Глава 3
Восьмой участок на проверку оказался девятым – Ульяна по привычке убрала из счета полуразвалившийся дом, стены которого облепили голые ветви девичьего винограда. Летом ветхая изба с одиноко хлопающей по ветру дверцей ставни не видна за красно-зеленым пологом, а участок вокруг прорастает крапивой и армерией, некогда украшавшей клумбы. Когда-то и здесь заботливые руки пололи грядки, собирали с яблонь спелые плоды, заливали в чашку кипяток, угощая пришедших чаем. Когда-то.
Отголоски прошлого смотрели на Катерину пустыми окнами, а она смотрела на них. Прямо, серьезно, с нотами неизведанной затаенной тоски. Вот они, молодые и пышущие здоровьем, смело принимающие каждый вызов и бросающиеся навстречу приключениям. Сколько ещё они будут такими? До орущих, категоричных, но нежно любимых младенцев, появляющихся у совершенно не готовых (сколько не говорите, а к ним невозможно быть подготовленными) семей. До начальника сволочи, до первых артрозов и артритов. Время сожрет их. Сожрет так же неумолимо, и неотвратно, как поглотило хозяев этой избушки, оставленной тосковать без звонкого хохота и ласковой руки.
Елизаров сочно выругался, отвел душу. Вцепившись короткими ногтями в щеки с нажимом оттянул их вниз, запрокидывая голову. Поглядел на небо с глубоким укором. И развернулся обратно: пересчитывать проклятые избы. Эта действительно оказывалась восьмой.
Путем коротких дебатов и простых выводов они подошли к следующей, в которой по всем законам полагалось жить старосте деревни.
Залилась лаем и затанцевала маленькая лопоухая собака, бегающая по двору без цепи. Она смело просовывала тонкую, по-острому вытянутую лисью морду в широкие прорези деревянного забора и щерила мелкие зубки. При этом коварное создание во всю виляло куцым хвостом: «Что стоишь, подойди, я добрый». За домом забор продолжался – тянулся сотки на три, может больше – Катерина не была мастером определения площадей. Просто поле за домом ей показалось большим. На нем свободно расхаживали четыре черно-пестрые коровы, размеренно жуя первую выбившуюся траву.
Недалеко от избы в землю были врыты два железных столба с протянутыми через них длинными веревками. У них стояла низенькая, сморщенная старушка. Звонко шлепало по воздуху постельное белье в её руках. В памяти Смоль нежно всплыл образ собственной бабушки, так же встряхивающей одежду прежде, чем отправить её на сушку. Чтоб была разглаженной и высохла не мятой.
Стоящий возле неё Бестужев неожиданно глубоко и прискорбно вздохнул, по привычке запуская пятерню в светло-пшеничные волосы:
– А я-то думаю, что не взял? И с кем мне теперь постельное делить?
– С полудурком дели или с нашей мадам. Она вон какая, там и кровать считай вся твоя будет. – Гаврилова стрельнула взглядом из-под тонко выщипанных бровей сначала на Славика, затем на Катю. Оба довольно осклабились ей в ответ. Елизаров ещё и средний палец оттопырил, гордо протягивая к её носу. Шлепнуть по нему Гаврилова не успела, парень ловко увел руку в сторону, злорадно хохотнув.
– С полудурком боязно, вдруг ему понравлюсь, а с мадам стесняюсь, вдруг мое сердце украдет? – Обворожительно улыбнувшись раздосадованной Катерине, он с наигранной печалью развел руками. Не получившая развития для своей колкости, Надя недовольно закатила глаза.
– Договоришься, Сашка, проснешься, а она у тебя под боком. Сердце, руку и печень ждет.
– Я брала несколько комплектов, так что поделюсь. – Смоль сказала это мимолетом, вновь включая фотоаппарат и делая фотографию женщины, потирающей поясницу около таза с бельем. Простыни развевались за её спиной.
– И будет наш Сашка спать в розовых мишках, красота.
– Лучше, чем в черных шелках и с БДСМ причиндалами над головой.
– Извращенка.
– Не завидуй.
На короткую перепалку девушек никто не обратил внимания. Славик-то и вовсе второй год подряд подбивал Катерину оформить Гавриловой фонарь под глазом – для лучшего обзора и кротости ума. Смоль же прозвала себя пацифисткой и стоически терпела гадкую натуру редкой собеседницы, вяло отбиваясь от словесных атак. Гаврилова была чем-то совершенно незначительным – призраком прошлого, тянущего к ней свои сведенные жадностью алые когти.
Жизнь столкнула её с этой мегерой немилосердно – швырнула послушную мамину дочку под ноги бездушному тирану, пытающемуся любыми путями завоевать чужое внимание. Семьи как таковой у Нади не было – был пропавший (ушедший за хлебом, разумеется) отец и мать, увлекшаяся юнцом, на полтора десятилетия себя моложе. Что до Гавриловой младшей – ей полагалось очень рано взрослеть и не лезть под руку матери, крепко уцепившей амура за... колчан со стрелами.
Так что в первом классе, когда Смоль впервые увидела тощую, вытянувшуюся, словно лягушонок, с широким крупным ртом девчушку, голову которой украшал огромный белый бант, начались её страдания. Гаврилова искала одобрения везде – у учителей, у одноклассников, у компании, что собиралась за гаражами незаконченных новостроек. Для учителей она оказалась слишком неприметной, для одноклассников – громкой, для плохой компании – в самый раз. И различив в себе неожиданно нежную любовь к унижению других, она с радостью выбрала себе в жертву отличницу-тихоню. Смоль помнила до сих пор, как размазывала детские слезы по щекам и искала сменку на огромных шкафах в кабинете. Как хохотали дети, когда Гаврилова пихала её в спину на физкультуре, непременно заставляя разбить обе коленки и расцарапать ладони.
Когда та узнала, какой университет выбрала Смоль – она подала документы первой. И на журфак не прошла, застревая на культурологии. Может это дало Катерине передышку? Но без вечной травли она выдохнула, выбралась из скорлупы и роли жертвы. Вышла на красный диплом, с удовольствием научилась отстаивать себя – сначала робко и несмело, когда душа привычно прячется в пятки. Затем уверенно и твердо, кусая каждого, кто подбирался к личным границам. Злой рок или очередное испытание, но Гаврилова оказалась в одной группе с Бестужевым, это заставляло Катерину мелькать у их аудитории, смеясь на переменах и жуя один пирожок на двоих с другом. Каково же было её удивление, когда попытка Нади внести в их отношения разлад с треском провалилась – Бестужев был строг и категоричен. А среди группы своей неприятельницы она нашла хороших людей. Того же хамоватого, но всегда честного и простого Славика.
Он и сейчас не поддерживал пассивной агрессии одногруппницы. Бочком раздвинул Катю с Сашей, топая напролом к калитке:
– Детский сад, штанишки в полоску... – Заговорил громче, обращаясь уже к бабуле у дома, – извините, нам бы с Белясом поговорить. Тетка Ульяна сказала, что его тут искать нужно.
– Беляса-то? – Бабушка перестала растирать поясницу, близоруко прищурилась и, словно в чем-то для себя убедившись, утвердительно кивнула. Снова наклонилась к тазу, продолжила своё нелегкое дело. Её громогласный окрик был настолько неожиданным, что сердца попрятались в пятки у всех. – Беляс! Гости к тебе, иди, принимай! А вы не стойте у калитки. В дом проходите, я как раз обед приготовила. Только ноги об половик как следует ототрите, не носите грязи. Дед вас встретит.
Второй раз предлагать Елизарову не было нужды – сделали своё дело голод и упоминание обеда или желание поскорее заселиться, но вперед он рванул с целеустремленностью изголодавшего по жертвам бультерьера. Скрипнула распахнутая рывком калитка, ударилась о забор. Катя поддалась вперед, виновато улыбаясь придержала её, чтобы та с шумом не захлопнулась. Компания вошла во двор.
Собака оказалась не агрессивной, а хитрожопой любительницей пугать. Она самозабвенно щелкала зубами у быстро шагающих ног Славика. Когда тот скрылся за дверью – развернулась и засеменила к ним, вдохновленно подвывая по дороге. Но стоило Павлу наклониться, поправляя шнурок, она нехотя замедлила атаку, плавно переводя её в простой обход территории. Видно за дерзость ей уже прилетало.
Они не успели дойти до дверей, а изнутри уже слышался бас Славика:
– Добрый день дед, слушай, нам бы найти, где пожить месяцок. Платой не обидим, тихие, чем не помощь в доме? Работать мы приехали, о мифах и сказках вашей деревни писать.
Тщательно вытерев ноги об широкую грубую тряпку, Смоль быстро шмыгнула следом и замерла за спиной Вячеслава. Сенник был широкий, он позволил вместиться всем. Над самой дверью висела железная подкова и пучок успевшей покрыться пылью травы. Окошко с потрескавшимися от старости деревянными рамами, было прикрыто абсолютно очаровательными голубыми шторками в крупный желтый подсолнух. Пахло печкой, картошкой и кислыми щами, желудок требовательно сжался.
А перед Вячеславом, не уступая ему в росте, стоял пожилой мужчина. В молодости он наверняка был настоящим богатырем. Руки не утратили силы даже сейчас – под клетчатой бордовой тканью рубашки были видны мускулы. Задумчиво почесывающая длинную белую бороду рука размером напоминала широкую чугунную сковороду. Воображение тут же нарисовало картину: огромный кузнец с молотом в мозолистых ладонях. Пришлось тряхнуть головой, выбрасывая из неё все лишнее.
Голос у Беляса тоже был настоящий. Богатырский.
– Неужто молодежь к корням своим потянулась настоящим? Неужто это интереснее стало, чем ваши буки да телефоны? Не думал, что до времен таких доживу. Отчего ж в добром деле не помочь? А напишите-ка, молодежь. Напишите так, чтоб всех на слезу пробило, и тоска по родине зажала. Забылись они, надеются на технику, верят в науку. А душа народная она же тут – в земле-матушке. Не одни мы по ней ходим. Для вас то мифы и легенды, а мы с лешими да кикиморами уживаться учимся. Уважать друг друга, в обиду не давать. Заболтался я... Жить значит. Да. Можете у меня пожить, но хата небольшая, детей с Марусей у нас не вышло, оттого и не строились. Мальчишкам на сеновале спать придется. Мы одеял побольше да почище выдадим, чай не замерзнете, кровь горячая. А девчонок можно и в дом. Одну на лавку, другую на печку.
Гаврилова невоспитанно застонала и, видит всевышний, Катерина малодушно пожелала, чтобы подкова, под которой сейчас стояла девица, неожиданно соскользнула с гвоздя. Если и не прикончила, то хотя бы успокоила на пару минут. К великой досаде, не успокоила.
– Ещё варианты есть? – Сказано грубо, почти обвинением. Словно дед Беляс виноват в том, что она сделала неверный выбор. И теперь вместо клубов с выпивкой и танцами, обязана находиться здесь.
Он близко к душе не принял, пожал плечами:
– Есть, чего ж им и не быть. Дом на холме стоит, обжитой, без пылинки ещё. Небольшой тоже, но внутри точно все устроитесь.
– Как здорово. А хозяйка или хозяин пустит? – Встрепенувшись и поспешно извинившись, Катя назвала всех присутствующих по именам. Дед кивал и пожимал парням руки, широким жестом приглашая их в дом.
Тот, подтверждая слова хозяина, оказался совсем малюткой для такого великана. Одна комната была и спальней, и кухней, и гостиной. В углу стояла широкая железная кровать с изголовьем из ярко-зеленых прутьев, матрас на одной стороне был глубоко продавлен. В центре комнаты у стены стояла большая печь, под ней лавка и широкий короб. Из скудной мебели помимо кровати оставались лишь дубовый стул да пара табуреток.
Дождавшись, пока молодежь набьется на лавку, он невесело продолжил. По ходу разговора подхватил ухват, отодвигая широкую заслонку печи. На столе стали появляться глиняные горшки и чугунная сковородка, внутри которой что-то шкворчало.
– Никто уже туда пускать не будет, померла Весняна седмицу назад. Похоронили да оплакали. А дом стоять остался, я вон собаку её себе забрал. Жалко скотину, с голоду сдохнет. – Видя их вытянувшиеся лица, Беляс усмехнулся в бороду, – хватит вам рожи корчить. Осмотритесь вы сначала, да поразмыслите, где вам лучше будет. Бояться живых следует, а не мертвых. Слово моё крепче железа: коль сказал, что к себе пущу, значит пущу. Вы только сядьте поешьте, дорога-то поди дальняя была. А кто-то принюхивается, слюну уже пустил.
По-старчески проницательный взгляд насмешливо прошелся по Павлу, глаза которого бездумно остекленели, а ноздри трепетали, принюхиваясь к запаху еды, густо заполнившему маленький дом.
В животах заурчало. Синхронно. Почти у всех.
На пороге появилась его жена. Шаркнула пару раз ногами по половику, приставила пустой таз у стенки. Принялась хлопотать, раскладывая по широким тарелкам горячую картошку с квашенной капустой, подвинув Беляса, открыла сковородку с тушеным мясом, положила каждому небольшую порцию.
В доме воцарилась сосредоточенная тишина, все усердно работали челюстями. Елизаров, несмотря на отсутствие в собственном теле и грамма жира, нагло умудрялся объедать всех. Должный отпор дал ему лишь оголодавший Павел, сетуя на то, что комок нервов на его пузе за долгую дорогу достаточно истончился.
Набив животы, все блаженно расползлись по своим местам, щуря глаза и вяло разговаривая с хозяином на отвлеченные темы. Пока не встрепенулся всё ещё таскающий с горшка картошку Славик:
– А что нам всем суетиться, чемоданы таскать? Катька, поела? Ну и топай посмотри, что там за избушка на курьих ножках. Если все нормально, то переселимся. Ты ж девочка, что такое уют знаешь, мы тебе доверяем.
– Ну ты и жук, – восхищенно протягивая слова изумилась Смоль, компания и старики добродушно посмеивались, пока она с тяжелым вздохом поднималась с лавки, застегивая куртку.
В доме, прислонившись к теплому боку печки её почти сморило в сон, теперь же, выходя во двор, она невольно поежилась. Ветерок игриво скользнул по разгоряченным румяным щекам и юркнул в широкий ворот куртки, выбив возмущенный хрип.
Собака лежала в своей будке, сонно приоткрыв один глаз и вяло постукивая обрубком хвоста о деревянную стенку. Зная её историю, Катя могла понять и неприязнь к новым людям, и совершенно скверное поведение. А как иначе, когда на днях она потеряла любимую хозяйку?
Дед Беляс вышел за нею на порог, подробно объяснил куда идти.
Дом умершей Весняны стоял поодаль от всей деревни на невысоком холме, отстаивающим границу человеческого жилья у леса. Был у него в соседях второй домик. Его и домиком назвать было сложно – приехала и прижилась в нем лет пять назад странная женщина Чернава. Говорила, что из соседней деревни за болотом, а как оно на самом деле никто и не знал. Связи с той деревней не держали, в друзьях друг у друга не ходили – добраться туда делом былом тяжелым и не сказать, чтобы выгодным. Лишь изредка встречали они своих далеких соседей – на болотах, где вместе собирали клюкву. Что трасса у деревни Жабка рядом, так ну и что? В город они не стремились, деревенского автобуса и приезжих торговцев раз в пару месяцев деревенским было более, чем достаточно.
Чернава у них не прижилась. Вспоминая её, старик стал хмурым, а голос его перешел на низкий вкрадчивый шепот. Кусая спрятанные за усами губы, он закончил свой рассказ.
«Ты вот что, дочка, держи глаз с ней востро. Что-то в ней мне покоя не дает, её даже скотина стороной обходит. За ведьму её считают, перешептываются, боятся, да только случись какая беда, все равно к ней идут. Так и живет бобылем на хуторе».
И что-то в этот момент по-змеиному скользнуло внутри Кати. Резко, как выбивают дыхание твердым кулаком в солнечное сплетение. Лавина не тревоги, нет – ужаса. Поднимающего волосы на голове и пускающего мурашки «гусиной кожей». Такого чистого, что все внутренности сжались в панической атаке, а сердце зашлось и ускорило беспокойный бег. Смоль замерла. Окинула внимательным взглядом весь двор.
Развевающееся по ветру белье, подремывающую в будке псину и разросшийся шиповник у деревянного ровного – досочка к досочке, забора. Где же оно? Где? Причина, по которой её обуял этот иррациональный страх, заставивший замереть на месте. Беляс говорил что-то ещё, похлопывая по-отцовски её по плечу. А Катя терялась в этом странном, диком ощущении. Будто что-то неизбежное тянет жадные руки в их сторону, что-то дышит льдом, замогильным запахом гнили и почвы.
Пытаясь прояснить сознание, она протестующе тряхнула головой, отстраненно попрощалась с мужчиной. Он так и остался стоять на пороге, когда её тонкий силуэт скрылся за углом последней видневшейся избы.
Смоль сбросила с себя это наваждение. Сослалась на уставший организм и переедание. Оно, как известно, зачастую является виновником ночных кошмаров. Её просто выбила из строя эта поездка – незапланированная, странная и волнующая.
Широкая деревенская дорога закончилась у диких кустов кизильника – дальше вела узкая тропинка, хитро нырнувшая за массивный ствол осины и скрывающаяся в высокой траве. Через короткую полосу старых яблонь и осин виднелся высокий дом, тяжело устроившейся на взгорке. В отличие от многих других деревенских изб, он не был огорожен забором, каждая его пристройка виднелась даже отсюда, как на ладони.
Она смиренно вздохнула и ступила на тропинку, когда сзади послышались частые шаги и голос Бестужева:
– Не против, если составлю компанию?
На плечах Саши висели их сумки, а Катя отстраненно подумала, что ему следовало оставить их с одногруппниками у добродушных стариков в доме. Неизвестно, подойдет ли им эта избушка, подпирающая собой границу к мрачному густому лесу. Но она ничего не сказала, лишь кивнула, соглашаясь с его присутствием.
Тень мимолетного ужаса все ещё висела на ней, сжимая тревогой грудную клетку. Разговаривать не хотелось.
Они так и дошли до дома в тишине, Саша бросал на затихшую подругу непонимающие взгляды, но молчал, оправдывая её поведение усталостью.
То, что староста деревни называл небольшим домиком, по их меркам по площади походило на городскую трешку. Дверь приоткрыта и надсадно поскрипывает от порывов ветра – должно быть хоронящие женщину сельчане забыли её плотно закрыть. Стоило её распахнуть – в нос ударили запах свечного воска и затхлости. Сени были небольшие и узкие, в углу стояли полуразвалившиеся ботинки с облупленной потрескавшейся кожей и высокие резиновые сапоги, на вбитом ржавом гвозде висел широкий мышиного серого цвета тулуп.
Вот и вся память, оставшаяся от целой жизни. От человека.
Укоризненно качнув головой, Катерина толкнула дверь в общую комнату, Саша в дом не вошел – исчез ещё на подходе.
Общая комната, как и у старосты, вмещала в себя и кухню, и гостиную: лавка у печи была вдвое шире, а сама печь огромной махиной жрала пространство. Ей вдруг подумалось, что в такой печи можно было приготовить целый пир для всей деревни.
Или изжарить ведьму, что напала на бедных детей, в попытке разжиться мясом.
Эдакий пряничный домик на холме.
Её передернуло, из груди вырвался неловкий смешок. Глупо это всё.
Несмотря на то, что лавка была шире и печь больше, пространство ещё оставалось. Деревянный стол покосился и Смоль с подозрением подумалось, что одна ножка давно отвалилась и теперь стоит на честном слове, косо оттопыренная под весом тяжелой вишневой столешницы. Табуреток у стола не оказалось – все они стояли в центре комнаты попарно. Шесть – по три с каждой стороны, расстояние между ними было с её ладонь. И когда недоумение сменилось осознанием – она быстро и трусливо, словно вор, тень которого нависает над чужим золотом, попрятала их под стол.
Ещё одна дверь вела в комнату, все пространство которой занимал огромный шкаф и двухспальная кровать – такая же железная и пружинистая. Наверное, когда-то у Весняны был муж. Наверняка и дети.
Ведомая любопытством, Смоль подошла к шкафу и распахнула дверцы. Одежда не занимала и половины – пропахшая старостью, заношенная, среди цветных халатов, штанов и разноцветных свитеров ярким пятном выделялась белоснежная шаль из козьего пуха. Она аккуратно провела по ней рукой и прикрыла скрипучие дверцы.
– Она не надела платок ни разу. Всё берегла невесть для чего. Говорила, что похоронить её в нем следует. А совсем занемогла – другой выбрала, небесно-голубой. Пусть поношенный, но самый сердцу приглядный.
Голос за спиной раздался так внезапно, что Катерина вскрикнула, развернулась так резво, что короткие черные волосы хлестнули по щекам, ударили в глаза. Те с готовностью принялись слезиться.
Перед ней стояла настоящая красавица, от вида которой у Смоль пропала речь (от вида и от способности подкрадываться абсолютно бесшумно по старому скрипучему полу). Темно-карие, почти черные глаза затягивали, казались глубокими омутами, из которых тяжело выбраться. Этот взгляд гипнотизировал, она с трудом моргнула, переводя взгляд на переносицу стоящей рядом женщины. Идеальный овал слегка заострялся у скул, а пухлые губы начали изгибаться в снисходительной улыбке. Черные волосы плавным волнистым каскадом спускались поверх темно-зеленой шали, в которую незнакомка куталась вместо куртки.
Катерина неловко вытерла вспотевшие ладони о джинсы на бедрах, попыталась прочистить горло. Как начать разговор на ум не шло: пошутить по поводу нескромности незваной гостьи, что зашла в чужой дом без стука? Натянуто рассмеяться над собственным испугом? Или быть может сопереживать, сожалея о скоротечности времени и гибели её знакомой?
Та будто чувствовала её смятение и им упивалась. Поза стала расслабленной. Напоминающая тонкий белый фарфор кожа разрезалась тонкими мимическими морщинками у глаз, когда незнакомка улыбнулась, обнажая ряд ровных белоснежных зубов:
– Не пугайся, девочка, в этой деревне тебе зла никто сейчас не желает. Звать меня Чернава.
За спиной женщины послышался резкий скрип двери, а после широкие шагиСаши. Увидев, что Катя не одна, он настороженно замер, глядя на женщину,постукивающую ногтями по дверному проему. Чернава не развернулась – чутьповернула голову вбок, чтобы увидеть парня периферией зрения. И что-топроскочило в её взгляде... Что-то, что Катерине совершенно не понравилось. Такхищница-кошка смотрит на нору, у которой чует запах мыши. Жадно, спредвкушением.
одиночкой