Песнь 4
...Колесом по миру бежит время, возвращаясь к порогу забытого дома. Молодые травы, да островки огнецвета, стыдливо прятали здесь под молочной зеленью проплешины стылой ржавой земли. На дальних сопках воздух льдинками вызванивал колыбельные, тревожа воспоминания давно забытые.
Когда последние дрова сгорели в камине, а угли от них превратились сначала в пепел, а потом в прах, она скрючила изможденное тело свое на каменном троне и закрыла глаза………
Как давно, словно вчера, была она маленькой девочкой. Убегала от сестер в пустоши и играла там, вплетая в косы ярко-синие васильки. Как среди холмов, у древнего капища, нашла вороненка с крылом сломанным.
Страхами, слухами, злобой встретил Замок нового жителя. Она выкрала из псарни его, не дав волкодавам ни забаву из него сделать, ни лакомство. Вылечила и говорить научила, да в своей тени прятала.
Когда минуло ей двенадцать зим и пошла первая кровь, нитью к сердцу ее дорогу нашел Зов.
И с тех пор он ей слышался всюду. То с волчьим воем, то с совиным криком, разливался зов над рекой. И звал… звал…. Низко, протяжно, жалобно…
Когда убегала по первому снегу к лесу, всякий раз ловил ее охотник с зубами заточенными и кинжалом зазубренным.
После третьего раза отец разложил ее на лавке и отстегал хворостиной в соленой воде вымоченной. Тонко пела лоза, вверх взмывая, и каждый раз, опускаясь, вырывала протяжный крик из души. Как закончил он выводить письмена на ее спине, она не помнила, только знала - все равно пойдет снова. На протяжный зов…
Туда, где деревья древние поднимались стеной черной, ветвями сплетаясь. Где туманы укрывали землю, словно ковер, а на болотах танцевали живые огни…
Когда в семнадцатую зиму ушла она в лес, там и пропала. Целую луну искали ее трехголовые псы и охотники, да так и не нашли. Сорок лучших отрядов послал отец к черному лесу, сгинули все.
А на тридцать первый день вернулась она сама в Замок, неся за пазухой сокровище. Яйцо беломраморное с черными венами-прожилками. А в нем жизнь… Ее жизнь.
Когда стояла она перед отцом, молчала только и смотрела на него глазами своими разноцветными. Один синий, как от рождения, словно темный сапфир, в дальних северных копях добытый. А второй желтым стал, как янтарь расплавленный.
Что-то шепнула отцу на ухо старуха черная, мать его матери. А она молчала упрямо, хороня за пазухой яйцо от людей любопытных. Отец лицом побелел, выгнал всех и сам выколол ей глаза, проклиная и отрекаясь.
Тонкой вязью проступило забвение на стенах ее комнаты, на резных заколоченных ставнях, на латуни запертой двери.
Когда смерть уже рядом стояла, спасла ее мать ее праматери – выжившая из ума старуха древняя. Вывела за ворота, нарядила в простое платье, лицо золой вымазала, а в пояс вложила горсть монет. Косы черные под корень обрезала, сунула в руки суму с яйцом, ею же припрятанную и наказала хранить пуще сердца своего. Перстень с рубином кроваво-красным сняла со своего скрюченного мизинца, на бечевку одела и повязала на шею ей.
Шепотом в темноте звучали имена богов забытых, открывая ей дорогу нужную.
Уходила, не оглядываясь, с черным вороном на плече, чтобы вернуться и потребовать уплаты кровавого долга…….
Зябко поежилась она на расколотом каменном троне. Ветер за окном забавлялся пеленой снежной, да в окна к ней заглядывал. Путался в занавесях расшитых, шарил на полках с книгами, читая открытые. Бренчал драгоценными камнями и монетами, рассыпанными на полу. Только к чему теперь это, если сердце вырвано. Если вместо него теперь дыра в полмира, а в душе ядерная зима…