Кайдан

Мама говорит Рюджин с самого детства: «Не иди на зов». И девочка слушает. Слушает и убегает каждый раз, когда в голове слышит шелестом листьев проходящееся «Иди сюда, Рюджин. Иди сюда, куколка». Неизменно голос женский, тёмный, завлекающий. Он скребётся по грудине, переходит на живот, а потом поворачивает за спину. Он обхватывает холодными ладонями за загривок, идёт выше — и вот уже обхватывает затылок. Рюджин знает, что означает этот холод. Знает, потому и не оборачивается. Говорит себе: «Это всё нереально. Это всё воображение». Только не воображение это. Это не мысли, которые пробегают в богатом воображении. Это не предчувствие чего-то ужасного.

Это — действительно само по себе нечто ужасное.

Рюджин знает с самого детства, что проклята. Проклята по праву рождения.

Мама, конечно же, молчит. Но та женщина из её снов, имеющая маслянистые чёрные глаза и аромат сладких духов, смешанных с запахом серы, говорит об этом вечно. Шёпот крадучись приходит в сны, где она счастлива, целует в губы во время того, как она сидит на уроках в школе, треплет волосы ветром и преследует в тёмных переулках. И Рюджин от этого страшно. Страшно знать чужие тайны, их хранить, их слышать, в конце концов, а в особенности понимать, что всё это время мать что-то скрывает от неё. И только таинственный голос, с которым она уже свыклась, тиранит голову, подрывает уверенность и всячески пытается убить. Будто бы. Не по-настоящему. Но всё равно страшно однажды просто понять, что, кроме этого голоса, в голове у Рюджин ничего нет.

Пустая оболочка, надутый шарик, много шума из ничего. А ещё сотни слов, что ей не принадлежат. Она же любит маму. Сделает для неё что угодно. И плевать на голоса в голове — они лгут, убивают и тиранят. Они заставляют усомниться в реальности, перевернуть всё кверху ногами и улыбнуться, потому что... Потому что в такой ситуации остаётся только лишь улыбаться с капелькой безумия. Ведь Рюджин знает всё. Знает всё и молчит. Та женщина из сна постоянно прикладывает к её рту неизменные длинные чёрные ногти, слегка шипит и даже не просит — требует молчания и подчинения. А Шин подчиняется, падая на колени и преклоняя голову. Может, этого и не следует делать, но Рюджин не может: колени сразу подкашиваются, как она видит её.

Хван Йеджи.

Воплощение кошмара и самой сладкой влюблённости.

Её губы мягче шёлка и острее лезвий катаны, её волосы — нити, что опутывают горло и не дают дышать. Её глаза — жуткие фонари, светящиеся в полной темноте, её кожа — белее алебастра и нежнее лепестков вишни. Кажется, Рюджин влюблена в эту убийственную красоту, в её сладострастие и желание, и именно поэтому во снах Йеджи целует её, с силой прижимая к себе. Переходит на шею, затем ключицы, цепляет зубами соски, засасывает их в рот, добиваясь стона, звучащего из нутра Рюджин, а потом ласкает пальцами там, где её не касался никто другой. Каждый сон — новый оргазм, раз за разом сведённые ноги и ощущение мокрых простыней утром. Каждый раз Рюджин перестилает постельное бельё и говорит матери, что сильно потеет, хотя по блеску в глазах всё и так видно.

А мама психолог. Смеётся облегчённо и говорит, что сексуальные фантазии в её возрасте нормальны, а такие сны положительно влияют на психику. Тем более ей скоро двадцать — новый этап взросления. Скоро.

Завтра.

— И что ты хочешь в качестве подарка? — мама мурлычет и смеётся, делает заготовку будущего торта и с наслаждением ждёт момента, когда её девочке исполнится двадцать. Двадцать — это совершеннолетие, и ей очень хочется, чтобы дочь, которую она растит одна, испробовала эту жизнь вдоль и поперёк, сделала её по-настоящему насыщенной и полной разных событий. — Я тут гадаю столько времени, а она не говорит!

— Если сможешь достать билет на концерт Stray Kids, мам, я буду вне себя от радости. Даже если он будет не в нашей стране, может, всё сделаешь для того, чтобы оформить билеты нам на двоих? — конечно, со стороны Рюджин это шутка — пускай мама много зарабатывает, но не настолько, чтобы купить билет на концерт всемирно известной группы, тем более в другой стране, если в Корее концертов уже нет или же все билеты выкуплены.

— Ох, дочка, — мама поднимает брови и делает взгляд, полный страдания, — поверь мне, ты бы ходила каждый день на концерты, если бы я могла себе это позволить. Может, всё-таки, как ты хотела, съездим куда-нибудь? Скажем... В Пусан?

— Да!

Счастья полные штаны, улыбка пытается расползтись по швам, и Шин целует маму в щёку и убегает в спальню. Завтра никуда не надо — воскресенье, и они проведут время вдвоём. Или не вдвоём.

Ведь Йеджи решает, что им будет веселее втроём побывать на столь роскошном празднике. За столом, правда, будут сидеть лишь Рюджин и её мама, но в голове младшей опухолью таится странная сущность, которая не собирается оттуда выползать. Червяк. Жук. Демон. Йеджи. Ей подходит любое прозвище, которое можно дать, потому что она — это целый мир, весь ад с его демонами и весь рай с его ангелами. Рюджин, читая Библию, как-то задалась вопросом, почему же ангелы говорят людям не бояться их, а потом почитала их описание. Глаза в ореоле крыльев. Огненные колёса. А демоны? Они подобны людям. Их не боятся. Ими соблазняются. Как соблазняется Рюджин Йеджи.

— Мам, — девушка берёт полотенце из шкафа, — скажи... А правда, что, когда исполняется двадцать, может случиться что угодно?

— Конечно, солнышко. Но случается главное: ты взрослеешь.

— Надеюсь, в новую эпоху зрелости я войду вместе с тобой, — и Рюджин уже не видит, но мать вздрагивает, поднося руку к сердцу.

Ей через три часа двадцать. А госпожа Шин всё боится, что за ней придут. Видимо, не придут. Никто не придёт. Можно расслабиться.

Апрель в Сеуле жаркий почему-то, и спать ночами не особо возможно: одеяло мешается, простыни мокрые, а голова трещит из-за непривычной погоды. Рюджин ложится на чистую постель и закрывает глаза, мыча нечто невнятное под нос. Завтра ей двадцать. Завтра телефоны будут разрываться от поздравлений.

«Завтра мама умрёт».

Голос в голове появляется резко, Рюджин даже вздрагивает и понимает, что не заснёт сегодня ночью. Эти слова ударяют ложками по сковородкам, стучат палочками по дну кастрюли и заставляют есть переваренный рис не с любимыми овощами, а с тухлой рыбой, которую недавно выловил и забросили в сырую крупу. Это Йеджи. Снова она. Вновь проникает липкими пальцами в голову, душит и одновременно гладит по волосам. Она способна на утешение лишь в тот момент, когда Рюджин покоряется и в сотый раз говорит, что сопротивляться не будет. Она способна лишь на то, чтобы раз за разом мучить и преследовать.

И, засыпая, Рюджин понимает, что Йеджи уже добралась до мамы. Просто они обе пока ничего не знают. Не знают, но понимает.

Потому и нет леденящего ужаса по венам, когда утром Рюджин обнаруживает маму мёртвой в постели. Её лицо бледное, глаза закрыты, на губах улыбка, а щёки лихорадочно блестят. Есть в этой смерти нечто красивое и трагичное, но Шин-младшая сбрасывает с себя пустую иллюзию: это её мама. Её мёртвая мама. Она никогда больше не прижмёт девушку к себе, не поцелует, не скажет слова любви и не станет помогать в трудной ситуации. Рюджин нет и двадцати, а она уже круглая сирота. И усталость такая на плечи наваливается, что хочется плакать, а Йеджи смеётся в уши, сжимает её плечи и говорит: «Расскажешь кайдан — и мать будет жить».

— Что такое кайдан? — сдаётся обессиленная девушка, понимая, сколько проблем сейчас начнётся. Полиция, парамедики, констатация смерти, похороны, отправка в детский дом. Или куда-то ещё. Этого не хочется. Хочется, чтобы мама была рядом, улыбнулась и сказала: «С днём рождения, дочка». Но уста холодны и немы — больше не расскажут историй, ведь мертвецы не хранят сказок.

Может показаться, что у Рюджин совсем не такая реакция на смерть матери, не так, как «надо». Но у обычных людей же нет голосов в голове, не так ли?

Вот и Рюджин соглашается рассказать кайдан, пускай у неё нет совершенно мыслей о том, что же это такое.

Рюджин закрывает глаза, как только чувствует пробегающиеся прямо по позвоночнику чуть заострённые ногти Йеджи, а как только их открывает, начинает задыхаться. Воздух спёртый, горячий, выжигающий трахею и оставляющий в альвеолах гарь. Новый вдох — и девушка будто привыкает к этому, и пусть кашляет, а глаза слезятся — это от того, что она пока не особо пропитана этим местом. Им надо напитаться, в нём надо замариноваться, стать неотъемлемой частью, и тогда ад примет в свои жаркие объятия. Здесь тепло, даже слишком, жарче, чем в тропическом лесу и доменной печи, и Шин в первую секунду ощущает порыв раздеться и только после этого спуститься по лестнице. А ведь одета она просто, легко, непритязательно — спальная футболка и шорты, которые не стесняют движений, но уже вязко пропитались потом. А ноги... Ноги без тапок, без носков, утопают в...

Крови?..

Лестница под ней необычная — живая. Она дышит, переливается, стучит и порой кажется, что даже бурчит, а ещё смотрит на Рюджин пристально со всех сторон. Под ногами Шин — переливающиеся мускулы, испещрённые сетью вен и капилляров, что могут разорваться от одного неверного движения и залить кровью девушку с головы до ног. Она ощущает, как нечто скользит по животу и уходит к коленям обвивающим змием, как тот, который дал Еве запретный плод, и на миг к горлу подкатывает ком, потому что девушка не чувствует ничего, кроме отвращения. Ничего, кроме мерзости и липкости, ничего, кроме уродства и несчастья, затопившего до головы. А это лишь лестница. Что же ожидает в конце? Разбросанные повсюду розовые или же поражённые язвами гниения органы? Вылитые литры крови прямо на Рюджин? Люди, обезображенные когтями и зубами демонов? Стонущие грешники, желающие порвать её голыми руками?

Или всё сразу?

Рюджин делает шаг вперёд — нога тонет в мышце-ступеньке, как в батуте, и существо под ней отчаянно скрипит и одновременно визжит, давая понять, что ему больно. Не причинив кому-то боли, дальше не пройдёшь, не так ли? Девушке одновременно смешно и неловко, страшно и мерзко, и почему-то допускается мысль, что Йеджи могла бы переместить её прямо к себе или же рядом с собой. Но нет — она демон, ей проще устроить испытания для невинной души, которую она знает с самого рождения, чем дать поблажку. Демонам нужно зрелище, страсть, огонь и гамма других эмоций, что разрезают пространство и обнажают истинность вещей. Они этим упиваются, выпивают, как сладкую кровь дезоморфинщика, смешанную с гнилью и ощущением липкого ужаса от смерти после коктейля из кодеина, йода и иных вещей, которые циркулируют по венам быстрее кислорода. Человек заживо труп, гнилое мясо, трупный яд распространяется по открытым очагам и язвам и вскоре отравляет человека полностью, забавляясь и говоря: «Сам виноват». Но было же хорошо, да? Видимо, если было хорошо, то и умереть не страшно за кайф.

А Рюджин просто страшно умирать и осознавать, что она не в аду — будто бы в огромном чреве, которое переварит её, стоит только зазеваться. Если это чрево, то она мясо, просто мясо, спускающееся по ступеням пищевода, лишь бы достигнуто дна — кислоты. И уже как-то становится не страшно даже, раз это для того, чтобы спасти маму. Спасти, вытащить на поверхность, оживить. Она должна держаться за эти мысли. Ведь как только думает — ступени плывут перед глазами и совсем скоро заледеневшие ступни, больше от страха, чем от холода, касаются каменного пола. Но впереди не легче.

Мама шепча учила в детстве, что Бог един и любит троицу. Бог-отец, Бог-сын и Святой Дух. Каждый на иконах в разных цветах, каждый друг с другом связан, каждый выполняет свою функцию и появляется тогда, когда надо, когда именно в нём нуждаются. Рюджин под подушкой дома держит икону с Богом-сыном, молится ему, когда становится худо и шёпот Йеджи в голове не утихает — демон замолкает на пару дней, чтобы потом вернуться с новыми силами и новыми идеями. Мама никогда не водила дочь к психиатру или психотерапевту, говорила, что она знает, почему так получилось, говорила, что от шёпота не получится избавиться таблетками — только молитвами. А у Рюджин влага на глазах смешаны со спасительными словами на языке, сложно без поддержки и понимания, а однажды так вообще заставила в школе всех ужаснуться, потому что по щекам покатились кровавые слёзы. Запачкали тетрадь, парту, новую юбку, чёрные чулки и соседку, милашку Черён, которая до того была в неё влюблена. Она цитировала Лидию Чарскую и её романы про институток, которые оказывали знаки внимания своим наставницам, а потом резко замкнулась в себе и сказала, что Рюджин проклята и только Иисус с девой Марией могут её спасти. Но никакая вера не спасёт от монстров, которые по щелчку пальцев отключают дыхание, а потом забавляются с бесчувственным телом, которое не может шевельнуться. Ночной кошмар, сонный паралич, острый приступ шизофрении и психоза. Только таблетки не помогут, терапия не работает, а врачи лгут, что одержимости демонами не бывает. Всё есть и всё бывает. Просто наука ограничена отсутствием воображения и временем изучения сверхъестественного.

Как только Рюджин делает пару шагов вперёд, чувствует, как ноги опаляет пламя. Оно лижет кожу, проходится меж пальцами и искрится на острых коленях, заставляя по ним хлопать и повторять, как в бреду: «Это нереально». Реально и ещё как. На коже появляются ожоги: красные, на ощупь они такие, будто по ним пару раз проехались наждачной бумагой, но почему-то нет той боли, которая должна быть. И только Рюджин думает, что легко отделалась, как вмиг ощущает жар, прилипший к щекам и лбу, раздувший щиколотки и запястья. Голова кружится, потолок с полом меняются местами, и Рюджин падает на и так обожжённые колени, выдыхает и понимает, что если не может идти — надо ползти. Очень часто три — это количество испытаний, а не просто символ, не просто число, которое по-арабски пишется интересно, с дугами, а римскими легко — всего-то тремя вертикальными палочками. Чтобы написать римскую цифру три, надо уметь считать до трёх. Забавно. До трёх Рюджин считала уже в два года, а мама не могла долгое время заставить её замолчать — как открылся рот, так и не прекращался поток слов. И только к подростковому возрасту Рюджин стала больше молчать, ведь не всякому можно рассказывать о голосах в голове, прилипчивом демоне на плече и его проказах с заходом солнца. Это не просто щекотка, начавшаяся с шестнадцати лет, это целенаправленное доведение до оргазма. Звучит как преступление. Но нет. Это было наказание.

Видимо, Йеджи решила, что раз у Рюджин явно нет кайдана, она воплотит его прямо сейчас перед этой девушкой. Чтобы был материал, чтобы была сказка для взрослых с дышащими лестницами и огнём из ниоткуда, не оставляющем настоящих ожогов — только искусственные, которые исчезают, как только Шин попадает в город, наполненный тревожными алыми огнями и ожиданием чего-то неизведанного.

В сердце появляется иголка, которая прорезает орган насквозь и ждёт, когда кровь вытечет из раны. Кажется, Рюджин в загробном мире. Если в загробном мире существуют архитекторы, то они явно вдохновлялись домами эпохи Эдо. Или же Корё. Рюджин не уверена, в какой стране точно находится. Только если Япония и Корея похожи на ад, ад похож на Азию?

У Рюджин РАС. Расстройство аутистического спектра. Из-за этого она и видит мир по-другому, и чувствует его по-иному, и даже воспринимает до сих пор шёпот в голове за что-то нормальное и не пугающее. У неё есть чёткое расписание на день, определённые маршруты и триггеры, на которые она реагирует. Грань гениальности и безумия разъедается серной кислотой в её сознании, и Шин может только улыбаться, зная никто её не спасёт из пасти собственного мозга. Ей и самой не спастись. К психологу давно не ходит — смысла нет. Зато забавно каждый раз видеть лица тех, кому говорит, что у неё аутизм. «Но ты ведь не похожа на аутиста!» Неужели есть какие-то клише, как должен выглядеть человек с тем или иным заболеванием? Она такая же, как и все. Только немного другая.

И ощущение реальности сейчас ещё будто более нереальное, чем всегда. Будто бы ей протягивают косяк марихуаны и говорят попробовать. Будто бы она пьёт водку и её начинает крыть с каждым новым глотком. Будто бы она в припадке религиозного экстаза не бросается на колени, а выбрасывается из окна и почему-то остаётся жить, хотя от её подоконника до земли около пятидесяти метров свободного падения без парашюта.

Прямо перед ногами с хрустом падает с большой высоты тело, обагряя кровью и облепляя частичками внутренностей. Даже непонятно кто это — мужчина или женщина, ведь лицо обезображено, волосы вырваны, а любые признаки пола стёрты. Рюджин поднимает ногу, переступая через труп, и слышит шорох крыльев. Вороны. Кругом летают вороны. Они чёрной воронкой заполняют такое же чёрное небо, глазами-бусинами смотрят на распростёртое уродливое тело, памятник жестокости и безжалостности, и все вместе налетают на оставшееся мясо с костями. Рюджин видит, как клювы блестят от крови, как птицы ругаются меж собой, у кого кусок больше или меньше, а потом ощущает на губах лёгкую улыбку — её так не съедят, нет.

— Девочка, — но всё же воронами любоваться не получается, её отвлекает старуха в длинном сером балахоне. Её лицо скрыто серыми волосами и капюшоном, а руки — будто кости, такие же тонкие, белые и хлипкие. — Помоги мне.

— Мама говорила мне не помогать незнакомым людям, — говорит осторожно Шин, слегка склоняясь. — Простите, мне надо идти. Я ищу Йеджи.

— Йеджи, значит, — хмыкает женщина. — Да уж, деточка. Не думала, что тебе важнее всех она. Что ж, надеюсь, она вознаградит тебя за то, что ты тянешься к ней, пускай на тебе её метка давняя. Как же ты младенцем так нагрешила...

— Младенцы не грешны... — но щелчок пальцами переносит девушку... куда-то.

Сначала Рюджин видит лишь темноту, уши слышат лишь визг, будто лязг цепей по металлу, а потом всё внезапно прекращается. Смех заполняет тёмное помещение, в нос ударяет запах соджу и рыбы, а также еле уловимо пахнет чем-то приятным, будто мамины духи, которые запропастились в далёком детстве. Рюджин делает вдох, затем медленный выдох, улыбается и открывает глаза, чтобы увидеть перед собой сборище демонов, разодетых в кимоно на манер японских. Они все сидят кто на коленях, кто на подушке перед столом, который складывается в квадрат без одной стороны, и Шин стоит прямо посередине комнаты, посередине наполненного стола, как дорогое блюдо, как свинья, набитая яблоками.

— Ты готова рассказать нам кайдан?

Этот голос. Он увеличивается в разы гулом в голове, пробивает все барьеры и пробирает до костей. Это голос демона. Голос смерти. Голос самой Йеджи, что сидит во главе стола, облокачиваясь на колено и попивая из небольшой рюмки драгоценный алкоголь, который не пьянит и не расслабляет, но добавляет остроты дыханию и смелости в движениях. Демонам коварства не занимать, они не ограничены моралью и долгом, не знают стыда и чести, им всё одно — всё развлечения, которые заставляют время от времени смеяться. Вся их бесконечно долгая жизнь — поиск удовольствия, поиск веселья и того, что хоть ненадолго скрасит дни существования. Йеджи и её окружение, которое больше всего любит свой истинный демонический облик и появляется на людях только так, хмыкают, видя замешательство на лице Рюджин. Она сжимает кулаки, поджимает губы и практически неслышно говорит:

— Я не знаю ни одного кайдана.

Демоны смеются кто как: низко, высоко, со свистом, с хрипом, хлопая в кошмарные ладони и вытирая слёзы, выступающие в уголках раскосых глаз. Но не смеётся одна лишь Йеджи. Она обещала кайдан своим гостям, созвала всех на пир и самолично разлила по стопкам алкоголь. Она не допустит, чтобы какая-то человеческая девушка испортила всё веселье. Она не допустит смуты в своём же царстве. Она не допустит нарушения традиций, ведь если демон говорит у себя дома рассказать кайдан — то подчинись, иначе душа будет забрана и заточена в клетке с точно такими же душами, невольными, прозрачными и не могущими никому ничего сказать. Они бы сказали Рюджин бежать сверкая пятками, да только она ведь не сможет — слишком страх прилипает к запястьям, а ещё банально не знает выхода из этого пространства, пожирающего весь свет.

Рюджин наконец поднимает глаза и чётко смотрит на Йеджи, и её сердце замирает, потому что она, это существо, которое спать и жить не даёт, красива до одури в человеческом облике. Её лицо правильной формы и оттенка, глаза, тёмные, как бездна, смотрят чуть нахмуренно и будто надменно, а чувственные губы поджимаются практически так же, как и у самой Шин. Сердце замирает, будто умерла сама Рюджин, а не её мама, которую она так и не видела за своё длинное путешествие по живой лестнице и раскалённым камням, но девушка очень надеется, что мама в раю. Только рая она и достойна.

У Йеджи сложная причёска, будто сплетённая ручка корзины на выставке ручной работы с переплетением бусин, лент и пинё, которые лишь утяжеляют голову. Её острые ключицы видны из-под воротника кимоно, расшитого белыми лилиями и журавлями с красными хохолками, а по рукам спускаются маленькие бабочки, будто бы вылетая за пределы ткани и испаряясь перед пальцами с длинными рубинового цвета ногтями. Рюджин даже задыхается от красоты. Если все демоны такие красивые, то почему они соблазняют людей, которые менее красивые по сравнению с ними? С ними просто выгоднее иметь дела. Люди могут продать свою душу, в то время как у демонов её нет.

— Вся твоя жизнь — сплошной кайдан, Шин Рюджин, — девушка вздрагивает — кинжал, что Йеджи достаёт из-под полы кимоно, вонзается прямо в резную столешницу из красного дерево с визгом и будто бы даже хрипом. Может, не только лестницы в этом странном месте живые, но и мебель тоже? — Кайдан — это история, которую рассказывают, когда хотят напугать. А ты разве не умеешь пугать?

— Я считаю, что не надо этого делать, — говорит Шин и хмурится. — Какой смысл пугать кого-то, если будет плохо?

— Смысл в том, девочка, — Йеджи поднимается на ноги; у Рюджин всё загорается внутри от её взгляда, — что скуку: бесконечную, всеобъемлющую, можно побороть только историями. В нашем случае — страшными. Хорошо, — демон переступает низкий столик, и полы кимоно, расшитого яркими птицами, окрашиваются в цвет вина и сочных закусок, а гости забавляются — Йеджи в очередной раз покажет, как надо правильно обращаться со смертными, пришедшими в их обитель. — Я покажу тебе, что такое настоящий кайдан. Покажу, почему ты проклята. Расскажу, что ты зря поддалась соблазну, потому что ничего из того, что ты думаешь, не выйдет.

И холодный палец с длинными ногтями на кончиках касается лба Рюджин, что закрывает глаза и резко под смех нежити теряет сознание, переносясь сквозь пространство и время в совершенно другое место.

В тот самый момент, когда... Когда, кажется, рождается новая жизнь.

Рюджин оглядывается, не слыша поначалу никаких звуков, а свет так сильно бьёт в глаза, что они слезятся. Потом слух приходит в норму — сначала слышен писк приборов, потом просьба акушерки тужиться и похвала, а затем — душераздирающие стоны. Это её мама. Это её волосы, искажённое в муках лицо, сжимающиеся кулаки и... полное принятие того факта, что врачи сказали пару дней назад, что её дочка умерла в утробе и сейчас — роды мёртвого ребёнка, который выходит оттуда совершенно не как мёртвый.

В момент родов мать лежит с разведёнными бёдрами и коленями и молится, чтобы любимая девочка, пинетки для которой она уже связала, всё же была жива. Она не знала до этого, что значит рожать, лишь обладала личным грехом, пятном лёгшим на её кожу. От него не оттереться, его не смыть, как краски. Его не выжечь, не выбелить. И именно из-за того, что госпожа Шин натворила в прошлом, её молитвы попадают не туда. Её молитвы слышит совершенно другое существо, с тяжёлым дыханием явившееся на зов. Шелестят полы халата, врачи чувствуют запах дыма, но никто не реагирует должным образом. Вся аппаратура мигает, пищит, появляется странное ощущение, будто бы все занимаются не тем, чем надо... и время останавливается.

Но не останавливается дыхание госпожи Шин и демона, который возвышается над ней.

Он, имеющий лицо молодой девушки с лисьими чертами, с распущенными длинными чёрными волосами, проводит по колену женщины рукой, оставляя яркий чёрный отпечаток слизи. Палец касается макушки маленькой Рюджин, которая даже не сделала свой первый вдох, и демон улыбается. Хорошая девочка. Милая девочка. Хорошо, что мать от неё не избавилась, когда ещё можно было.

— Я помогу тебе родить живую и здоровую девочку, — палец, пахнувший волосами малышки-дочери, но при этом оставляющий после себя отвратительные метки, касается руки матери. — Но готова ли ты к этому?

— Мне надо заключить сделку? — шепчет женщина, ощутившая новую волну схваток. — Что мне надо сделать? Прошу, ответь мне!

— Отдать свою дочь, — и демон касается запястья женщины вновь. — В тот день, когда ей исполнится двадцать, она должна прийти на мой зов. И пусть не противится зову — я всё равно приду.

— А если я запрещу ей идти на зов?

— Тогда я приду за тобой.

Разрывающая нутро боль потери, с которой вроде бы уже смирилась, прекращается в тот самый момент, когда женщина говорит «да». Заключает сделку. Не пролито ни капли крови. Только боль всё равно есть: пятном расплывается метка на руке, которую потом до конца жизни будет прятать. Девочка рождается здоровой: средний размер, средний вес. И вырастает такой же.

Такой же несчастливой, нечестивой и очень странной, будто бы действительно была рождена мёртвой, но её спасли.

— Теперь ты мне веришь, что вся твоя жизнь — это кайдан? — демоны хохочут, глядя на распластавшуюся на полу смертную девушку, бледную, будто душа отходит им. Рюджин напугана, она хочет ухватить мать из своего видения за плечо, сказать: «Не надо!», но она ведь ничего не услышит и не почувствует. Прошлое невозможно изменить, всего лишь сожалея о нём. Йеджи протягивает руку, но Рюджин не спешит за неё схватиться. — Могла бы рассказать этот момент. Или момент, когда в тебя влюбилась девушка. Или момент, когда умер твой пёс, — Рюджин начинает молчаливо отползать от демона, что улыбается так сладко, что хочется ей верить. Верить, что мама действительно пошла на сделку, чтобы Рюджин родилась. — Ты ведь всё это помнишь. Помнишь, как раскрылись твои лёгкие, а я поцеловала тебя в лоб, потому что именно здесь, — центр лба жжёт болью, и Шин хрипло стонет, — находится моя метка. Метка тьмы. Метка того, что ты моя.

— Как мне избавиться от этого и не быть твоей?

Вмиг демоны застывают, а потом воздух прорезает рычание, смешанное с хохотом. Уши отказываются это слышать и на мгновение Рюджин глохнет, а когда слух возвращается, то слышит она лишь голос Йеджи:

— Есть только один ритуал, который способен избавить тебя от проклятия, и я, как хозяйка Преисподней, любезно дам тебе добро на его проведение.

— Хозяйка Преисподней?..

— Да, это я, — и всё внутри переворачивается, потому что Рюджин оказывается за пределами пира, явно в том же самом здании, но будто ниже по уровню. Кругом каменный мешок, холод и сырость, кругом плесень и запах разложения — слегка сладковатый, будто труп свежий, и Шин задыхается. — И только я могу сделать так, чтобы ты избавилась от проклятия. И ты должна слушать меня и делать только то, что я прошу. Нас, демонов, мало. И именно ты поможешь мне родить ещё одного, такого же, как и мы все.

В верхней части груди что-то свербит, будто кровь собирается выплеснуться прямиком в лёгкое, и Рюджин медленно кивает, от ужаса не понимая, на что соглашается. Ей плохо, невозможно и неприятно, колет в желудке и кишечнике, и если разобрать её, как конструктор из кубиков, то окажется, что заразой, скверной поражены все участки тела, все участки организма. Девушка хватается за спальные вещи и против воли стягивает всё с себя, ни секунды не думая о том, что это противоестественно — оголяться перед Йеджи не во сне, а наяву. Если это затяжной сон, то он очень плох, ведь слишком реалистичен и слишком пугающ, чтобы быть правдой. На глазах застывают слёзы, шуршит кимоно, и вот Йеджи уже улыбается ртом, полным зубов, смотря на испуганную бедняжку, которую можно вот-вот съесть. Это ужин. Это мясо. Это будет кайдан, который Йеджи будет рассказывать таким же девушкам, матери которых призвали демона во спасение ничтожной души.

Люди — это корм, это как трава для коров и молоко для кошек. А если демон такой, как Йеджи, так это ещё и источник историй, источник кайданов, потому что в мозге, сладком, вкусном, отпечатывается лишь самое страшное. Посттравматическое стрессовое расстройство только потому и остаётся, что люди боятся. Панические атаки — сбой нервной системы, и мозг уже после первого раза знает, как на них реагировать. Депрессия — недостаток хорошего, выливающийся в потребности лежать и ничего не делать. Точнее, не так. Это полный недостаток гормонов и ферментов счастья. Нет счастья — нет энергии. Нет энергии — нет жизни.

А Рюджин вмиг начинает себя чувствовать очень скверно, будто у неё отравление и мама не принесёт таблеток, а самой подняться буквально никак. Да и Йеджи не поможет.

Смешение антидепрессантов и алкоголя — смерть. Смешение аспирина и алкоголя — смерть. Смешение проклятий и демонов — отличный фантастический рассказ, если не учитывать тот факт, что демоны существуют. Кодеин — это сильное обезболивающее. Мак — тоже. Не могут булочки с маком стать обезболивающим, опиатом, но если поймать едущего по трассе водителя, который совсем недавно её съел, то можно не только водительских прав лишиться, но и свободы. Опиум проникает в самый мозг Рюджин, и она напоминает лондонцев в период, когда там открывались курительные, чем обнажённого перед демоном человека. Йеджи — концентрированный опиум, идущий прямо в нос и дурманящий рецепторы.

Мощный анальгетик. Послеоперационная палата. Вторжение хирурга в тело. Препарирование лягушки на биологии. Первая рвота начинающей анорексички. От этого не избавиться, это даже приносит удовольствие. Странное, но весьма хорошее и болезненное удовольствие.

— Расслабься, моя Рюджин.

Вмиг в подвале вспыхивают факелы, опаляя огнём стены, подбираясь к потолку. Рюджин тоже хочется быть пламенем, лизать камень и знать, что он никогда не расплавится. Лопатками она ощущает пол, настолько твёрдый и холодный, что он врезается в кожу и оставляет маленькие, практически невидимые царапины. Вокруг них — красная кожа, их щиплет и одновременно целует боль, а потом проносится острым языком и целует, впуская в рану слюну. Слюна непростая — с кислотой, разъедающей мышцы. А Рюджин будто уже до самых остовов разъедена, потому что нет ни сил, ни энергии, ни личности — одно подчинение, скрашенное алым и сдобренное прикосновениями Йеджи.

— Вот так, молодец, моя милая малышка, — эти слова отдают рвотой так и не родивших матерей и воем убитых горем отцов, и Шин жмурит глаза, когда видит, что кимоно ниспадает к ногам демона. Демона, что в её сне был самым прекрасным существом на свете, а обнажается в чудовище, которое не ведает пощады. Глаза раскрываются сами, через зубы Йеджи шипит: «Смотри!», и девушка смотрит.

Всё тело Йеджи — неизведанная карта с глубокими рытвинами, таинственными бухтами и потопленными кораблями в местах встреч с километровыми чудовищами. Его прорезают шрамы, хоронят под завалами земли раз за разом, но девушка всё поднимается, хихикает и идёт туда, где можно услышать стоны тех, кому просто не везёт оказаться рядом. Её грудь, лёгкая, манит своими сосками, чуть темнее оттенка кожи, но если глядеть на всё остальное, то становится страшно. В шее прорезаются отверстия, полные красных глаз, щёки разрезает широкий рот, полный острых, как иглы, зубов, а глаза теряют свой цвет — это просто две белые дыры, смотрящие прямо в глубину грешной души. Рюджин страшно. Рюджин плохо. Но она ничего не может поделать, потому что отсюда совершенно нет выхода. Только смерть и возрождение. Только стать фениксом и взлететь ввысь.

И всё равно Рюджин разбивается о скалы.

Йеджи — это паук, умеющий хорошо прикрываться человеком. С её волос свисают паутины с чёрными вдовами, а руки липкие от клея. Изо рта пахнет несчастными жертвами, и Шин ощущает, что будет одной из таких. Страх уже не за то, что она будет одна, а что она умрёт, просачивается под кожу. Её личный ночной кошмар становится реальностью, от которой хочется убежать, визжа и крича. Но всё тело будто прилеплено к полу, и отодрать себя — невозможно, только если оставлять на камне полоску кожи с волосами, а на спине — кровавое месиво, на которое слетятся все мухи мира.

Рюджин боится, а в Йеджи всё больше желание загорается, потому что она — сочный деликатес, распятый на кресте обстоятельств. Как Иисус Христос, только живёт в современности и не пытается создать новую религию. Смешно. Считать себя за мессию равно предаться сумасшествию и закрыться самостоятельно там, где белые мягкие стены и туалетные кабинки без щеколды. И Рюджин смеётся. Больше от безысходности и печали, чем от того, что весело, ведь смех продлевает жизнь, а ей и так жить немного остаётся.

Чувствует, знает, проживает. Со слезами на глазах, истерикой, болью, но продолжает жить.

А над ней уже Йеджи склоняется. Целует в ухо, запуская на лицо пару паучих. Ласкает шею, царапая острыми ногтями, а вторую руку уводит вниз. В царстве снов с телом можно делать всякое, но это не будет взаправду. Когда делаешь то же самое наяву, тело может отреагировать совершенно по-другому. Но Рюджин лежит, не шевелится, чувствует, как пальцы демона скользят к её лону по бедру, слегка щипают, а потом оглаживают клитор, половые губы. Это не возбуждает, не никакого электричества по коленям и ниже, наоборот, вызывает стойкое отвращение. Прикосновения Йеджи как маленькие ножки пауков, спускаются по коже и овладевают всем телом, делая из девушки марионетку. Её губы плавно скользят по телу: грудь, живот, и совсем скоро вбирают в себя клитор, слегка пройдясь по нему языком и заставляя Рюджин выгнуться. Язык у Йеджи раздвоенный, липкий, жаркий, и слюна стекает, попадая прямо на чувствительную кожу, и сопротивляться невозможно. Слишком хорошо. Слишком возбуждает. Слишком жарко. Слишком, слишком, слишком.

Слишком адски и неправильно. Тело в обмен на мать. Душа в обмен на неё саму. Или наоборот? Голова настолько кружится, что каждое слово кажется обманным манёвром в пользу демона, который языком проникает во влагалище, удерживая Рюджин на месте. А потом к языку присоединяются пальцы.

Ногти царапают изнутри, разрывая плоть, и кровь струится толчками, окрашивая пол под собой в красный цвет. Рюджин кричит от боли и ужаса, но уста запечатаны безмолвием, и только Йеджи ухмыляется, хихикает, принося удовольствие, смешанное с болью и отвращением. Внизу живота тепло, проходится судорога, и почему-то Рюджин думает, что именно так чувствовала себя мама, когда рожала её. Именно так проходят роды, только в чреве кто-то есть, мальчик или девочка, а акушерки, заботливо вертящиеся по палате, не пускают кровь нарочно. И уже самой Рюджин кажется, что внутри неё, в животе, где было до того так тепло и уютно, кто-то есть.

Она истекает потом, кричит, ломает ногти, рвёт клочки волос и смотрит на Йеджи, которая не перестаёт её разрабатывать, не перестаёт касаться языком клитора и разрывать её на части. Опиум не работает, кодеин противопоказан, а ощущение такое, будто ей и вовсе не собирались вводить анестезию.

И когда из её обезображенного, окровавленного лона выходит нечто, Рюджин уже не кричит. Бёдра дрожат, губы тоже, она плачет и слёзы застилают взор, но она видит Йеджи, держащую на руках существо, покрытое чёрной слизью и алой кровью, и баюкает его, орущего, неприятного, но ощущение, будто его отобрали, вынули, никогда не поместят обратно.

— Ты подарила этому миру нового демона, — на краю сознания слышит девушка, пытаясь хоть за что-то, хоть за камень, ухватиться. — Подарила жизнь, и отныне проклятие с тебя снято. Но мама не вернётся. Ты не вернёшься. Ты останешься здесь, моя малышка Рюджин, навечно. Останешься жить и нести крест своих грехов.

А Рюджин лишь глаза закрывает, слыша визг чудовищного младенца и шаги Йеджи, за которой устремляются все пауки. Сил её больше нет и не будет.

Через неделю соседи пожалуются на посторонний и очень гнилостный запах, и квартиру, где жила госпожа Шин и Рюджин, вскроют. И если мать ещё лежит на кровати, блаженно закрыв глаза, — её будто и не тронуло трупное окоченение, будто она стала нетленной, то тело Рюджин обезображено до неузнаваемости. Чуть позже вынесут заключение: изнасилование с особой жестокостью. Матка вывернута наизнанку, яичники вырезаны, а ноги разбросаны по простыням так, будто Рюджин долго и мучительно рожала. Но ребёнка нет. Никого нет, кроме ужаса в зрачках глаз девушки, которая так никогда и не выберется из своего личного ада.