Заупокойный Джинн

В белом спальном районе Москвы умер мой не то дядя, не то ещё какой-то дальний родственник, которого я никогда не видел. В дальнейшем для удобства буду звать его дядей. Мои крёстные родители попросили помочь с приготовлениями к похоронам, потому что покойник состоял в ближневосточной секте, он не хотел, чтобы его тело было помещено в морг. На тот момент мне не было известно, что именно отвращало его от этого. Просьбу он озвучил моим крёстным, они выполняли его последнюю волю.

Прежде чем вернуться в Россию, этот человек долго путешествовал по Ближнему Востоку, роя песок и что-то там выискивая. Мне трудно судить о мотивах вступления людей в те или иные конфессии, так как я убеждённый атеист, и мне кажется странным искать знаний в текстах начала бронзового века.

Этот дядя – человек не молодой, но и не сказать, что старый. Даже «пожилым» его назвать нельзя – мужчина в самом расцвете сил. До меня доходили слухи через другие линии семьи, что он не просто интересуется восточными древностями, а ищет что-то такое в тех пустынях, от чего человечество избавилось тысячи лет назад ввиду жути и мерзости тех знаний. То, о чём говорили люди за столом на очередном семейном слёте, напоминало смесь иронии и суеверного страха: а вдруг оно всё-таки работает?

Этот человек как бы незримо присутствовал среди нас, но его никогда не было. Я видел только его старые фотографии, где он молодой, с ещё не оформившейся бородкой в арафатке обнимается с бедуинами.

Я бы об этом так много не писал, потому что вообще не думал о нём, просто ввиду последующих событий мой взгляд на этого человека изменился. Точнее так: события заставили меня в принципе перенести на него свой взгляд.

Это был кошмар.

Московские спальные районы – это бетонные мешки, которые соединены с центральным округом: настоящей Москвой сетью крупных транспортных артерий и экономических связей. Главной, да и фактически единственной связью, является наличие вакантных мест для работы, иначе горожане бы не ездили на несколько десятков километров туда и обратно в течение дня, а работали недалеко от дома. В общем, все мегаполисы устроены так же, но в Москве это особенно заметно из-за кольцеобразного способа разрастания города, так что вливание человекоресурсов в деловой район происходит не с каких-то определённых направлений, а со всех сторон сразу. Сам я жил за городом, в своём доме, а точнее в доме родителей, так что видеть хмурые московские жилые районы, где живёт подавляющее количество горожан мне доводилось не часто.

К смерти моего дяди крёстные позвали меня именно в такой район. Безликие многоэтажки, облепленные депрессивной плиткой с расцветкой, варьирующейся от белого до грязно песочного, сразу, как только я погрузился в этот спальный мешок, обволокли меня аурой тоски и чувством гнетущей безысходности из тех, что рождаются не от того, что всё на самом деле плохо, а от того, что ты ничем и никак не можешь повлиять на свою жизнь. Депрессивные цвета облезлых стен с потёками строительной смеси между бетонными плитами, неопрятно протоптанные «народные тропы», которые люди создают на газонах из-за неграмотной планировки района, чтобы быстрее пройти к жизненно важным пунктам: детским садам, школам и магазинам, отсутствие всего, что хоть как-то может пробудить в человеке мысль о чём-то прекрасном, что увлекло бы его к высоким целям – всё это охватило меня мягко и незаметно, как ядовитый газ. Вытравливающая из человека всё прекрасное атмосфера неосязаема и опасна.

Я не могу определиться, кто сильнее страдает от такого окружения: тот, кто изредка заходит сюда из вне и, являясь «свежим взглядом», остро воспринимает поражающую его немоту чувств или тот, кто постоянно живёт в таких районах и незаметно для себя самого принимает такое место обитания за норму, а потому его чувства тупеют, а воля размывается.

Короче говоря, я испытал неприятное чувство уже когда просто въехал в район, где жили крёстные.

В подъезде со стеклянными дверями должен был быть консьерж, но его не было. Видимо из-за установленных там камер необходимость в этой работе отпала. После секундной заминки, достаточной, чтобы человек опознал на экране стоящего перед дверью своей квартиры, мне открыла крёстная. Мы поздоровались, я прошёл внутрь.

В воздухе чувствовалось напряжение, но поначалу мне казалось, что это всё тот же давящий эффект спального района Москвы. Не подозревая ничего, я прошёл вглубь квартиры, поздоровался с крёстным. Вторым, после интуиции, сигналом, что что-то не так, было отсутствие детей. У крёстных была тройня: мальчики 5ти, 11ти и 17ти лет. Шёл учебный год, и их, конечно, могли отправить к бабушке с дедушкой, чтобы они не видели трупа, но, зная строгость родителей, их бы скорее заперли в комнате, чем позволили хоть день пропустить учёбу. Но мне было всё равно: это их семья, их дом. Меня попросили помочь в подготовке трупа к погребению, какая моя забота, что они приняли нетипичные для них меры?

Вместе с районом, где они жили, мне не нравилась их квартира. Это пыльное трёхкомнатное пространство с кучей дурацких ковров, которые некоторые люди хранят с советских времён. Этот странный фетиш на стенах и полу вбирает в себя тонны пыли и придаёт помещению безвкусный красно-зелёный вид каморки для швабр. У меня засвербело в носу.

Выпив предложенный чай, я дал согласие на то, чтобы войти в дальнюю комнату и познакомиться с трупом. Мои крёстные представляют собой тот тип интеллигенции, которая лучше зальёт свои внутренности желчью, чем скажет в лицо, что им что-то не нравится. Такой тип человека весьма тяжёл в бытовом общении, поэтому, когда меня вели в ту комнату, процессия имела вид людей, проводимых голыми через толпу. Им было словно неловко за то, что я увижу в их доме. Раньше надо было думать, вы же сами меня позвали!

Открылась деревянная дверь. За ней такое же увешанное идиотскими коврами пространство. Из четырёх стен две были завешаны ворсистым проклятьем русского XX века, на полу тоже лежал представитель этого странного вида мещанской роскоши. На кушетке лежал человек с высоким лбом, чёрными волосами с проседью, негустой чёрной порослью на подбородке и верхней губе и крайне бледной кожей. Лицо человека было таким белым, как будто перед смертью ему ввели какое-то мумифицирующее вещество, которое заменяет биологические соки в клетках на меловую крошку. О, это лицо! Оно было мёртвым, но совершенно живым! То есть было понятно, что это труп, он не шевелился, не дышал, но лицо было без признаков натяжения кожи на выпирающие части: нос, скулы и прочее, что обычно указывается как признак покойника. Остальное тело было укрыто несколькими покрывалами, опять же дурацкого архаичного покрова. Не было понятно, одет он или нет. Мне хотелось думать, что одет.

- Что мне с ним делать? – спросил я.

- Мы с твоим крёстным сейчас поедем на работу, нас отпустили только на несколько часов. Крёстный вернётся к половине двенадцатого ночи, я постараюсь пораньше, но всё равно это будет вечер. Извини, что дёрнули тебя, просто нужно успеть, пока он не завонял, а у нас времени нет. Тут на самом деле нет ничего сложного. Меняй ему лёд примерно через каждый час, но лучше через сорок минут, потому что вода скатится с клеёнки на пол, - она подняла покрывало, под ним всё тело было укрыто клеёнкой, а сверху лежали пакеты со свежим льдом – накрой ему голову вот этой тканью, - она указала на сложенное полотно со странным рисунком – и всё. Утром мы сами закончим и отправим на кладбище.

- Нужно что-то ещё? – спросил я.

Было странно, что требуется так мало. Ещё мне показалось несколько странным, что они сами ему лицо не накрыли, но я промолчал.

- Нет, больше ничего. Единственная просьба: не выходи из его комнаты.

Я напрягся.

- Почему? – спросил я.

- Ну, просто лёд может растаять пораньше, в ковре потом плесень заведётся! – как-то резко ответила крёстная. Тон был такой, мол «ну что за ерунду спрашиваешь».

- Посидишь тут, хорошо? – решила закрепить просьбу она.

- Ладно, посижу.

Естественно я не собирался тут сидеть. Чудна́я негибкость возрастных людей меня с детства бесила. А может это свойство конкретно этой пары – не знаю. Просто, какой смысл тут сидеть, если можно, блядь, засечь 40 минут на смартфоне и зайти сюда вовремя?

Пока они собирались, я решил выполнить часть своих обязанностей. Странно, что они сами не накрыли его лицо. Просьба выглядела следующим образом: меняй лёд и накрой лицо. Почему они его раньше не накрыли? Чудны́е люди.

В общем, я поступил следующим образом: смочил на кухне кусок ткани, на который мне показали и вернулся обратно в комнату. Когда я накрывал труп, открылся один глаз.

Я повернул голову назад, в сторону двери – её закрыли, чтобы не мешать мне. Мой затылок чувствовал, что в мёртвой зоне моего зрения присутствует нечто. Зря я отвернулся от него. Быстро повернув голову обратно к трупу, я сделал напряжённый шаг назад. Голова моего дяди, как мне показалось, была чуть-чуть повёрнута в мою сторону, и открытый глаз смотрел на меня. «Показалось», потому что я не хотел верить в то, что она на самом деле повернулась. Я объяснил себе, что голова с самого начала была в таком же точно положении.

Руки потянулись к лицу, чтобы уложить на него тряпицу, и тут голова мотнулась в другую сторону. Теперь его затылок был повёрнут ко мне. Движение было резкое и обрывалось ровно тогда, когда поворот был завершён. Обычные человеческие движения гораздо плавнее и имеют как бы некоторую отдачу – пружинят, когда сустав достигает конечной точки. Тут ничего такого не было.

Скорчив гримасу, чтобы справиться с параличом в горле, я позвал крёстных. Пришла одна крёстная.

Начинать с того, что труп поворачивает голову оказалось страшно неловко, и я сказал:

- С ним что-то не так.

- Ну что же ты, конечно не так – он умер.

- А тело всегда лежит в одной позе? – спросил я.

- Вообще, да.

- Он просто открыл один глаз и поворачивает голову, - сказал я.

Крёстная посмотрела на повёрнутую голову.

- Коленька, подойди сюда, пожалуйста.

В коридоре послышались торопливые, грузные шаги.

- Да? Что у вас?

- Тут усопший шевелиться вздумал, - сказала она полушутливо, но сама явно была слегка напугана.

Крёстный в своей нудной интеллигентской манере объяснил.

- У свежих мёртвых тел такое бывает. Остаточная иннервация мышц, у них могут открываться глаза, шевелиться пальцы или ещё что-нибудь. Ладно я поехал, закройте за мной дверь.

Он исчез из дверного проёма.

Факт того, что голова строго реагировала на приближение тряпки противоречил этому объяснению.

А факт того, что мне придётся остаться с этим беспокойным покойником на несколько часов противоречил моему инстинкту самосохранения.

На деревянных ногах я вышел в коридор и только там почувствовал, что спина была мокрой. Холодным потом было облеплено и лицо. Я пошёл в ванную, чтобы умыться и столкнулся там с крёстным. Он был уже в кожаном пальто и пошлом кашне. Недовольный теснотой, которую я создал в ванной, он протиснулся к двери. Я поднял голову и увидел отражение своих глаз с красными прожилками. Мой страх не соответствовал тому, что произошло по факту. «Это просто всего лишь покойник с остаточной иннервацией мышц», - сказал я про себя. Стало стыдно за свой страх, но все внутренности вибрировали, волосы так и оставались стоять дыбом и хотелось убежать. Он смотрел на меня!

В узком коридоре я снова помешал крёстному – он обувался.

Покойник в комнате скинул верхнюю часть туловища с кровати так, что его голова и руки свешивались на пол.

- Эй! – закричал я.

На крик пришёл раздражённый крёстный.

Он уже был в обуви, а из-за его плеча выглядывала крёстная. С раздражением он вошёл в комнату, начал поправлять положение мертвеца. Мы с крёстной вышли в коридор. Через минуту он вышел из комнаты. Вспотевшее лицо выдавало физическую нагрузку, а морщины на лбу – напряжённую работу сознания, которое не пускало в себя ситуацию, стоящую в корне вне привычных координат, вложенных образованием. Он словно хотел сказать, что разберётся со всем случившимся потом.

За его спиной показался силуэт. Потемневшие, местами обломанные зубы впились в область между плечом и шеей.

Когда мы все трое снова находились в комнате, тело дяди валялось на полу в изломанном положении, словно его кто-то резко отпустил. Крёстная трясущимися пальцами раздевала своего мужа, а он, стоя неподвижно, смотрел на труп.

В тот момент мне вспомнились нервные ужимки и жесты, которые проскакивали у крёстной, когда она объясняла мне, что делать с трупом в их отсутствие. Как минимум, они что-то подозревали. Но это было уже не так важно. Важно, что тело несло в себе опасность.

Аккуратно стянув с него окровавленную белую рубашку, она открыла место укуса, где чётким кровавым пунктиров отпечатались зубы. В этот момент тело сдвинуло голову. Его взгляд был направлен вверх. Место укуса начало набухать, выступая над кожей. Раздался хруст. Я оторвал взгляд от укуса и увидел перед собой неестественно вывернутую лысоватую голову крёстного. Его глаза смотрели также стеклянно, как глаза покойника, но это не был безжизненный взгляд. В них сквозила чистая, первобытная и злая энергия.

Дальнейшую свою судьбу я восстанавливаю как сторонний наблюдатель.

Я оказался на пыльной площади какого-то восточного города. Передо мной стояло высокое здание из серого камня. Оно резко контрастировало с окружающими низкими постройками из жёлтого песчаника. Я чувствовал, что в этом здании находится кто-то важный для меня. Что-то было потеряно для меня внутри этого здания. Доступ туда был закрыт. Нельзя сказать, что проходы были замурованы или двери закрыты – я просто не мог туда попасть, оно как бы состояло не из той материи, что окружающий меня мир. В этом душном клоповнике, который представляют из себя пустынные города, оно было холодным, тёмным и... Его словно вообще не было. Хаотично снующие люди вокруг его не замечали.

Обогнув здание, я спустился по истёртым жёлтым ступенькам и оказался на типичном восточном базаре. Смесь запахов масла и дерьма, крики торгующихся, оборванные, босые дети, шатры, подпираемые палками, назойливые торговцы – всё это встретило меня, как крокодил в неудобной для жертвы болотистой среде берега Нила.

Одна торговка, я тогда не удивился, что в восточной лавке работает женщина, затащила меня к себе, налила чай и стала рассказывать о своих товарах. Она торговала тканями. В её арсенале была куча тряпок разных цветов, но я совершенно не понимал, зачем мне это всё. Она, как и всё это место, просто жрала моё внимание. Я вышел. За мной увязался босой мальчик. Я спросил его, как мне попасть в ратушу. Определить, что мне нужна именно ратуша я смог чисто интуитивно. У мальчика не возникло вопроса, что это, хотя никто так не называет административные здания на Востоке. Он показал мне туда, откуда я только что спустился.

Обогнув часть базара, я оказался в пустынном месте, куда естественным образом стекались отходы этого рынка. Толпа запинывала их сюда ногами, ввиду того, что людей на улицах было много, а тут не было никого, мусор стекался сюда как в область низкого давления. Очутившись один, я наконец понял, что я не должен здесь находиться. Это было какое-то марево, что-то было не так.

***

Священника звали Феодосий. Он был молодым и очень горячим в вере человеком, не сомневающимся и деятельным. На каком-то этапе своей службы он понял, что православная церковь слишком формально относится к таинству исповеди, что священники подходят к этому конвеерно, и никакой реально помощи люди при этом не получают.

В своём небольшом приходе он организовал отделённое ширмой пространство, не закрытую кабинку, как в католических храмах, а просто участок, где можно пообщаться с прихожанами, выслушать их, помочь советом. В этом его не поддерживало церковное начальство, так как конвеерный принцип исповедывания, когда длинная очередь стоит позади исповедующегося и слышит всё, что он говорит, считается церковным каноном. Но Феодосий проводил эти приватные беседы, не исключив из церковного обихода традиционного приёма желающих исповедаться и тем не нарушал устава Церкви.

Как он и ожидал, люди во время приватных разговоров рассказывали свои грехи куда более охотно, а значит он имел больше материала, чтобы помочь им. В таких моментах он очень щепетильно себя вёл и даже позволял разговаривать с ним людям с закрытыми лицами, если те не хотели раскрывать свою личность. «Душа нага перед Богом, - рассуждал он – так что нет ничего греховного в том, что священник не будет видеть лица пришедшего к Богу».

В церковных кругах с некоторых пор стали бродить тревожные слухи о возникновении в России неких оккультных сект, которые практиковали жёсткие методы вербовки и вероятно калечили своих адептов. В теле церкви уже стали образовываться специальные комиссии, которые вели соответствующие расследования, пока что не привлекая официальное следствие. Именно поэтому Феодосий живо заинтересовался пришедшим ему на почту вопросом о том, может ли священник проводить исповедь, не видя лица прихожанина. С учётом личного взгляда самого Феодосия на этот вопрос, он разрешил прийти к нему на приватную исповедь.

На улице было ещё светло, однако в помещении церкви было более чем сумеречно. Приход здесь был небольшим, так что электричество использовали только во время служб, сейчас же горели только свечи.

В пространство церкви зашёл человек с замотанным чёрной тканью лицом на манер арабских бедуинов. Странным отцу Феодосию он показался сразу, его манера двигаться напоминала оживший манекен. Не известно от чего, у отца Феодосия побежали мурашки по телу. Он уже всё знал. Чувство, поднявшееся из самых глубин души, прямо и откровенно говорило, что перед ним. Но привычное бытовое сознание и привычка помогать людям топили этот голос. Незнакомец суррогатной походкой забрался за ширму. Немногочисленные свечи лишь оттеняли мрак, где что-то ждало его.

Перекрестив себя, он поцеловал нательный крест и, уповая на Бога, твёрдыми шагами двинулся за ширму. Там было темно. Священник зажёг толстую, полуистлевшую свечу на столе и сел напротив фигуры в чёрном.

- Что вас беспокоит? – спросил он, делая вид, что не заметил странностей в теле гостя.

Фигура не шевелилась. В гнетущей тишине потрескивала свеча. Дыхание священника было мелким, оно не долетало до свечи, отчего та ровно горела, иногда наклоняясь от случайных сквозняков в церкви.

То чувство, что предупреждало его в самом начале, снова стало брать верх. Взгляд Феодосия примагнитился к чёрному полотну, где должен быть центр лица вошедшего. И тут он понял, что на уровне носа ткань, которая должна шевелиться при дыхании, совершенно неподвижна.

Фигура в чёрном подняла руку в кожаной перчатке и стала медленно разматывать полотно на лице. Ещё до того, как последние мотки ткани обнажили кожу, Феодосий понял что сейчас увидит.

У существа перед ним нижняя челюсть была скособочена вниз как будто его с огромной силой ударили пожарным баллоном. Зубы были раздроблены, а вместо губ был почерневший, запёкшийся фарш. Мерзость рванулась вперёд и вцепилась зубами священнику в лицо.

***

И я отгрыз ему половину лица и разорвал зубами горло. Не я конечно, а джинн.

Мой дядя не просто так жил на Ближнем Востоке. Он был членом оккульной группы, которая занималась разработкой практик общения с потусторонними сущностями Аравийского полуострова. След был взят успешно и привёл к открытию путей вызова Джинна Смерти. Это одна из тех сущностей, которым арабы поклонялись в глубокой древности. Эта сила уничтожает тела людей и превращает их в сосуды, во что-то наподобие грязной бомбы, которая, взрываясь, распространяет свои споры, захватывая всё больше людей. Угроза пришла в Россию с Ближнего Востока, мой дядя был первым заражённым. Но он получил это проклятие не так, как все последующие. Он был ещё живым, когда злой дух вселился в него, поэтому ещё неделю его сознание жило. Он успел предупредить моих крёстных перед смертью, что его тело должно быть определённым образом обработано и накрыто особыми тканями, которые он привёз с собой, и погребено также по особому ритуалу. Но никто не придал этому значения, как всегда делают в наши дни. Джинн завладел им, а теперь Москва, а дальше весь мир окажется поражённым восточной чумой.

Я пишу это находясь в некоем лимбическом пространстве, куда, как я понял, джинн загоняет всех жертв. Здесь, в этом призрачном ничто, похожем на громадный восточный город, заточено много душ его жертв. Все, кого я встречал здесь – реальные люди – древние жертвы джинна, которые не знают или уже забыли, что умерли. Для меня это место кажется чуждым, потому что я русский и жил в совсем других условиях, эти декорации меня не обманывают. Но джинну нет до этого дела. Всё равно никто не знает, как отсюда выбраться.

Я пишу это в надежде, что моё сообщение будет каким-то образом транслировано в реальный мир. Не знаю как. Через медиумов или в том же месте, откуда мой дядя вызвал этого джинна, появится моя надпись. Ведь если джинн смог вырваться из своего измерения, то что-то ещё может проникнуть в обычный мир, хотя бы вот эти записи. А пока мне остаётся только смотреть, какие чудовищные вещи совершает моё тело, сидя у костра перед «ратушей». В огне, как будто в проекторе высвечиваются события, которые видит и слышит моё тело, и я знаю: ратуша – это шампур, который пронзает ткань обоих измерений, и является точкой входа и выхода. Но пока я не знаю, как вернуться обратно. Да и надо ли? Ведь моё тело разрушено, а весь мир совсем скоро будет охвачен чумой с Востока.