Фоновая пони [Background pony]

Фоновая Пони. Финал.

  Фоновая Пони

Автор: ShortSkirtsandExplosions

Перевод: Allottho

Под редакцией altro, VinylScratch

<== XVIII — Крещендо

 Оглавление

XIX — Диминуэндо

 

— Если хочешь знать, заблудшая, он начался с вопроса, а не с восклицания. И что прежде было единой желанной истиной, посему стало многим. В поисках знаний единая разбила себя на множество частей, и каждая часть звенела собственным, особенным тоном, и все они подобно хору зазвучали в утробе забвения. Рождена была песня, и не была она ни плачем, ни смехом. Они пришли позже, ибо сущность еще не осознала, что едва будет сломлен барьер, все во вселенной обречено вечность ломаться и распадаться.

Я тяжело дышала, мечась из стороны в сторону взглядом во тьме. Я слышала голос. Я узнавала голос. Он шептал в мои уши всю мою жизнь, еще даже до того, как я была рождена. И я не осознавала его присутствия до этого самого мига, до того самого момента, как оказалась здесь. Биение моего сердца отмеряло ритм для слов, придавало им значение и понимание, кое мне не дано было постичь до той самой секунды, когда я погрузилась во тьму.

— Однажды разбитые кусочки станут так малы, что им не хватит дыхания, чтоб поделиться друг с другом ответом, который они познали в таком отчаянии. И тогда, в великом темном безмолвии трагичного конца вселенной, многое вновь станет единым.

Резкий вздох сорвался с моих губ. Я смотрела, застыв, как камень, как передо мной разворачивается Творение. Вьющиеся линии лабиринтоподобного леса обретали в пелене обсидиановой черноты твердые контуры. Вокруг меня формировались древесные стволы, великие и древние. Я увидела, как разворачивается перед моим взором омытый сумраком изумрудный луг. С ветвей над головой упали листья и рассыпались по этой умиротворенной сцене. В самом центре, в кольце бледного света, лежала на мягкой земле прекрасная пони. Ее шкурка сияла аурой миллиардов крохотных созвездий. Нематериальная грива темно-синих тонов трепетала на магическом ветру. Тусклый свет сумрака отразился в каплях пота, скопившихся на лбу и на шее, и увидев их, я осознала, что ее сотрясает агония.

— Она тоже была частью песни, той самой песни, что сотворила Вселенную, что окрасила ее в цвета равно как радости, так и скорби. Ибо несмотря на все свое могущество, все амбиции и всю волю творить, ей еще только предстояло осознать, что для каждой песни ликования должен ответом прозвучать и похоронный плач. Кто мог винить ее в этом невежестве? Она воплощала священную волю музыки, ибо музыкой была она сама. И до самого того момента она писала баллады лишь для одной себя. Ей никогда не приходило в голову, что она может найти слушателей в рядах мертвых.

С воплем, что способен расколоть небеса, Матриарх подняла лицо вверх. Священный звук вырвался из нее, помпезный и исполненный предназначения. Задрожали деревья и согнулись в циклонических воздушных течениях травы. Вдалеке задрожали звезды и вся вселенная прогнулась и смялась в предвкушении симфонии бессмертной поэтессы. Но шли минуты, часы, дни, годы, тысячелетия, а она все билась на земле и дрожала, лежа на боку, сгибая и раздвигая задние ноги с каждой новой волной боли, катящейся по ее телу.

Она была не одна. Рядом с ней томился встревоженный аликорн, ходя из стороны в сторону, склоняя рог и бросая заклинание за заклинанием, чтобы облегчить родовые муки Матриарха. Бледная от страха Селестия топталась рядом со своей матерью, не в силах ничем облегчить ее роды.

— До самого того момента, заблудшая, она исполняла свои обязанности исключительно ради одной цели: сеять жизнь. Но сама причина, по которой она вообще существовала, заключалась в том, что цель перестала отныне быть единой. Для понимания единичности, музыка должна была раскрыться и стать множеством. Единичная сущность была бессмертной и неспособной понять истину, которую искала. Музыка обладала большей божественностью, чем она сама. Она оказалась лишь злополучным сосудом, призмой, через которую свет преломлялся и достигал самых дальних уголков этой новорожденной и безжизненной вселенной. Меж светом и тьмой должна быть преграда. Меж днем и ночью должен быть сумрак.

Матриарха сотряс последний спазм. По ее лицу текли слезы. Селестия опустилась перед ней, чтобы принять жеребенка, но то, что вышло из Матриарха, оказалось молчаливым и холодным, как камень. По всему Творению пробежала рябь бледного света, и музыка разбилась, обратившись в диссонансный шум, режущий уши, не попадающий в ноты. И затем, с изяществом бесконечного вздоха, разбитая песня отразилась эхом в забвении. Сверху потоком посыпались листья, а стволы ближайших деревьев завяли и высохли. Трава побурела, обратившись в мертвые черенки, и почва под ними ссохлась в запекшийся камень.

Селестия беспомощно смотрела на мать; в ее глазах проступили слезы.

Спрятав лицо в собственной гриве, чтобы сокрыть на щеках влагу, Матриарх качала в передних ногах бесчувственного жеребенка, которого она только что родила. Звезды в ее шкуре потускнели, и великая тень опустилась на отравленный луг.

— И вот так была рождена я, и со мной пришла смерть. Все, что имеет начало, отныне имеет конец. Как у нее было свое предназначение, а у моей сестры — свое, предназначение было и у меня: я должна быть потерянной. Еще даже до того, как я обрела самосознание, я знала и понимала аккорды своей песни. Предо мной лежала судьба стать повелительницей всех забытых вещей во Вселенной. Единственные слушатели, которых я могла заполучить, были слушатели, лишенные возможности чувствовать, возможности сожалеть и, следовательно, возможности помнить.

Передо мной вновь поднялся занавес черноты. На краю скалы, возвышающейся над озаренным безлунным светом первобытным пейзажем, я увидела Матриарха. Селестия стояла в нескольких шагах от нее, скорбно повесив голову. Матриарх тяжело дышала. Ее полные боли глаза разглядывали лежащего у ног пони-младенца. Неподвижный жеребенок с крохотной гривой, заплетенной в косу, со сложенными, как хрупкие фиолетовые лепестки, крыльями за безжизненной спиной, лежал в колыбели цветов.

Внезапно Матриарх содрогнулась всем телом. Подогнув все четыре ноги, она склонилась и нежно потерлась носом о тело жеребенка. И когда всю сотрясающуюся фигуру богини поглотили рыдания, над головой у нее вспыхнули лучи яркого света. Небо искажалось — материя космоса рвалась по швам. Каждое созвездие взрывалось в небесах далекими вспышками чудовищной, пламенной ярости.

Увидев это, Селестия ахнула. Запаниковав, она кинулась к матери. Но не успела она достигнуть Матриарха, как всемогущее существо уже расправило крылья. Она открыла рот, стеная, и ландшафт внизу, под их ногами, распался вдребезги, повиновавшись грохоту одинокого чистого аккорда.

— Но моя мать может помнить. И, что того хуже, она может страдать. Ее чувства — мазки кисти по полотну этой Вселенной. Она созидала только то, что любила. Она никогда не созидала ничего, что не было бы частью ее. Песнь питала ей душу с самого рождения, но к потерям она была не готова.

— Таковы последствия поисков ответов без ведома об их существовании. В процессе открытия тайн, разрушение сущего — суть искупление, через которое истина проявляет себя. Для моей матери, впрочем, разрушение было всеобъемлющим. Идея того, что можно отдать частицу себя смерти, была непостижима для ее разума. Нет меры для скорби, нет определения боли и страданий, которые она только начала постигать.

— Агония от потери жеребенка была непереносима, и пока она помнила, что ею было утеряно, она лишилась способности делить песнь, не говоря уж о поддержании Творения, которому она уже придала форму. Песнь тогда обречена была сломаться, а реальность рухнуть под собственным весом и отдаться вечному хаосу.

Перед моими глазами в полном беспорядке повисли обломки мира. Куски ландшафта витали в кружащемся ничто. Песнь Творения оказалась разбита, и нестабильная энергия проявляла себя в циклонических потоках воды и ярких вспышках молний. Одной лишь силой воли Селестия и ее мать удерживали разбитые куски реальности вместе. Чего, очевидно, было недостаточно.

Матриарх застыла, скорбно сгорбившись. Лицо ее заледенело в гримасе бесконечной боли, и слезы текли без устали. Перед нею зависла девственно чистая колыбель с жеребенком, кобылкой, застывшей в той же смертной неподвижности, что и привела ее в материальный мир.

Подлетев к матери, Селестия потерлась о нее носом, разделяя с ней слезы скорби. Она шептала любящие слова Матриарху, а разбитый мир в это время кружился вокруг них все быстрее и быстрее. Но вскоре глаза Матриарха ослепительно засияли мощью и решительностью. Она развернула крылья и нахмурилась, приготовившись к тому, что придет следом.

Селестия поняла, что значит выражение лица ее матери. Она тоже распахнула крылья и оба аликорна, синхронно, как в священном ритуале, подняли лица к небесам и открыли рты. Вселенная застыла на месте, дернулась судорожно и завертелась в обратном направлении. Звезды перерождались вновь, созвездия восстановливали свою структуру. Под торжественные звуки полностью новой мелодии отделилась еще одна часть песни. Она обрела плоть, привнесла в хаос структуру и возвела Небесные Тверди — непреодолимый барьер вокруг этого одинокого закутка в безднах космоса.

— Было только одно решение, единственный приемлемый выход из этой дилеммы. Поиски истины и гармонии слишком важны, чтобы оборваться столь бесславно и столь бесплодно. Впереди еще лежало сотворение Вселенной и предстояло еще вылепить рог изобилия жизни. Чтобы увидеть расцвет и стабильность Творения, Матриарху необходимо было пережить первое Разрушение.

— Они должны были провести прощание и затем погребение. Тем не менее, жеребенка следовало похоронить не просто вдали от глаз. Могила должна быть сокрыта не просто за пределами времени и пространства. Это погребение должно было быть совершено за пределами узнавания, за пределами знания, за пределами памяти. В конце концов, только навсегда забытые вещи поистине можно считать погребенными, ибо тому, кому суждено жить в будущем, ни к чему томиться в оковах трагедий прошлого.

— То же было верно и для Матриарха. В распоряжении моей матери была целая вечность, но она не могла одновременно разносить по Вселенной песнь и скорбеть о первой мертвой душе, которая надломила ее могущество столь разрушительным образом. Она любила меня всей душой, но ей следовало двигаться дальше. Она — древняя частица единой песни, простая в структуре, но божественная в своем предназначении. Сущность Селестии, моей сестры, — куда меньшая часть песни, но и гораздо более сложная притом, и она от рождения понимала, что ключ к существованию заключается в осознании потерь и в умении к ним приспособиться. Моя мать, тем не менее, не была способна на это, и никогда не будет. Истинная природа Творца состоит в повторе одного и того же. Только Творение само по себе способно учиться, и ноша эта целиком ложится на смертных, что населяют ее царство Гармонии.

Я наблюдала за тем, как посреди широкого осколка висящей в воздухе земли, куски Небесных Твердей собрались воедино, плавясь и перестраиваясь в огромный металлический саркофаг. Покрытые рунами сферы, в сумме десять, по одной на каждую элегию, скользнули на свои места, расположившись друг вокруг друга в концентрическом порядке. По центру этой полой структуры расположилось мягкое гнездо из перьев с крыльев двух аликорнов. Тело жеребенка легло на них, и Матриарх склонилась над нею, в последний раз приласкав носом свое дитя. Пролив последнюю слезу, Матриарх отвернулась. Селестия проследовала ее примеру, и обе они печально двинулись прочь от могилы.

— Они сотворили «Ноктюрн Небесных Твердей» в качестве гроба, мавзолея. Цель могилы двойственна: она должна была служить местом для моего упокоения, и она же является буфером меж Небесных Твердей. Если столп, на коем покоятся песни Творения, будет забыт, то вырвать из почвы мироздания корни Гармонии будет гораздо сложнее. Мир сможет существовать в покое и процветании, не ведая о том, что вечность лежит в его основах, да и не нуждаясь в этом знании в целом. Моя цель — быть сокрытой мелодией, что таится за пределами реальности, быть песней всех песен: Принцессой Арией, Богиней Сумрака. Даже в смерти своей я исполняла свое предназначение. И, каким-то образом, мать и сестра всегда могут ощущать мое присутствие, даже если они более не в состоянии осознавать мое существование. Мы по-прежнему часть единой песни; мы навечно останемся неразлучны, пусть даже для них я невидима.

Сферы захлопнулись у них за хвостами, сокрыв жеребенка во тьме. Слои структуры закрутились, питая энергией элегии, записанные в вырезанных на металле рунах. Мир за их пределами погрузился в тень, ибо Небесные Тверди окончательно отрезали это измерение от остальной Вселенной. Очистившись от порчи диссонантной частицы песни, что отныне покоилась в саркофаге, Вселенная вновь собралась воедино, восстановив баланс и порядок. Что должно быть забыто, было забыто. Что не может быть спето, осталось неспето.

Но потом, долгое время спустя, как ушли аликорны, и когда меж элегиями возникла пауза тишины, давшая время для осознания, в темноте распахнулось два глаза, полных фиолетовых слез.

— Но чего они не знали, чего Матриарх и ее дочь, Селестия, даже не могли себе  представить, так это того, что тот кусочек изначальной песни, неважно, сколь диссонантный, неважно, сколь хрупкий, является столь же бессмертным, как и они сами. Они не осознавали, что аликорн, даже рожденный, чтобы умереть, не является на самом деле в полной мере мертвым. Песню можно разъединить, ее можно разбить, и приглушить, и переписать, но поистине заставить ее замолчать невозможно. Вселенная не умрет никогда, она лишь только истончится, причем некоторые ее части будут истончаться дольше других.

— Они поступили мудро, похоронив меня в этом месте. Для меня нет роли в царстве смертных. Измерение света, тепла и красоты создано не для меня, ибо я буду в нем лишь диссонантным осколком песни, лишенная силы и жизни. Здесь же, тем не менее, в колыбели хаоса, случилось нечто неожиданное. Я расцвела. Я ожила. Мое новое царство стало для меня чистым холстом, и я была на нем одним единственным отпечатком.

— Видишь ли, заблудшая, Матриарх желала сотворить для меня гроб. В некотором роде, то был последний дар матери, колыбель для возлюбленного младенца. Она не ожидала того, что эта колыбель станет мне тюрьмой.

Перебирая костлявыми ногами, из сфер выбрался крохотный жеребенок и оглядел растеряно и печально вьющийся вокруг яростный хаос. Я наблюдала за тем, как Принцесса Ария хромала по плавучей платформе. Меж каждой вспышки молнии, тощий аликорн становился выше, больше, но при этом и все изможденнее. Проносились века, и ее ребра все так же проступали сквозь тонкую кожу, а узловатые ноги все так же скрипели и хрустели при каждом шаге. Еще несколько раз вспыхнула молния, и она распахнула лишенные перьев крылья — оголенные кости.

В ее глазах пульсировал насыщенный фиолетовый свет, призывая разряды из клубящихся небес. Сфера позади нее взлетела вверх, вращая многочисленными слоями с жуткой, призрачной волей. Землистая платформа плавилась и менялась под истертыми копытами аликорна, обращаясь в холодную, идеально гладкую сталь. С дальних окраин поднялась пыль и соединилась вместе, сформировав лязгающие цепи, что протянулись в самые дальние уголки Неспетого Царства. Далекие обломки земли стали такими же вращающимися платформами из металла, плывущими в строгой формации, образующими в нематериальном сердце хаоса необъятный индустриальный пейзаж.

— Я сотворила порядок на своих хаотичных владениях. Чем мне еще оставалось заняться? Я была младенцем, необразованным и исполненным любопытства. Единственное, что мне было известно о мире — это одна лишь мелодия, бессмертный напев в моей голове, что диктовал мне создавать строгую структуру и поддерживать равновесие. У меня не было вселенских ресурсов, коими располагала моя мать, но у меня была песня, хоть и, конечно, лишь крохотная ее часть. Мое одиночество было и даром, и проклятьем одновременно. Я была забыта, но при этом у меня был смысл существования. Единственная душа, перед которой я была в ответе, была мной самой, и так, с течением веков, я начала понимать, что цель моей жизни заключена в бесцельности.

На металлические платформы к ногам Арии принесло, как плавник, прибитый к побережью волной, десятки, сотни и, наконец, тысячи душ пони. Шли года, и она подходила ко всем, ласкала их нежно, и разглядывала с бесстрастным любопытством их слезы, их полные отчаянья лица. Она склонялась над ними и целовала в лоб в попытке успокоить их полные растерянности и агонии метания. Но это ничем не облегчало их страданий, а посему она распахнула крылья и, со вспышкой фиолетового света в глазах, приковала каждого к платформам цепями и кандалами. По крайней мере, теперь они были неподвижны. Они пели ее песнь в идеальной каденции, и находили успокоение в небытье.

— С течением времени я обнаружила, что все больше душ приходит ко мне, все больше пони, которых коснулась песня, которых не смогла защитить ложь во имя покоя, что поддерживала своей симфонией моя мать. Они приходили сюда, потому что нечто умерло в их душах, оно принесло им отчаяние, оно заглянуло в бездну и утащило их самих вслед за собой. Они все заблудшие, подобно тебе. Когда трещины в Небесных Твердях выравнивались друг с другом, и когда ни смерть от чужого копыта, ни изгнание, ни самоубийство более не казались подходящим средством в поисках утешения, эти пони приходили ко мне, в Царство Неспетых, ибо песнь моей матери стирала о них всякое знание из царства живых.

— Я знала об этом, потому что хоть я сама и была навечно брошенной, я навсегда останусь частью все той же песни, что сотворила богинь смертного измерения. Я сразу узнаю, когда Ноктюрн поглощает очередную душу ради того, чтобы сохранять мое существование в тайне. Я чувствую каждый раз, когда что-то ударяет по материи реальности, пробивает ее насквозь и оказывается здесь. Каждый раз, когда что-нибудь угрожает, хоть в малейшей степени, раскрыть мое имя Матриарху, это что-то тут же прекращает свое существование. Ибо если какое-то событие или обстоятельство напомнит матери о моей смерти, и даже о воскрешении, она рухнет под весом этих знаний и собственной вины, и Вселенная рухнет вместе с ней.

— Я понимала это, и посему знала, что целью моего существования является предотвращение этого события. Это мрачный долг, но я в своей жизни и без того не понаслышке знакома с одиночеством. У матери была бессмертная воля продолжать свое божественное дело, а посему воля была и у меня. Я поддерживала Царство Неспетых, и я поддерживала порядок среди душ, что приходили ко мне на покой. Я продолжала это делать и когда осознала, что от песни родилась моя младшая сестра. Я продолжала это делать, когда Хаос обрел плоть и полюбил меня, и даже когда мне пришлось изгнать его, моего возлюбленного, туда, где он не сможет более помешать моему священному долгу. Я продолжала непоколебимо, даже когда ощутила, как в попытке спасти меня от Ноктюрна поддалась порче моя сестра.

— И сколько будет стоять Вселенная, я обязана хранить свою верность песне и не менять себя ради блага ее остальных фрагментов. Песня может пережить разбиение на части — такова ее цель. Эта вселенная, тем не менее, должна сохранять целостность ради того, чтобы у великой симфонии были слушатели, чтобы поиски истины не прекращались ни на мгновенье и длились вечность.

И в этот миг сцена передо мной погрузилась во тьму. Царство Неспетых и все ее стонущее население растворилось в тенях. Я ахнула, увидев вращающиеся руны, обретающие резкость вокруг меня и над головой. Сквозь разрезы в пористых сферах вновь проступил космический свет, окутав неземной дымкой тронный зал пустого царства. Напротив меня, затаившей в страхе дыхание под взором светящихся фиолетовых глаз, возвышалась Принцесса Ария. Ее лицо не выражало ничего, ее челюсть была неподвижна, а губы сведены в строгую тонкую линию. Какой бы ни была тонкой и истощенной богиня, я не видела в ее теле никаких слабостей и недостатков. Она была поистине красива в любом будящем жалость смысле этого слова. Я заблудилась в желаниях одновременно и оплакивать ее, и поклоняться ей.

К счастью, она заговорила прежде, чем этот дрожащий смертный успел сказать что-нибудь жалкое и бессмысленное.

— Мое предназначение быть и не быть подарило мне возможность все это время осознавать твое существование, заблудшая, — она прищурилась, внимательно взглянув на мою крохотную фигурку. — Тот факт, что ты пришла сюда, обнаружив песню, тот факт, что ты была спасена другой замаскированной заблудшей душой и тот факт, что ты, ни много ни мало пересекла порог моей тронной комнаты — все это крайне интригующие явления, но не они заинтересовали меня в тебе, не они заставили меня рассказать тебе мою историю, — дрогнув костяными крыльями, она продолжила: — Поистине же заинтриговало меня в тебе то, что ты приходила сюда неоднократно и добровольно, в поисках чего-то большего, нежели величины твоего отчаяния. Пожелай я предположить причину сего, я бы решила, что ты не менее, а то, возможно, и более верна песне, чем я сама.

Я задрожала. Я ощутила у себя в копытах нечто холодное и металлическое. Глянув вниз, на свое обнаженное тело, я обнаружила, что прижимаю к груди Вестник Ночи. Я тяжело вдохнула и подняла взгляд на Арию, стараясь удержаться от плача всякий раз, когда оказывалась на прицеле ее мрачных, светящихся глаз.

— Тогда, м-может быть, ты понимаешь, что я пришла сюда не для т-того, чтобы уничтожить сотворенное Вселенским Матриархом, — смогла выдавить хриплым голосом я.

— Нет, но ты здесь для того, чтобы измениться, — сказала она. — И изменение — суть самое разрушительное явление в царстве смертных, пока оно продиктовано природой всемогущего осколка песни, что не желает меняться. И это, боюсь, обречено длиться вечность.

— Я хочу изменить только себя, больше ничего! — воскликнула я, и голос мой эхом отразился от вращающихся вокруг нас рун. — Я не хочу нести разуму Матриарха свет знаний о ее печальной потере! Я не хочу вытаскивать тебя из этого царства, если оно для тебя столь драгоценно! Я просто хочу вновь стать постоянной! Я п-просто хочу, чтобы песня, что питает тебя, прекратила меня проклинать!

— Цена у этого желания слишком велика, — холодно сказала она. На ее лице нельзя было прочитать ни следа эмоции, ни единого намека на гнев, или скорбь, или страх, или веселье. Она просто существовала, как существовало все в этом царстве. Я очень быстро осознала, что говорю с живой бездной. — Ты желаешь иметь имя, которое будут помнить, иметь наследие, которое возможно записать. Пусть непреднамеренно, но твои желания, буде они воплощены, приведут к раскрытию моего существования Матриарху, и вселенная посему прекратит функционировать. Ты уже рисковала этим, раскрыв меня обеим моим сестрам, и песне пришлось вычеркнуть этот миг из реальности.

— Да! Я знаю о параспрайтах! — огрызнулась я, с тихим рыком. — И когда я намерилась поговорить с Луной, я уже понимала о тебе в должной мере, чтобы приложить силы и постараться, дабы никто больше не пострадал от правды! Но кто я? Я не богиня, которая способна лишь только созидать и поддерживать гармонию! — нахмурившись, я встала прямо и крикнула: — Я смертная! Это моя сущность, моя функция — узнавать новое и благодаря этому развиваться! Ты же сама говорила: чем меньше и разнообразнее становятся кусочки песни, тем они сложнее! Я могу прожить свою жизнь и не раскрыть твоего существования!

— Для этого есть только один способ, — сказала она.

Я лишь только глядела на нее, тяжело дыша и дрожа в ожидании.

Она отвернулась и взмахнула копытом в сторону стен.

— Стань голосом в моем хоре, — сферы повернулись и выровнялись, и сквозь пористый металл мы увидели сотни пони, прикованных к проплывающей мимо платформе. Они все стонали в единой каденции, подчиняясь вечному ритму, с которым аккорды Ноктюрна разносились в бесконечности по кругу, снова и снова. — Раздели с нами бескрайний покой меж Небесных Твердей, наше бесконечное служение великой цели.

Я с омерзением поглядела на нее.

— Но я не буду свободна.

Она уставилась на меня твердым, как камень, взглядом.

— Нет, ты не будешь. Свобода значит страдание. Свобода значит хаос и волнение. Свобода значит опасность и разрушение. Это царство — не место для свободы, но убежище для измученных душ, которым смерть не может принести утешения. Это судьба вселенной, в конце концов, — пасть жертвой бескрайнему холоду. Здесь моим маленьким пони не нужно ждать вечность, пока она их достигнет.

Я тяжко сглотнула и произнесла:

— Значит, вот почему ты изгнала Дискорда? Если существо подобное ему не способно вынести это царство, то, поистине, значит, ты здесь погребена.

Впервые за все то время, которое она со мной говорила, выражение ее лица изменилось. Потянув и сложив по бокам костяные крылья, она медленно двинулась вдоль стен круглой комнаты.

— Я не ошиблась, почуяв на тебе запах моего возлюбленного, — сказала она. — Поначалу, я предпочла думать, что это просто обломок идеи, тень прошлого, просто мимолетная мысль в моей собственной голове, потому что ты — первая душа за многие тысячелетия, которая сыграла мою песнь, не желая ею быть поглощенной.

— Да, я повстречала Дискорда, — тихо сказала я и содрогнулась, заметив, что она подошла ближе. — Он нежно любит тебя, Ария. Он любит тебя больше, чем он при всем своем могуществе способен выразить.

— В таком случае, все как я и думала, — сказала она нейтральным тоном. Она остановилась передо мной, и сама ее близость бросила ледяные кристаллы мне в кровь. Из ее рта и ноздрей бесконечным потоком истекал пар, пока она говорила мне тихо: — Его амбиции были слишком сильны. Он увидел во мне обрывок песни Матриарха, что открыла ему частицу Творения. Впервые за всю историю Вселенной, существо Хаоса узрело проблеск структуры и, хоть он никогда этого не признает, я подозреваю, что он позавидовал этому без меры. С тех самых пор в этом царстве для него не осталось надежды. Пока он здесь, ему никогда не изведать покоя, что знаком голосам в моем хоре. Он не способен ужиться с предназначением этого прибежища, и посему ему суждено быть здесь аномалией, помехой моему божественному долгу.

— И ты изгнала его прочь?! — воскликнула я. — Ария, ты, может быть, думаешь, будто ты столь же прямолинейна и навечно прикована к своему предназначению, как твоя мать, но я вижу в тебе истину совершенно иную! Я слышала ее в словах Дискорда, когда он горестно рассказывал о тебе! Я видела ее в твоей печальной походке и в дрожи крыльев! Мысль о возлюбленном будит искру в твоем немертвом теле! Ты любила его, ведь правда?

Я зашипела сквозь стиснутые зубы, борясь с приступом дрожи:

— Ты любила его, и ты считала, что не способна на такое изменение, на близость и чувства! Ты отослала его прочь не для того, чтобы спасти песню! Если на то пошло, ты только поставила себя под угрозу раскрытия, когда отправила его в смертный мир! Мне кажется, настоящая причина, по которой ты отправила его прочь, состоит в том, что ты боишься изменений не меньше, чем я их жажду! Ты боялась их всю свою жизнь, боялась, что весь возложенный на тебя долг защищать проклятый Ноктюрн матери — это всего лишь ложь!

— Но это и есть ложь, — холодно сказала она. — Необходимая ложь. Мой возлюбленный не мог этого понять, и песни оказалось недостаточно, чтобы заглушить его желание раскрыть мое существование миру. Потому я отправила его туда, где объединенная музыка моих сестер сможет сделать то, на что я оказалась неспособна.

— Но они не могут, Ария, — сказала я. — Не целую вечность! Дискорд вырвался на свободу! На самом деле, песне удалось изгнать его в камень и защитить твой секрет только потому, что он позволил сам… — я остановилась на полуслове. Я широко распахнула глаза, и внезапно резкий, глубокий вздох сорвался у меня с губ. — Это была я… — я уселась на зад, и крепко обхватила Вестник Ночи. — Я… я в конце концов отослала его прочь, — выдавила я, чувствуя, как в животе разверзлась глубокая яма. — Я изменила его, и он открылся Элементам Гармонии. Я заставила Дискорда вспомнить тебя, и потому его собственная боль от потери надежды погрузила его в бесконечный стазис.

Она раздула ноздри, уставившись на меня сверху вниз.

— Теперь ты понимаешь, почему меня столь поразила твоя верность песне?

Я заскрежетала зубами. Проведя копытом по лицу, я простонала:

— Ты… ты воспользовалась м-мной, да?

— Чтобы подчинить тебя, какой ты являешься сейчас, мне бы пришлось обрести способность к чувствам, заблудшая, — сказала она. — Пока ты не станешь голосом в моем хоре, я не вправе сказать, что у меня есть власть над тобой — это было бы ложью. Только ты сама, и больше никто, пожелала сохранить стабильность вселенной, что и дало тебе шанс выжить пред лицом моего возлюбленного. Только твое желание сохранить место моей младшей сестры в песне заставило тебя явить ей один лишь Реквием. Теперь ты считаешь, что это твоя жажда свободы привела тебя в мое царство. И это мой долг заявить тебе, что ты давно уже заработала себе покой. Пони, что дошла до моего сокрытого убежища самостоятельно, по самой меньшей мере заслуживает его.

Шмыгая носом, я подняла на нее взгляд. С дрожащими губами, я сказала:

— Сколько пони до меня добиралось до твоего тронного зала?

— Нисколько.

Сердце ушло в копыта. По чертам моим скользнула гримаса боли.

— За столько веков… многих тысяч и тысяч лет… я единственная, кто освоила Ноктюрн и вошла сюда?

— Все остальные, кто слышал мою песню в полную силу, отыскали свой покой на цепях, в необходимых оковах забвения, — сферы вокруг нас закружились, и неземной свет, проникающий сквозь отороченные рунами дыры, спроецировал на стены скользящие изображения звезд, созвездий и солнечных систем. — По всему космосу, куда бы моя мать ни несла песнь Творения, возникали бесчисленные Эквестрийские цивилизации, и каждая из них непрерывно делилась со мною душами тех, кто был потерян, кто не мог отыскать дороги домой, кто не мог найти для себя радости, надежды или дружбы. Когда они поддавались отчаянию, когда ими овладевал Ноктюрн, заражавший их сквозь осмотические раны в сердцах, они приходили в мои владения, и любая память об их жизни в царстве смертных стиралась, как и должно быть.

— И… ты о-отслеживаешь их приход?

— Всех до единого, — торжественно произнесла она, обводя копытом проекции, которые тут же замерцали, демонстрируя бессчетные ряды лиц, каждое, до единого, меланхоличное или бесчувственное. — Отвергнутые обществом юные души, отчужденные любовники, потерявшие волю к жизни, жертвы войны, голода, жестокости. Боль существования тянет их души и ломает в итоге. Ямы в их душах, разломы, что глубже и чернее бездн меж Небесных Твердей — вот тот глубинный слой, в котором таится Ноктюрн. Симфония говорит с ними, и многие отвечают на зов песни моей матери. Они становятся мне братьями и сестрами, и я дарю им утешение, которого не дано им было достичь при жизни.

— Ты вообще когда-нибудь думала помочь им достичь умиротворения самостоятельно? — спросила я, колеблясь меж гримасами боли и злости. — Ты вообще когда-нибудь думала, что приводя их сюда  ты, может быть, лишаешь их чего-то важного?

— Заблудшая, приходя сюда, они показывают, что у них более ничего не осталось.

Она глянула на меня краем глаза и взмахнула копытом, сотворив образ планеты, солнца и луны. Планета увеличилась — теперь показывался только центр континента и одна очень знакомая деревушка с очень знакомой Ратушей посередине.

— Даже твой собственный дом, при всей своей теплоте и процветании, не чужд пожертвованиям моему хору душ.

Перед нами вспыхнули образы нескольких незнакомых лиц.

— Неугомонная белая пегаска. Муж элегантной единорожки. Младенец фермерши. Мастер телепортации.

Она убрала копыто обратно, и картинка отодвинулась назад, демонстрируя бессчетные ряды застывших в одинаковом скорбном выражении лиц.

— Все они когда-то жили счастливой и продуктивной жизнью, пока не столкнулись со знанием о существовании Царства Неспетых и с сутью чувства потери, которую моя мать многие века тому назад пыталась похоронить. И как следствие, отныне они тоже должны были сами себя похоронить. И когда приходит время, у них уже не остается желания сражаться с тем, что не только естественно, но и благостно. И как только этот момент настает, все свидетельства, кои хоть как-то намекали бы на то, что они когда-то ходили по земле, стираются до последнего обрывка с лица их родного измерения.

— Благая богиня… — прошептала я, подняв на нее взгляд увлажнившихся глаз. — Все это время, я-я думала, что я в городе только одна…

Я чувствовала, как грохочет мое сердце, по удару на каждую ступень осознания: каждый день, когда я бродила по городу, по тем же улицам рядом со мной ходили такие же призраки, как и я, дышали тем же воздухом, что и я. Я забывала все эти встречи, разминалась с ними, как корабли в глухом тумане, и понимание этого будило в животе тошноту.

— Ария, сколько… с-сколько там заблудших душ, помимо моей?

— Неисчислимо.

Я содрогнулась. Я улеглась на живот и тупо уставилась в пол. Отныне больше ничего не могло остановить моей дрожи.

— Е-если бы я знала… если бы я хотя бы представляла… Я б-бы п-попыталась спасти и их тоже… — я крепко зажмурилась и подавила всхлип. — Алебастр, это уже слишком. Это уже все с-совсем чересчур…

— Тебе никогда не было суждено их спасти, — сказала она. — Тебе никогда не было суждено спасти саму себя. Все заблудшие прибывают сюда, в это царство, одни раньше, другие позже. Тот факт, что ты единственная, кто заявился сюда, сохранив в такой значительной степени самосознание, не значит ничего. Скорее рано, чем поздно, ты тоже присоединишься к моему хору.

Дав еще паре слез соскользнуть с ресниц, я сделала очень глубокий вдох и, выпрямившись на дрожащих ногах, нахмурилась на нее:

— Я этого делать не стану…

Ее ответ был холоден, механичен:

— Я столь же бессильна это изменить, как и ты.

— Нет, ты — только одна песня! — рыкнула я. Я подняла телекинезом Вестник Ночи перед собой. — Но я — несколько!

Она вновь глянула на священный инструмент, а затем без малейшей эмоции перевела взгляд на меня.

— Ни ты, ни я абсолютно ничего не сможем…

— Некоторые песни я обнаружила! — продолжила я, крича. Я более не боялась фиолетового сияния ее глаз; я более не боялась вообще ничего. — Но еще больше я написала сама! Самую прекрасную и утонченную песню — мелодию своей жизни! Пони чувствовали ее всякий раз, когда я касалась их жизней, знали ли они об этом или нет! В отличие от песни твоей матери, я наполняла их души надеждой! Я вливала в их жизни радость и смысл! Я заполняла ими пустоту в сердцах пони, на которой так охотно паразитирует Ноктюрн! Ты еще как права — я хочу измениться! Поиск истины невозможен в одном лишь чистейшем повторении! Ты должна страдать, чтоб понимать, что есть подлинное блаженство, чтобы вообще научиться учиться! Мне печально слышать, что твоя мать неспособна это понять, Ария. Мне печально слышать, что в своем эгоизме и простоте мышления, Творец всего сущего изгнала тебя в это безжизненное место! Но оно — не для меня! И если ты не желаешь выкарабкаться отсюда сама, то и ладно! Только не стой у меня на пути!

— Заблудшая, ты не понимаешь последствий того, чего ты желаешь…

— Сыграй со мной Дуэт! — выкрикнула я, подняв Вестник Ночи еще выше, чтоб он отразил свет, идущий от окружавших нас рун. Золотое сияние омыло тронный зал подобно теплым узорам калейдоскопа, подобно рассвету в самом сердце тьмы. — Ты знаешь, что это такое, и ты знаешь свое место! Ответь на песнь своей матери и сестер!

Она лишь глядела мне в лицо неотрывно.

Стиснув зубы, я храбро коснулась ониксовых струн магией, выводя первые ноты «Дуэта Запустения». И вновь я прошипела:

— Играй со мной! Давай споем песнь вместе! И тогда, если ты хочешь, ты можешь стать ничем. А я же должна увидеть рассвет по ту сторону Ноктюрна.

Она глядела на меня, неподвижная, как статуя. Костяные крылья торчали с обеих сторон, превратив ее в подобие какого-то кошмарного герба.

Я глядела в ответ, сдерживая на пределе дрожь. Я хранила молчание. Я не собиралась ее умолять.

В конце концов, богиня пошевелилась. Она засветила рог, и с каждой стены тронного зала оторвались кусочки рун и слепились перед ней в воздухе воедино. Я смотрела, не отрывая глаз, как в ее телекинетическом поле обретает форму металлическая флейта. Она поймала мой взгляд. Она ждала.

Сердце рванулось из груди вперед. Я последовала за ним сквозь переплетение лейлиний собственной магии, и струны Вестника Ночи зазвенели будто бы сами собой. Я ворвалась в ведущую мелодию, и вскоре я была уже не одна. Принцесса Ария оправдала свое безымянное имя, обратив песнь в нечто прекрасное своей пречистой флейтой. Убаюкивающий ритм звучал столь призрачно и жутко, сколь и божественно, как и подобает древней колыбельной, сотворенной для того, чтобы проводить погибшего жеребенка в царство, лежащее далеко за пределами смерти.

Я вспомнила об Алебастре и Луне и о том, как они раскрывали эту мелодию, вытаскивали ее из чернейших глубин первобытного холода. Я думала об Октавии, Мелодии, Дж. Р. Барде и Винил Скратч: никто из них даже не представлял, сколь же прекрасно звучал на самом деле этот дуэт с забытой самим временем Принцессой, или сколь прекрасно то место, куда мелодия меня перенесла. Огоньки за пределами сферической тронной комнаты плыли в море теплых оттенков желтого и золотого, не уступая в своем сиянии самому Вестнику Ночи, компанию которому составлял серебристый блеск флейты Арии.

Я слышала голоса за пределами ее владений; лязг цепей стих впервые за целую вечность, а стоны обратились в эйфорическое ликование. Царство Неспетых переживало свою первую и единственную интермиссию, и я стояла на сцене, в лучах софитов, разделяя славу с живым воплощением всего, что забыто. Я думала обо всех пони, чьих жизней я вот таким образом коснулась, просто желая для них гармонии, просто желая распространять всюду радость и ритм жизни. Раз я не способна достичь душ Царства Неспетых, что ж, я могу с этим смириться. Передо мной лежало будущее, которое я желала себе заработать, второй шанс на существование. Я могла смириться с потерей, я могла обдумать в медитации ошибку, и я могла послужить другим помощью в борьбе с их собственной бренностью.

Я думала, я буду парализована ужасом от мысли, что нахожусь в одной комнате с Арией. Я думала, что ее великая мощь и божественность задавят меня страхом. Но по мере того, как играл Дуэт, и как аликорн прилежно следовал за мелодией, которую я выводила, я все больше осознавала, что даже богиня не способна пошатнуть моего спокойствия.

Ко мне пришла истина, откровение, с предпосылками к которому я сталкивалась всю свою жизнь: воля нести добро куда старше, даже чем сами песни Творения. Может, именно того желало единое сознание, когда разъединилось на многие части. Но судьба постановила так, что Матриарх должна остаться слепой и глухой к достойным постиженья урокам. Возможно, в таком случае моя роль — преподать этот урок всему миру. И если это окажется единственным знанием обо мне, что отложится в памяти пони, то значит, все эти месяцы одинокого ада прошли не зря.

Я столь глубоко погрузилась в величие этого мига, что когда он подошел к концу, я осознала, что играю уже в одиночку. Я открыла глаза, сморгнув слезы, и молча поглядела на Арию.

Флейта уже растворилась в воздухе. Почтительно поклонившись, она отошла, шаркая, в сторону. Позади нее ряды сияющих фиолетовых линий затвердели в форме пьедестала. На самой его вершине покоился развернутый свиток, таящий в себе древнюю нотную запись.

— Это… — я вытянула шею вперед, отчаянно потея при виде листа с неуловимой мелодей. — Это ведь?..

— Заключительная элегия Ноктюрна ждет тебя, — сказала Ария. — Ты владеешь Вестником Ночи, заблудшая. Ты заслужила ее.

Я сглотнула. Быстрым шагом я подошла на онемевших копытах к пьедесталу. Скользнув взглядом по тактам мелодии, я вздрогнула при виде последнего аккорда внизу листа. «Пришествие Рассвета» было длинным. Оно было эпичным. Оно было и меланхоличным, и триумфальным одновременно. Душа вздымалась и опадала на невидимых пиках, которые, просто проигрывая мелодию в мыслях, воображал при виде этих нот мой хрупкий мозг.

— Ступай же и увидь рассвет, — сказала Принцесса позади меня спокойным голосом, почти шепотом. — Тем не менее, рассвет не сможет увидеть тебя.

Я сглотнула комок в горле, оперев копыта о края пьедестала. Ноты начали смазываться: то слезы отыскали себе дорогу прочь из моих глаз.

— Что будет дальше? — спросила я, задрожав. — Что меня ждет после того, как я исполню «Пришествие Рассвета»?

— Ты войдешь в царство живущих, — сказала она. — Ты выйдешь за пределы Ноктюрна, и ты более не будешь подчинена моей власти.

— Да… — с дрожащими губами проговорила я и, обернувшись, поглядела на нее. — Но по крайней мере, ты знаешь, что произойдет, когда я там окажусь, правда? Пожалуйста, р-расскажи мне…

Она уставилась на меня твердым взглядом.

— Все, кто обладает знаниями обо мне и Царстве Неспетых, не могут войти во владения матери и сохранить эти знания. Власть Матриарха и ее всемогущество правит над миром смертных. И по вине ее власти, не моей, становится забытым то, что должно быть забыто. Ты — первая и единственная смертная пони, которая исполнила весь Ноктюрн до конца. И посему, едва ты исполнишь «Пришествие Рассвета», ты перестанешь быть той же самой душой, что пришла в это место.

— Ты имеешь в виду… — я помедлила, оглядывая задумчиво тени в зале. Мой взгляд вновь наткнулся на ее сияющие глаза, и я содрогнулась. — Ты имеешь в виду, что все мои воспоминания...

— Чтобы перестать быть заблудшей, ты должна избавиться от того, что изначально зашвырнуло тебя в эту бездну. Есть два типа смертных во вселенной моей матери: те, кто знают, но забыты, и те, кто не знают, но забывают. Это суть результат дихотомии, что родилась вместе со мной. Вселенная не может хранить и то и другое, иначе Матриарх сломается под весом запретного откровения, и обрушит вместе с собой всю реальность.

Я обернулась и вновь посмотрела на нотный лист.

— Я… я не хочу обрушать всю реальность…

— Едва ты войдешь в царство, в котором была рождена, выбора у тебя более не будет, — сказала Ария. — Власть песни Матриарха отнимет у тебя это право, но, по крайней мере, ты станешь постоянной. Тебя будут помнить, — наконец шевельнулись с шорохом ее копыта, и она повернула лицо прямиком на меня. — Как видишь, моя маленькая пони, свобода, равно как и спокойствие разума, имеет цену.

Я опустила глаза к холодному металлическому полу тронного зала.

— Или жить вечно забытой, служить единственной хранительницей всего, чего я познала… — я сглотнула. — Или потерять все, чего я достигла и наслаждаться блаженством тепла и дружбы…

— Пока в твоем распоряжении песня, — она указала на Вестник Ночи, — и у тебя есть доступ к «Пришествию Рассвета», то не в моей власти тебе помешать, и нет у меня желания принимать решение за тебя. Теперь у тебя есть выбор:  изменить или не изменить все касательно своей сущности. Этот выбор — не из числа доступных богиням свобод. И я сомневаюсь, что когда-нибудь будет иначе.

Я резко подняла взгляд, и впервые при виде нее я ощутила нечто вроде жалости. Я быстро вырвалась из этого ступора и прошептала:

— Мне только интересно, смогу ли я стать снова такой же, как сейчас… — сквозь меня пронеслась волна холода. Я крепко зажмурилась, вспоминая о Твайлайт, Мундансер, Морнинг Дью, Снипсе, Небулусе и о дюжинах других пони. — Если я это сделаю, если я освобожусь ценой всего, чего я узнала, как о Матриархе, так и о самой себе, каков же будет шанс мне вновь достичь этих вершин своей души, на которые я взобралась к этому дню? Изменюсь ли я, стану ли такой, какая я сейчас? Или я так останусь тем мелкодушным, высокомерным и блаженно невежественным единорогом?

Она не ответила. У нее не было ответа.

Я вздохнула и провела копытом по гриве.

— Должен… д-должен быть какой-то другой способ, — я сглотнула. — Обязан быть! — я поглядела на нее. — Клянусь, я вообще никому не скажу о Царстве Неспетых! О тебе! О Матриархе!

— Это попросту невозможно…

— Хотя бы забери у меня воспоминания о себе, об этом месте и своем возлюбленном и…

— Забрать воспоминания, какие ты пожелаешь — это в моей власти, — сказала она и указала копытом на нотный лист. — Но как только ты сыграешь мелодию и встретишь рассвет, ты окажешься вне моей досягаемости. Как я уже говорила, никто прежде тебя не доходил до этого зала. Вполне возможно, что даже я забуду о тебе, — она прищурила фиолетовые глаза. — Могущество Матриарха настолько всеобъемлюще, и нет исключений этому божественному правилу, что сковало фундамент этого места. Если бы все было не так, смогли бы эти заблудшие души по-прежнему петь в моем хоре?

— Тогда… — я глянула на пьедестал и тихо пробормотала: — Тогда вполне возможно, что все-таки были пони, которые добрались сюда, просто ты не помнишь о них, — я закусила губу и выдавила: — В каком же таком мире мы живем, раз в нем столь много великих и всеобъемлющих побед должно быть забыто на самом апогее радости? Сколько же душ ходит по землям вселенной, добившись столь многого и при этом потеряв все в отчаянном стремлении сохранить слово о собственном существовании?

— Знать это — не для меня, — сказала она. — Я способна видеть лишь то, что выбрало стать потерянным.

Я посмотрела на нее и почувствовала, как на лице натягиваются мышцы.

— Я не выбирала такого.

Она едва заметно склонила рог.

— В таком случае, возможно, ты уже знаешь, что тебе нужно сделать.

Я поглядела в задумчивости на лист. Я дрожала так сильно, что ноты танцевали, вываливаясь со своих мест на нотном стане. От свободы, от тепла, от встречи с мамой и папой, от того, чтобы услышать, как Твайлайт с улыбкой зовет мое имя, от объятий Мундансер, от возможности вернуться домой и уснуть в собственной постели, меня отделяло всего несколько считаных аккордов.

— Я не могу это так просто отбросить, — сказала я. Я ощутила призрачный холод, будто слова эти были произнесены не мной, но теми бессчетными тенями, что могли или не могли стоять на том же самом месте, что и я, что могли или не могли исполнить Дуэт, как и я, что могли или не могли принять то же решение, что собиралась принять я. — Я прошла долгий путь. Он стоит риска, — проговорила я, чувствуя, как по щеке катится слеза. — Кто знает, быть может, я вновь смогу отыскать саму себя, сделаю те же открытия и получу те же откровения, вновь вырасту в кобылу, которая поистине окажется в той же степени самодостаточна и альтруистична, какой я являюсь сейчас?

Ария хранила молчание.

Я шмыгнула носом, сделала глубокий вдох и подняла перед собой Вестник Ночи.

— Я уже достаточно надумалась, достаточно нафилософствовалась, достаточно наговорилась в этих бесконечных приступах путанных измышлений. Я задолжала перед собой, перед Алебастром и перед всеми, кого я люблю, и я должна сыграть Пришествие, чтобы все они вновь узнали, сколь же они мной любимы, — я улыбнулась, хоть и кратко, и занесла копыта, готовая коснуться струн согласно нотам на листке. — Я готова встретить рассвет.

Аликорн по-прежнему не сказала ни слова, что в итоге встревожило меня, заставило обернуться и взглянуть на нее.

Я прищурилась. Ария глядела на меня неотрывно, ждала терпеливо и неподвижно, как камень. Мне подумалось, что за все это время я только и делала, что избегала ее, противилась ей, и вот, после всего этого, она не собирается оказать мне никакого сопротивления? Разве не собиралась я вот-вот оскорбить самые основы ее сущности, дать ей пощечину, плюнуть на все, что ей дорого?

Я взглянула на ноты «Пришествия Рассвета». Я поглядела на последний аккорд и на то, как одиноко он свисал к самому краю листа, подобно приставленному к горлу кинжалу. Со скрежетом копыт по полу я развернулась и уставилась на Арию, нахмурив лоб.

— Чего ты мне не досказала?

— Последняя элегия — твоя, — протянула она скучно и бесстрастно. — Исполняй ее.

— Ты что-то прячешь от меня! — рыкнула я, огрызнувшись. — Что же?

— Все, что заслуживает быть сокрытым, останется в моем царстве, — скупо заявила она. — Ты не желаешь находиться здесь. Пожалуйста, уходи…

— Ты только что подтвердила — все, что я узнала, будет стерто! — я встала перед ней, вытянула шею и выкрикнула: — Ты сказала, что по вине власти Матриарха все мои воспоминания растворятся и обратятся в ничто!

— Если таков твой выбор, то он твой и больше ничей…

— Но что есть свобода? — мой залитый потом лоб прочертили морщины, когда я осознала масштабы всего того, о чем я говорила. — Что есть покой мыслей?! Какова цена всего этого?! Дискорд знал! А ты?

— Заблудшая…

— Что случится со всеми пони, чьих жизней я коснулась?! — наконец выкрикнула я. — Что случится со всем, что я сделала в Понивилле?!

Она глядела на меня сверху вниз, столь же безэмоционально, как и всегда. И когда она заговорила, слова ее звучали как заученная надгробная речь:

— Власть Матриарха распространяется не на одну только память. Она творец всего, источник и носитель священной песни, что правит всей реальностью. Время и пространство склоняются пред ее волей.

Фиолетовые глаза засияли ярче при этих словах:

— Когда ты закончишь Ноктюрн, когда ты войдешь в царство живущих, все будет так, будто ты вовсе никогда не была проклята. Сама история должна исказиться, чтобы остановить проникновение во вселенную знания о моем существовании, и единственный способ это сделать — изначально предотвратить твое столкновение с Ноктюрном.

— Предотвратить столкновение?.. — я отшатнулась от нее, почти что забыв как дышать. Я моргнула, и холод вернулся мне в ноги, как в те первые одинокие ночи под понивилльским небом. — Я-я не встречу Найтмэр Мун. Я не построю хижину. Я не поговорю с Твайлайт о заклинаниях…

Она неотрывно глядела на меня, молчаливо наблюдая за тем, как укореняется в сознании переданное мне знание.

Я рухнула на задние ноги, дыша все резче и резче и чувствуя, как все сильнее дрожат в нервном тике глаза от накатывающих волн понимания.

— Я… н-никогда не услышу элегии у себя в голове. Я не построю погреб и не буду экспериментировать с Ноктюрном, не куплю звуковые камни, — я сглотнула и прищурилась в мрачные тени. — Я никогда не поговорю с Рэрити о ее карьере и не куплю флейту для жеребенка Дерпи, не подговорю Карамеля остаться с Винд Вистлер.

Я громко стучала зубами, прижимая уши к голове.

— Я не смогу спасти Скуталу от смерти в диком лесу, — я закусила губу, и проговорила: — Морнинг Дью и Рамбл… Снипс и Виндсонг… Мэр и Скарлет Бриз…

И вот в тот момент, громкий, подобный выстрелу, вопль сорвался с моих губ. Я упала на спину и зажала копытами рот, широко распахнув глаза, от чего они стали похожи на два подрагивающих блюдца.

— Мммм!.. — задыхаясь, я содрогнулась и простонала: — Д-Дискорд! — дрожь сотрясла все тело. — О моя Селестия…

Я обняла себя. Я стиснула зубы и громко зашипела. Не в силах более сдержать слез, я повернулась и попробовала поглядеть на нее. Фиолетовая тень нависала надо мной, за пределами досягаемости моих всхлипов и икоты.

— Если… е-если бы я никогда н-не была п-проклята, ч-что бы случилось с Д-Дискордом?..

Ария опустила голову. Очень медленно, она произнесла:

— Питаемый яростью от своего изгнания и лишенный заблудшей души, что могла бы указать ему на причины своего положения, мой возлюбленный предпочтет скорби гнев. Песням смертного мира никогда не одолеть его без собственного же согласия. Он будет сеять разрушение и страдания повсюду, куда ни ступит его нога. Даже мои сестры не смогут его удержать. Его правление не будет вечным, но, безо всяких сомнений, продлится многие тысячелетия. Он вылепит множество миров по своему подобию, пока само время не усыпит его вновь, и он не поддастся тем душевным мукам, что привели изначально к его положению.

Я зажмурилась, даже не дослушав ее речь до конца. Казалось, я промерзла насквозь. Я потянулась к рукавам толстовки, но ее не было, а потому я просто вцепилась в шкуру и гриву, вырывая волоски с корнями.

— Как… — я задыхалась. Я захлебывалась. — К-как ты могла меня отпустить… к-как ты могла разрешить мне уйти, зная, что произойдет; зная, что это будет концом жизни столь многих хороших и невинных пони, которых я успела коснуться? Как ты можешь добровольно смириться с тем, что твой в-возлюбленный впадет в бесконечное буйство хаоса и р-разрушений?!

— То, что я делаю ради целостности вселенной, я делаю здесь… оставаясь на месте, — сказала Ария. — Гнев моего возлюбленного чудовищен, но даже он не идет ни в какое сравнение с полной аннигиляцией всей реальности, что непременно произойдет, едва истина о моем существовании достигнет Вселенского Матриарха, — Принцесса Сумрака мягко закрыла глаза, но она уже не могла меня обмануть этой жалкой тенью эмоции. Было уже слишком поздно. — Что происходит с душами смертных по ту сторону Небесных Твердей нисколько не беспокоит меня до тех пор, пока Небесные Тверди остаются на месте, укрывая их собою, живых или мертвых.

Я обхватила себя передними ногами и закачалась на месте, чувствуя, будто на меня обрушивается весь этот металлический тронный зал.

— Я не могу… я-я не могу…

— Все, как я и говорила, когда ты впервые пришла сюда, заблудшая, — тихо сказала Ария. — Ты испытаешь блаженство, познаешь покой, как только ты забудешь Рассвет и вступишь в мой хор, — твердым голосом она произнесла: — Пой мою песнь и становись ничем. Все будет так, каким быть суждено.

К тому моменту я была уже безутешна. Я дрожала так сильно, что больше не могла удержать Вестник Ночи. И я не пыталась. Резко вдохнув, я вскинула вперед копыта и швырнула священный инструмент на пол. Нерушимые струны задребезжали богатым разнообразием диссонансных аккордов, но моя композиция еще не перешла к заключительным тактам. Следом за этими звуками, я вскинула голову к зениту Царства Неспетых и закричала, завыла, пока легкие больше не могли выдержать такой пытки. Я кричала как никогда прежде, вскидывая копыта в воздух, грохоча ими по металлическому полу, на который я в итоге рухнула, заблудившись меж стонов, всхлипов и рвущих нутро истеричных вдохов. Просто заблудившись…

Все это время Ария стояла совершенно неподвижно. Ни единая кость ее лишенных кожи и перьев крыльев не дрогнула от моих растущих и спадающих воплей. Я могла бы добиться большего, крича, вместо физического воплощения богини, на провал в черную бездну.

Мой разум казался мне лабиринтом, и каждый поворот в его коридорах открывал все более темные и темные тени. Даже слез не хватало, чтобы смыть жирную грязь безнадежности. Прошло несколько минут, в течение которых я лежала посреди тронного зала в позе эмбриона и жалобно рыдала. И когда я открыла глаза, первым делом мой взгляд упал на древнюю постель из изношенных перьев.

Я представила себе, каково это должно было быть — впервые проснуться здесь, в бездонной пустоте, без ничего, на что можно было бы опереться, кроме собственной силы воли и твердости. Мне пришло понимание — Ария всю свою жизнь была одинока, и при этом она никогда не была одинока по-настоящему. Мы все были рождены там, в колыбели тьмы, каждый из нас, и однажды придет день, когда мы должны будем вернуться туда, когда законы вселенной прогнутся под нашей волей и все, что нам останется — лишь долг, мелодия у нас в головах и песнь, которую нам должно петь.

— Хоть последствия обоих вариантов ничтожны, выбор все равно за тобой, — сказала Ария. Казалось, прошли часы с того момента, когда она говорила в последний раз. Я услышала шаги ее костяных ног, когда она пошла вокруг меня по периметру тронного зала. — Пока ты потеряна, я могу подарить тебе покой. Тем не менее, как только ты исполнишь «Пришествие Рассвета», ты станешь свободна, но эта свобода имеет цену. Эта цена, быть может, значит многое для тебя, но пока на кону не стоит целостность Вселенной, я не в праве лишать тебя этой свободы, вне зависимости от того, что в последствии этого мой возлюбленный может сделать или же не сделать с царством смертных.

— Я… Я н-не могу решить, — шмыгая носом, простонала я. — Я не могу даже д-думать… — Я подняла голову с растрепанной гривой и залитым слезами лицом. — Пожалуйста. Мне… мне нужно в-время. Я — смертная, и смертным нужно в-время… — я вновь спрятала лицо в копытах. — Ммммфф… о богиня… о богиня, прошу тебя…

— Я — поглотитель воспоминаний. Очень мало чего я могу тебе дать, — проговорила она. — Но время — это как раз одно из этих вещей, хоть я и сомневаюсь, что тебе от него будет хоть какой-то прок, заблудшая. Песнь поглотила уже значительную часть твоего разума и духа: царство смертных отныне должно стать чуждым тебе. Ты, безусловно, должна была уже это заметить. Не одна только Луна должна была услышать «Реквием по Сумраку», чтобы привести тебя ко мне.

Я задышала ровно, вытирая лицо от слез, и протянула копыта к Вестнику Ночи, чтоб опереться на него, как на костыль. Я выдавила:

— Сколько… м-мне осталось жить по ту сторону Небесных Твердей?

— Вопрос не в том, сколько тебе осталось жить, — объяснила Ария. — Но, скорее, в объеме, который тебе необходимо помнить. Жизнь, в конце концов, это сумма воспоминаний, и с недавних пор твой выбор стал очень узким, и станет еще уже, если я разрешу тебе вернуться в царство смертных еще на какое-то время, — она обернулась к пьедесталу, и пергаментный лист с «Пришествием Рассвета» охватило фиолетовое сияние. — Ты принесла сюда частицу песни моей матери, заблудшая. Ты исполнила «Дуэт Запустения». Последняя элегия ждет тебя и больше никого.

Она поглядела на меня без следа эмоций.

— Тебе нужно лишь только сыграть Ноктюрн с самого начала и до предпоследней композиции, и ты вернешься ко мне. Если твой разум останется в должной целостности, чтобы сделать выбор, я приму твое решение, каким бы оно ни было.

Кивнув, я склонила голову и прижала к груди Вестник Ночи, пережидая очередную волну дрожи и рыданий.

— Как бы т-то ни было, Принцесса, я ценю данный тобой шанс…

Она склонилась передо мной, лицом к лицу, и уставилась мне в глаза.

— Мы обе знаем, какая у него цена, — и тогда ее глаза замерцали фиолетовой энергией…

И я вернулась.

 

 

 

 

 

Первая снежинка упала на траву у стен хижины — я ждала ее. Я не знаю, сколько часов, дней или недель я провела там, уставившись в окно, наблюдая за тем, как сереет мир и как зима опускается на понивилльские просторы. В этих моментах не было содержания, а без содержания нет нужды в воспоминаниях.

Я смутно припоминала некое расписание. Все вертелось вокруг кормежки Ала: его миска наполнялась дважды в день, и в промежутке между этими действиями было лишь ожидание среди плотных теней. Я могла поесть сама, а могла и забыть об этом.

Я точно помню, как лежала на койке и разглядывала стропила выстроенной собственными копытами хижины, высчитывая секунды, что, хромая, ползли мимо меня, пока не забывала в итоге, зачем я вообще их считала. У меня остался только один способ точно определить прошедшее время: он заключался во все учащающихся моментах, когда ко мне подходил Ал и сворачивался под боком. Я время от времени гладила его, чувствовала, как от мурлыканья вибрирует его тело, чувствовала, как меня щекочут его усы. Он терся об меня носом в ответ, но я не поднималась с места. Камин стоял незаженным. Единственное тепло в доме — это шерсть Ала и иногда пятнышко солнечного света из запотевших окон.

А потом снег пошел вовсю. Я смотрела в окно и глядела, как зеленый пейзаж становится белым, чистым, словно лист бумаги, пока еще без единой строчки. Буквально мгновенье назад был прошлый год: ровно двенадцать месяцев тому назад я, спотыкаясь слепо, пыталась разучить «Сонату Тьмы». Хижина была еще не достроена наполовину, и я жалась и дрожала от холода в палатке, озаряя тусклым сиянием рога таинственные ноты, которые выводила на клочке пергамента на коленях. Еще одно мгновенье назад — я шла по улицам Кантерлота с Мундансер и еще несколькими кобылами нашего возраста, смеясь и радуясь концу семестра. Моргнув еще раз, я увидела перед собой подарок на Вечер Теплого Очага — я открывала его под любящими взглядами родителей. В ярких огоньках елки блеснули клавиши ксилофона. То было первое воспоминание, которое я помню по слезам радости, а не боли или скорби.

Я внезапно осознала, что каждая зима всегда была одинаковой. Сезоны повторялись не благодаря стараниям верных своему делу пегасов-погодников, но потому, что время скучно и нуждается в ритме, чтобы придать себе остроты. В противном случае, оно было бы лишено содержания. А без содержания, нам, пони, проклятым или же непроклятым, нечего будет хранить в памяти.

Я пыталась думать о душах, что значат для меня больше всего. Я пыталась думать о маме, о папе, о Морнинг Дью, о Мундансер и о Твайлайт. Я размышляла: хватит ли содержания их личностей, чтоб поддержать мою душу в целости? Будет ли это подлинной трагедией, если я упущу из своего сознания сущность того, кто они есть, и что они для меня значат? Целыми днями я бросала себе вызов не играть Реквием. Я отпустила свой разум в самые глубины одиночества и запустения, в ту черную бездну, сквозь которую до моих ушей доносится Ноктюрн, пронзительно свистя, как ветер, сквозь трещины обсидиановых скал.

Я обнаружила, что боль будят, на самом деле, не воспоминания, но только лишь жажда воспоминаний сама по себе. Поднявшись к поверхности самосознания и взглянув на этот вопрос с такой стороны, я поняла, что дар Принцессы Арии не кажется такой уж кошмарной вещью. Принять ее предложение равносильно возвращению в естественное состояние. В конце концов, кто останется существовать после того, как выгорит тепло всей вселенной? Кто вообще сможет сохранить способность к мышлению и благо знания о том невероятном объеме успехов и провалов, что остались в прошлом? К тому времени песнь расколется на такое количество отдельных кусочков, что жажда знаний, которая двигала тем изначальным единым источником мелодии, станет попросту невозможной по вине хотя бы одной только энтропии. Становясь многими, единая обрекает себя на интеллектуальное забвение.

Быть может, тогда в этом-то и кроется истина, которую единая так страстно желала найти?

Я не могу заставить себя возненавидеть Матриарха. Я не могу заставить себя возненавидеть кого угодно и что угодно. Как и у Арии, все вокруг меня приходило к целости, обретая порядок и структуру через разрушение. В итоге, ничто не заслуживало моей печали, но ничто не заслуживало и празднования или же сожаления. Жизнь всегда подобна стремительному слалому, и пока я глядела на снег и то искупление, что он несет миру, обращая в чистый лист все, что живо, и что умирает, я начала осознавать свое место в этом великом полете вниз.

Но я не собиралась принимать решение, опираясь только лишь на собственную роль…

Я заполнила миску Ала до краев. Это — лишь мера предосторожности. Никто не знает, надолго ли я покидаю порог своего дома. Тем не менее одним решительным движением, я схватила толстовку и лиру и поспешила прочь из хижины, навстречу свету.

 

 

 

 

 

— Всем пассажирам занять места! Экспресс до Кантерлота! — кричал проводник, шагая по платформе вдоль вагонов.

Ждущий в голове яркого и разноцветного поезда локомотив сиял под снежными поцелуями зимы. Струями вырывался густой горячий пар; повсюду сновали пони с чемоданами, спеша забраться внутрь. Среди них была и яркая группка молодых кобыл, заходивших рядком в центральный вагон.

— Бррр! — выговорила Эпплджек. — Тут ща так холодно, шо даж у Бабули Смит бородавки отмерзнут!

— Отлично высказала наши мысли, Капитан Очевидность! — огрызнулась Рейнбоу Дэш, запихивая кобылку-фермершу в вагон. — Давай уже, запрыгивай! Как мне играть Коммандера Харрикейна, если у меня перья задубеют?!

— Ооо! Мороженые Харрикейносульки! — прощебетала Пинки Пай, запрыгивая следом за ними. — Что мне напомнило! Мы заглянем по пути в пегасский квартал? Там пекут лучшие угощения на Теплый Очаг!

— Фу! Упаси богиня! — воскликнула закутанная в куртку и шаль Рэрити, таща за собой в сиющем облаке телекинеза три раздутых чемодана. — Погода совершенно ужасная и здесь, у земли, не говоря уж крышах самого высокого квартала в Кантерлоте! Давайте просто доберемся до замка и сыграем наши роли!

— Погоди, Рэрити, — сказала Флаттершай, остановившись у нее за спиной.

— Флаттершай, дорогая, мы с тобой все уже давно обсудили! — Рэрити тянула и тянула свои чемоданы, через силу пытаясь пропихнуть их в вагон. — Чирили очень по-доброму поступила, согласившись приглядеть за твоими питомцами. Ты попрощалась с Эйнджелом уже минимум пять раз. Разве этого мало? А теперь запрыгивай уже скорее на этот проклятый поезд, пока он не уехал без тебя!

— Нет, я не об этом, — Флаттершай, дрожа, оглядывалась кругом. — Где Твайлайт?

— А?

— Провалиться! Она права! — Эпплджек высунула голову из окна вагона. — Внутри ее тож нет!

Рейнбоу Дэш высунулась из соседнего окна.

— За каким сеном она подевалась? Мы не можем бесконечно ждать!

— Эй, Твайлайт! — позвала Рэрити, оглядываясь из одного конца станции в другой. — Ээ-ээй! Ты куда пропала, дорогая?

— Хватит кричать, девочки! — воскликнула Твайлайт, тяжело дыша. — Я… здесь…

Она с трудом тащила за собой одну-единственную, но большую седельную сумку, чересчур плотно набитую вещами для ее тонкой и хрупкой спины.

— Оххх… Дайте мне еще минутку!

— Сахарок, у нас нет еще минутки! Шевели крупом!

— В самом деле, Твайлайт, — с веселой улыбкой сказала Рэрити. — Ты же самый могущественный маг в наших краях Эквестрии, и ты не можешь поднять рогом единственную седельную сумку?

— В этом-то все и дело! На этих фолиантах лежит специальное зачарование! Их нельзя просто так поднять телекинезом! — воскликнула Твайлайт, все сильнее и сильнее напрягая ноги, чтобы сдвинуть с места неподъемную сумку. — Когда я узнала, что буду исполнять роль Умной Кловер на кантерлотской постановке Теплого Очага, я решила, что должна подойти к своей роли со всей ответственностью! Так что у меня с собой все книги по… ыыххх… доэквестрийскому волшебству, которые я только смогла отыскать!

— Твайлайт, Селестии не надо, чтобы ты там как-то красочно колдовала на сцене! — сказала Рейнбоу Дэш, закатив рубиновые глаза. — К тому же, если бы она хотела эпичности, я б сразу вызвалась без споров!

— Тебя послушай — там одна скука будет! — подпрыгнув, Пинки Пай высунулась из того же окна. — Я дождаться не могу своей роли! Мне сказали, я даже могу съесть свою шляпу, как только опустится занавес! Ихихихихи!

— Охх… — Рейнбоу Дэш закрыла лицо копытом.

— Эм, Рэрити? — сказала Флаттершай подруге. — Здесь очень холодно. Мне можно уже зайти?

— О, конечно же, Флаттершай, — Рэрити шагнула в сторону, чтобы та смогла протиснуться в вагон, а затем обернулась и крикнула Твайлайт: — Оставь часть этих книг или попроси помочь здешнего грузчика! Делай что хочешь, только доберись досюда скорее! Поезд скоро отправится!

И она скрылась внутри.

— Но… м-мне… они все нужны… — Твайлайт крепко зажмурила глаза и стиснула зубы на лямке, старательно пытаясь сдвинуть ее с места. — Ыыхххх… Ааа!

Она потеряла хватку и, упав на круп, осталась сидеть и считать звезды из глаз.

— Оххх… как хорошо, что Теплый Очаг бывает только раз в году.

Как раз в этот момент к ней подкатилась тележка на светящихся зеленым колесах. Изумрудная волна магии затопила раздутую седельную сумку и дюйм за дюймом потащила ее к тележке, пока в итоге не уложила ее ровно на поддоне.

Твайлайт моргнула.

— А… — она улыбнулась. — Вот и почему я об этом не подумала?

Она приняла протянутое ей копыто и поднялась на ноги.

— Спасибо вам большое, мисс… — она поглядела на меня и улыбка ее угасла.

В моих влажных глазах отразилось ее лицо; я сделала глубокий вдох и сказала:

— Лира. Лира Хартстрингс. Но ты н-не вспомнишь обо мне. Ты даже не в-вспомнишь этот разговор. Так и с любым пони, с которым я когда-либо встречалась, все, что я с-сделаю или скажу, будет забыто, — я сглотнула, шмыгнула носом и прошептала: — Но я не прошу т-тебя помнить…

Она приоткрыла в растерянности рот. Позади, из цилиндров паровоза с шумом вырвался клуб пара, пробудив ее из сочувственного ступора. Судорожно заикаясь, она произнесла:

— Я… я-я не понимаю. Мы…

— Я не прошу тебя вспомнить тот вечер, когда мы впервые в-встретились на Алебастровой улице, или те дни, что мы провели, бегая по дворам Кантерлота, или те ночи, когда мы веселились на п-пижамных вечеринках с Мундансер, играя в Селестию, Луну и Старсвирла Бородатого.

Я болезненно улыбнулась, с любовью разглядывая ее фиолетовые невинные глаза — глаза того цвета, что заполнил дыру в моей душе, равно как и в душе Селестии, пусть и при ее неведении. Для меня всегда на свете будет только одна Принцесса Сумрака, и я глядела на нее, говоря:

— Я не п-прошу тебя вспоминать те письма, что ты писала мне из своей комнаты в королевском дворце, или те истории, что ты рассказывала об изученных тобой удивительных магических приемах. Я не прошу тебя вспомнить каждую слезу, каждый смешок, каждое злое слово, что было когда-либо произнесено тобой в моем присутствии, или те объятья, когда ты нуждалась, чтобы тебя выслушали, чтобы тебя держали, чтобы тебя любили.

Я подкатила тележку к ней, сделала несколько шагов и заговорила нежным шепотом, слышным лишь только нам двоим:

— Я только лишь прошу тебя ответить, Твайлайт Спаркл, можешь ли ты… можешь ли ты сказать, что т-ты с-счастлива в своей сегодняшней жизни? — я содрогнулась, шмыгнула носом, чтоб сдержать слезы и спросила: — Рада ли ты такому устройству мира, функции вселенной и своей жизни, в том виде, какой она стала?

Она глядела на меня, на эту ненормальную, растрепанную незнакомку, которая практически ничего не ела уже несколько недель и не мылась раза в два дольше. Она разглядывала мешки под глазами и морщины на шкуре и слезы, отчаянно продиравшиеся навстречу морозному воздуху. Твайлайт Спаркл видела все это насквозь и, к моей радости, она уловила нечто, что ни я, ни Ария не способны более осознать, и посему слова ее объяли мое сердце огнем:

— Я… я отыскала здесь, в Понивилле, свой дом. Я нашла место, где смогу вырастить Спайка в милого юного дракона, каким он и должен стать. Мне повезло, что я могу поддерживать с Селестией регулярную переписку. Я верная протеже Принцессы, и при этом у меня есть свобода жить где захочу. С ее благословления, я стала не только главным библиотекарем этого городка, но и его магическим защитником. Я спасла Понивилль от Малой Медведицы, Эквестрию — от Найтмэр Мун, весь мир — от Дискорда. И я…

Вновь взметнулись струи пара. Пять кобыльих голосов закричали хором из вагона у нее за спиной.

Твайлайт Спаркл усмехнулась. Она провела копытом по своей прекрасной гриве и прошептала:

— У меня есть друзья. После такой долгой жизни в одиночестве, я… я отыскала чудесных друзей — пони, которые останутся со мной вне зависимости ни от чего, пони, которые любят меня любовью, которая… — она подавилась своими словами, пряча взгляд в складках лежащей у ног раздутой сумки. — Л-любовью, которая не требует от меня ничего, кроме того, что я существую, что я такая, какая я есть, и что я стремлюсь реализовать свой потенциал, — она и улыбнулась, подняв глаза на меня. Глаза, полные слез. — После всего этого безумия, после всех этих глупых приключений и неприятностей, я… счастлива, — шмыгая носом, она усмехнулась и улыбнулась еще шире. — Я правда счастлива. Я счастливее, чем когда-либо была за всю свою жизнь.

Я резко выдохнула и улыбнулась. По лицу потекли две слезы.

— Тогда только это и важно, — сказала я дрожащим голосом, трепещущими губами. — Только это и будет всегда важно.

Она склонила голову набок, открыв рот одновременно и в беспокойстве, и в любопытстве.

— Всем пассажирам! Поезд на Кантерлот отправляется! — крикнул позади нее проводник. В ответ раздались злые и норовистые окрики подруг.

— Мисс Хартстрингс… я права? Эм… — она поерзала, бессильно прислонившись к тележке и торопливо подбирая слова. — Я просто не понимаю. Вы… вы едете в Кантерлот? Вы хотели что-то…

— Я не могу поехать с вами, — сказала я. — Я должна остаться здесь.

— Но. Но к-кое-что, из того, что вы сказали... Есть… есть что-то такое в вас… — она поморщилась, щурясь на меня. — Мне кажется, будто в вас есть что-то еще…

— Сделай мне одолжение, — сказала я. Я склонилась к ней и сжала в копытах ее передние ноги. — Ухватись за это чувство. Сделай его своим содержанием, обрати его в тепло своего сердца, в маяк своей жизни. Живи им и только им, и тебе больше не нужно будет помнить ничего другого.

Пробуждаясь к жизни, запыхтел двигатель паровоза. Все двинулось прочь, все двинулось прочь от меня, как оно двигалось всегда в прошлом.

Она поглядела на наши копыта, затем мне в лицо.

— Мне пора. Я играю Умную Кловер на кантерлотской постановке Теплого Очага.

— Я знаю, — сказала я, кивнув с мягкой улыбкой. — И я горжусь тобой, Твайлайт.

В последний раз я провела копытами по ее ногам и, с нежностью в сердце, отпустила.

— Покажи им хорошее представление.

— Которое стоит помнить, — сказала она, уходя прочь с тележкой. Она зашла в вагон и с усилием втащила внутрь сумку с книгами. Она так увлеклась этой задачей, что, скорее всего даже не заметила, как скользнула в ее седельную сумку маленькая золотая лира. К тому моменту, когда тяжелый грохот моего сердца больше не достигал моих ушей, она улыбнулась мне в последний раз. — Нам стоит поговорить, когда я вернусь! Вы останетесь в Понивилле надолго, мисс Хартстрингс?

Я помахала в ответ. Я кивнула и ответила призрачным голосом:

— Я буду здесь.

Поезд уже покатился с платформы. Ее счастливое лицо растворилось в серой пелене снегопада, когда поезд унес ее прочь, как он унес когда-то Мундансер... как нити жизни отняли у меня все, кроме дыхания, что, подобно вчерашним облакам, развеивалось зловонным паром в холодном воздухе. Я сидела там, на платформе, закутанная в вуали дрожи, и пыталась понять, какова она — жизнь на горизонтах разбитых снов и мечтаний. Я осознала, что единственная значимая часть моей жизни осталась позади.

Когда я в следующий раз моргнула, я уже оставила позади многие лиги, шагая по периметру городка. Я оглядывалась по сторонам. Каждую крышу Понивилля укрыли снега. Зима сделала замороженный снимок городка — картинку, воспоминание, которое должно было уже растаять, но, тем не менее, лежало передо мной во всем своем пречистом великолепии. На улицах не было никого, никого, кроме меня. Снаружи было слишком холодно, чтобы здесь можно было жить, но я жила, прорываясь вперед, будто каждую мою ногу держали невидимые оковы. Я не оглядывалась назад, ибо знала, что мои следы пропадут неизбежно: картинка безупречна ровно до тех пор, пока я не оскверняю ее, пока не жду, что как-то на нее повлияю.

Из каждой трубы поднимался дым. Запах горящих в пощелкивающих в каминах поленьев услаждал мой нюх. Каждая душа с правом на жизнь спасалась от холода, сопротивлялась ледяным щупальцам вселенной, что жаждали их утопить. У пони были любимые; впереди их ждали новые свершения и новые воспоминания.

У меня же была только я.

Я протащилась мимо Ратуши, мимо призрачного эха свадебного празднества и бормотания безумной пони. Волоча копыта, я прошаркала мимо Сахарного Уголка, раздвигая волны хихиканья тесной компании кобыл и разъяренных криков двух расстающихся подруг. В размытой дали я увидела Бутик Карусель, и с моих ресниц скатились отражения дюжины прекрасных платьев, а уши зазвенели от скорбного признания хаотического духа. На несколько минут я остановилась посреди скованного инеем города. Здесь горели праздничные костры. Здесь был побит пьяный жеребец. Здесь была спасена Скуталу, здесь играл в шахматы Гранит Шафл, и здесь рыжий котик отыскал среди этих зданий дорогу домой.

Там, в центре городка, где было теплее всего, однажды приземлилась валькирия-аликорн, и преподнесла дрожащему единорогу свой дар. Но только сейчас я его получила.

Я ушла прочь от этого последнего обломка теплоты. Я шла мимо домов, мимо дымящихся каминных труб, прямиком в парк, где я перевалила через несколько холмов, смотрящих на Понивилль. Я услышала дыхание своего отца в свисте ветра, и я представила себе, как он пишет картину, столь же прекрасную, как этот вид. Я задумалась — проведет ли он все оставшиеся годы, увековечивая на холсте мгновенья мира, вечно упуская ту красоту, что когда-то была в его жизни? Он навсегда лишился возможности заполнить ту дыру, оставшуюся в раме — дыру в форме меня.

И потом, едва я об этом подумала, я осознала, что ему никогда не отыскать ничего, что сможет меня заменить; он найдет нечто лучшее. Его жизнь отныне принадлежит ему самому, а у матери — теперь своя жизнь, как и у Твайлайт, и у Мундансер; как у Морнинг Дью и Амброзии. Я сыграла свою роль, невидимой будучи, или же нет. Содержание их жизни, воспоминания, достойные сохранения, отныне зависят только от них.

Одна пони может коснуться многих жизней, но они сами, эти жизни, могут, в свою очередь, коснуться гораздо большего числа.

И какой же она была, моя жизнь? Я села на вершине холма и погрузилась в размышления о ней, ибо я впервые раскрыла ее для себя. Жизни не было ни в прошлом, ни в будущем. Она застыла во времени, вмерзла в него и обросла инеем, а ее контуры подчеркнули просторы сыпучего снега, что тихо ложился передо мной. Все замерзло, все застыло, как и всегда, а я отыскала свое предназначение, смысл своего существования.

Это был один-единственный миг, тот самый миг, та сверкающая снежинка, зависшая надо мной, тот золотой луч солнца, застрявший в цепкой хватке переплетенных голых ветвей. Все было сейчас, все мои мысли, все мое дыхание, моя воля плакать и моя воля не плакать. Я выбрала и то и другое, и слезы полились все равно. Их ощущение на щеке было знакомо: оно напомнило о маленьком жеребенке, обнявшим подаренный ксилофон, утром бывшего буквально несколько мгновений назад Теплого Очага. И слезы мои стекли с подбородка, потому что я осознала: те воспоминания были искусственными, они были тенью чего-то давным-давно сгинувшего, как и все воспоминания обо всем — все они смертны и бренны. Они черствеют, как хлеб, теряя свой вкус и аромат и обманом заставляют пони считать, что те якобы способны оживить мертвое и застывшее, тогда как на самом деле, все мы должны застать, как застала я, этот самый единственный миг, единственную каплю в реке времен, которая приходит к нам только один раз, и о чьем уходе мы будем вечно скорбеть.

Я решила не скорбеть. Я решила не сожалеть. Вместо этого, я плакала от радости, радости, которую нельзя выразить словами, радости, которая приходит лишь к тем пони, которые поняли, что всю свою жизнь они спали и видели жалкий, никчемный сон, и сейчас они наконец-то могут проснуться, воспрять в своей праведности. И я была праведна. Я была очень праведна. Перебирая онемевшими копытами ткань, я задрала толстовку и скинула эту проклятую тряпку, открыв себя этой праведности. Я размахнулась и запустила темно-серую куртку в полет с вершины холма. Она упала где-то за пределами видимости, похоронена в снегу, похоронена в забвении. Ария спала в своей могиле, но я приготовилась к тому, чтоб сплясать на своей. Я распахнула ноги, наслаждаясь холодом, что так долго был моим невыносимым проклятьем. Восторг не нуждается ни в памяти, ни в притворстве, ни в жажде надежды, что лежит за пределами видимости. Но это требует храбрости, ибо жизнь без возможности помнить — есть жизнь подлинного храбреца, самого бесстрашного из всех. Это символ пони, которая знает, что никогда даже не пыталась жить до тех пор, пока этот самый миг ее не настиг.

Я знала, кто я такая, но не знала ни кем я когда-то была, ни кем я когда-нибудь буду. В тот самый момент я знала, я ощущала, я обладала чем-то особенным, что Ноктюрн Матриарха никогда не сможет забрать у меня, каким бы всемогущим он ни был. Этот миг — он мой, и он навечно останется сущностью и содержанием моей души. Все после него будет лишь тенью, и я была готова, как никогда, уйти в бесконечную ночь. Тьма сама по себе — лишь напоминание о том, чего я никогда не смогу потерять.

 

 

 

 

 

Прозвучали заключительные аккорды «Плача Ночи». Вокруг меня материализовалась металлическая платформа Царства Неспетых. Я вдохнула воздух немертвых и открыла глаза под вспышками молний и ревущими вдали бурными потоками.

В центре и надо мной висел тронный зал Арии. Он не улетел прочь и не запустил навстречу мне молний. На самом деле, он, наоборот, начал медленно опускаться, и я уже почувствовала, не глазами, но всем телом, фиолетовый силуэт Принцессы Сумрака, взлетевший над платформой, чтобы встретить меня.

Я выдохнула, прижав Вестник Ночи к обнаженной груди. Пока я ждала, я услышала слева скорбный стон и лязг цепей. Я рассеянно оглянулась.

Из ржавой дыры ползла закованная пони. Она дернулась в мою сторону, движимая одним лишь животным инстинктом. Тяжелые оковы скрывали ободки ее копыт, а вокруг глаз и мордочки были обернуты металлические пластины, заглушавшие судорожное дыхание. Я разглядела трепет нескольких изношенных перьев: она, должно быть, была пегаской, пока была живой, пока не была потеряна, пока еще летала по теплому воздуху неизвестного мира бессчетные тысячелетия тому назад.

Не задумываясь, я повернулась и осторожно пошла ей навстречу.

Она в одно мгновенье прыгнула на меня, но не достала — натянувшиеся цепи остановили ее. Пони дернулась еще раз, натягивая их на полную длину, но в итоге упала на платформу и принялась безуспешно пытаться до меня добраться, скрежеща оковами по металлу.

Я опустилась перед ней на колени, тихо, как падающий на землю листок. Я внимательно уставилась на пони и протянула копыто. Едва наши дыхания смешались в воздухе между нами, она дрогнула и, вскинув голову в воздух, громко завыла. Вопль сирены прекратился столь же внезапно, как и начался, и она упала на металл, бессильно хрипя и глотая воздух. Может, то была растерянность, может — какая-то разумная мысль мелькнула в ее голове, но она позволила мне поднести копыто поближе. Я прикоснулась к ее шкуре: она была холоднее льда. Я провела кончиком копыта по тонкому руслу гнили, которое проложили за многие века непрерывно льющиеся слезы, и после прикосновения они возобновили свой бег. Из-под металлической пластины прозвучал приглушенный звук, но в нем было слишком много рыданий, а потому едва ли было возможно принять его за осмысленное слово.

Безо всяких усилий я склонилась и обняла замерзающую душу. Я почувствовала, как дрожат ее копыта в моих передних ногах, как когда-то дрожала одинокая пария на улицах Понивилля, движимая вперед надеждой, питаемая крохотными кусочками печальных, но полных надежды грез, витавших средь ледяных паров реальности. Она не боролась со мной, она не пыталась утащить меня в глубины здешней бездны. Она просто расслабилась в объятьях и задышала ровно. Из-под пластины доносилась иная разновидность плача: скорбное дыхание, что она могла разделить с другим без необходимости петь ее песнь.

Я нежно гладила кругами ледяную спину, согревая ее так долго, как я только могла. Меня столь поглотило это действо, что я даже не обратила внимания на шаги Арии, пока не услышала скрежет ее копыт по металлу у самых моих ног.

— В своем мире она была солдатом, — сказал немертвый аликорн. — Единственным членом отряда, выжившим в ужасной бойне. Она посмотрела на всех своих любимых друзей, что умирали повсюду, и сдалась отчаянию. Где-то в тот холодный миг ее отыскал Ноктюрн. Она слушала его, пока ей не захотелось петь, и тогда он привел ее сюда, — Ария опустилась рядом с нами на платформу. — Скорее всего, в той армии не осталось ни единой записи о ее призыве. Но зато родителям не пришлось оплакивать смерть жеребенка, которого они никогда не рожали.

Я потерлась о нее носом в последний раз, перед тем как осторожно опустить на платформу.

— Ей когда-нибудь снятся сны? — спросила я.

— Отчасти да, — тихо сказала Ария. — Именно потому, как мне кажется, она не убила тебя ради твоей теплоты. Но всякий раз, когда звучит рефрен, она теряет все больше и больше обрывков своего прошлого. Вскоре память уйдет, равно как и сущность ее «я».

— Именно от этого мы зависим чересчур сильно.

— От музыки?

— От воспоминаний, — сказала я, подняв взгляд на Арию и держа Вестник Ночи в одном копыте. Другой передней ногой я нежно гладила спящую пони, что лежала между нами в оковах. — Ты любила свою мать, потому что таковым был твой выбор? Или эта любовь продиктована песней, что определила всю твою жизнь?

— Я бы солгала, если бы назвала это «жизнью», — заметила Ария. — Но даже с учетом всего, я благодарна своей матери за то, что она дала мне нечто хоть немного похожее, пусть даже и покинув меня при этом.

Я покачала головой и вздохнула.

— Почему же именно самые драгоценные жизни оказываются брошены и забыты?

— Я не собираюсь искать ответ на этот вопрос, — сказала она. Она протянула костяное копыто и нежно погладила другое плечо лежащей меж нами пони. — Я ни за что не покину заблудших, что приходят сюда.

— Принцесса Ария, — тихо проговорила я. Она подняла на меня взгляд, а я сама отвела глаза к бушующим вдали вихрям и потокам, борясь с собой за каждое слово, что по капле покидало мои губы: — Твое дело, которому ты отдаешь всю себя — это очень трагичная вещь, — я сглотнула. — Но… но в том, как ты вкладываешь свою душу, свои мысли в него, в том, как ты делаешь то, что, как ты считаешь, ты делать должна… — я вздохнула, содрогаясь всем телом, и заставила себя посмотреть ей в лицо. — В этом, я думаю, есть определенная доля добродетельности.

Она кивнула, не отразив на лице ничего.

— Но что же ты по этому поводу чувствуешь, заблудшая?

— Не зависть, — сказала я.

Ей потребовалось несколько минут, чтобы обдумать мое заявление. Если она и сформулировала на него ответ, мне никогда об этом не узнать. Она встала передо мной прямо и величественно, широко распахнув костяные крылья.

— Ты приняла решение, моя маленькая пони? — она прищурила фиолетовые глаза. — Ты выбрала исполнение «Пришествие Рассвета» и вход в мир живых, или же ты выбрала мою компанию и пение в моем хоре в вечном блаженстве?

Взглянув ей в глаза, я храбро ответила:

— Я выбираю ни то, ни другое.

Впервые богиня неспетого царства моргнула.

Выдохнув и задрожав, я в последний раз провела копытами по металлической раме Вестника Ночи, а затем протянула его Арии.

— Я отказываюсь в пользу тебя от частицы песни Матриарха, единственного цельного ключа для кого-нибудь, кто пожелает исполнить «Ноктюрн Небесных Твердей» и войти сюда.

Она опустила взгляд на мое подношение, но не шелохнулась. Я почти что восхитилась ее сдержанности. Она спросила:

— А как же ты, заблудшая?

— Я вернусь в Понивилль, — заявила я. — Я буду существовать в нем, как существовала всегда.

— Но ты по-прежнему будешь забыта, — сказала Ария, прищурившись. — И более того, проклятье будет поглощать твой разум, твою память и все, что движет тобой, пока ты будешь жить год за годом в тени той возможности, что я дарую тебе.

— Но я буду жить, — сказала я и протянула Вестник Ночи еще немного вперед, чтобы она приняла его. — Я буду собой, а не той невежественной душой, которой когда-то была, и определенно не той блаженно бездумной марионеткой, служащей твоей безблагодарной цели защищать песню твоей матери, — я опустила взгляд на копыто, которым гладила шкурку закованной в цепи пони. — Дискорд останется в камне, и Эквестрии не будет грозить ни хаос, ни обрушение реальности. Все будет так, каким и должно быть, — я сглотнула и сказала. — Ибо в э-этом мое праведное дело.

Даже гром и вой потоков не смог сломить той тишины, что последовала за моими словами. Наконец Ария склонилась и забрала у меня Вестник Ночи. Лишившись его веса, копыто безвольно повисло.

— Что ж, ладно, — заявила она. — Но пока ты остаешься в том виде, в каком ты есть в царстве смертных, ты все равно представляешь угрозу воле Матриарха и структуре реальности, которую поддерживает песнь…

— Я знаю, — сказала я, резко вдохнув. Я остановила взгляд на пегаске, нежно перебирая ее бледные уши копытом. — И я также знаю, что тебе недостаточно будет забрать мои воспоминания об этом месте и о том, что я узнала. Я — амбициозная душа, прямо как твой возлюбленный, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы отыскать истину, как диктует путь всех живых. Если ты исполнишь эту просьбу, Принцесса, если ты дашь мне желанную свободу, ты также должна будешь у меня кое-что забрать.

— И что же это, заблудшая?

Я тяжко сглотнула. По щеке прокатилась слеза, и я подняла взгляд на богиню.

— Тебе придется з-забрать мою любовь к музыке.

Она уставилась на меня округлившимися в понимании фиолетовыми глазами. Затем она сказала:

— Никогда еще прежде я не получала подобных просьб и, как я подозреваю, никогда больше ничего подобного мне испытать не придется.

Шмыгнув носом, я склонилась к ней и прошептала:

— Живи в одном миге. Во вселенной, где у нас нет больше вообще ничего, мы можем себе позволить хотя бы это.

— Согласна, — Ария опустила голову вниз, и рог, направленный мне в лоб, засиял ярким светом. Все хорошее кончалось для меня, и мое тело содрогалось от понимания этого и от ее слов: — Ты бы могла стать прекрасным дополнением к моему хору; красотой, что никогда не будет забыта в этом царстве.

— Это не страшно, — просипела я. Я смеялась и рыдала одновременно, выдыхая сквозь разбитую вдребезги улыбку свою последнюю песнь: — У меня все равно ужасный голос.

Рог Принцессы Арии сверкнул, и растаял снег. Я сидела на вершине холма и хватала ртом воздух. Передо мной виднелся обдуваемый ветерком пейзаж Понивилля. Я взглянула на него, и класс Чирили засмеялся надо мной, стоящей перед доской с нечитаемой ерундой. Невнятно бормоча и заикаясь, я глянула на свою Метку. Золотое бесформенное пятно размылось, как в золотистом тумане, подобном мягкой шерстке Морнинг Дью, который поднял передо мной тюльпан такого же цвета. Я пыталась заговорить, но мой голос звучал диссонантно и невпопад, и я совершенно не могла понять, почему это плохо. Скуталу без предупреждения упала в мои передние ноги. Я ползла по безмолвному лесу, и передо мной хижина разбиралась, бревно за бревном. Карамель и Винд Вистлер терлись носами, сидя у костра, а на фоне кричала какая-то сумасшедшая пони. Я поглядела наверх и увидела полуночного аликорна, улетающего ввысь, в звездный свет. На луне расцвела черная метка по ту сторону мерцающего стекла, и я, совсем маленькая, подползла к елке Теплого Очага. Под взглядом родителей, я открыла коробку с подарком и сквозь фиолетовый туман в ней материализовалась пара роликовых коньков.

И не было никаких слез.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

— Тьфу! — Мундансер стонет раздраженно, лежа на моей кровати с полной цветистых картинок книжкой сказок. — Пегасы такие надутые! Почему у них вообще все, куда ни глянь, выходит таким громким и раздражающим?

Сидящая на полу спальни Твайлайт хмурится на нее.

— Не надо над ними смеяться! Это их культура!

— Ну, культура у них тупая, значит, — говорит Мундансер, дьявольски при этом улыбаясь. — Видели вообще когда-нибудь, как они одеваются на представлениях?! Хихихи… будто собрались на войну с облаками!

— Эй! Эта бронированная униформа очень эффектно выглядит! У пегасов, в конце концов, богатые военные традиции! — Твайлайт бросает взгляд на меня. — Ты об этом должна знать, Лира! У тебя в прошлом году был друг по переписке — пегас. Скажи Мундансер, что ты узнала!

— Конеееечно! Займи сторону Твайлайт! — Мундансер переворачивает страницу и свешивает с кровати ноги. — Старсвирл всегда был любимчиком Селестии, а не Луны!

— Эээээ… — заикаюсь я, тупо уставившись на ночник в расцветке Вондерболтов, висящий у меня над кроватью. — Переписывалась… с пегасом…

— Она тебе рассказала что-нибудь про традиционную «Симфонию Летящих Туч»?

Я оборачиваюсь и гляжу прямиком в лицо Твайлайт. Я моргаю несколько раз, а потом морщу с глупым видом нос.

— Кому вообще интересна эта древняя скучная песня?

Мое лицо озаряется веселой улыбкой, когда я склоняюсь к ней и говорю:

— Хотите услышать про воздушные трюки, которые исполняли на Соревновании Лучших Молодых Летунов?

— С удовольствием! — восклицает Твайлайт.

— Оооо! — Мундансер бросает книгу и сползает с кровати. — Вот это я бы послушала!

— Ой, только не прикидывайся, что тебе было неинтересно! — восклицает Твайлайт.

— Да, но так мне еще интереснее! — хихикает Мундансер и широко улыбается. — Расскажи нам про воздушные трюки пегасов!

— Тьфу! Хватит валять дурака!

— Девочки, девочки… — усмехаюсь я, тепло улыбаясь подругам. — Разве мы не можем просто насладиться вместе моментом?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

XX — Исход

 

 

Дорогой Дневник,

Почему существуют разные сезоны? Аликорны постановили, что они должны сменяться, чтобы дать природе время от времени отдохнуть? Нужно ли было тем пони, которые первыми ступали по этой земле, следовать расписанию для сбора урожая? Может, все потому, что древней богине было попросту скучно?

За окном снегопад. Плотный снегопад. Какой сейчас месяц?.. Ноябрь? Декабрь? Я, на самом деле, не знаю. Я не выходила наружу уже очень давно.

В хижине много припасов. У Ала вдоволь воды и еды, а для камина хватает дров. Думаю, я еще могу пожить, не выходя наружу.

Не знаю, почему, но у меня как-то нет настроения выходить из дома. Я никогда раньше не была в таком уж восторге от снега, да и от зимы в целом. Этот сезон ассоциируется у меня с праздниками. А праздники — с мамой и папой.

Думаю, я лучше прилягу и посплю. Здесь очень тихо. Даже Ал не мурлычет как обычно.

Не знаю, чем я займусь, когда проснусь. Неплохо будет чего-нибудь почитать. Что я обычно делаю, чтобы убить время? О, что ж, наверняка что-нибудь придумаю.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Я слишком много сплю. Мозг уже завязывается в узел от сидения в четырех стенах.

Так что сегодня я решила немного поработать, пусть даже мне пришлось поискать достойное моего внимания занятие. Я решила заготовить еще дров для камина. Взяв топор, я пошла во двор. И там я обнаружила нечто очень странное.

За моим домом есть… погреб. Я не могу, на самом деле, подобрать подходящее слово для этой штуки. На заднем дворе стоит одинокая деревянная хижина. Открыв крохотную дверцу этой постройки, я обнаружила внутри лестницу из земляных ступеней, ведущую в подземелье.

Я зажгла на роге огонек и спустилась. Поразительно, но я обнаружила внизу прямоугольное помещение — маленькую комнатку, если хотите — примерно десяти футов в ширину и двадцати в длину. Посередине, под потолком, висел незаженный фонарь, а под ним стояли металлический пюпитр и табурет.

Для чего эта комната? И, главное, откуда она взялась? Я совершенно точно не помню никаких подземных комнат — когда я строила хижину, здесь ничего не было. Это подвал того старого амбара, который снесла Рейнбоу Дэш? Если это какое-то хранилище, то я не могу себе представить для него никакого применения. И зачем эта лачуга над входом? Дверь у нее слишком узкая — через нее ничего не протащить.

Это открытие занимало мои мысли весь день. Я забыла про дрова — думаю, того, что есть, мне должно хватить до следующей ночи. Это время я потрачу на изучение дневника. Может, в предыдущих записях я смогу узнать, откуда взялся этот погреб. В смысле, вполне возможно, что я просто о нем забыла. У меня с недавних пор много чего было на уме. Пожалуй, это может объяснить, почему я в последнее время так много сплю.

Ал опять хочет есть. Надо оторваться от дневника. Благая Селестия, сколько же снега! Честно говоря, я бы не отказалась уже увидеть за окном листья и траву.

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Сегодня я продолжила охоту за дровами. Это занятие принесло мне хоть какое-то облегчение. Когда я рублю дрова, я высвобождаю напряжение, пусть даже если все только у меня в голове.

С чего бы начать? Я открыла дневник с первой страницы и прочитала до конца. В последний раз я такое делала много месяцев назад. Только вот я обнаружила, что оставила кучу пустых страниц. Вполне буквально — встречались места, где я заполняла одну страницу записью о чем-нибудь, а потом вместо того, чтобы продолжить на следующей, пропускала две, три, иногда даже четыре или больше страниц и продолжала писать уже там.

И больше всего меня пугает, что я никак не могу понять, что меня вообще заставило так поступить, да еще и неоднократно. Я помню, что всегда была аккуратисткой и делала все экономно; пожалуй, можно сказать, меня этой чертой характера заразила Твайлайт. Даже когда я еще училась в начальной школе, впустую потраченный листок бумаги, нагло воткнутый прямо посреди копытописи, доводил меня до белого каления. Если на то пошло, мой почерк обычно мелкий и компактный в первую очередь как раз потому, что я предпочитаю уместить на одну страницу как можно больше текста.

Так почему же я оставила столько страниц пустыми? Этот вопрос меня гложет без устали. Я уверена, что не отлынивала в колледже настолько сильно. Преподаватели бы тогда повесили меня на самой высокой колокольне.

Если так подумать, то у меня было всего два или три преподавателя, но это же какая-то бессмыслица. В самом деле, раз я закончила учебу в университете, я должна была пройти больше двадцати предметов. Как это всего три преподавателя могут одновременно учить двадцати разным предметам?

Камин этой ночью будет гореть ярко.

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Когда-нибудь чувствовал себя настолько тесно в доме, что еще чуть-чуть и сойдешь с ума? Пробовал ли когда-нибудь это вылечить, просто выйдя на улицу? Оказывался ли, следуя этой затее, в месте еще худшем, чем было?

Именно это со мной сегодня и произошло. Я решила, что хватит сидеть в хижине и уныло разглядывать мрачную погоду за окном. Я, похоже, где-то потеряла толстовку, но это не страшно. Я надела свитер, подаренный мне Рэрити, и вышла в город.

Представь себе мое удивление, когда я увидела, как пони снимают огромные охапки красных и зеленых украшений с крыш и витрин Понивилля. Я спросила, может, в городе прошел какой-нибудь парад? Все на меня странно посмотрели и сказали, что они возвращаются к нормальной жизни после праздников. Я попросила их объяснить, и ответ меня весьма шокировал.

Сейчас не ноябрь. И не декабрь. Сейчас уже январь. Новый Год наступил шесть дней назад. В Кантерлоте прошла великолепная праздничная постановка, возможно, даже самая лучшая за последние несколько десятков лет. Твайлайт со всеми своими друзьями играла главные роли. Об этом даже вышла широко известная статья в Эквестрия Дэйли. Я ее прочитала собственными глазами, чувствуя, как кровь стынет в жилах.

Как я умудрилась пропустить Теплый Очаг? Если на то пошло, как я вообще умудрилась пропустить целых два месяца? Я теперь оглядываюсь на все те дни, что провела лежа в хижине на кровати и думаю: может, со мной что-то не так?

Весь день у меня было плохое настроение. Я вяло бродила по укрытым снегом улицам, тоскливо провожая глазами пони, несущих на склад до следующего года огромные охапки гирлянд и украшения в виде гигантских конфетных палочек. Нельзя сказать, что мне так уж хотелось погрустить. Просто Теплый Очаг — это особое для меня время года. И хоть я понимала, что никто не может меня надолго запомнить, я все равно думала, что было бы здорово каким-нибудь образом разделить с ними радость праздника, хоть на самую чуточку.

В последнее время я не слишком-то радостно себя чувствовала, так что я решила это как-то исправить. Перед закатом я заглянула в магазинчик в центре, где продают всякую игрушечную мелочевку. Там я нашла для Ала маленькую пищащую мышку на веревочке. Пока я платила продавщице, я с ней разговорилась. Она рассказала мне пару очень смешных анекдотов со сталлионоградским акцентом. В ее голосе было что-то такое теплое и уютное; я улыбалась, умоляя ее в мыслях никогда не останавливаться.

Ее зовут Бон-Бон и, судя по всему, она владеет магазином сладостей в паре кварталов оттуда. Магазин игрушек и аксессуаров, как оказалось, — это расширение бизнеса. Она мечтает когда-нибудь организовать целую сеть магазинов конфет и игрушек, даже в самом Кантерлоте. Надеюсь, ее мечта исполнится: мне очень приятно даже просто думать об этом. Тем не менее, приближалась ночь, а потому я ушла, но, конечно, не забыла пожелать ей успехов и всего самого лучшего. Надеюсь, какая-нибудь часть ее души все-таки запомнит мои слова…

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Алу очень понравилась мышка на нитке, а мне очень нравится, когда ему что-нибудь нравится. Еще мне нравится, когда он спит, прижавшись ко мне; у него очень мягкая и теплая шерсть. И даже сейчас я пишу эти слова, склонившись над ним.

Не знаю, на самом деле, зачем я пишу. Наверное, потому что в последнее время мои мысли уносит в странном направлении. Кажется, будто они могут вдруг пропасть, если я их не запишу на бумагу. И вот, сейчас меня посетила мысль, что это вообще была странная затея с дневником. В конце концов, творчески одаренным единорогом меня назвать нельзя. Странно даже, что я вообще смогла найти столько слов, чтобы заполнить такой толстый дневник.

Здесь очень пыльно и много хлама. Богиня ведает, зачем я накопила столько мусора за последние полтора года. Вот, например, зачем мне вообще эти музыкальные инструменты на стенах? Наверное, на дороге перед домом перевернулась мусорная телега какого-нибудь мула, а я сама просто сошла с ума.

Похоже, мне все равно не получится найти в городе работу, так что лучше будет отнести все эти инструменты на рынок и толкнуть их где-нибудь за охапку битов. Надо будет не забыть их продавать по одному. Раз оценщик не может запомнить моего лица, то, значит, больше шанс, что цена инструментов не пострадает. Это низко, я знаю. Но как еще мне заработать?

Если так подумать, как я вообще заработала на эту одежду, на дрова и на хижину? Неужели правда, что обитатели Понивилля настолько щедры?

Я устала писать такую кучу вопросов. На них все равно в ближайшее время не найти ответов. Думаю, лучше не ломать над ними голову. Ал замурлыкал. Пожалуй, последую его примеру — пойду спать.

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Сегодня произошло что-то странное. Я услышала громкий звук, а потом не успела и оглянуться, как оказалась в центре Понивилля. Я там стояла на улице и смотрела, разинув рот, как Большой Мак сорвал дом Берри Панч с фундамента и потащил его куда-то на цепи, причем совершенно абсурдным образом — длинными могучими прыжками.

Хочешь верь, хочешь нет, но самое странное из происходящего было не это. Самое странное, это что увидев такое, я закачалась и ослабела, будто только-только проснулась. Меня напугала пропажа снега. Зима уже кончилась? Объявилась внезапная оттепель?

Пожалуй, я уже привыкла задавать столько вопросов незнакомым пони. Тем не менее, как бы я ни дрожала, я подошла к одному из свидетелей странных действий Большого Мака и неловко спросила, какой сейчас день. Мне сказали, что сейчас День Сердец и Копыт.

Уже февраль? Еще вчера был мрачный, бугристый от сугробов январь. Так ведь?

Первая мысль была об Але. Я со всех ног кинулась домой. Добежав, я обнаружила, что с ним не только все хорошо, но и что миска переполнена едой, будто какой-то бездумный автомат сбрасывал туда корм безо всякого смысла и чувства.

Я в панике распахнула дневник и прочитала предыдущую запись. В последний раз, когда я коснулась бумаги, я писала о планах продать кучу старых музыкальных инструментов, которые бесцельно пылились у меня в хижине.

Музыкальные инструменты? Зачем они мне были нужны? Я проверила мешок с битами. Никаких сомнений — он ломился от золотых монет. Деньги явно должны были откуда-то там появиться, но понять я этого никак не могла.

И это, к тому же, еще не все. Я обнаружила под ковром по центру хижины люк: деревянную крышку, под которой лежал бархатный мешок, куда, судя по размеру, можно уложить пару дюжин подков. Зачем он мне? Я уже не сомневаюсь — он мне был для чего-то нужен, но я не могу вспомнить.

Сколько всего еще я не могу вспомнить? Может, мне стоит прочитать предыдущие записи…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Погода теплеет. Куда пропала зима? Казалось, сентябрь был еще вчера. Жалко только, что я пропустила Теплый Очаг. Он мне напоминает о маме и папе. Прошло уже так много времени с тех пор, как я их в последний раз их повидала…

Мне нужно какое-нибудь хобби. В последнее время я только и делаю целыми днями, что сижу в тенях, уставившись в камин. Уже почти весна, и у меня все меньше и меньше поводов разжигать огонь. Может, мне надо больше выходить на свежий воздух, но стоит выйти за дверь, мне кажется, будто снова наступила зима. Лучше бы мне поискать себе какую-нибудь куртку. Этот красный свитер, который мне подарила Рэрити, очень мил, но мне кажется, что я его должна надевать на какие-нибудь особые события. К тому же он выглядит ярко и празднично, а меня в последнее время вряд ли можно назвать празднично настроенным единорогом.

Сидеть здесь смысла нет. Даже писать в дневник — пустая трата времени. У меня по какой-то непонятной причине есть полный мешок битов, но я знаю, что навечно его не хватит. Мне нужно отыскать способ зарабатывать деньги, способ добывать себе еду, не становясь при этом бездомной попрошайкой. Хотелось бы прочитать старые записи в дневнике, где, может быть, есть объяснение, как я зарабатывала в прошлом, но я ничего не нахожу. К тому же меня слишком раздражают эти пустые страницы. Зачем я вообще затеяла что-то писать, если я только и делала, что так отлынивала?

Только что начался дождь. Я оставила окно открытым. Приятно смотреть на что-нибудь другое, кроме камина. Комнату наполнил аромат, и он напомнил мне апрельские вечера. По какой-то причине меня это пугает. Почему? Я люблю апрель. Я бы еще больше любила апрель, если бы смогла покинуть этот город и избавиться от этого проклятья. Интересно, что сейчас делают мама и папа?

Может, мне нужно какое-нибудь хобби, или, может, мне стоит больше гулять. И все же мысль об этом бросает меня в дрожь. Может, имеет смысл подумать над тем, чтоб раздобыть себе какую-нибудь куртку. Мне нравится свитер Рэрити, но я его ношу слишком часто. К тому же, он выглядит празднично, а я в последнее время себя празднично не чувствую.

Почему я здесь продолжаю сидеть? Даже письмо в дневнике ничего не дает. У меня целый мешок битов, но я не знаю, откуда они. Как я их раздобыла? У меня есть работа?

Идет дождь. Похоже на апрель. Но я готова поклясться, что только что был февраль… или, может, сентябрь? Что вообще случилось с Вечером Теплого Очага?.. Твайлайт выступала на представлении или это было в прошлом году? Я получила роликовые коньки. Мама и папа были очень рады. Думаю, я тоже была рада.

Дождь.

Мне кажется, что-то не так. Мне кажется…

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Сегодня вечером я не смогла отыскать дорогу домой. Клянусь, здесь в округе столько проселочных дорожек, столько лесов, столько зарослей деревьев по краям городка, что иногда бывает очень просто заблудиться. Я, наверное, блуждала по северной окраине Понивилля несколько часов подряд. Стало очень холодно. Мой красный свитер развалился. Я думаю, он не был рассчитан на такое грубое отношение. И все же, пока он был в целости, он выглядел дорогим. Я не знаю, что с ним теперь делать. Может, сделать из него одеяло? Но мне, в первую очередь, нужна какая-нибудь куртка.

Короче говоря, я блуждала несколько часов, но потом столкнулась с кобылой. Я взмолилась, чтобы она мне помогла отыскать мой дом. Само собой, она спросила, как он выглядит, а я только уставилась на нее с глупым видом. Я не знала, как ей ответить.

Каким-то образом мне удалось сменить тему нашего разговора, что, на самом деле, оказалось не очень-то сложно. Она болтала и болтала несколько минут подряд о яблоках, прожужжала мне все уши своими «Ма и Па» и еще какой-то огромной яблоневой рощей к северу от тех мест, по которым мы блуждали кругами. И не успела я оглянуться, как мы вдруг вышли к хижине. Я поняла, что это мой дом, потому что увидела Ала в окне: он мяукал до умопомрачения. Я сказала кобыле, что мне пора, но она вдруг поглядела на меня как-то мутно. Я почувствовала волну холода и побежала от мороза прочь, прочь от кобылы, и заперлась внутри.

Ал буквально набросился на мои ноги. Его миска пустовала. Почти не осталось воды в поилке. Я обшарила весь дом, но еды для него не нашла. Я начала паниковать. Отчасти мне хотелось сорваться и побежать обратно в город, чтобы купить кошачьего корма, пока еще не закрылись все магазины, но я очень боялась, что опять забуду дорогу домой и когда, наконец, доберусь, Ал уже околеет от голода.

Ну, я все-таки нашла еду, но только потому, что услышала, как она хрустит под копытами. Пока меня не было дома, Ал умудрился разорвать мешок с кормом. Я вскоре обнаружила, что его лоток весь переполнен, и он к тому же оставил несколько кучек и за его пределами.

Я правда, честно не знаю, сколько меня не было дома. И я даже сомневаюсь, что хочу знать. Я хочу только держать Ала в объятьях. Он не отходит от меня. Мне даже тяжело писать от громкости его мурлыканья. Он очень рад меня видеть.

Хотела бы я тоже радоваться чему-нибудь. Правда.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Все в городе говорят о Королевской Свадьбе. Поначалу я думала, что это Принцесса Селестия выходит за какого-то счастливчика. А потом я услышала, что в Кантерлоте прошла церемония в честь помолвки Шайнинг Армора и принцессы Ми Аморе де Каденза. Я не могла в это поверить: брат Твайлайт женится!

Мне нужно было срочно поздравить подругу. Я несколько часов искала ее по всему городу. К моей радости, я наткнулась на нее как раз, когда она выходила из дома в дереве в компании других кобыл. Я сказала, что я очень рада, что ее брат влюбился и повстречал свою невесту. Я пожелала им удачи и долгих счастливых дней вместе.

Представь мой шок, когда Твайлайт просто уставилась на меня в недоумении. Я шутливо спросила ее, слышала ли она вообще, что ее брат решил жениться. Она сказала, что слышала. Она только не может понять, почему все ее поздравляют со свадьбой Шайнинг Армора. Я посмеялась и сказала, что если бы здесь была Мундансер, она бы разрыдалась от всей этой соли ей на раны. В конце концов, она положила глаз на Шайнинг Армора еще очень давно.

По какой-то причине Твайлайт прижала уши, а в ее глазах блеснули слезы. У меня защемило сердце, и я решила ее обнять, чтоб ей стало лучше. И в этот момент эти другие яркие и цветастые кобылы отпихнули меня в сторону. Они были злы, в ярости даже. Они мне сказали, чтобы я проваливала приставать к какой-нибудь другой невинной пони. Они увели Твайлайт прочь, обнимая ее и убеждая не обращать на меня внимания, а я просто глядела в шоке им вслед.

Я сказала что-то не то? Я ее только слегка поддразнила. Не хуже, чем Мундансер бы выдала. Почему Твайлайт прикинулась, будто меня совсем не знает?

Я тут же пошла домой, и пока шла, я разглядывала других пони. Никто не смотрел на меня. Я будто стала полной невидимкой. Я надеялась, что это просто плохой сон, но я вернулась домой и принялась листать дневник. Я могла прочитать свои старые записи, а во сне внятно читать нельзя. По крайней мере, мне так думается. Твайлайт мне это когда-то объяснила.

Твайлайт, чем я тебя разозлила? Здесь так холодно… ужасно холодно. И меньше всего мне хочется отпугнуть тебя. Что же я такого сделала?

Пожалуйста, кто-нибудь, кто угодно, объясните мне, чем я такое заслужила?

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Что такое перевертыши? Я занималась огородом перед хижиной, никому не мешала, когда вдруг ко мне подошли два пегаса-стража в королевских доспехах и начали задавать мне вопросы. Многие были личными: они спрашивали мой возраст, имя, место рождения. Мне было в некотором роде неловко, что я не смогла ответить на половину, и я сжалась под их подозрительным прищуром.

Ну, они ушли. Но потом, через час, они снова подошли к хижине. Они снова задавали вопросы, будто не допрашивали меня в первый раз. Это какой-то розыгрыш?

Я подыграла им как смогла. Как только они ушли, я забежала в дом, захлопнула дверь и заперлась. Спрятавшись в тенях, я смотрела в окно. Они пришли в третий раз, взглянули на хижину и, подойдя к двери, постучались. Я пряталась так долго, как только могла. В конце концов они ушли, бормоча и ворча по поводу каких-то поисков, которые проводит стража по всей Эквестрии.

Позже я заглянула в город и услышала разговоры жителей о страже. Судя по всему, все королевство охватил страх потенциального вторжения каких-то «перевертышей». После королевской свадьбы все ждали неприятностей в любую минуту.

Королевская свадьба? Я не понимаю. Селестия вышла замуж? Или Луна?

Болит голова — даже писать об этом трудно. Думаю, мне лучше не выходить пока из дома.

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Иногда я читаю газеты. Я не знаю, зачем. Даже если новости хорошие, мне они не помогут. Слова о маме и папе окажутся на первых полосах, только если с ними или хотя бы рядом с их районом случится что-то ужасное. Мне кажется, я такое не перенесу. В последнее время мне вообще не получается ничего переносить.

Например, всюду ходят разговоры о недавно обнаруженном месте к северу от нас: о Кристалльном Королевстве. Где это вообще слыхано — целая страна из кристаллов? Или что, живущие там пони сделаны из кристаллов? Я не знаю, и мне все равно.

Хотелось бы, чтобы мне не было все равно. Хотелось бы быть на передовой новых открытий. Хотелось бы поговорить с кем-нибудь о чем-нибудь совершенно новом. Хотелось бы сказать что-нибудь другой душе, что-нибудь, что она запомнит, что-нибудь, чему она улыбнется и будет цитировать.

Нет, пожалуй, «цитировать» — неподходящее слово, но они у меня кончаются, слова, то есть. Становится все тяжелее и тяжелее писать, ну или мне просто так кажется. От попыток сложить все эти предложения вместе болит голова. Может, если бы было теплее… Этим утром мимо хижины прошла фермерша — она сказала, что сейчас июль. Сейчас слишком холодно для июля. По ночам у меня стучат зубы. Я бы разожгла камин, но я не хочу привлекать внимания дымом из трубы. Мне, конечно, все равно, что посреди лета это выглядит глупо, — я просто не хочу заводить больше ни с кем разговоров.

Я просто не хочу больше ничего начинать. Хоть раз.

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Что-то не так. Я увидела в газете имя Твайлайт Спаркл. Согласно заголовку, ей дали исполнительную власть, назначив ее Наместником Кантерлота. В газете ничего не говорится о Принцессе Селестии, но там написано, что «Луна помогает королевскому управляющему на ее новом месте». Они имели в виду «Луна», в смысле «Принцесса Луна», которая Кобыла на луне, которая Найтмэр Мун?

Это неправильно. Я приехала в Понивилль, чтобы найти Твайлайт. Она должна была организовывать праздник Летнего Солнца для визита Принцессы Селестии. А теперь она сидит на каком-то троне Наместника Кантерлота? Когда это успело произойти? Мундансер подавится собственной гривой.

Клянусь, это точно какой-то розыгрыш. Но почему же мне тогда страшно? Мысль попросить у кого-нибудь объяснений меня просто парализует. Каждый раз, как я выхожу наружу, мне становится ужасно холодно, даже при ярком свете дня.

Мне лучше оставаться на месте. Хижина уютная и приятная. Я лучше посижу здесь, пока все не прояснится. Это явно какая-то ошибка. Все это целиком — одна безумная, гигантская ошибка.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

В этом дневнике много пустых страниц. Я, кажется, понимаю, почему. Книга открыта. Я гляжу на эту страницу. Я знаю, что должна о чем-то писать… но о чем?

Я проснулась сегодня: дул приятный ветерок. Я ходила по разным местам. Я слышала смех. Я слушала разговоры. Я представляла, будто я в них участвую.

Пришел вечер. Я сидела под деревом, пока не выступили звезды. У меня возникла глупая мысль, от которой я улыбнулась: что если я единственная на земле пони, которая видит, как мерцают созвездия? Я задумалась — сколько пони вообще смотрит в небеса, и сколь мало их по-настоящему что-то там видит?

Небо большое, но я буду смаковать звезды следующими ночами. Подозреваю, что их еще будет много.

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Сегодня ночью холодно, но это другой холод. Я видела закутанных пони. Я слышала хруст снега под копытами. Я глядела на витрину. За стеклом сверкали разноцветные красивые огоньки. Я моргнула и представила, будто вижу, как пони несут эти украшения обратно на склад. Я моргнула еще раз, и вот я разворачиваю подарок. На копытах повисло что-то яркое и блестящее. Роликовые коньки. Кому вообще нужны роликовые коньки в декабре?

Я перестала писать ненадолго и посмотрела в камин. Он расслабляет. А сейчас я глянула за окно. Почему-то уже утро. Я хихикаю и не могу остановиться. Кажется, звезды играют со мной в прятки. Я их поймаю завтра. Это точно.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Кто-то мне дал сегодня цветок, тюльпан. Он назвал меня «ангелом», а я только молча на него уставилась. Его глаза того же цвета, что и крыши Кантерлота, видные с балкона, где папа стоял и писал пейзажи. Я ему так и сказала, и он посмотрел на меня недоуменно, но на его мягком лице было что-то еще. Я хотела его поцеловать. Но было слишком холодно.

Стоило лишь моргнуть, и я дома. Слезы впитались в одеяла. Хотелось бы, чтобы это была его красивая желтая шкурка. Я не знаю его, но теперь я задаюсь вопросом: если бы я осталась там еще ненадолго, может быть, он бы сказал мне, кто я такая?

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Ни разу не видела столько костров. Они называют это Праздником Летнего Солнца. В мое пораженное лицо рассмеялась юная пара. Я сказала им, что хочу узнать о празднике побольше, так что они разрешили мне с ними посидеть. У них было два жеребенка, и взгляд их ярких, блестящих глаз не сходил с меня ни на секунду.

У огня было тепло. Я протянула копыта вперед, будто купая их в свете звезд. Я смеялась, как маленькая кобылка.

Я слушала их разговор об их прекрасной жизни, об их прекрасных детях. Они сказали, что влюбились друг в друга на Празднике Летнего Солнца, вроде этого, давным-давно, примерно за год до своей свадьбы.

Я попросила их рассказать мне об этом, но они странно на меня посмотрели. По шкуре бегали мурашки; почему мне так холодно даже у самого огня? Я спросила, почувствовали ли они холодный ветер. Они в ответ нервно захихикали, будто я какой-то пьяный незнакомец.

Их дети глядели на меня вечно сияющими и невинными глазами. Я улыбнулась и склонилась к ним. В их глазах я увидела свое отражение. И в этот момент их отец разозлился. Он сказал, чтобы я поискала другой костер. Я в растерянности пошла прочь. Загрохотали фейерверки; они меня напугали. Вспышки были яркими, но по какой-то причине я не видела собственной тени.

Я ушла домой в одиночестве.

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Я только что обнаружила, что луна изменилась. Она такая гладкая, чистая, без единого пятнышка. Пока она в небе, я не могу глядеть на звезды; она отвлекает.

Я чувствую, как стынет кровь. Что-то есть за стенами моей хижины, кроется в лесу. Оно грохочет, будто звенит цепями. Каждый раз, когда я делаю вдох, оно стихает. Каждый раз, когда я задерживаю дыхание, оно звенит вновь.

Что-то следит за мной. Я знаю. Я чувствую взгляд по всей своей шкуре — будто вес огромного океана, вибрирующего от неземного грома, сдавливает меня со всех сторон. Я боюсь, что как только закончу писать, я забуду, что оно ждет снаружи. Что если я засну и оно придет и задушит меня во сне? Интересно… я пожалею об этом?

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Меня никто не видит, и в то же время — видят. На кратчайшие мгновенья, подобные пересечению залитых солнцем мостов, пони встречаются со мной глазами, и я вновь существую. Очень многие жители улыбаются. Они очень счастливы. Я хочу на них накричать, и при этом я не хочу, чтобы они уходили. Я многие часы провела, просто сидя в парке и смотря, как они ходят туда-сюда, смотря, как они общаются друг с другом, смотря, как они машут мне. Они такие яркие и при этом такие далекие. Возможно, я просто смотрю на звезды.

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Я понимаю, почему в этой книге есть пустые страницы. Они ждут меня. Они мои. Может, если я вернусь назад и заполню их, я изменю свое прошлое или изменю будущее. Я не так уж в этом уверена, но можно попробовать. Мне надо придумать, что можно вписать в эти несколько страниц, раз их так мало. Сколько друзей я могу себе придумать? Сколько веселых бесед, историй или приключений? Хотелось бы, чтобы я была творческой пони. Все было бы гораздо проще. Может быть, я бы даже смогла отогнать прочь эти тени.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Я уродлива? От меня плохо пахнет? Сегодня после полудня я была в центре. Пыталась наскрести чего-нибудь поесть. Мимо прошла единорог. При ней было два стража-пегаса. Я так понимаю, это какая-то очень важная персона, ну или просто богатая. Я не ожидала, что она остановится и посмотрит на меня.

И она не просто посмотрела, она мне улыбнулась. Она спросила, не живу ли я где-нибудь поблизости. Я сказала, что, кажется, да. Она усмехнулась и сказала, что если мне нужна помощь с поиском работы и деньгами на еду, мне следует обратиться в социальные службы в Ратуше. Я ее поблагодарила, хотя и не поняла, откуда такая щедрость. И когда я увидела в ее глазах отражение мятно-зеленой, потерявшей всякий приличный вид оборванки, я буквально подпрыгнула от неожиданности.

Стражи дернулись было, но единорог их остановила. Она подошла ближе и успокоила мои расшатанные нервы нежным касанием копыта к плечу. От нее пахло лавандой и книгами. Я хотела заплакать, и, мне кажется, она это увидела. Она сказала, что заботится о каждом своем подданном и все пони заслуживают в этой жизни счастья.

Я успокоилась. Я, может быть, даже улыбнулась. Я спросила ее, кто она такая, и она представилась «Наместник Твайлайт Спаркл», а потом ушла по каким-то важным королевским делам.

Твайлайт Спаркл… какое красивое имя.

Интересно, а как зовут меня?

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Сегодня я занималась огородом. Там я наткнулась на воткнутую в землю палку. Она стояла под деревом рядом с моей хижиной. Я не совсем поняла, что это такое, но потом заметила у основания венок разлагающихся цветов.

Сделав шаг назад, я прищурилась и прочитала имя на могиле. Там было написано «Алебастр».

Кто такой Алебастр? Знакомый мне пони? Он мне раньше помогал? Мог ли вообще кто-нибудь мне помогать, быть мне другом, и может ли кто-нибудь помочь мне сейчас?

Благие небеса, сколько я уже здесь провела?

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Уже пришла зима. Готова была поклясться, что сейчас должен был быть август. Я иду вперед и смотрю под ноги на снег. Я моргаю, и следы исчезают. Пытаюсь представить себе, как по белой льдистой пудре катятся роликовые коньки. Болит голова.

Я нашла в шкафу шаль. Ярко-красного цвета и вся изношенная. Сшивший ее явно не умел обращаться с иголкой, но теплая шерсть греет все равно.

Пони говорят о представлении на Теплый Очаг в Кантерлоте. В ушах поднялся звон. Мне показалось, из деревьев, кустов, витрин вот-вот со свистом вырвется пар. Но ничего не произошло. Ничего никогда не происходит.

Интересно, кто выступает на представлении на Теплый Очаг? Старсвирл Бородатый участвует в постановке? Если нет, ему стоит.

Ненавижу снег. Он белый и чистый, как пустая страница. В мире слишком мало поэтов. Дорога из дома и обратно слишком коротка. Может, мне не стоит больше ходить, раз я не знаю, куда еще пойти.

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Койка пахнет мной, но это не моя кровать. Как она ей может быть? Рядом с туалетным столиком должен стоять ночник, но нет даже туалетного столика.

Я слышу дождь, но не смотрю за окно. В последний раз, когда я туда выглянула, я не увидела там крыш Кантерлота. Я не знаю, почему я здесь сижу и зачем пишу в этот дневник, но если это часть моего сна, то может мне надо продолжать, пока он не кончится.

Если он начнется снова, то в таком случае я просто закрою глаза. Раньше срабатывало, ну или мне так кажется.

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

В центре города прошли похороны. Все стеклись туда большой толпой. Я наблюдала издалека, слушала тоже. Пони один за другим говорили траурные речи, многие с истерикой в голосе. А потом, когда служба подошла к концу, толпе представили пони, которую назвали дочерью покойной. На моих глазах на сцену взошла взрослая кобыла-единорог. Она подняла ко рту флейту и заиграла милейшую, полную одинокой печали мелодию. Выступление было замечательное, и это с учетом того, с какой силой у нее текли слезы.

Я дослушала мелодию до конца. Гости разбрелись, тихо переговариваясь, обмениваясь историями про ушедшую пони. Все это время я не отрывала глаз от кобылы, с лица которой ни на секунду не сходила храбрая улыбка, пока она обменивалась объятьями и касаниями носами со своими родными.

Песня ее флейты гуляла у меня в ушах эхом. Я не знаю почему, но мне именно от нее стало грустно. В последнее время мне уже мало от чего бывает грустно.

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Когда я ходила за продуктами? Вчера? В последнее время мне тяжело таскать сумки. Я не знаю, может, это холод, но у меня немеет рог. Он как груз на лбу, и мне приходится горбиться, чтобы его тащить, а ведь казалось бы, он всю жизнь был частью моего тела.

Мама говорит, что если я буду готовиться к экзаменам только в последнюю секунду, все знания уйдут в рог, а в голове, где им место, они не задержатся. Думаю, она глупости говорит.  Я даже не знаю, к чему я готовлюсь. К тому же, я не в Кантерлоте.

Я не в Кантерлоте… так почему у меня болит голова? Мне надо успеть на поезд. Где-то должно произойти важное событие. Подруга? Почему со мной не говорил папа? Я не встречала его в коридорах. Здесь нет коридоров. Где я?

Очень холодно. Надо добавить в камин больше дров. Но мне нужно дальше учиться. Может, сначала надо сходить за продуктами. Рог совсем онемел.

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

На улице светило яркое солнце, а я тряслась и не могла успокоиться. Я прислонилась к дорожному знаку, чтобы отдышаться. Но мне на самом деле хотелось просто прилечь.

И вот тогда ко мне подошел он. Первым делом я увидела его юную улыбку, потом красивые губы. Они шевелились: он говорил со мной, будто с маленьким щенком. Он представился Паунд Кейком. Я подумала, что это глупое имя, но я не хотела говорить ничего плохого, особенно когда он так вежливо взял меня под копыто и перевел через улицу. Я и не подозревала, что она такая широкая, пока не оказалась на середине.

Я его поблагодарила так быстро, как могла, из страха, будто у меня не будет на это возможности, если я промедлю еще хоть немного. И все же, я никак не могла понять, почему он ко мне отнесся с такой нежностью, будто я хрупкий младенец. Он улыбнулся, поклонился и сказал, что его можно найти в Сахарном Уголке в любой момент, если мне понадобится какая-нибудь «помощь». Я проводила его взглядом и первым же делом подошла к ближайшей витрине, которая попалась мне на глаза.

Я заглянула в отражение, но ничего не смогла разглядеть из-за бледно-зеленой морщинистой кобылы с другой стороны. Мои глаза дергались одновременно с ее, и я разглядела в укладке седых волос что-то знакомое, что-то узнаваемое в фактуре покрытой пятнами кожи на лбу.

Я всегда была такой старой? Я смутно припоминаю, нет, я чувствую языком утренний завтрак на веранде. Запах маминого парфюма перед самым ее уходом на работу. Папина палитра лежит на окне. Ее омывает весенний ветерок. Я протягиваю копыто, еще чуть-чуть и я дотронусь до кисти. Я хочу нарисовать роликовые коньки на каждой плитке в ванной. Да, правильно, роликовые коньки, ярко-фиолетовые, куда ни глянь. Я на коленях, измазана пастельными жидкими красками, творю свой шедевр и напеваю под нос. Почему я напеваю? Я никогда не напевала.

И тогда они ко мне прибегают. Мама, как всегда, отчитывает меня первой. Я плачу при виде свежего пятна на пустом бедре. Я не знаю, что я сделала не так, но я начинаю понимать, что это неправильно. Я неспособна на творчество. Никогда не была, и никогда не буду. Я только развожу грязь и уродство, типа того, что смотрит на меня из отражения, с похожими на проволоку волосами из ушей и со слюной, капающей с морщинистых губ.

Я отворачиваюсь от витрины, и вместе со мной вертится мир. Рог становится еще тяжелее. Мне надо прислониться к почтовому ящику, иначе я потеряю сознание. Сердце грохочет. У меня есть сердце, и оно торопливо трепещет. Как я здесь оказалась? Я почти не могу самостоятельно пошевелить копытами. Как вообще кто-то может так медленно ходить? Это жизнь? Моя жизнь всегда была такой?

Я каким-то образом добралась до дома. Я не знаю, как я здесь оказалась, я не знаю, каким образом я здесь сижу и это пишу, но я всерьез сомневаюсь, что смогу еще раз пересечь такие расстояния. Я не знаю даже, захочу ли. В следующий раз, когда я загляну в зеркало, с той стороны может не оказаться ничего.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Мне надо поесть. Я знаю, что мне надо поесть. Но каждый раз, когда я кладу внутрь еду, мне больно. Со мной что-то не так. Я пыталась поговорить в городе с медсестрами, но проходит несколько минут, и они смотрят на меня, будто я не входила только что в больницу. Все такие молодые. Молодые и глупые. Но нельзя сказать, что я хочу быть такой жалкой. Нельзя сказать, что мне нравится быть такой слабой. Я помогла бы себе сама, если бы могла.

Я хочу им сказать, что они однажды станут такими же, как я. Но меня глодает одно чувство. Что-то жжется во мне: оно жжется, и кусается, и рвет меня изнутри. Я думаю, я единственная пони, у которой все так. Я вижу их улыбки, их веселые лица, их танцующие походки.

Думаю, я единственная пони, которой больно.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Дорогой Дневник,

Очень холодно. Небо за окном — яркая дымка. Мне кажется, раньше там были звезды. Я поворачиваюсь в кровати. Ночник пропал. Кашляет старая пони, дышит натужно. Стоит мне задержать дыхание, и она замолкает. Мне надо встать. Мне надо пошевелиться. Одеяло весит тонну, а рог еще тяжелее. Кто набил мне живот горящим углем? Я не смеюсь, я не плачу. Я просто здесь. Я всегда здесь. Почему здесь больше нет никого? Почему я только одна? Когда это все началось? Когда я на это согласилась? Почему я не могу вернуться домой? Я только лишь хочу вернуться домой. Так сильно хочу вернуться домой…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Пар. Я вижу пар. Как тени за дверью моей комнаты. Мама? Папа? Это вы? Очень темно. И холодно. Я вас разозлила? Я вас прогнала? Я обещаю, я буду лучше учиться. Я не знаю, чего я учу, потому что я забываю сразу, как только записываю. Я пишу? Так много пустых листов. Надо заполнить. Может, я найду вас обоих где-нибудь здесь, вместе со звездами. Когда я моргаю, я вижу свет, и кажется, будто вы стоите прямо за мной. Что это вы мне подарили? Оно громко лязгает и звенит. Роликовые коньки. Роликовые коньки бесполезны на снегу. Где вы? Пожалуйста, не злитесь. Мне они нравятся. Мне они очень, очень нравятся.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Мама? Папа? Пожалуйста. Пожалуйста, если вы это сможете прочитать, я не пропала. Я по-прежнему ваша дочь. Я жду вас здесь. Я не знаю, где это здесь. Снаружи темно и очень, очень холодно. Я пыталась разжечь огонь, но у меня не получается нормально двигаться, и стоит мне пошевелиться, по животу будто проводят ножом. Я не помню, когда в последний раз ела. Может, в этом все дело. Я это пишу не для того, чтобы вы за меня волновались. Я уверена, если вы найдете этот дневник, вы прочитаете и найдете меня. Я, скорее всего, буду где-нибудь в больнице, потому что в этом городке хорошие пони. Они иногда забывчивые и зачастую зависят от всяких мелких глупостей, но они хорошие. Они хорошие и добрые и, несмотря на все неловкие моменты, они относились ко мне хорошо. Я не могу вспомнить, что толком происходило, но я просто знаю, что все было хорошо. Но я не могу здесь ждать слишком долго. Тьма растет. Я больше не вижу звезд. Папа должен знать о звездах — он их пишет постоянно. Иногда с крыш. Иногда с холмов. Иногда с…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Он был со мной. Он был со мной, и я его прогнала. О благие небеса, зачем я его прогнала? О чем я думала? Была ли я вообще способна думать? Его грива была такой же седой, как моя. Она вилась на ветру, как хвост кометы. Я теперь понимаю. Я понимаю, и мне ужасно жаль. Я не хотела тебя прогонять. Пожалуйста, вернись. Все остальное ушло от меня. Остались только лишь тени и блики лунного света, осколки яичной скорлупы жизни, которую я так и не раскрыла. Каждый раз, когда я касаюсь ее бледного сияния, я только дрожу еще больше, как лязгающие цепи вдали. Я должна чувствовать боль, но она уходит, как и свет, как и тепло ваших улыбающихся лиц. Это не страшно. Я люблю роликовые коньки. Я люблю их, как тюльпаны, как красные свитеры, как фиолетовые полоски в темно-фиолетовой гриве. Если бы я любила вас так же, если бы я только могла поделиться с вами любовью, как делится поэт, писатель, некто, кто касается мира не одними только словами, который знает, как писать ими картины, который знает, как представить чужим ушам цвет, который может превратить слезы в бабочек, может, тогда я бы не прогнала вас, и, может, тогда бы вы меня не покинули, как покинула вас я. Мне жаль. Мне ужасно, ужасно жаль. Пожалуйста, вернитесь. Я прошу вас, я молю вас, я взываю к вам. Вернитесь ко мне. Вернитесь ко мне, вернитесь ко мне, чтобы я вновь стала юной в ваших объятьях.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я не могу быть такой одна. Не могу. Эти слова откуда-то пришли. Они выше меня. Они выше всех нас. Я знаю, что есть нечто коллективное, нечто множественное, нечто, частью чего я должна была быть, потому что я изначально разделяла с ними что-то общее. Я знаю, что есть музыка. Я ощущаю, как она давит на меня, размазывает меня по непроницаемой тьме. Где-то есть свет, я помню его по своим снам. У меня они есть: сны. В них у меня нет имени, но есть лицо, и оно отражается в глазах душ, в глазах пони, в глазах друзей. Я не могу быть, в самом деле, настолько одинокой. Это просто неправильно. Так не должно быть. Но это так все равно. Почему так? Почему я так одинока? Куда я движусь? Куда уводят меня эти слова? Туда же, куда ушли звезды? Туда, где ждут мои родители? Они ждут меня, или они вечно будут от меня удаляться? Когда я дышу, дыхание вырывается краткими порывами, и если для всего есть начало, для всего должен быть и конец. Я не знаю, иду ли я к нему или в обратную сторону. Может, и то и другое одновременно. Может, всегда было и то и другое. Может, меня разорвет пополам. Но, опять же, может, мне понравится то, что я здесь обнаружу. Может, оно заговорит со мной, и мы вдвоем сможем вновь стать едины.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Есть ничто, и при этом есть все. Я начинаю понимать, поскольку я не понимаю. Я существую, чтобы мыслить, да, но как иначе я смогу понять, что я не мыслю? Я выдвигаю мысль, и мысль смотрит на меня в ответ. Мы друг с другом равны, я и моя мысль, и так я понимаю, что стою над бездной, а не в ней. Я еще не нырнула. Я еще не сделала последнего вдоха, но не сделала и первого. Все качается на краю настоящего, все на краю становления всем. Я это представляю себе вроде реки: множество притоков собираются в одно русло, а я стою в устье, пью и отрыгиваю одновременно. Я существую, в этом я уверена точно. Но существовала ли я всегда, и буду ли я существовать всегда в будущем? Я знаю только сейчас. Я знаю только

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Мне кажется, я наконец-то отыскала тебя. Во тьме, ты таишься за тенями, прячешься от меня всю свою жизнь. Ты был всего в шаге от меня, от моей койки, от звуков моего дыхания.

Я не могу себе представить, почему я так долго не решалась принять тебя, до этого самого момента, приласкать твою щеку, коснуться тебя, как должна была. В конце концов, ты следовал за мной все это время, так что вполне справедливо, что я наконец обернулась и разрешила тебе присоединиться ко мне в этой прогулке.

Конечно же, это ты. Всегда только ты. В моих слезах, это был ты. В моем смехе, был ты. В дыхании моих родителей, в моих снах, в звездах в глазах моих друзей; всюду был ты. Эти слова предназначены тебе: они скучны, они мрачны, они унылы, но они твои, так твори же из них поэмы.

Для кого же это пишу, если не для тебя? Потому что, хоть я тебя и не знаю, я знаю, что ты здесь. Я ощущаю твое присутствие в том, что я ощущаю отсутствие твоего присутствия, то неопределимое, что делает нас большим, чем лишь тьмой и прахом. Я не знаю, кто ты, но я пишу эти слова тебе, и я люблю тебя, потому что в этой жизни важно только одно дело — тянуться к другим, искать связи, напоминать себе о вещах, которые нельзя озвучить и можно лишь только почувствовать, ведь так? Ибо жизнь начинается и кончается в мгновенье, и уверенность может быть только в одном — в выборе быть уверенным.

Я люблю тебя. Кем бы ты ни был, откуда бы ты ни был родом, куда бы ты ни шел, я люблю тебя.

Я дорожу тобой, преклоняюсь перед тобой, люблю тебя своим умирающим сердцем, ускользающим разумом и желаю тебе всего самого наилучшего, радости и гармонии. Тьма велика, она голодна и всеобъемлюща, а потому это грех, заполнять ее чем угодно, кроме дружбы. Ибо нас много, но при этом мы едины, и нет границ, нет ни барьеров, ни каких-либо стен, что нас могут нас разделить, разорвать нашу общность, что дает нам возможность сеять прекрасные искорки жизни в чернейших безднах запустения.

Мы существуем, и мы прекрасны, и я люблю тебя, просто потому что люблю, а не потому что любила, и не потому что буду, но именно сейчас, в этот миг, в этой слезе, в этом крике радости из самой глубины души я тянусь в замороженную пустоту, и я преклоняюсь пред тобой.

Одновременно, мы — единство и мы — раздельность. Вместе мы находим истину и мне кажется, это прекрасный звук. А что думаешь ты?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Светит солнце. Бледно.

Я могу.

Я могу его разглядеть.

Сквозь окно. Сквозь туман.

Сколько я здесь провела? Я устала быть здесь. Устала от усталости.

Думаю, я хочу куда-нибудь сходить.

Да, прогулка это здорово.

Увидеть город.

Увидеть пони.

Увидеть их улыбки.

Жаль, что иду одна. Думаю, я возьму дневник с собой.

В нем явно осталось еще много страниц.

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

В городе так ярко.

Ни жарко, ни холодно.

Это снег? Не могу понять.

Я чую сладости и конфеты. Вкусный запах.

Я вспоминаю, как когда-то я улыбалась. Те улыбки не сравнить с тем, как я улыбаюсь сейчас. Ничто нельзя сравнить с тем, как я сейчас улыбаюсь.

Там, за парком, есть холм. Могу поспорить, вид оттуда чудесен.

Интересно, у меня найдутся силы туда забраться?

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Я почти не могу шевельнуться.

Ноги онемели.

Рог. Он на месте? Пар, кругом пар.

О…

О, только посмотри…

Это и правда прекрасный город. Столько цвета. Столько пони…

Я знаю, они меня не видят, но я вижу их, и я вижу, как это все красиво.

До чего прекрасное воспоминание, пусть даже свежее.

Оно сейчас.

Думаю, я просто посижу немного.

Думаю, я просто…

Просто подышу…

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

 

Очень красиво.

Правда, здесь очень красиво.

Я хотела бы…

Да…

Я хотела бы, если бы могла, написать песню.