америка принимает одну. Горечь быстро растворяется на языке. А вот эмоции – нет. Потребуется время. Возможно, много. Очень много. 

– Мы с тобой похожи, да? Одинаково ядовитые, – нелепо улыбается, бесконечно много трогая пальцами упаковку, – и ты надломился, потому что был открыт. Пугающе понятен. Искусен, но не настолько, чтобы выдержать это давление, – Аме вздыхает, чувствуя  то ли облегчение, то ли вину, – и я почему-то оказался сильнее. 

Принимает ещё одну. Неприятная шипучка заставляет слегка поморщиться. Но это не сравнится с тем, что Америка чувствует каждый божий день. Он часто думает о том, что, не будь он той самой «мечтой о свободе», его бы уже давно выкинули за борт. Более возможной мечтой. Это вопрос преемственности, не более. Чистая удача. Но от осознания этого не становится легче. 

– В одном из миров, где я не застрелился, я всё ещё жду тебя, – Америка горько усмехается, смахивая случайно выпавшую слезу, – как нелепо, да, Союз?

Опять воспоминания. Первый полёт. Первая ракета. Первый космос. И почти вместе. Если гонку можно так назвать, то вместе. Есть в этом что-то особое, да?

Скопившиеся слёзы всё сложнее сдерживать. 

– Почему я это сделал? Почему я – такой? – голос дрожит, а шёпота почти не различить за всхлипами.

Америка закрывает лицо руками. Охладевшие ладони ловят солёные слёзы. А кто поймает Америку, так верно падающего в пропасть? 

Истерика захлёстывает Аме с головой. От неё не спрячешься под одеяло и не убежишь по длинным переулкам. Тяжело. Больно. Плохо.

Глаза болят, а руки лихорадочно тёплые. Америка прижимает ноги ближе, пальцами касаясь холодных ступней и вздрагивая от ощутимой разницы в температурах.

Они заигрались, и им снесло башни. Одному – физически, другому – ментально.

Америке тяжело это вывозить.

И каждый вечер всё повторяется. 

Он видит однажды утерянного Союза и не может ничего изменить. 

Господи, как он устал.

И как бы он хотел всё исправить.

Тяжело будет оправдываться рано закончившимися таблетками перед психотерапевтом. Но даже они вряд ли заглушат ту боль.