Сон праведника

Массивные дубовые двери нашей церкви — казалось бы, такой скромной на фоне своих городских «сестер» — мне никогда не симпатизировали: да, красивые, спору нет, но будучи непозволительно тяжелыми, они вынуждают наваливаться на них всем телом, чтобы просто-напросто выйти, или тянуть их со всей дури на себя, чтобы зайти. Петли при этом действе неизменно издают противный скрип, словно бы свинью на живую режут — слышно даже в средней части строения, не говоря уж о притворе и находящейся там церковной лавке. Прихожанки за прилавком всякий раз кривятся и заметно начинают нервничать, поскольку я если и забегаю каждый год свечку за бабушку поставить по просьбе дедушки, то всегда за пять минут до начала службы.

Не раньше, не позже. Ровно за пять минут. Просто из принципа. Ну, еще потому, что именно в это время реже всего меня настигают приступы. Я могу не бояться, что отключусь прямо перед кануном, выколю себе свечой глаз и ненароком устрою пожар, при том осквернив священное место; пусть вероятность все равно остается высокой из-за общей спокойной атмосферы и дурманящего запаха ладана, вечером показатель сонливости значительно дальше от критической отметки.

Правда, сегодня что-то явно пошло не плану и произошел сбой — отплевываюсь от собственных волос, попавших в рот, оглядываюсь вокруг и тут же понимаю, что нахожусь в беседке на заднем дворе церкви. Привычный голос разума, на деле являющийся остатками короткой галлюцинации, любезно напоминает о том, как я, готовясь навестить Морфея в десятый раз за день, впопыхах пыталась найти среди кустов чистую лавочку: недавно сад здесь заново облагородили, почистили газон и тропинки, покрасили и покрыли толстым слоем лака забор и скамейки. Нетронутой осталась только беседка — она-то и стала моим временным ложем.

Если наручные часы не врут, служба вот уже как полчаса началась. То есть, если высчитывать, прибывание во сне составляло около двадцати пяти минут... Совсем скверно, хотя и не сравнится с часом сна в парке. И идти ставить свечку — поздно, нужно дожидаться окончания. Впрочем, в горизонтальном положении, да еще и на улице, я оставаться не намерена: у нас не Бразилия, где всегда тепло, а суровая Иркутская область — тут окочуриться от холода, сидя в незакрытой беседке, вполне реально.

Я слезаю с лавки, задевая бедром самый край резного стола — шиплю, тру ушибленное место. Неимоверно хочу сматериться, но совесть мой порыв упрямо сдерживает. Все-таки нужно с уважением относиться к другим людям, находясь на их территории — благо, этому меня мать успела научить, прежде чем окончательно сойти с ума и уйти жить в соседний дом к сектантам.

Иначе я не могу их назвать, хотя верования и поведение у них слегка... Нетипичные. С виду — обычные религиозные фанатики, в сущности — те еще еретики и богохульники. Ходят каждую неделю на службу, притом нерегулярно, в разные дни недели и в разное время; совершают омовения, пост соблюдают, по слухам даже на короткой ноге с батюшкой раньше были и детей крестили, но все это меркнет на фоне того, что происходит, когда ты оказываешься с ними один на один, не имея возможности сбежать. И ситуация может стать еще хуже, если именно в этот момент тело решит выпасть ненадолго из реальности. Меня в итоге опоили какой-то горькой дрянью — так и не смогли выяснить, что это за жижа — из-за которой я сначала испытала на себе явление клинической смерти, а затем на три дня впала в кому.

Невероятно красочную, логичную во всех аспектах, а оттого до жути реалистичную кому, надо сказать. За пять лет жизни с галлюцинациями и видениями приноравливаешься их отличать от окружающей действительности, но я даже не сразу поверила, что на самом деле лежу в больнице под ИВЛ. И воспоминания остались такими четкими, словно проживала я все увиденное наяву.

Обдумывая шанс нарваться на сектантов (давненько они перед носом не маячили), я обхожу церковь и поднимаюсь по ступеням к главному входу. Почти нехотя тяну на себя дубовую дверь, ожидаемо морщусь от скрежета петель. Боже, ну почему их нельзя смазать?! У вас что, средств на смазку не найдется? А ведь обычные смертные считают, что церковь деньги лопатой гребет... Надеюсь, что на лишний шум никто не обратил внимания.

В притворе, конечно, никого: прихожанка приклеила на стекло табличку с оповещением о перерыве и, скорее всего, ушла к остальным. За вторыми дверьми слышен закономерный бубнеж, который обычно заставляет зевать и клевать носом, но сейчас он кажется мне... не таким. Не то чтобы я так часто сюда заглядывала, дабы сходу реагировать на неправильные «ноты» в общем монотонном «хоре»... Однако интуиция бьет в колокола. Доносящиеся изнутри голоса будто надрывнее и похожи на умоляющие всхлипы. Поминают кого-то? Нет, чушь полная, для такого у них отдельное время. Бюрократия проникла даже в святую обитель: и смех и грех.

Решаю не лезть лишний раз на рожон: покорно сажусь на небольшой стул подле специальных ящиков с платками и юбками, собираясь остаток времени подремать и в промежутках между сном поглазеть на мозаику Божьей Матери под потолком. Она, как по мне, завораживающая, пусть порой и нагоняет жути. Параллельно отгоняю непрошеные мысли об уходе домой: не поставлю свечку — стыдно будет смотреть деду в глаза, соврать я ему достойно не смогу, ибо не умею. Еще лекцию от него выслушивать... Да и жалко. Сам бы ведь сходил, будь ноги целы.

Зевок становится отправной точкой.

Закрываю глаза и ныряю во тьму. По мере погружения перед глазами возникает все больше абстракций и размытых образов: животных и людей в большинстве случаев, хотя периодически мелькают и экзотичные растения. Это первая стадия. На второй я окажусь уже в конкретных обстоятельствах, которые не поменяются, пока я не перепрыгну на третий «уровень». Если, конечно, успею до него дойти, не проснувшись. Сие напоминает игру, и ее правила я не сразу приняла. На третий год жизни с диагнозом мне скрипя сердцем пришлось признать, что во снах я контролирую свои движения в разы лучше, вижу четче, а слух, обоняние и осязание работают на максимальных скоростях. У обычных людей зачастую наоборот: в мире грез они «тают», вязнут, расплываются и не понимают происходящего; я же ориентируюсь здесь в совершенстве.

И это пугает. Ныне — меньше, потому что человек привыкает рано или поздно ко всему, но леденящий страх остаться навеки в царстве снов никогда не покидает грудную клетку. Он же заботливо стирает большую часть воспоминаний о том, что я видела за время сладкой дремы, позволяя вычленить из этой густой и липкой массы откровенного бреда только небольшой кусочек.

КРИК.

Мгновенно подрываюсь и тело, к счастью, успевает стряхнуть с себя сонливость под действием нахлынувшего адреналина. Соображаю я трезвее обычного, что дает надежду на выживание, если угроза смертельна. Бубнеж прекратился, но служба еще идет. Из возможных трех часов, отведенных под чтение молитв, я проспала всего-то жалких семьдесят минут — но во всем здании воцарилась мертвая тишина. Часы сломались? Показалось?

Дверь, ведущая в среднюю часть церкви, грохочет — я вжимаюсь в стул, хватаясь руками за края сиденья. Глаз цепляется за тонко вытекающую из-под порожка темную жидкость.

Нет, не показалось.

С нагретого места я буквально вспархиваю, подлетая к внешней двери, ведущей на улицу. Несколько раз прикладываюсь об нее плечом, бью ногой — в конце концов меня настигает неутешительная мысль, что ее заперли. А поскольку скрипа я не слышала, то запирали явно изнутри — снаружи, на территории, гуляет вечером только охранник, ему закрывать молящихся незачем. Да и внутренние двери открываются, в отличие от внешних, очень тихо и практически незаметно, несмотря на массивность.

Меня или не заметили, или намеренно проигнорировали. Во второй вариант верить не хочется, притом отрицать его попросту невозможно: сложно не заметить в темноте девушку в болотного цвета парке с резко выделяющимся бежевым меховым воротником, сидящую рядом с церковной лавкой и ящиками для тряпья.

Я мельком оглядываюсь назад, на внутреннюю дверь, и с ужасом сознаю, что та приоткрыта, а из образовавшейся щели на меня кто-то смотрит. Чувствую, как подкашиваются ноги и замирает сердце. Всегда было смешно наблюдать за героями фильмов ужасов, когда те визжат оттого, что через окно на них кто-то смотрит — теперь нет, не смешно. Можно сказать, прониклась...

— Р... Ри-и-ита... — шепчет смотрящий, и до меня внезапно доходит, кто это.

— Блядь! — вскрикиваю я, спиной вжимаюсь в запертые внешние двери. Про себя добавляю «прости, Господи». На всякий случай.

— Доченька, иди к нам, — воркует женщина, которую у меня уже язык не повернется назвать матерью, и призывно машет окровавленной рукой. — У меня для тебя подарок. Лекарство!

От ее улыбки у меня шевелятся волосы на затылке; тяжелую парку захотелось здесь же снять, кинуть ей в лицо и залезть куда-нибудь под потолок, подобно пауку. Она изменилась, стала совсем не похожа на себя прежнюю: лицо осунулось и неестественно вытянулось, глаза поволочены странной белой дымкой, темные волосы с обеих сторон всклокочены и отросшая челка спадает на глаза. Я молюсь, чтобы это... существо оказалось очередной галлюцинацией, выдумкой — увы, по всем сопутствующим признакам оно очень даже реально.

Видимо, смекнув, что я не собираюсь отлипать от деревянной поверхности, женщина открывает дверь шире и, шатаясь, делает осторожный шаг через порог. То, что виднеется в проходе за ее спиной, заставляет меня сглотнуть и задержать дыхание: пара десятков людей на полу, чьи головы размозжены. Среди них несколько растерянно топчутся сектанты. От обычных прихожан их легко отличить по нездоровым физиономиям, да и, к тому же, с половиной из них мне посчастливилось лично познакомиться. Замечаю, как один из них подходит к мертвецу и с помощью шприца выкачивает из трупа кровь. В глазах у меня на мгновение темнеет.

— Риточка, родная, пойдем со мной, — уговаривает меня чучело, подходя все ближе протягивая костлявую руку. — Тебе понравится, вот увидишь. Мы приготовим столько эссенции, что больше не придется мучиться!

В очередной раз проклинаю архитектуру: в церквях и храмах черные ходы расположены в закоулках, про которые знают лишь церковнослужители и частые посетители; ни под одну категорию я не подпадаю. И в залах так мало окон! В основном только витражи, и те находятся, как правило, на балкончиках, на втором или третьем этаже...

В голове щелкает. В главном зале ведь есть лестница, ведущая к одному из таких балкончиков. Если смогу до нее добраться, то, соответственно, и сбежать сумею — без травм не обойдется, хотя может и крупно повезти: второй этаж не является прямо-таки критичной высотой. Люди при падении с восьмиэтажных домов выживают. Перцовый баллончик в кармане наконец перестанет валяться там без дела: обыкновенно я брала его с собой, чтобы от пьяниц и собак обороняться, но, видит Бог, судьба ему другая уготована.

Несколько секунд — я решаюсь. Резво вынимаю из куртки перцовку, распыляю смесь прямо в белесые глаза когда-то родного мне человека. Срываюсь с места и несусь к двери, на ходу отталкивая визжащее существо. Это действие становится фатальной ошибкой.

Женщина успевает схватить меня за куртку, затем — за ногу, из-за чего я с резким выдохом распластываюсь на полу, не успев даже пересечь окровавленный порог. Она чертовски сильная, хотя таковой не выглядит. Отчаянно пытаюсь вырваться, пальцы скользят по алой жидкости. Стараюсь дотянуться до двери, размахиваю руками — и вдруг застываю немом ужасе. Сумасшедшая подползает ко мне на коленях, бережно берет мою голову и прижимает к своей груди, ласково поглаживая по волосам. Я чуть ли не задыхаюсь от горько-сладковатого аромата эссенции, смешанного с железным запахом крови. Мне на щеки падает несколько горячих слезинок.

— Не бойся, малышка, мама теперь с тобой и никогда тебя не бросит. Ты в безопасности. Забвение тебя излечит от недуга, вот увидишь.

В поле зрения попадает мозаика на потолке. Лица, изображенные на ней, ныне не кажутся пугающими, скорее сочувствующими. Краем сознания думаю о том, как сильно за меня, должно быть, будет переживать дедушка, если не вернусь домой.

— Ну же, выпей. — Женщина спешно срывает с шеи небольшой сосуд с розовой жидкостью, одним пальцем снимает крышечку и подносит его к моим губам. На челюсть давит ладонью, чтобы я не поперхнулась.

Не могу пошевелиться, тело словно чугунное.

— Пей, дочка, молю... Ты будешь здоровой... — хрипит она, насильно вливая горькую жижу, что практически моментально заставляет мир перед глазами расплываться.

Напоследок цепляюсь взглядом за ту же мозаику.

Дитя и Мать станут свидетелями моей смерти.