Осколки детских травм I Том

Лето — это поистине чудесное время года, когда природа раскрывается во всём своём великолепии, словно олицетворяя радость и жизненную силу. Каждый элемент окружающего мира наполнен яркими красками и ароматами, создавая картину настолько красочную и насыщенную, что словами её едва ли можно передать.
С неба, словно из-под кисти художника, льётся тёплый солнечный свет, заливая всё вокруг золотистым сиянием. Небо безоблачно, словно чистый холст, готовый принять на себя всю мощь природы.
Деревья раскидывают свои зелёные ветви, словно зонтики, чтобы укрыть от зноя уставших пионеров. Листья шумят на ветру, создавая успокаивающую и вдохновляющую мелодию природы. Реки и озёра лениво протекают, создавая сверкающие зеркала, в которых отражаются синее небо и зелёные берега. Вода бурлит и плещется, приглашая окунуться в свои прохладные объятья.
В этой красочной картине лета звучит симфония природы — пение птиц, журчание ручьёв, шум листьев и шум волн озера. Это мелодия жизни, которая наполняет сердца радостью и восхищением.

***

— Вот я снова здесь, в старом добром лагере... — вздохнув с ностальгией в голосе, он отошёл от автобуса ко входу. Позади него слышались голоса и рассуждения о новом вожатом — СССР, но его это мало волновало. Сейчас самое главное — найти свой отряд и друзей, которых у него нет.
Впервые Рейх приехал в «Молодую гвардию» в десять лет, и этот лагерь привёл его в такой восторг, что отец, хоть и неохотно, стал ежегодно брать для него путёвки. Ему нравилось это место в детстве, но с каждой сменой возвращение приносило всё меньше и меньше радости. Здесь ничего не менялось: год от года те же тропинки, те же вожатые с теми же поручениями, те же пионеры. Всё как обычно. Кружки: кройки и шитья, художественный, где он мог бы сидеть часами, не вылезая из холста, электротехники, машиноведение, слесарного и столярного дела. Озеро — температура воды которого не превышала двадцати пяти градусов. Русская кухня — на понедельничный и пятничный день. Даже шлягеры повторялись из года в год. Вот и последняя смена началась как обычно — с линейки.
Отряды подтягивались на площадь и занимали свои места. В солнечных лучах летали пылинки, тополиный пух, а в воздухе ощущалась душнота. «Жарко... Хочется в тень, подальше от знойного солнца...». Рейх попытался прикрыть голову крылом, создав тень, но жара под темной перепонкой стала еще невыносимей. Пионеры стояли счастливые от новых встреч со старыми друзьями, но только не Рейх. Он стоял в стороне от отряда. Его боялись. Вожатые командовали подопечными, окидывая площадку строгими взглядами, в которых проблескивала радость. Директор хорохорился — за весну удалось отремонтировать аж два корпуса и даже почти закончить строительство нового, да собрать металлолом и макулатуру. И только Рейх был снова не такой, как все, одному ему за три года осточертел этот лагерь. Шипы вдоль его спины, от затылка до кончика хвоста, напряглись от скуки. Даже как-то не на что отвлечься.
А нет, кажется, нашлось на что. Справа от флагштока, в окружении пятого отряда, стоял новый вожатый. В синих шортах, белой рубашке и в красном галстуке.
Белоснежные волосы выбивались из-под алой пилотки, обрамляя лицо. На макушке гордо торчали белые пушистые волчьи уши, чутко поворачивающиеся на каждый шорох. Душистый ветер приглаживал выбившиеся пряди и слегка шевелил шерсть на ушах, на красно-молочных ногах краснели свежерасчесанные комариные укусы, сосредоточенный хищный взгляд гулял по детским макушкам, губы непроизвольно шептали: «Девять, десять, одиннадцать...». Его белый пушистый хвост до самого пола был напряжен, как пружина, лишь кончик слегка подрагивал. Кажется, его звали СССР — Рейх слышал что-то такое возле автобуса. Знакомое имя — СССР...

Протрубил горн, руки пионеров взлетели в радостном салюте, на сцену поднялось руководство лагеря. Свежий воздух сотрясся в словах приветствия, загремели пафосные речи про пионерию, патриотизм и коммунистические идеалы, заученные Рейхом слово в слово. «Как же уже надоело... Каждый год одно и то же...». — протрубил голос в голове Рейха, который без интереса осматривал новых стран и ребят. Он старался не хмуриться, понимая, что ничего не изменилось за три года, но ничего не получалось. Даже яркое и задорное солнце на чистом лазурном небе не вызывало у него никакой улыбки. Всё, что он мог, так это рассматривать наигранные тысячный раз радостные эмоции. Не верил он улыбке старшего воспитателя, ни его горящим глазам, ни заученным на зубок пламенным речам.
Казалось, что ничего настоящего ни в них ни в этих прекрасных пафосных речах не было — иначе зачем повторять одно и то же? У искренности всегда найдутся новые слова, но тут всё одинаково. Каждый год одни и те же фразы, одни и те же сцены...
«Надоело! Хочется чего-то нового и необычного... Может даже удастся с кем-нибудь да подружиться, за столь бесчисленное количество попыток... Если не удастся, то хрен с ним. Осталось всего-то еще год потерпеть бесконечного круговорота, а там дальше будь что будет...»
Рейху вообще казалось, что тут все живут по инерции, по старой привычке произносят лозунги, дают клятвы, но в глубине души ничего не чувствуют. Всё, что он сейчас видит — всего лишь притворное воодушевление. Один он, Рейх, настоящая страна с драконьей внешностью, чувствующая весь спектр эмоций и чувств, а другие — особенно СССР — кучка неодушевлённого железа со встроенной готовой программой.
Не ну серьёзно... Разве такой кадр, как он, мог быть живым человеком? Весь из себя идеальный, красавец — комсомолец... Как с плаката вылез, весь идеальный: высокий, опрятный, собранный, с выразительными глазами цвета самой крови, блестящими белыми волосами, длинными волчьими ушами и хвостом. Альфа, от которого все омеги без ума. Так и видно, что ещё чу-чуть, и они будут падать к его ногам. СССР будучи новым вожатым другой группы уже успел привлечь много внимания, как и полагается в обществе. Рейху же пришлось тихо завидовать, что он не такой, как этот новенький. «С шевелюрой явно неувязочка вышла, — насмешливо фыркнул Рейх, — не шатен и даже не русый... Светлый блондин, даже слишком...». Кто он вообще такой? Весь из себя красавчик, но с всклокоченными волосами, не пара причёсанному Рейху. «Живой человек, а не робот, — оправдывался он, — у всех волосы приглаживаются от тёплого ветра, а у этого осиное гнезо на голове». — усмехнулся Рейх, чем привлек внимание нового вожатого, его волчьи уши развернулись в сторону Рейха, а рога чуть наклонились вперед в позе заинтересованного наблюдения.

К слову, СССР давно заметил, что тот брюнет с драконьей внешностью уж слишком долго задерживал на нем взгляд. Его кошачьи глаза, цвета самой крови с нотками желтого и темно-желтого заката и золотым зрачком, сузились. В одночасье он даже подумал: «Не омега ли тот парень?» — но присмотревшись понял, что альфа, только вот была одна загвоздка... Этот тип на альфу вообще не был похож, от слова совсем. Решив не заострять своё внимание на непонятном типе, СССР продолжил наблюдать за пионерами, лишь иногда вслушиваясь в слова руководства лагеря, а тот тип все продолжал сверлить его взглядом. Терпение лопнуло, лишь когда на этом прекрасном юношеском личике проблеснула ухмылка. Его уши настороженно поднялись выше, а белый хвост сделал легкий предупреждающий взмах. «Вот же кадр, сверлил меня своим взглядом до конца торжественной линейки... Что же тебе надобно от меня? Цуцик...»

***

Торжественная линейка закончилась как всегда на одной и той же фразе. Рейх как можно быстрее покинул площадку, нервно подбирая крылья за спиной, чтобы заселиться в корпус, а затем телом, но не головой поприсутствовать на собрании отрядов, а после пойти на обед.
В общей столовой он почувствовал на себе липкий хищный взгляд, который буравил его с момента прибытия в столовую. Его крылья инстинктивно сжались плотнее, как щит. Рейх сначала не придал этому значения, ибо с таким он сталкивался не впервые. Но когда эта липкость начала ему надоедать, Рейх наконец-то встретился взглядом с тем комсомольцем, и на него тут же накатила волна страха. Он бы не сказал, что взгляд этого вожатого был дружелюбным, но и злым его назвать было очень сложно. Резко опустив голову в тарелку щи, Рейх постарался забыть этот хищный сияющий кровавой краской взгляд исподлобья и серьёзное лицо, не выражающее никаких эмоций кроме одной — концентрации.
После обеда Рейх как всегда постарался спрятаться в толпе, и у него это получилось. Тот комсомолец потерял его из виду, и он наконец-то может пойти на спортплощадку знакомиться с новыми ребятами. По радио приветствовали всех новоприбывших. Радиовещатель передал по радио, что сегодня намечается небольшой дождь с прояснениями в ближайшие дни, пожелали активно и полезно отдыхать и наслаждаться теплой погодой.

— Наконец-то жара чуть спадет... — радостно, но тихо произнес Рейх проходя вдоль выученных на зубок тропинок. Он узнал громкий и звонкий голос Польши, омеги, который в прошлом году так же вещал из радиорубки, играл на волынке, торбане и хорошо пел.
Среди множества новых лиц он заметил нескольких знакомых. Возле корта на трибуне оживлённо беседовали Франция и Великобритания.
— Ха, какие люди! Куртизанская гадина и главный колонизатор Европы. Интересно, какие новые издёвки они придумали на этот раз? — пробормотал он, стараясь не привлекать к себе их внимание.
Рейх обратил на них внимание ещё на линейке — они снова были в одном отряде, уже который год подряд. Франция запомнился ему как капризный и избалованный десятилетний омега, а Великобритания — как подросший парень, который только начал проявлять свои инстинкты бэта-альфы. С этой парочкой у Рейха сразу не сложились отношения.
Теперь они повзрослели. Франция стал красивой и привлекательной омегой, привлекающей внимание приятным ароматом роз, а в Великобритании окончательно проснулись инстинкты альфы, хоть он и бэта. Но даже несмотря на это, Рейх не испытывал к ним симпатии, чувствуя, что их отношения не ограничиваются простой дружбой. А если это и не дружба, то он всё равно продолжал недолюбливать эту очаровательную пару сплетников.

Япония и Италия — его соратники и «закадычные товарищи» — заметив его, одновременно замахали ему в знак приветствия. Кивнув в ответ, он прошёл мимо, чтобы избежать расспросов о том, как прошёл год. Ему совсем не хотелось отвечать что-то вроде «как всегда, полный пиздец да и не только...», а потом объяснять почему. С этими ребятами он познакомился, когда в первые приехал в «Молодую гвардию». Они встретились в корпусе, узнали друг о друге и поняли, что их интересы совпадают. Так началась их дружба. Эти двое были единственными, с кем он мог более или менее нормально поговорить.
Италия и Япония были скромными парнями-гамма омегами, красивыми и весёлыми. С ними всегда было о чём поговорить. С альфами они не особо дружили, потому что боялись, но с Рейхом общались так, будто не видели в нём опасности, хотя он такой же альфа, как и остальные, только немного отсталый. Инстинкты не полностью раскрылись во всей своей красе. Возможно, именно из-за этого над ним и издевалась та пара-сплетников. Ну хоть японец и итальянец уважают просто зато, что ты не такой как другие. Единственное, что странно, с ними тоже так особо никто не общается. Видимо тоже бояться. Зато он вместе с ними часто сбегал с тихого часа, чтобы просто побыть наедине друг с другом. Иногда Рейх и сам был не прочь сбежать в уединённое место, чтобы утихомирить свою злобу и не сжечь этот лагерь к чертовой матери.

Финляндия тоже стоял неподалеку, растерянно оглядываясь по сторонам. Рейх был знаком с ним столько же сколько с этими двумя, но он перестал с ним общаться из-за его высокомерия, хотя другом он был бы не плохим.

Рейх раздраженно пнул нижние ветки пышного куста сирени, что рос у корта. Он не любил её приторный запах, но забавы ради остановился и стал выискивать пятилистные цветочки: когда‑то, кто-то рассказал ему, что, если найти такой и прожевать, загадав желание, оно обязательно сбудется. Знать бы ещё, что загадывать... «Друзей?» Хорошего отца? «Как вариант... Но какова гарантия, что он не станет таким же? Ни какой...» Воскрешение папы? «Бред! В этом мире нет такой расы, что могла бы воскрешать или лечить других... Это просто легенда. Миф, который уходит корнями глубого в народные верования.»
Отец Рейха поведал ему историю о великой и могущественной расе, которая приручила непокорную птицу перерождения и бессмертия — Феникса. Его дедушка, Пруссия, вспоминая эту историю, рассказал, что видел однажды, как молодой царь, только вступивший на престол, приручил эту птицу. Она наделила его силой исцеления и золотыми крыльями, а сама, расправив их, стала защитницей и хранительницей царя и его народа. «Это все сказки. Сказки для детей, которые верят, что это все правда. Верят и наивно полагают, что та самая непокорная всеми птица ни с того ни с сего пала перед ногами какой-то жалкой расы, название которой не упоминается не в одной истории.»

Рейх раздражённо пнул ногой валявшийся подле неё камень, который тотчас улетел куда-то в кусты сирени.
— Бред... О каких, блять, мечтах может идти речь, когда тебя все ненавидят?
— Рейхстаг, — раздался протяжный и задорный голос куртизанки Франции из другого отряда. Рейх стиснул зубы и обернулся. На него смотрела пара ярко-фиолетовых глаз: — Что ты тут один бродишь? Где же твои друзья? — он сделал паузу, будто ожидал от него ответа и когда Рейх был готов ответить, он продолжил. — Ой, прости, я совсем забыл, что у тебя их нет.
Сделав виноватое выражение, он закрыл рот рукой.
— Мог бы придумать что-нибудь поинтереснее, — без интереса вздохнул Рейх, понимая, с какой целью француз пришёл к нему.
— Поинтересней? Есть у меня кое-что интересное для тебя, Рейхи, — с ехидной ухмылкой Франция протянул ласковое имя немца. Рейх видел, что этой двуличной мразоте нравилось досаждать ему.
— Избиения? Унижения? Угрозы? Хочешь указать на мои недостатки во внешности? — он начал перечислять все виды издевательств, который эта пара применяла на протяжении трёх лет.

— К сожалению, ты не угадал... — грустно протянул Франция, взявшись за руки за спиной. Рейх лишь приподнял бровь, удивляясь тому, что ничего из перечисленного не подошло.
Между ними повисла неловкая пауза, заполненная лишь пением птиц, журчанием ручья и шелестом листьев.
— Идём, я уверен, тебе понравится! — вдруг засиял он поддельной улыбкой и резко схватил Рейха за запястье. Его хватка была удивительно сильной для омеги.
— Сука, куда ты меня, блядь, тащишь!? Отпусти, пока я вожатого не позвал! — Рейх попытался вырваться, но дернул не слишком сильно — всё-таки он омега. Не хотелось причинять боль по-настоящему.
— Заткнись! — резко обернувшись, он процедил сквозь зубы. Его фиолетовые глаза внезапно стали холодными и злыми. — Тебя «пока» никто насиловать не собирается, так что успокойся! — добавил он уже чуть мягче, но продолжал тащить его за собой к дальним корпусам, где обычно было пустынно.
— «Пока?!» Ты, блять, издеваешься?! Ты сейчас буквально насильно меня куда-то тащишь! — Рейх наконец рванул руку со всей силы и вырвался. Его запястье горело. — Lass mich in Ruhe! Ich habe dir nichts Falsches getan! 'Оставь меня в покое! Я не сделал тебе ничего плохого!'

— Сын убийцы! Разочарование. Ничтожество. — послышался за корпусом знакомый голос с английским акцентом. Насторожившись и прислушавшись, Рейх внимательно и настороженно, понимая, где есть Франция, там обязательно будет и Великобритания.
Из-за угла корпуса, точно поджидая, вышел Великобритания — тот самый один единственный бета-альфа. Лицо его было искажено яростью. Он шёл прямо на Рейха, не обращая внимания на своего «друга».
— Да ты посмотри на себя! Монстр! — прошипел он, и прежде чем Рейх успел среагировать, он с размаху толкнул его обеими руками в грудь. Удар был неожиданным и сильным. Рейх пошатнулся, споткнулся о корень сирени и с грохотом упал на спину, больно ударившись плечом о бетонный угол фундамента корпуса, слегка задев крыло. Воздух вырвался из его легких с хрипом. В глаза потемнело от невыносимой боли, лежа в пыли рядом с тем самым кустом сирени, осыпавшим его фиолетовыми лепестками. Боль в плече и спине смешалась с унижением и дикой злобой. Он поднял голову и бросил на них взгляд, полный такой ненависти, что они на мгновение отступили на шаг.
Рейх вскочил, как пружина, забыв про боль. «Ты...!» — он не договорил, просто ринулся на него. Великобритания, опомнившись, встретил его градом ударов. Он бил кулаками, целясь в лицо, грудь, пытался пнуть по ногам. Его движения были резкими, яростными, но не очень скоординированными — чистая злоба. Рейх, тяжелее и сильнее, принял пару ударов по рукам и корпусу, один даже скользнул по щеке, оставив красную полосу, но не отступил. Он поймал его запястье, когда он замахнулся снова, и с силой дернул на себя. Великобритания вскрикнул, потерял равновесие и упал на колени, вырвав руку.
— Подлая тварь! — выдохнул Рейх и занес руку, чтобы толкнуть его в плечо, отправить в пыль рядом с собой. Но Великобритания, встав с колен, рванулся вперёд, как кошка, и вцепился ему в ногу, пытаясь повалить. Они сцепились в нелепой, грязной схватке прямо на земле: Великобритания царапался и пытался кусаться, Рейх пытался оторвать его от себя и прижать, его лицо было багровым от ярости и усилия. Пыль столбом поднялась вокруг них, смешиваясь с лепестками сирени. Лишь небольшие взмахи крыльев всё больше поднимали столб пыли, от чего он походил на атомный гриб. Франция-куртизанка стоял в сторонке, наблюдая с каким-то странным, завороженным выражением.
— Lass mich in Ruhe! Verpiss dich! Dreckskerl! 'Оставь меня в покое! Иди к черту! Подонок!' — выкрикивал Рейх, пытаясь вырваться из его цепких рук.
— Сам ты подонок! — визжал англичанин, впиваясь ногтями в его рубашку.
Наконец-то Рейху удаётся впечатать англичанина лицом к земле. Крепко прижимая его руками за шею, он открыв рот и обнажив острые зубы выпустил зеленый дым. Его крылья слегка расправились, а на спине и хвосте слегка приподнялись черные шипы. Великобритании не пришлось долго думать, чтобы понять, что это за зеленый дым, так как грудь Рейха увеличилась в размере и стала отдавать ярким оранжевым светом. Рейх был готов выпустить свой внутренний огонь дракона и ему это удалось бы, если бы на помощь Великобритании не поступил бы Франция. Он дернул Рейха за волосы, из-за чего пламя соприкоснулось с пылью, образовав эффект, похожий на атомный гриб.

— РАЗОЙДИСЬ!

Голос прозвучал как удар грома среди ясного неба. Он не просто кричал — он «командовал». И этот голос знали все в лагере.
На краю площадки, возле корпуса, стоял СССР. Не просто старший пионер или помощник вожатого — «комсомолец». На нем была чуть помятая, но аккуратная комсомольская рубашка с биркой, подчеркивавшая его широкие плечи. Лицо его было каменным, глаза — холодными и неумолимыми, как лёд на реке ранним утром. Он не бежал — он «двинулся» к дерущимся тяжёлыми, уверенными шагами, которые заставляли вибрировать землю под ногами.
Он не стал тратить время на крики. Он «действовал». Длинной, сильной рукой он схватил Рейха за шиворот рубашки, почти приподняв его над землей, а другой — резко оттащил Великобританию за помочи. С невероятной, недетской силой он «разорвал» их друг от друга, как разнимают дерущихся щенков.
Рейх, отброшенный назад, споткнулся и сел в пыль, тяжело дыша. Его рубашка была порвана, на щеке краснела царапина, в волосах — пыль и лепестки. Великобритания отлетела к кусту сирени, схватившись за лямку. На его коленях были ссадины, лицо было перекошено от злости.
СССР встал между ними, как скала. Его взгляд, медленно скользнувший от одного к другому, был полон не просто гнева, а «глубокого, усталого презрения». В его позе чувствовалась не просто сила, но и непререкаемый авторитет старшего.

— Хватит, — сказал он тише, но от этого стало ещё страшнее. Голос был низким, спокойным, но каждое слово било точно гвоздь. — Великобритания, верно? — спросил СССР посмотрев строгим и оценивающим взглядом. В ответ ему кивнули. — Что ж, по отчетам прошлых лет это у тебя не первая драка, — замолчав на секунду, он посмотрел на Рейха, который сидел рассматривая поврежденное крыло. — Вы оба, к директору, жива!
— Но...
— Никаких «но»!
Рейх, все еще кипя от злобы, невольно опустил взгляд. Поднять его на СССР он не смел — этот взгляд парализовал. Франция, всхлипывая, но тоже не в силах выдержать его взор, уткнулся лицом в колени. Бедолага, так испугался, что аж присел. Великобритания, так же сидел не в силах даже поднять взгляд.

СССР стоял неподвижно, его каменное лицо было обращено то к Великобритании, съежившейся у куста, то к Франции, дрожащей на коленях. Тишина нависла, густая и тягучая, как смола.
— Значит так, — голос СССР прозвучал ещё глубже и жёстче, чем до этого. Каждое слово падало, как гильотина. — На вас обоих, — он медленно перевёл взгляд с Великобритании на Францию, — за три года собрана целая папка. Он сделал паузу, давая словам проникнуть в самое нутро. — Докладные записки. Жалобы. Отчёты вожатых. Систематическое нарушение дисциплины. Травля других пионеров. Он произнес последнее слово с особой тяжестью, и Франция невольно втянул голову в плечи. — И не только Рейха. Ваше поведение давно перестало соответствовать званию пионера.
Великобритания попытался поднять голову, чтобы возразить, но встретил ледяной взгляд и снова опустил глаза в пыль, стиснув зубы. Франция тихо всхлипнул.
СССР сделал шаг вперёд, его тень накрыла Францию.
— За этот инцидент, — он кивнул в сторону места драки, где ещё висела пыль, смешанная с лепестками, — и за весь ваш «послужной список...» Он снова замолчал, намеренно затягивая момент. — На ближайшем собрании пионерского отряда будет поставлен вопрос о вашем исключении.
Франция вскрикнул, а Великобритания резко дернул головой вверх, лицо исказилось от ужаса и неверия. «Исключение?»
СССР не дал им вставить ни слова. Его голос набрал металлическую силу:
— Да, да. Вы не ослышались. Исключение. Со всеми вытекающими. Он холодно посмотрел на красные галстуки на их шеях — символ, который они явно не заслужили. — Ваши галстуки будут публично сорваны перед всем отрядом. Как символ того, что вы недостойны носить их. За хулиганство. За систематическое нарушение устава лагеря. За моральное разложение.
Слова «публично сорваны» прозвучали как приговор. Франция забился в тихой истерике, закрыв лицо руками. Великобритания побледнел, его ярость мгновенно сменилась животным страхом перед позором. Лишение галстука на собрании — это не просто наказание, это окончательное изгнание из «стаи», публичное клеймо изгоя.
— И директору вы теперь идете не просто на разговор, — добавил СССР ледяным тоном, глядя поверх их голов куда-то вдаль, туда, где стоял корпус администрации отображаюсь красивым зданием на стекле столовой. — А с предписанием от комитета комсомола о вашем отчислении. Если директор, конечно, после ваших «подвигов» захочет вас оставить. Что маловероятно. Он слегка поправил свой «собственный», безупречно чистый красный галстук. — Встали. Марш. Без разговоров.
Его последняя фраза не оставляла места ни для возражений, ни для слез, ни для мольбы. Это был приказ, отданный человеком, чье слово здесь — закон. И страх перед публичным позором и изгнанием был сильнее любой злобы, которая кипела в них минуту назад. Они покорно, как побитые щенки, поднялись на дрожащих ногах, не смея даже переглянуться. Тень СССР накрыла их полностью, ведя к директору и, возможно, к концу их пребывания в лагере.
СССР стоял, не двигаясь, ожидая их подчинения. Аромат сирени казался теперь не нежным, а приторным и неуместным на фоне пыли, слез и немой ярости. Драка была остановлена. Но тишина, наступившая после его слов, была тяжёлой, гнетущей, как перед грозой. Комсомолец купил перемирие силой своего авторитета.
Рейх стоял, тяжело дыша после драки с Великобританией. Рука инстинктивно прижимает больное плечо, где ударился о бетон. Лицо в царапинах, пыли и сиреневых лепестках, в глазах — дикая смесь боли, унижения и неконтролируемой ярости. Он отряхивается, готовый уже просто уйти сквозь строй, когда перед ним возникает СССР. Комсомолец подошел бесшумно, его лицо — маска холодного, грозного неодобрения. Вокруг повисла гнетущая тишина, нарушаемая только тяжёлыми дыханием Рейха и шелестом листьев
Повернувшись, он посмотрел на Рейха, который был мягко сказать, не в лучшем виде. Порванная грязно-белая рубашка, растрёпанные волосы были все в пыли и листьях, левое чёрное крыло прижималось к телу иногда вздрагивая.

— Рейх, — голос низкий, как удар гонга, полный неоспоримой власти. Его взгляд скользит по разорванной рубашке, пыли, лепесткам сирени в волосах, останавливается на подрагивающем крыле и, наконец, на лице Рейха. Взгляд СССР — ледяной, оценивающий, как инспектирующий комиссар. — шаг вперёд. Сейчас же!
Рейх резко поднял голову, встретившись с этим ледяным взглядом. Ком в горле мешал дышать. Боль в плече и крыле пульсировала в такт бешеному стуку сердца. Он попытался встать, но резкая боль в спине заставила его сжаться, прижимая поврежденное крыло плотнее к телу. Голос СССР повис в воздухе, тяжёлый и неумолимый, как приговор.
— Объясни весь этот балаган...
Вздрогнув всем телом, будто от удара током. Поднимает голову. Его глаза, ещё секунду назад полные слепой ярости к Великобритании, теперь впиваются в СССР. В них нет страха, только нарастающая волна ненависти и вызова. Он пытается говорить, но сначала выдает только хрип. Он хотел что-то сказать, но ком в горле так плотно застрял, недавая возможности выдавить ни слова. Он понимал, что виноваты не только эта пара-сплетников, но и он сам. Рейх ещё долго молчал, не в силах сказать ни слова. Стиснув зубы и сжав руки в кулак, Рейх отступил назад.
— Эй, стоять! Объясни это. Сейчас.
Рейх открыл рот, но вместо слов вырвался лишь хрип. Он сглотнул, пытаясь выдавить из себя хоть что-то связное. Голос дрожал, срываясь от смеси боли, злобы и унижения:
— Они первыми начали. Франция... он меня спровоцировал, за руку схватил... потащил, а он... — Рейх кивнул в сторону, где стояли Великобритания и Франция, — он вышел из-за угла и... просто толкнул. Без предупреждения. С размаху, — Рейх показал рукой на угол фундамента и на свое крыло, которое снова болезненно вздрогнуло. — Я просто защищался...
Он умолк, переводя дух. В глазах стояли предательские слезы ярости и обиды, которые он отчаянно пытался сдержать. Стиснув зубы, он упёрся взглядом в пыль у сапог СССР, не в силах поднять глаза выше.
СССР не шелохнулся. Его взгляд, холодный и аналитический, скользнул по порванной рубашке, по царапине на щеке, по неестественно прижатому крылу, по пыли и лепесткам в растрепанных волосах. Он видел состояние Рейха — физическое и эмоциональное. Видел гнев, но видел и следы настоящей боли, и унижение. Его голос, когда он заговорил снова, потерял немного ледяной остроты, но остался жестким и бескомпромиссным:
— «Защищался?» — Он произнес слово медленно, с явным сомнением. — Я видел конец. Видел, как ты уже лежал в пыли, а потом вскочил и ринулся в ответ. Видел твою ярость. Видел, как ты пригвоздил его к земле. Видел, как ты был готов спалить его своим огнём. Это не просто защита, Рейх. Это — драка. Участие в драке на территории лагеря — грубейшее нарушение.
— А что я должен был делать?! Лежать и давать себя бить?! Он напал первым! Я просто... я не мог! — голос его сорвался на крик, полный отчаяния. — Они все время так! Три года! Издеваются! Дразнят! А сегодня... сегодня просто решили добить...
СССР внимательно смотрел на него. В его каменном лице что-то дрогнуло — не сочувствие, но, возможно, признание факта. Он знал о репутации той парочки. Слышал отрывочные доклады. Но факт драки был налицо.
— «Не мог» — не оправдание для нарушения устава, — отрезал СССР. Его голос снова стал металлическим. — Есть вожатые. Есть комсомольский патруль. Есть я. Драка — путь слабых и глупых. Сила — в дисциплине и умении решить конфликт по уставу. Ты поддался на провокацию. Дал им то, чего они хотели — скандал и повод для наказания. Теперь наказаны будут все.
Рейх сжал кулаки, чувствуя, как слёзы все же выдавливаются наружу. Он быстро вытер лицо грязным рукавом, оставив размазанный след по щеке. Унижение было полным. Его наказали, а они добились своего. Опять.
СССР сделал шаг ближе, его тень накрыла Рейха.
— Слушай внимательно. Твоя вина есть. Ты участвовал в драке. Но... — он сделал небольшую, но значимую паузу, — обстоятельства смягчающие есть. Нападение, провокация, систематическое давление с их стороны. Я это учту. «Пока что».
Рейх встрепенулся, не веря своим ушам. Он осторожно поднял взгляд.
— Поэтому, — продолжил СССР, глядя ему прямо в глаза, — к директору ты тоже пойдешь. Но не для обсуждения отчисления, а для доклада о случившемся. Твоего «полного» доклада. Обо всём. О сегодняшнем дне. И о тех трех сменах. Чётко. По фактам. Без истерик. Понял?
Рейх кивнул, слишком быстро, с трудом сдерживая смесь облегчения и нового страха перед разговором с директором.
— Понял? — грозно повторил СССР, требуя вербального ответа.
— Да... — выдохнул Рейх. — Понял. Пойду. Все расскажу.
— Сначала в медпункт, — приказал СССР, указывая подбородком в сторону санитарного корпуса. Его взгляд снова остановился на подрагивающем крыле. — Крыло осмотрит врач. Плечо тоже. И царапину обработают. В таком виде к директору не пойдешь. После медпункта — прямо к нему. Живо. И запомни: никаких драк. Больше. Никогда. Следующий раз — будешь отвечать на равне с ними, безо всяких «смягчающих». Ясно?
— Ясно, — прошептал Рейх, пытаясь подняться, опираясь на здоровую руку. Боль пронзила спину, но приказ был ясен. Он должен был идти.
— Рейх! — крикнул СССР вслед уходящему немцу. Увидев, что тот обернулся, он продолжил:
— После осмотра обязательно иди на тихий час. Тебе надо отдохнуть и прийти в себя.
СССР наблюдал, как он, ковыляя, направляется к медпункту. Его лицо оставалось непроницаемым, но в глазах мелькнула тень усталой заботы. Лагерь кишел проблемами, и эта драка была лишь верхушкой айсберга. Он повернулся и тяжёлыми шагами направился к административному корпусу, где его уже ждали две дрожащие фигуры и разговор с директором, который обещал быть долгим и неприятным. Аромат сирени казался теперь горьким.

***

Пыль кирпичной лагерной дорожки, взметнувшаяся под тяжёлыми сапогами, висела в застывшем воздухе. Она смешивалась со сладковато-приторным, удушливым ароматом сирени, чьи гроздья, неестественно яркие в косых лучах заката, свисали с кустов по краям пути. Этот знакомый запах теперь оборачивался горечью, пропитываясь страхом, что струился от двух фигур, бредущих впереди к угрюмому зданию администрации. Их спины сгорблены под незримым грузом, а за ними, неумолимый, как сама судьба, шагал СССР. Каждый его шаг — глухой удар туфель о землю — звучал отчетливым приговором в звенящей тишине, нарушаемой лишь сдавленными всхлипами.

Франция шёл, спотыкаясь, словно ноги отказывались слушать. Слезы оставляли грязные дорожки на щеках, лицо было красным, опухшими от истерики. Глаза, широко распахнутые, беспомощно метались в животном ужасе. Его пионерский галстук, некогда алый символ, превратился в смятую тряпицу на шее. Он пытался замедлить шаг, обернутся к неумолимой фигуре позади. Его голос дрожал, срываясь на визг:
— Товарищ вожатый, пожалуйста, это недоразумение! — выкрикнул он, пальцы судорожно впились в красную ткань галстука, как в последний якорь спасения. — Мы просто хотели поговорить с Германским Третьим Рейхом! Он сам начал! Он всегда такой... агрессивный! Он монстр! Вы же видели!

СССР не ускорился и не замедлился. Его лицо было каменной маской, лишённой трещин эмоций. Ледяные глаза смотрели не на дрожащие спины, а сквозь них, в какую-то точку у административного крыльца, где решение уже обрело форму. Голос прозвучал ровно, низкой, без тени повышения, но каждое слово било с леденящей точностью:
— «Поговорить?» — Он будто попробовал слово на вкус и нашел его гнилым. — Схватить за руку, насильно затащить за корпус и устроить засаду? Это у вас называется «поговорить», Франция? В пионерском словаре такое значение слова есть? Или это ваше личный, «куртизанский» словарь?
Последнее слово упало, как пощечина, обнажив презрение.

Британия шёл рядом с Францией вздрогнул. Его лицо пылало гневом — жилы на шее набухли, губы были плотно сжаты. Его резкий поворот к СССР был вызовом. Но по мере слов вожатого спесь таяла. Багровость сменилась мертвенной бледностью, когда прозвучала угроза публичного позора. Он отшатнулся, словно от физического удара. Кулаки сжались до побеления костяшек, но это были кулаки бессилия. Голос, ещё недавно полный ярости, стал хриплым, прерывистым от ужаса. Его взгляд теперь был прикован к пыльной земле под ногами. Он заговорил сквозь зубы, с сильным акцентом, голос был с хрипотцой:
— Он спровоцировал! — выпалил он. — Он смотрел на нас свысока! Этот выродок! Он всегда так! Он считает себя лучше всех! Мы просто поставили его на место! Это была самооборона!

Теперь СССР перевёл на них взгляд. Не просто взгляд — бездонный омут ледяного презрения. Шаги его не сбились. Короткий, беззвучный выдох, больше похожий на насмешку, чем на смех, прозвучал жутко унизительным:
— «Самооборона?» — Он повторил слово, превращая его в обвинение. — Ты напал первым, Британия. С размаху, исподтишка. Толкнул в грудь. Я видел. Это не самооборона. Это — подлость. Трусовая тактика.
Он сделал паузу, давая словам вонзиться.
— И это записано в отчетах вожатых за прошлые годы. Не в первый раз.
Словно от удара багровость мгновенно схлынула с лица Британии, сменившись мертвенной бледностью. Он инстинктивно отшатнулся. Кулаки сжались до побеления костяшек, но это были кулаки загнанного зверя, лишенные силы. Взгляд устремился в пыль под ногами.

Услышав это, Франция перешёл от плача к истерике. Рыдания душили его, слова вылетели обравками:
— Но вы не можете нас исключать! Пожалуйста! Наши родители... Они будут в ужасе! Мы клялись! — Он снова схватился за галстук, молящий жест был отчаянным и жалким.

СССР остановился. Внезапно. Властно. Они замерли перед ним, как пара перепуганных кроликов перед волком, кем и являлся СССР. Его голос стал тише, но эта тишина была страшнее крика, она Висла в застывшем, пропитанном сиренью воздухе.
— «Клялись?» — Он медленно перевёл взгляд с одного смятого галстука на другой, будто взвешивая их ничтожность. — Вы эту клятву растоптали. Систематически. Травили товарищей. Устраивали дебоши. Превратили жизнь Рейха и других в ад.
Он сделал один тяжелый шаг вперёд. Высокое солнце бросило его огромную тень, которая полностью накрыла Францию, погрузив его в холодную мглу.
— Ваш галстук — не украшение. Это символ чести. Которой у вас нет, — Пауза, густая, как смола. — Сорвать его перед всем отрядом — это не наказание. Это — факт. Что вы его недостойны.

Британия ахнул. Вся спесь, вся надменность испарились, оставив лишь хриплый, животный ужас в голосе:
— Публично...? Нет, вы не можете... Это позор! — Он задыхался. — Нас затопчут! Это хуже любой порки!
СССР не дрогнул. Его ответ был гладким и холодным, как лезвие.

— Да. Позор. Который вы заслужили. Каждый. Свой. День. За три года, — Каждое слово падало отдельной гирей. — Вы думали, безнаказанность вечна? Что ваше происхождение, ваши «колониальные» замашки — здесь он произнес слово с таким уничтожающим презрением, что оно обожгло воздух — дают вам право на всё?

Он выдержал паузу, давая яду впитаться.
— В этом лагере — другие законы. Законы коллектива. Законы справедливости. Которые вы игнорировали. Теперь — расплата.
Франция захлёбывался рыданиями, едва выговаривая слова.

— Мы исправимся! Клянемся! Дадим слово! Дополнительные дежурства! Уборки! Что угодно! Только не галстук, не перед всеми...
СССР перебил его. Голос зазвенел, как обнаженная сталь.

— Слишком поздно для слов, — фраза прозвучала как опускающийся гильотинный нож. — Слишком много было «слов». И ноль дел. Ваше «исправление» теперь — в руках директора и комитета комсомола.
Он сделал многозначительную, зловещую паузу.
— И если по их решению вы останетесь... то каждый ваш шаг будет под прицелом. Каждое нарушение — шаг к немедленному исключению. Без разговоров. Поняли?

Молчание. Оно висело тяжелее пыли и гуще запаха сирени. Британия смотрел в землю, его сжатые кулаки мелко дрожали от унижения и бессильной злобы. Франция уткнулся лицом в ладони, плечи его судорожно подрагивали. Воздух звенел от немого страха и абсолютной власти, исходившей от неподвижной фигуры вожатого.
Наконец, СССР поднес руку к красной пилотки. Жест был механическим, бесстрастным, окончательным, как приложение печати к смертному приговору.

— Вперёд. Директор ждёт, — его голос стал гулким, как набат. — И помните: одно неверное слово, одна попытка соврать или выгородить себя — и я лично добавлю в протокол пункт о «моральном разложении и попытке саботировать расследование». Что равносильно диверсии. И это уже статья не пионерского устава.
Он резко выбросил руку вперёд, указательный палец — жёсткий, прямой, неумолимый, как штык — нацелился на дверь административного корпуса.
— Марш!

Они сломались. Не пошли — побежали. Сорвались с места в сгорбленном, жалком, животном страхе, не в силах выдержать этот ледяной взгляд ни секунды дольше. Спины согнулись в дугу, плечи поджались, головы втянулись — живые воплощения позора, полного крушения.
СССР двинулся следом. Его тяжёлые, неумолимые шаги — глухие удары туфель о землю — гулко отдавались в наступившей тишине, отмеряя последние метры до их падения. Горьковато-сладкий запах сирени теперь казался не просто фоном, а ядом, пропитавший воздух — ядом разбитых амбиций и душевным предвестником публичного унижения, что ждало их за дверью. Воздух всё ещё вибрировал от страха и от холодной, нечеловеческой власти, что навсегда отпечаталась на этой пыльной дорожке.

***

Запах пыли, старого дерева и резкого лака для пола густо висел в просторном, но заставленном кабинете. Директор, мужчина средних лет с глубокими морщинами усталости у глаз и аккуратными седыми усами, сидел за массивным столом, утопающим в папках. Перед ним стояли два пустых стула — немые свидетели предстоящего разбирательства. У окна, спиной к комнате, замер СССР. Руки, заложенные за спину, были сцеплены в замок, взгляд неподвижно устремлён в зелень сада за стеклом. Напротив стола, навытяжку, дрожа мелкой дрожью, стояли Британия и Франция. Франция украдкой вытирал мокрые щёки зажатым кулаком, Британия упёрся взглядом в потертый паркет, челюсть сжата так, что выступили желваки.

Директор тяжело вздохнул, отодвинув очередную папку. Голос его прозвучал глухо, натянуто:
— Опять вы, товарищи? Опять драка? И в первый же день смены? — Он посмотрел на них поверх стекол очков, усталый взгляд не сулил пощады. — СССР уже доложил суть. Хулиганство. Систематическое. Травля Рейха. На этот раз — засада, нападение. Так?
Франция дернулся вперёд, голос сорвался на визгливый шепот:
— Товарищ директор! Он сам... он спровоцировал! Он смотрел! Свысока! Мы всего лишь хотели... поговорить!
СССР не обернулся. Его ровный, низкий голос, прозвучавший из глубины комнаты, был отчетлив и неумолим:
— Ложь. Схватили за руку. Поволокли за корпус. Великобритания напал первым. Толкнул в спину. Видел лично. — Он сделал микроскопическую паузу, давая словам осесть. — Документально подтверждено докладными за прошлые смены о подобных инцидентах с их участием и в отношении других пионеров.
Наконец он повернулся. Красные глаза, холодные как ледники, скользнули по Франции, заставив его сжаться.
— «Поговорить» — это когда словами. А не кулаками и подлостью.
Великобритания вскинул голову. Горло сжал спазм, голос выдавился хриплый, срывающийся:
— Он... он угрожал! Он чудовище! Он всех ненавидит! Мы... мы защищали лагерь от него!
Директор резко стукнул костяшками пальцев по столешнице. Звук гулко отдался в тишине.
— Молчать! Защищали? — Его голос сорвался на крик, лицо залила краска гнева. — Вы устроили поножовщину у корпуса! Подняли столб пыли! Повредили куст сирени! Рейх в медпункте с травмой крыла и плеча! И это — защита? Это — позор лагеря! Позор пионерской организации!
Он тяжело задышал, снял очки, зажал переносицу большим и указательным пальцами. В кабинете повисла тягостная, давящая тишина, нарушаемая только прерывистыми всхлипами Франции. Надев очки, директор заговорил снова, голос пониженный, но налитый свинцовой тяжестью:
— СССР прав. Ваше поведение несовместимо со званием пионера. Папка нарушений переполнена. Запугивание, травля, драки, порча имущества...
Он протянул руку, снял с полки толстую, потертую папку и швырнул её на стол перед ними с глухим стуком. Пыль взметнулась в луче заходящего солнца.
— Это — всё вы. За три года. Комсомольский патруль и вожатые устали писать на вас докладные.
СССР стоял неподвижно. Его слова прозвучали спокойно, как чтение приговора:
— На основании Устава лагеря, пункт 7.4. о грубых нарушениях дисциплины и морального облика, и пункт 12.1. о систематических проступках, комсомольский комитет, который я представляю, настаивает на постановке вопроса об исключении Британии и Франции из рядов пионерской организации «Молодая Гвардия». С публичным объявлением решения и снятием пионерских галстуков на общем сборе отряда завтра после завтрака.

Франция вскрикнул, голос сорвался на визг:
— НЕТ! Пожалуйста! Мы исправимся! Мы будем мыть полы! Убирать территорию! Все лето! Мы дадим клятву!
Британия побледнел как полотно. Глаза, полные животного ужаса перед публичным позором, метнулись к директору:
— Товарищ директор... нельзя... наши родители... посольство... это международный скандал...
Директор холодно качнул головой, уголки губ презрительно опустились:
— Ваши родители будут уведомлены. А «посольство»... — Он произнес слово так, будто оно было грязным. — пусть разбирается с вашим поведением дома. Здесь — территория РсФсР и законы «Молодой Гвардии».
Он решительно взял ручку, готовясь сделать запись.
— Я согласен с предложением комсомольского комитета. Вопрос об исключении будет поставлен завтра утром. До решения сбора — вы оба отстраняетесь от всех лагерных мероприятий. Сидите в своем корпусе. Осмысливайте содеянное. Пишите объяснительные. Одна попытка выйти без разрешения — и вы будете немедленно отправлены домой с формулировкой «за невозможностью дальнейшего пребывания в коллективе». Всё поняли?
СССР медленно перевёл взгляд с одного на другого. Его молчание было страшнее крика. Затем он произнес чётко:
— Отвечайте.
Великобритания и Франция еле слышно, хором, выдохнули:
— Да... Поняли.
— Марш. Живо, — Директор махнул рукой в сторону двери. — СССР, останьтесь, обсудим детали собрания.
Британия и Франция, сгорбившись, не глядя друг на друга, почти шаркая ногами, вышли. Дверь за ними закрылась с тихим, но окончательным щелчком. Директор снова вздохнул, глубоко и устало, потирая виски кончиками пальцев:

— Чёртова головная боль... И этот Рейх... Вечная проблема. Как он?
СССР подошёл к столу, его тень легла на разбросанные бумаги:
— В медпункте. Ушиб плеча, возможно растяжение связок крыла. Царапины. Врач осматривает. Потом должен прийти к вам с докладом о ситуации. Систематическая травля с их стороны — факт. Драка — его вина, но спровоцирована жестоко. Даю шанс рассказать всё как есть.
Директор кивнул, разглядывая стопку бумаг:
— Ладно... Насчёт собрания завтра... Публичное снятие галстуков... Жёстко, — Он снял очки, протер стекла. — Но, видимо, необходимо. Они перешли все границы. Надо показать другим, что хулиганство и травля не пройдут. Подготовь ребят из комитета. И чтобы все было по уставу. Чётко.
— Будет сделано, товарищ директор, — СССР выпрямился, взгляд твёрдый.

***

В небольшой, безупречно чистой комнате пахло лекарственной горечью, спиртом и сладковатой мазью. Рейх сидел на жесткой кушетке, сняв порванную рубашку. Обнаженная спина была исцарапана, на левом плече и лопатке наливался темный кровоподтек. Левое крыло аккуратно отведено в сторону, крупные перья слегка взъерошены. Товарищ Валерий, немолодой мужчина омега с глубокими морщинами усталости вокруг добрых глаз, осторожно пальпировал место ушиба на плече и основание крыла. Его пальцы, прохладные и твердые, вызывали резкую боль. Рейх вздрагивал, стиснув зубы до боли в челюсти. Лицо его было мертвенно-бледным под слоем пыли и прилипших лепестков сирени, взгляд упрямо уставлен в белую стену напротив, избегая встречи с взглядом врача.

— Больно здесь? — Товарищ Валерий сильнее нажал чуть выше лопатки, где мышцы сходились в тугой узел.
Рейх резко дернулся, кивнул, не отрывая взгляда от стены:

— М-м... Да.
— Крыло не сломано, слава богу, — врач отошёл к металлическому шкафчику, звонко открыв дверцу. — Сильный ушиб, растяжение. Плечо тоже ушиблено. Будут синяки, знатные. — Он достал баночку с прохладной мазью и рулон широкого бинта. — Дрался, Рейх? Опять с этими... англичанином и франтом? — Голос его звучал не осуждающе, а с усталой грустью.
Рейх сжал кулаки на коленях, голос прозвучал глухо, горько:

— Они напали. Двое на одного.
Товарищ Валерий вздохнул, нанося густую, пахнущую ментолом мазь на ушиб. Прикосновение было холодным, почти обжигающим, но затем принесло тупое облегчение.

— Знаю, сынок, знаю... Они у нас «известные». — Он аккуратно начал бинтовать плечо, фиксируя ушибленное место. — Но и тебе надо было к вожатому бежать, а не в кулаки лезть. СССР новенький, строгий, но справедливый, говорят. — Он сделал многозначительную паузу, завязывая бинт. — Вот он их... основательно приструнил. Вон, к директору повёл. Шеи понурили, как перед расстрелом. Видок — хоть картину пиши.

Рейх молчал, но его спина под серой рубашкой, которую он пока не надел, чуть расслабилась. Мысль о том, что СССР действительно вступился за него, признал его правоту хоть отчасти, вызвала внутри странную бурю: облегчение смешивалось с новой, острой тревогой. «Что он скажет директору? Поверят ли ему на самом деле? Или это лишь формальность?»

— Так... Крыло мазью помажу, но бинтовать не буду — дышать должно. — Товарищ Валерий нанёс тонкий слой мази на основание крыла, где кожа была особенно чувствительной. — Старайся сильно не махать дня два — три. И на спину не ложись сегодня. На боку поспи. — Он протянул ему чистую, просторную, серую лагерную рубашку. — На, переоденься. Порванную выбросим или заштопаем? — Он тряхнул окровавленную и пыльную ткань.

Рейх машинально взял рубашку. Прикосновение к чистой ткани было странно успокаивающим.
— Выбросить... — пробормотал он. — Спасибо, товарищ Валерий.
— Пожалуйста. — Он убрал мазь и бинты. — И запомни: после такого стресса — тихий час обязателен! Иди в корпус, полежи. Даже если не уснешь. Отдохни. Телу и нервам надо восстановиться. — Он положил теплую, жилистую руку ему на здоровое правое плечо, ненадолго задержав её. — И... держись, Рейх. Не все здесь тебя не любят.

Рейх кивнул, натягивая рубашку. Боль в плече и крыле притупилась до глухой ноющей тяжести. Унижение и ярость всё ещё клокотали где-то глубоко внутри, но уже не сжигали всё на своём пути. Их сменило гнетущее ожидание разговора с директором и... настойчивое, жгучее любопытство к СССР. Как он их там «приструнил»? Что он «действительно» о нем подумал? Фраза «понять, кто ты» эхом отдавалась в висках, обретая новый, тревожный смысл.

Он вышел из медпункта. Обеденное солнце уже не палило, а мягко золотило дорожки. Горьковато-сладкий аромат сирени, смешавшись с аптечным запахом мази, все еще висел в теплом воздухе. Он остановился, прищурился, глядя в сторону административного корпуса. Оттуда никто не выходил. Впереди был путь к директору, обязательный тихий час. Рейх сделал глубокий вдох, наполненный запахами лагеря, боли и неясного будущего, и медленно, всё ещё слегка прихрамывая на ушибленную ногу, направился к кабинету директора. Впервые за долгое время в его душе, рядом с привычной злобой и усталостью, теплилась крошечная, осторожная, почти неуловимая искра чего-то, что могло быть похоже на... надежду? Или просто на жгучий интерес к неразгаданной загадке по имени СССР.

Корпус №3

Душный воздух пропитан запахом сосны от стен и детского пота. Рейх лежит на жёсткой койке, уставившись в потолок. Боль в плече и крыле тупо ноет под слоем мази. Слова директора все еще звонят в ушах: «Ты должен был обратиться к вожатому, Рейх. Драка — не выход. Но... я знаю, что ты терпел. СССР предоставил доказательства. Они будут наказаны. Сурово». Наказаны. Публично. Снятие галстуков. Мысли путались: удовлетворение от падения врагов, стыд за свою слабость, страх перед завтрашним позорищем, которое хоть и не его, но будет на виду у всех... И главное — образ ледяных красных глаз СССР, которые в кабинете директора смотрели на него без осуждения, лишь с требованием четкости в докладе. «Понять, кто ты...» — эхом отдавалось в тишине.

Рядом, на соседних койках, посапывали и постанывали во сне соседи. Тишина тихого часа давила, как тяжёлое, намоченное одеяло. Мысли о завтрашнем сборе, о сотнях любопытных и осуждающих взглядах, о шепоте за спиной — становились невыносимыми, физически сжимая горло. Ему отчаянно нужно было «вне» этого. Сейчас же. Старая заброшенная пожарная вышка на самом краю леса, его убежище, манила как магнит. Там — высота. Там ветер. Там — ветер. Там можно было дышать.

Он замер, прислушиваясь. Ровные шаги дежурного вожатого затихли в дальнем конце коридора, слившись с храпом. Осторожно, стараясь не дёрнуть больное плечо и не задеть крыло о край койки. Рейх сполз на прохладный деревянный пол. Босиком, бесшумно как тень, он скользнул мимо смутных фигур под одеялами, приоткрыл скрипучую дверь комнаты ровно настолько, чтобы протиснуться, и выскользнул в знойную, сонную тишину послеобеденного лагеря. Солнце палило, но путь к лесу был пуст.
Покинув душный корпус, Рейх ступил в знойную тишину послеобеденного лагеря. Солнце уже сместилось с зенита, но все ещё палило нещадно, выжимая последние соки из нагретой за день земли. Воздух над тропинками колыхался маревом, делая очертания знакомых корпусов и деревьев зыбкими, ненастоящим. Тишина стояла гулкая, почти физическая, нарушаемая лишь монотонным стрекотом цикад в кронах лип и клёнов да одиноким криком чаек над озером. Знакомые дорожки, выученные до каждого камня, притихли, укрывшись в тени.
Он двигался крадучись, прислушиваясь к каждому шороху, прижимая больное крыло к спине. Каждый шаг отзывался тупым эхом в ушыбленном плече. Пыль, поднимаясь босыми ногами, прилипала к потам на щиколотках. Приторный запах сирени, ещё недавно вызывавший тошноту, теперь казался лишь фоновой нотой в густом букете лета: смолистый аромат нагретых сосен с опушки, сладковатая пыльца с клумб, влажное дыхание недалёкого озера.
Он миновал пустую спортплощадку с раскалёнными на солнце турниками, тихую столовую с наглухо закрытыми ставнями, опустевший костер с чёрным пятном золы в центре. Постепенно ровный гул цикад сменился шелестом хвои. Под ногами грубая щебёнка дорожек уступила место мягкому ковру из рыжей хвои и сухих шишек. Воздух стал прохладнее, гуще, насыщеннее — здесь царил сосновый бор. Солнечные лучи пробивались сквозь высокие, стройные макушки, рисуя на земле длинные, подвижные узоры света и тени. Тишина здесь была иной — глубокой, сосредоточённо, наполненной шёпотом хвои на легком ветерке и отдалённым плеском воды.

Заброшенная пожарная вышка возникла перед ним внезапно, как ржавый исполин, забытый временем на самой кромке леса. Её искривленный металлический каркас был густо опутан лианами дикого винограда и пятнами ярко-оранжевого лишайника. Узкая, крутая лестница, лишившаяся многих ступеней и перил, уходила ввысь, теряясь в переплетении балок и молодой поросли на верхней площадке. Она выглядела ненадёжной, почти опасной.

Забираться было больно и трудно. Каждый рывок здоровой рукой, каждый упор ногой в раскаленные солнцем, шелушащиеся ступени отзывался пронзительным спазмом в плече и спине. Ржавчина крошилась под пальцами, металл скрипел и стонал под его весом, качаясь от неосторожного движения. Он карабкался медленно, упорно, сквозь боль, как на последний рубеж.
И вот он наверху. Деревянный настил площадки просел, треснул, но выдержал. Рейх прислонился спиной к шершавым, облезлым перилам, вздохнул полной грудью, вбирая чистый, прохладный ветер с озера.
Прямо перед ним, за зеркальной гладью узкой протоки, начинавшейся прямо у вышки, раскинулось огромное озеро. Вода была невероятно чистой, прозрачной у берегов, где виднелись камешки и песок, и глубокой сине-зелёный на просторе. Солнечные блики — тысячи ослепительных, золотых искр — танцевали на легкой ряби, будто рассыпанные самоцветы. На том берегу, залитом солнцем, виднелся песчаный пляж и небольшой причал с пришвартованными лодками. Далее, до самого горизонта, простиралось бескрайнее море соснового бора. Тёмно-зелёный волны хвойного массива уходили в сизую дымку на границе неба и земли. Кроны сосен колыхались под ветерком, создавая иллюзию живого, дышащего существа.

Справа, как игрушечные, виднелись красные крыши и белые стены лагерных корпусов, утопающие в зелени. Площадь с флагштоком, спортивные площадки, столовая — все казалось маленьким, далеким, почти нереальным отсюда, с этой высоты. Тихий час накрыл лагерь неподвижным покрывалом. Ни души не было видно на дорожках.
Над всем этим царило небо — бездонное, пылающее чистым лазуритом, с редкими, пушистыми облачками, застывшими в ожидании вечера. Высота, ветер, простор... Здесь, на этой ржавой, шаткой вышке, посреди величавого спокойствия леса и озера, удушливая реальность лагеря, боль, унижение и страх отступали. Оставалось только огромное, дышащее летом пространство и звенящая пустота внутри него, в которой лишь тупо ныло крыло и тревожно стучало сердце. Он закрыл глаза, подставив лицо ветру, и на мгновение ему показалось, что он может дышать свободно.
Здесь не было приторной сирени, удушливой пыли, колющих взглядов. Только
бездонное небо, уходящий к горизонту лес и гулкая, звенящая пустота в самой глубине груди. Он достал из кармана шорт смятый блокнот и короткий карандаш. Не мрачные, давящие волны сегодня. Дрожащей рукой он начал выводить угловатые линии — саму вышку. Кривые, корявые балки. Глубокие пятна ржавчины, съевшей металл. Игру резких теней и ослепительных бликов солнца на изъеденной поверхности. Концентрация на каждой линии, на каждом изломе металла, почти заглушала бурю внутри. Он пытался поймать не только вид, но и ощущение — шаткость конструкции под ногами, запах ржавчины и горячего металла, смешанный с смолистой свежестью леса и влажной прохладой поднимающейся от озера. Шум ветра в соснах внизу превращался в далекий успокаивающий гул.

Гулкий, ритмичный стук. Не шаги — удары молота по хлипкой лестнице. Ржавые перекладины взвизгивали и стонали под тяжестью, металлический каркас вышки дрожал, передавая вибрацию до кончиков пальцев Рейха, сжимающих блокнот. Звенящая тишина высоты разорвана. Рейх дернулся, как на взведенной пружине. Острый кончик карандаша впился в бумагу с сухим треском и сломался. Сердце забилось бешено, болезненно, подступая к горлу. Холодный пот выступил вдоль позвоночника, резко обожгло ушибленное плечо и крыло, приторно-сладкий запах пота смешался с запахом ржавчины и озера. Желудок сжался в комок.
СССР возник на площадке неожиданно, но будто всегда здесь должен был быть. Алая пилотка отсутствовала, и белые пряди были беспорядочно взметены озерным ветром, серебрясь на солнце. Простая белая хлопковая майка, чуть потертая на плечах, обрисовывала мощный рельеф мышц, контрастируя с практичными синими шортами из плотной ткани. В крупной, жилистой руке — потрепанная зелёная аптечка с выцветшим красным крестом. Его красные глаза — не просто радары, а два бездонных омута, вобравших в себя и отражение озера, и холодную сталь — мгновенно нашли и приковали к себе Рейха, стоящего на фоне безбрежной синевы воды. Взгляд скользнул — оценивающе, без спешки — по напряжённой позе, зажатому крылу, смятому блокноту в побелевших костяшках пальцев. Ни морщинки удивления, ни тени гнева. Лишь спокойное, почти отрешённое принятие факта его присутствия здесь.

— Нарушение режима №2 за сегодня, Рейх, — голос низкий, ровный, как поверхность озера в безветрие. Без привычной ледяной заточки приказа, но и без капли тепла или одобрения. Он поставил аптечку на проржавевший угол металлического ящика с глухим, резонирующим лязгом, который эхом откатился по высоте, нагло нарушив священную тишину места. — Товарищ Валерий доложил: не явился на повторную обработку после разговора с директором. Сбежал с тихого часа. — Его взгляд скользнул вниз, по опасному спуску, к тёмно-зелёному, колышущемуся морю верхушек сосен. — Догадался, где искать. — Короткая пауза. — Опыт.
Рейх замер. Губы плотно сжаты, ни звука. Он вжался спиной в шершавые перила, сжимая блокнот так, что обложка пошла волнами под пальцами. Весь организм — натянутый трос: мышцы спины и крыла сведены спазмом, ноги готовы к бегу, которого не будет, в ушах — глухой гул крови. Ожидание взрыва, унижения, кары висело в воздухе гуще смолы.

СССР сделал шаг вперед. Не нависая, не вторгаясь в личное пространство, но сокращая дистанцию. Его внимание резко переключилось, словно фокус объектива:
— Плечо? — Мягкий выдох. — Крыло? — В голосе — неожиданная... не мягкость. Скорее, сдержанная сосредоточенность. Клиническая забота? — Болит сильнее? — Он кивнул в сторону лестницы, по которой Рейх взобрался. — После такого марш-броска по этой... конструкции?
Рейх, ошеломлённый сменой тона, отсутствием немедленного разноса, машинально кивнул. Ком в горле не давал издать ни звука.
— Покажи крыло, — фраза прозвучала ровно, но с неоспоримой силой приказа. Никакой ледяной стали, лишь тяжесть неотвратимого факта. — Товарищ Валерий просил осмотреть ушиб. Обработать свежие царапины. — Пауза. Его взгляд стал жестче, практичнее. — Грязь и ржавчина — прямой путь к нагноению и температуре. Инфекция. Это не шутки.
Рейх замер, будто вкопанный в прогнивший настил. «Покажи крыло.» Не конечность. Святая святых. Исток силы и слабости одновременно. Душа, обернутая тончайшей перепонкой. Открывали только под ножом или... самым близким. У него не было близких. Никогда. Каждый мускул спины и плечевого пояса напрягся до дрожи. Инстинктивно он ещё сильнее прижал поврежденное крыло к спине, ощутив, как тончайшая, как папиросная бумага, перепонка у основания болезненно дрогнула от напряжения. В глазах, поднятых на СССР, вспыхнула дикая смесь первобытного страха загнанного зверя и немого, отчаянного вызова: «Попробуй заставить. Разорву.»

СССР увидел. Всё. Четко. Он не сделал резкого движения, не сжал кулаки, не повысил голос. Вместо этого... медленно, с едва слышным скрипом ржавого металла под собой, опустился на край того самого ящика. Спиной к перилам, лицом — к Рейху и бескрайнему, колышущемуся под ветром зеленому морю леса внизу. Он достал из аптечки флакон с янтарной жидкостью дезраствора, стерильный пакет с ватой, отрывая кусок с сухим шелестом. Его профиль четко вырисовывался на фоне неба.

— Знаешь, — начал он, и голос его потерял командирскую жесткость, стал ниже, чуть хрипловат, почти задумчив. Взгляд блуждал где-то над макушками сосен у дальнего берега озера, будто вылавливая воспоминания из сизой дымки. — Я тоже... люто ненавидел тихий час. Когда был пионером. — Он смочил вату, резкий запах спирта на миг перебил смолу и озеро. — Эта духота... Спёртый воздух, пропитанный потом двадцати тел... Сопение, храп, ворочанье... — Короткая пауза. Его пальцы сжимали влажную вату. — Мысли... они начинали гудеть, как разъярённый рой ос в запертой банке. Выть хотелось. — Он повернул голову. Его красные глаза, обычно неумолимые, встретились с пораженным, растерянным взглядом Рейха. В них не было сканера — была усталая глубина, понимание, прошедшее через собственную боль. — Искал любое укромное место. Старый сарай — пахло прокопченными лыжами и мышами... Пыльный чердак корпуса — голубиный помёт, паутина... Даже раскаленную жесть крыши котельной — лишь бы не слышать, не чувствовать эту давку душ. — Легкая, едва уловимая тень усмешки скользнула по его губам, невесёлой, горьковатой. — Пожарная вышка... — Его взгляд скользнул по ржавым балкам вокруг. — Хороший выбор. Высота. Простор. Видно... далеко. Чувствуешь ветер. — Он глубоко вдохнул, грудь широко подалась под майкой. — Словно... паришь над всем этим. Над правилами. Над духотой. Над... всем.
Рейх смотрел, не мигая. Ошеломлённый. Растерянный. «СССР... ненавидел? Сбегал? Искал уединения?» Образ безупречного, вылитого из стали комсомольца с плаката треснул и рухнул под тяжестью этих простых, таких человечных слов. Перед ним сидел не монумент, не робот. Сидел человек. Со шрамами на душе. Со своим прошлым. Своей болью. Своим побегом.
— Но правила, Рейх, — голос снова обрел твердость, но теперь это была не карающая сталь, а скорее тяжесть гранита. — они существуют не для издевательства. Товарищ Валерий прав. Тело твоё... — Его взгляд ощупал прижатое крыло, словно видя сквозь ткань. — После драки. После такого удара. После стресса — ему нужен покой. Реальный. Чтобы ткани зажили. Чтобы воспаление не пошло вглубь. Чтобы ты не слег с температурой и гноящейся раной посреди смены. — Его взгляд упал на блокнот, все ещё мёртвой хваткой зажатый в руке Рейха. — Рисуешь вышку? — Вопрос прозвучал неожиданно просто. — Дай посмотреть. — Не «подай», не «дай сюда». — Без критики. — Он слегка протянул открытую ладонь. — Честное пионерское.
Рейх, будто движимый чужой волей, в трансе, механически протянул раскрытый блокнот. Пальцы едва разжались. СССР взял его уверенно, но без резкости. Не листая, не пробегая глазами. Он внимательно, не торопясь, впитывал каждый штрих, каждую линию наброска. Лицо его было сосредоточено, брови чуть сведены, в морщинках у глаз читалась глубокая работа мысли.
— Углы... — начал он тихо, аналитично. — Очень резкие. Колючие. — Палец с коротко остриженным ногтем провел в сантиметре над бумагой, очерчивая контур вышки. — Линии... нервные. Рвутся, не доводятся. Словно боятся закончить. — Пауза. Он всмотрелся в штриховку. — Чувствуется металл. Его холод. Его жесткость. Ржавчина — не просто пятна. Она... съедает основу. — Он поднял глаза. Красные глубины встретились с напряженным взглядом Рейха. В них что-то мелькнуло — не одобрение, не порицание. Узнавание? — И... напряжение. Сильное. Твоё. Оно... здесь. — Он коснулся пальцем места над рисунком, где линии были особенно густы и хаотичны. — Но свет... — Его голос чуть смягчился, стал... заинтересованным? — Вот здесь, на этой балке... ты поймал его очень точно. Луч. Пробивается. Сквозь всю эту ржавчину. Сквозь мрак. — Ещё одна пауза, длиннее. — Надежда, что ли? — Он аккуратно, почти бережно, закрыл блокнот и вернул его Рейху. — В художественном кружке завтра — покажешь это Михаилу Сергеевичу. Он... ценит искренность. Даже самую мрачную. Скажешь... — Он слегка мотнул головой, подбирая слова. — Что это твое видение... «Опора». Или... «Наблюдательный пункт». Подойдет.
Рейх молча взял блокнот обратно. Пальцы всё ещё дрожали, но менее сильно. В груди, под рёбрами, что-то тёплое и острое ёкнуло, как первый луч после долгой ночи. Его боль. Его мрак. Его отчаянная попытка выразить невыразимое... Поняли? Не высмеяли. Не назвали уродливым. Увидели. Увидели не только хаос и грязь. Увидели... свет.
— Теперь о главном, — голос снова стал деловым, собранным, но без прежней отстраненной суровости. Он встал, негнущийся, как ствол вековой сосны. Взял флакон и вату. — Плечо и крыло. Показывай. — Не просьба. Не обсуждение. — Это — выполнение прямого предписания врача. Я обработаю царапины. Проверю, не усилился ли отек. — Сделал шаг ближе. Не нависая, не давя, но заполняя пространство уверенностью. — Не бойся. — Прямой взгляд в глаза. — Я не укушу. И не сломаю. — Короткая, но значимая пауза. — В детстве... подбирал раненых птиц. Ворон. Соколов. Выпавших из гнезд, подбитых дробью. — Его пальцы, сильные и жилистые, невольно сжали вату. — Выхаживал. Перевязывал. Выкармливал. Выпускал. — Пауза. Красные глаза смотрели куда-то сквозь Рейха, в прошлое. — С драконами... — Легчайшая тень чего-то — самоиронии? Суховатого юмора? — мелькнула в уголке губ. — Впервые. Но принцип, думаю, похож: аккуратность. Чистота. Покой.

Рейх замер. Секунда. Всего одна секунда. Древний, как сама порода, страх перед открытием самого уязвимого места боролся с невероятным, щемящим, почти болезненным желанием... довериться. Хоть на эту одну минуту. Хоть этой стране и человеку. Он медленно, словно преодолевая невидимое сопротивление каждой мышцы, каждой связки, развернулся спиной к СССР. Пальцы, холодные и влажные, дрожали, когда он осторожно, подавляя волну боли и стыда, расправил левое крыло. Большая, угольно-черная перепонка, пронизанная тончайшими прожилками, содрогнулась на ветру, как парус корабля, попавшего в штиль.

СССР не произнес ни слова осуждения. Ни звука удивления или отвращения. Его движения были удивительно аккуратными, выверенными, уверенными и быстрыми. Прохладный, пропитанный дезраствором вата коснулась неглубоких, но воспаленных царапин на спине, затем — у самого чувствительного основания крыла, где тончайшая кожа была похожа на лепесток. Рейх вздрогнул от неожиданности и холода, но не отдернулся, закусив нижнюю губу. Пальцы СССР — сильные, точные, но удивительно бережные — пропальпировали место ушиба на плече, затем тщательно, с профессиональной внимательностью ощупали костяные выступы и напряженные мышцы у основания крыла, проверяя температуру кожи, плотность тканей, степень отека. Его дыхание было абсолютно ровным, сосредоточенным. Лишь лёгкое прикосновение тепла от его рук контрастировало с прохладой лекарства.

— Напряжение есть... — проговорил он тихо, больше для себя, констатируя факт. — Припухлость не увеличилась. Хороший знак. Мазать не буду — слой мази от товарища Валерия еще действует. — Он аккуратно, с неожиданной нежностью поправил складки перепонки и прилегающие перья, чтобы ничто не сдавливало ушибленные ткани. — Но беречь надо строго. — Его голос стал твёрже. — Никаких больше побегов по шатким лестницам. И уж тем более — драк. Договорились? — Он выбросил использованную вату в пакет, закрутил крышку флакона с четким щелчком. — Одевайся. — Отрывисто. — Пора вниз. Тихий час еще не кончился. Отдохнёшь хотя бы полчаса как следует. В корпусе.
Рейх послушно застегнул рубашку на всё пуговицы, ощущая странную смесь смущения (он стоял тут с голой спиной и распахнутым крылом!), физического облегчения (боль от прикосновений лекарства и бережного осмотра действительно чуть притупилась) и... незнакомого, согревающего изнутри тепла? От этих простых, деловых, но не жестоких, а... заботливых действий. От того, что его не сломали силой. Не унизили. Не высмеяли. Поняли? Нет, не до конца. Но... пытались? Помогли. По-человечески.
— И Рейх? — Голос остановил его у самого крутого спуска. СССР уже стоял на верхней ступеньке, полуобернувшись. Вечернее солнце, опускаясь за лес, золотило его профиль, подсвечивая растрепанные ветром белые волосы. — Завтра... после линейки... — Он сделал маленькую паузу, будто взвешивая слова. — Не прячься по углам. — Прямой взгляд. — Иди в кружок. Нарисуй что-нибудь... — Он чуть прищурился, глядя на разгоравшуюся за лесом ало-золотую полосу заката. — Со светом. — Ещё одна пауза. — Не обязательно... радостное и солнечное. Но... со светом. Пробивающимся. — Короткий, почти вопросительный вздох? — Ладно?

Рейх, не отрывая глаз от его спины, уже начинавшей скрываться в тени лестницы, кивнул. Один раз. Коротко. Твёрдо. Искренне. Слова — благодарность, согласие, вопрос — застряли мёртвым комом в горле. Но кивок сказал все. Он медленно, всё ещё щадя плечо, начал спускаться вслед, по скрипучим, ненадёжным ступеням, обратно в душную реальность корпуса, в тревожное ожидание завтрашнего публичного суда над обидчиками. Но теперь внутри, рядом со старыми, въевшимися в кожу страхами и кипящей злобой, жило что-то новое. Хрупкое. Тёплое. Не до конца понятное. Как тот самый луч света на его рисунке, упрямо пробивший сквозь ржавые балки его шаткого убежища. Назвать это доверием было ещё слишком рано и страшно. Но это уже не была прежняя, всепоглощающая ненависть или леденящий страх. Это было... любопытство. Острое. Жаждущее. Настороженное. К человеку в простой белой майке, с нечеловечески-красными, но вдруг ставшими понятными глазами, который умел обращаться с ранеными птицами... и, казалось, начинал считывать язык драконов.

***

Молчание между ними было густым, как смола, пропитанная запахом нагретой хвои и лекарственной мази. СССР шёл чуть впереди, его широкая спина в простой белой майке заслоняла низкое солнце, бросая длинную тень, в которой Рейх и старался держаться. Каждый шаг отдавался глухим эхом в ушибленном плече, но боль была теперь фоном, поверх которого нарастал хаос в голове. Холодный раствор на царапине. Точные пальцы, исследующие основание крыла — не как досадную помеху, а как часть его. Голос СССР, сбросивший стальные латы: «Люто ненавидел тихий час... Мысли, как осы в банке». И эти слова — «Нарисуй со светом. Пробивающимся». Они вибрировали в нем, как струна, задевая что-то давно замкнутое. Этот СССР не укладывался ни в «робота», ни в «плакатного героя». Он был лабиринтом. И Рейх, вопреки инстинкту бегства, вдруг почувствовал жгучую потребность найти выход. Выход к чему? К дружбе? Возможно.

Голос СССР разрезал тишину, ровный, вернувшийся к деловой тональности, но без прежней ледяной брони:
— Завтрашнее собрание. — Пауза, давящая, как предгрозовая тишина. — Будешь присутствовать. Как пострадавшая сторона. — Он не торопился, давая каждому слову вес. — Не обязательно выступать. Но видеть... исполнение справедливости — полезно. Для всех. Осознание последствий.
Рейх сглотнул ком, внезапно вставший в горле. Мысль о публичном унижении Франции и Британии вызвала не триумф, а волну тягостной тошноты. Это было слишком похоже на его собственный позор в пыли у сиреневого куста — жгучий стыд под десятками глаз. Злорадство гасли, оставляя кислый привкус.
— А... обязательно? — Голос сорвался тише, чем он хотел, хриплый от сдавленных эмоций. Он говорил не в спину СССР, а в его тень на пыльной тропе. — Срывать галстуки? Публично? — Слова повисли, и он тут же стиснул челюсти. «Beschützst du sie? Narr!» 'Ты защищаешь их? Дурак!'
СССР остановился как вкопанный. Медленно, будто преодолевая сопротивление воздуха, обернулся. Его красные глаза, обычно сканирующие мир как мишени, теперь пристально изучали Рейха. Ловили малейшую тень на лице, напряжение в сжатых кулаках, неестественную скованность крыла. Интерес в них был незнакомым — живым, аналитическим, почти человеческим.
— Жалость? — Одно слово, брошенное тихо, но прозвучавшее гулко в тишине тропы. — К тем, кто годами травил тебя? Кто подло устроил засаду? Кто мог сломать позвоночник или крыло, ударив спиной о бетон? — Он не обвинял. Он говорил факты, холодные и неоспоримые, как гранитные плиты. — Использовал твою уязвимость как оружие.
— Нет! — Вырвалось у Рейха горячо, почти яростно. Он резко вскинул голову, глаза сверкнули, но смотрели не на СССР, а в чащу, где трещали цикады. — Не жалость! Просто... это... слишком похоже. Унижение. Лужа крови на асфальте под взглядами. — Он замолчал, не в силах объяснить клубок отвращения к их методам и странной, болезненной солидарности с «жертвой», даже заслуженной.
СССР кивнул. Медленно, тяжело, будто взвешивая каждое слово Рейха на незримых весах. Его взгляд стал глубже, проницательным, видящим не только поступок, но и сомнение за ним.
— Понял. — Воздух зазвенел. — Унижение... оно — часть очищения. Горькое лекарство. Они должны не просто отсидеть наказание. Они должны «ощутить» вес содеянного. Взглядами тех, кого презирали, кого считали грязью под ногами. — Голос его обрел ту самую неумолимую твёрдость закона, но теперь она звучала не только силой, но и... обоснованием, выстраданной истиной. — Устав нарушен ими. Систематически. Злостно. Символ принадлежности — галстук — должен быть сорван публично. Чтобы все видели: безнаказанности нет. Привилегии — не щит. — Он сделал шаг ближе, его тень полностью накрыла Рейха, не угрожающе, а... утверждая свою правоту. — Это не месть, Рейх. Это — закон коллектива. Справедливость. Иногда она... сурова на вид. — Взгляд на мгновение смягчился, в глубине красных омутов мелькнуло что-то почти усталое. — Но без неё — хаос. Как сегодня у корпуса. Как кулаки вместо разума. Понял?

Рейх кивнул. Сомнения не исчезли, но железная логика, спокойная, почти фатальная уверенность СССР подавила их. «Закон коллектива». Закон, которому он сам, изгой, никогда не соответствовал. «Может ли он быть справедлив ко мне?» Вопрос висел в воздухе, слишком страшный, чтобы его задать.

— А теперь — корпус. — СССР резко развернулся, снова став просто вожатым, фигурой власти. — Полчаса тишины. Полежи. Дай телу передышку. — Он тронулся в путь, его шаги снова стали тяжёлыми и неумолимыми. Пройдя несколько метров, не оборачиваясь, бросил через плечо: — И Рейх?.. — Голос приобрел знакомую, предупреждающую нотку, но теперь она не леденила, а обозначала границы, как перила на краю пропасти. — Не вздумай снова сбежать. Следующее твое убежище проверю лично. И не только вышку. Я знаю этот лагерь. Лучше тебя.

Корпус №3

Духота комнаты, пропитанная запахом пота, сосны и пыли, обрушилась на Рейха, как тяжёлое одеяло. Он осторожно лёг на жёсткую койку, на здоровый бок. Боль в крыле была теперь глухой, фантомной пульсацией, навязчивым напоминанием не столько о драке, сколько о тех минутах на вышке: точных пальцах, прохладном растворе, тихом голосе. Он закрыл глаза.

Ледяные глаза СССР, буравящие Францию: «Ваш галстук - символ чести. Которой у вас нет». Слово «честь» звучало как приговор, высеченный в камне.
Точные, неожиданно бережные пальцы, наносящие раствор на царапину у самого чувствительного основания крыла. Доверие, отданное на миг. Уязвимость, выставленная перед тем, кого боялся.
Корявые линии рисунка вышки на бумаге и голос: «Свет... поймал хорошо. Пробивается сквозь ржавчину. Надежда?»
«Нарисуй со светом». Что? «Солнце над лагерем? Фальшивое, как улыбка директора на линейке. Луну над озером? Холодную и одинокую.» Единственный «свет», который материализовался в его воображении, был холодным, глубоким, кроваво-красным. Как глаза того, кто перестал быть просто «программой в галстуке», а стал загадкой. Источником страха и необъяснимого притяжения.

Он ворочался, жёсткие доски койки впивались в бок. Резкий, режущий звук горна разорвал тишину — конец тихого часа. Комната ожила — вздохи, зевки, шарканье. Рейх медленно поднялся, потянулся, ощущая знакомую тянущую боль. Выйдя в коридор, он наткнулся на взгляды. Шепотки затихали при его приближении, нарастая сзади. Новости о драке, о расправе СССР, о завтрашнем публичном исключении разнеслись, как чума, обрастая нелепыми подробностями: «Рейха чуть не разорвали!», «СССР сломал Британии руку!», «Завтра сорвут галстуки на площади!».

***

Рейх прислонился к шершавой коре старой липы, стараясь раствориться в тени, наблюдая, как отряды строятся на ужин. Напряжение висело в воздухе, осязаемое, как влажность перед грозой. Италия и Япония, ловко лавируя в толпе, пробились к нему. Их лица были бледны от волнения.

— Рейх! — Италия схватил его за рукав, жёлтые глаза широко распахнуты от ужаса. — Ты цел! Мы слышали... жуть! Британия, Франция... они тебя... чуть не разорвали! Говорят, крыло чуть не оторвали! — Его шёпот был срывающимся, полным искреннего страха.
— Товарищ СССР... — Япония кивнул, его обычно бесстрастное лицо напряжено, тонкие губы поджаты. — Он... нечеловеческий. Говорят, словесно уничтожил их перед директором. Сломал. Завтра исключение. Публично. Правда? — В его тихом голосе смешались страх перед неумолимой силой и... смутное, глубоко запрятанное восхищение той мощью, что обрушилась на их мучителей.

Рейх кивнул коротко, отводя взгляд в сторону строящихся отрядов.
— Правда. Напали. Двое. Подло. СССР разнял меня и Велика. Их повел к директору, а меня отправил к медпункт. Завтра на собрание решат. — Он не стал говорить о вышке, о растворе, о словах про птиц и свет. Это было его тайной. Хрупкой, новой, слишком ценной, чтобы делиться. Страх спугнуть.
— Значит... конец? — Лицо Италии озарилось надеждой, глаза заблестели. — Они больше не смогут? Ни тебя доставать, ни нас?
— Наверное. — Рейх пожал здоровым плечом, стараясь казаться небрежным, движение было осторожным. — Если сразу не выгонят, то... под колпаком. Жёстким. — Он вспомнил ледяные слова СССР в кабинете директора: «Каждое нарушение — шаг к немедленному исключению. Без разговоров». Колпак был стальным.

— А ты? — Взгляд Японии скользнул к прижатому крылу. — Крыло? Сильно болит?
— Пустяки. — Рейх махнул здоровым крылом, изображая пренебрежение, хотя малейшее движение больного отозвалось тянущей болью. — Ушиб. В медпункте обработали. Помазали. — Он умолчал о второй «обработке». Это знание было островком странной близости в океане враждебности.

***

Он появился на площадке как воплощение порядка. Безукоризненная белая рубашка. Безупречный алый галстук. Пилотка — сдвинута на нужный угол. Лицо — непроницаемая каменная маска комсомольского вожатого. Его появление сработало как удар гонга. Гул голосов стих, сменившись гнетущей тишиной. Сотни глаз — любопытных, испуганных, восхищенных, злорадных — устремились к нему.
Он прошел мерным шагом к столовой, где ждали дежурные вожатые. Его красные глаза, теперь снова лазерные целеуказатели, медленно обвели площадь. Останавливаясь на лицах, сканируя настроение. На мгновение — лишь долю секунды — взгляд коснулся Рейха, стоявшего с Италией и Японией. Никакого узнавания. Ни искры тепла. Только холодная констатация: «На месте. В сопровождении. Физическое состояние: удовлетворительное.» Взгляд скользнул дальше.
— Отряды! — Голос, усиленный нечеловеческой мощью, почти волчий рык, разнесся над площадью, заставляя вздрогнуть. — Построиться на вечернюю линейку! Равняйсь! — Гулкая пауза. — Смирно! — Последнее слово прозвучало как удар хлыста. Осанка, голос, сам взгляд излучали неоспоримую власть. Тот самый «робот с плаката». Безупречный. Пугающий. Абсолютный.

Рейх, стоя по стойке «смирно», наблюдал, ошеломленный контрастом. Страна, говорившая час назад о ненависти к духоте и бережно обрабатывавший его крыло, теперь был воплощением бездушной системы. Какая ипостась настоящая? Или обе? Как свет и тень на его рисунке? Неразделимые. Непостижимые.

На линейке СССР говорил коротко, жестко, отчеканивая слова:
— Дисциплина — основа основ.
— Завтра утром — собрание по важному вопросу чистоты пионерских рядов. — Ни имен. Ни деталей. Холодная формула.
— Недопустимость самосуда. Кулак — не аргумент. Сила — в дисциплине и уставе.
— Обращайтесь к вожатым. Мы здесь для порядка. Для вашей безопасности.
Ни слова о драке. Ни слова о нём. Ни слова о них. Только неумолимые принципы. Но каждый знал — всё сказанное было тяжёлой тенью именно над Францией и Британией. Приговор озвучен. Оставалось исполнение.

***

Рейх сидел за столом, механически ковыряя ложкой остывшую, слипшуюся кашу. Она была безвкусной, как мел, но не она вызывала тошноту. Он чувствовал их. Взгляды. Десятки невидимых щупалец, прилипших к его коже, сканирующих каждый жест. Колючие, настырные. Выискивающие свежие синяки (старые скрывала рубашка), разгадывающие ребус: кем он стал? Жертвой? Сообщником? Живым символом грядущей расправы? Они ловили каждый его вздох, ища ключ к завтрашней развязке. Быстрые, скользящие, как ящерицы. Боящиеся задержаться, привлечь внимание его или СССР — красавца — комсомольца. Но в этих взглядах горел ненасытный голод — жажда шепота, обрывков сплетен, любой крохи информации о том, что было там, на краю лагеря. Широкие, с белесыми от страха белками. В них уже не было прежнего презрения к изгою. Теперь они видели того, кого коснулась не просто сила, а ярость СССР. Того, кого «крылует» сам грозный, непредсказуемый вожак. Этот факт внушал им животный, первобытный ужас. Тяжелые, оценивающие, с непривычной примесью... уважения? Даже подобострастия. Сила СССР, обрушившаяся на его обидчиков, отбросила свой кровавый отсвет и на него, Рейха. Он больше не тень. Он — эпицентр драмы. Центральная фигура. Это было чуждо, невыносимо. Вызывало желание сжаться в крошечный комок, провалиться сквозь землю. Он чувствовал себя выставленным на всеобщее обозрение, живой мишенью.

Он украдкой, под прикрытием движений ложки, скользнул взглядом к вожатскому столу. СССР ел методично, как запрограммированный автомат. Без малейшей спешки, но и без тени удовольствия или отвращения. Каждое движение — ложка ко рту, пережевывание, глоток — было отмерено, лишено лишних усилий. Он обменивался короткими, рублеными фразами со старшим вожатым — кивок, односложная реплика, еще кивок. Его профиль в свете лампы казался высеченным из темного гранита — строгий, непроницаемый, лишенный малейших трещин эмоций. Ни единой черточки, ни малейшего намека в этом каменном лице, в этих размеренных жестах не выдавало человека, способного найти тебя в кромешной тьме, говорить о сломанных крыльях раненой птицы и просить... «просить нарисовать свет». Ничего. Только безупречная маска Программы, исполняющей Код. И этот разительный контраст между тем, что было, и тем, что виделось сейчас, сводил Рейха с ума сильнее любых открытых угроз.

***

В душной, почти осязаемой темноте спальни, пропитанной запахом пота, хлорки и страха, Рейх лежал на спине, уставившись в потолок, где желтоватый отблеск ночника рисовал причудливые, зыбкие тени. Боль в крыле — едва заметная, ритмичная пульсация — была теперь лишь фоном. В ушах стоял гулкий хор: металлический голос СССР на линейке, шепот соседей по койкам, сдавленный смех из дальнего угла... и поверх всего — его же тихий, почти обыденный голос, звучавший на ветру вышки: «Нарисуй со светом. Пробивающимся».

Завтра. Художественный кружок. Собрание. Новая встреча с тем, кто был и бездушным механизмом власти, и... чем-то неизмеримо большим, сложным, пугающе «живым». Рейх повернулся на здоровый бок, подтянув колени к груди в жесте защиты, знакомом с детства. Закрыл глаза. И впервые за долгие, мучительные годы он ждал наступления завтрашнего дня не со сжимающим живот страхом или горьким отвращением, а с жгучим, тревожным, необъяснимым любопытством. Загадка по имени СССР требовала разгадки. И он, вопреки инстинкту самосохранения, вопреки страху, «хотел» ее найти. Отважился заглянуть за железную маску Системы, туда, где, возможно, горел тот самый пробивающийся свет.

——————
11721 слов