Сущность

«Это ли то место, где мне было больнее всего?» – Лу не могла сравнивать, но сердце сжалось, когда они с Анатолием вышли в ночь и направились к скрипучей лестнице перед входом в дом.

Лу казалось, что она впервые в жизни ничего не подавляет в себе. Дышать стало легче, ничего не сковывало легкие. Это была странная свобода во всем теле, но не окрыляющая и не делающая его легче, а наоборот – тяжелеющая, пригибающая к земле невидимым грузом. Лу знала, что это ощущение безразличия продлится недолго, знала, что страдает этой сбивчивой и хаотичной сменой настроения от полного отчаяния до обездвиживающего страха, слепой ярости и совершенной пустоты и нежелания ни-че-го. Сейчас был спад. Нижняя точка этой бесконечной синусоиды.

И удержать ее, не дать ей вернуть Лу – совершенно одинокую и брошенную Богом и миром – назад в пелену чувств могли лишь слова. Это она знала точно. И еще она знала, что подбирать их и давать им волю будет едва ли не больнее, чем держать в себе.

– Кажется, больше не кровоточит, – сказала Лу, остановившись, и принялась разматывать повязку на руке.

– Может, не стоит трогать сейчас? Вдруг заражение или что...

Лу усмехнулась.

– Если в этом дивном мертвом мире я останусь без руки, то брошусь со скалы или перережу себе горло. Мне уже не страшно.

Она грустно улыбнулась и пристально посмотрела на Анатолия.

– Мне кажется, это место делает нас каменными. В какой-то момент страх перестает быть чем-то... экстраординарным, это уже не средство для мобилизации всех ресурсов человека, это обыденность. И ты расслабляешься. Начинаешь чувствовать безразличие. Совершенно потрясающее и невероятное чувство ни-че-го. Я называю его так.

– Ты устала.

Лу отвернулась, снова хмыкнув себе под нос.

– Да. Я устала много лет назад. А эта рефлексия моей жизни слишком уж затянулась, я не думаю, что она продлится вечно. Я думаю, у этого совсем скоро будет какой-то итог. И никто из нас не знает, какой.

– Эта неизвестность пугает тебя?

Лу выдержала паузу. Она рассматривала царапины на паркете. Скользила по ним взглядом, будто бы обводя. Как рисунок в детстве, где нельзя было отрывать карандаш от бумаги.

– А что такое страх?

Она резко вскинула голову и посмотрела Анатолию в глаза. Он почувствовал силу этого взгляда, будто бы он имел физический вес.

– Это когда потеют ладошки? Колотится сердце? Когда кажется, что вот-вот блеванешь своими внутренностями? Когда пробегает холодок и кажется, будто чьи-то когти стягивают кожу на спине, будто бы пытаются вовсе снять ее с тебя?

Лу подошла ближе. Ничто не разрывало их с Анатолием зрительный контакт, и это было частью диалога. Может, даже самой важной.

– Страх это физическое? Или внутреннее? Страх – это навязчивые мысли или такая каша из них, что невозможно ни на чем сосредоточиться? А может, страх – это полное их отсутствие?

– Психологически страх всегда есть страх перед страданием, – лицо Анатолия, прежде встревоженное, теперь становилось совершенно спокойным. Его прежняя жизнь, прежние увлечения брали верх. – Страх – это скорее... эмоциональное состояние, которое отражает естественную реакцию человека на угрозу в случае реальной или мнимой опасности для его здоровья и благополучия.

– А если угроза давно мертва?

– Значит, это скорбь.

– То есть это скорбь ходит за мной по пятам?

– Ты можешь рассказать свою историю. Если захочешь, после я расскажу свою. Весь ключ в них. В историях.

– Вы что, психолог? Готовы слушать бредни о моем прошлом? Истории депрессивного подростка, который не хочет больше жить?

– В свое время я слышал много историй. И изучал их. Да, я был психологом, исследователем и читал лекции будущим мозгоправам в институте. И даже проводил контрольные и принимал экзамены. Теперь этот опыт не имеет никакого смысла, он вылетел в трубу вместе со всем, во что я когда-либо верил. И все из-за одной молчаливой и незаметной девочки, которая не хотела жить. Но каждую неделю она приходила ко мне на занятие и смотрела внимательно, прямо в глаза. Она слушала меня так, как глубоко верующие слушают проповеди. И она рисовала все, чего только мог коснуться ее проникновенный взгляд.

– Маргарита... – выдохнула Лу. По спине бежали мурашки.

– Но твоя история будет первой.

Лу опустилась на пол, прислонившись спиной к стене. Она избегала встречаться с Анатолием взглядами, смотрела в сторону окна, но уже ничего перед собой не видела.

– В этом доме жила моя бабушка. Много-много лет. Они жили с дедом – удивительная пара. Попугаи-неразлучники, своенравные, но преданные. Из серии «Пока смерть не разлучит нас». Она разлучила: деда забрала первым. А после мы с бабушкой вместе стали сходить с ума. – За окном кричала ворона и ей вторила еще одна. – У нас была невероятная связь. Я... многое утаивала от нее, как и от мамы, но с мамой мы в принципе никогда не были близки. Даже подумать страшно, что могли бы, – Лу хмыкнула. – Но бабушка меня чувствовала. Она не знала о Даниэле, не знала, что он сделал со мной и что после сделала со мной его смерть, она вообще не знала, что он такой существует в мире, но я плакала на ее коленях и она несколько часов гладила меня по голове, пока я не уснула. А после готовила мои любимые завтраки, обеды, ужины, поила чаем и приносила чистые листы к моей кровати, с которой я практически не поднималась. Она говорила «пиши». Она не спрашивала, что со мной случилось и почему мне так плохо, но видела, как я изо всех сил старалась сделать вид, что со мной все хорошо и ломалась, словно грифель карандаша, на который надавили слишком сильно. Я рисовала тогда Даниэля, кажется, в бреду. Я писала совершенно сумасшедшие стихи и комкала бумагу, но я знала, что бабушка собирала эти обрывки и сохраняла их. «Любить всегда больно, – говорила она. – Всегда. Но ты должна найти в себе силы, чтобы стерпеть эту боль».

Лу замолчала. Она удивлялась тому, что за все это время ее голос ни разу не дрогнул, а на глаза не навернулись слезы. До сих пор она не могла говорить о бабушке без слез.

– Она была невероятно сильной всю свою жизнь. Но когда болезнь ее сломила, она изменилась. Угасла у меня на глазах, у меня на руках. Она теряла рассудок, плакала, словно ребенок, смотрела на меня так, словно это я взрослая, словно это я сильнее ее. Словно я могу все. Но я ничего не могла. Я наблюдала за тем, как она умирает, и умирала сама.

– Думаю, все мы, оказавшиеся в Пустоши, теряли рассудок от боли. И наблюдали за тем, как наши любимые сходят с ума.

– Маргарита тоже?

– Я такую ее и полюбил. Нелюдимую, вещь-в-себе и девочку, что совершенно не в себе. Она была с необъятным разумом, совершенно космическим мышлением, она понимала все и желала постичь еще больше. Ни у кого я не встречал такой жажды знания и такой ненависти к жизни одновременно. У нее так горели глаза. Она улыбалась по-настоящему, когда мы были вместе, и нам на самом деле было хорошо. А потом она забеременела. – Анатолий запнулся. Его рот беззвучно открывался и закрывался снова, открывался и закрывался. – Она потеряла ребенка и слетела с катушек окончательно. Марго была искалечена. Она страдала и физически, и морально. Я... – Анатолий запустил пальцы в волосы, его губы задрожали, а лицо скривилось. – Я не понимаю, почему я вообще... как я вообще мог подумать, что вылечу ее, что смогу сделать нормальной. Марго никогда в жизни не стала бы подобием обычного человека, она всегда была неземным существом. И святой, и проклятой одновременно.

И святой, и проклятой.

Возомнившей себя Богом.

Низвергнутой в собственный ад.

***

Она слышала каждое слово. Каждое слово эхом отдавалось в ее голове. Она склонялась близко к земле, сидя на коленях. Она закрывала голову руками и не могла унять дрожь. Слезы крупными градинами падали на пол. Она себя ненавидела.

Если бы он только знал, что Марго была рядом, что слышала все, что он говорит. Если бы только знал, как сильно ей нужны были его объятия, как сильно ей нужен был он. Живой, настоящий, единственный, кому она бы позволила себя удержать.

Если бы он только... понял, как тяжело ей было быть собой.

«Она потеряла ребенка и...»

Нет! Он все лгал, Марго не верила ни единому его слову. Ребенок, маленький комок плоти от плоти, часть ее души, всегда был внутри нее, в ее утробе, она чувствовала его, верила в него, жила ради него. Впредь и навсегда они были вместе, связаны и неразлучны. Даже если оба мертвы и застряли в вечности пустого искусственного мира Пустоши. Марго было все равно, где.

Она плакала, согнувшись в три погибели. Пес часто-часто дышал над ее ухом, и она его ненавидела, просила уйти, убраться ко всем чертям, которые породили этого призрака. Ей было невыносимо. Ее тело жгло изнутри.

Пес поднялся. Марго лишилась всего тепла, что он давал, но не поднимала головы, а лишь крепко зажмурилась, сжавшись в клубок. Пес шел вперед. С каждым шагом его тело менялось. Шерсть становилась реже и исчезала насовсем. Пальцы становились длиннее, лапы превращались в человеческие руки и ноги. Женщина, которая теперь оказалась на четвереньках, выпрямилась и оглянулась, чтобы посмотреть на Марго. Та наблюдала исподлобья за метаморфозами Сущности. Женщина отвела взгляд. Ее лицо выражало совершенно мертвое спокойствие. Она направилась дальше, с каждым новым шагом превращаясь в старуху.

***

– Этот дом – мое место силы, – улыбнулась Лу, когда Анатолий подошел к стене с детскими рисунками. – Я всегда любила его по-особенному, как будто он был живым. Разговаривала с ним шепотом, будто бы он был мне другом. Шизофрения какая-то...

Анатолий хмыкнул.

– Когда углубляешься в тему, понимаешь, что все мы потенциальные пациенты психбольниц. Ты хорошо рисовала в детстве.

– Бабушка не хотела, чтобы я бросила творчество. В период, когда я рисовала, она восхваляла мои рисунки, а тогда, когда я пыталась писать, называла меня гениальным автором. Наверное, эта поддержка действительно важна для детей, но... теперь я не хочу ни того, ни другого.

Анатолий кивнул и принялся снова рассматривать рисунки, а Лу почувствовала холодок, бегущий по спине. Так, словно она обманывала саму себя. Так, словно что-то внутри нее пыталось с ней поговорить.

– Я пойду посмотрю за печкой, может, дров надо подкинуть. Становится холодно.

Лу кивнула и, оставшись одна в комнате, опустилась на стул рядом с рабочим столом. Перед ней лежали чистые листы бумаги и остро заточенный карандаш. Ее ждали. Ее просили что-то нарисовать.

Она закрыла глаза. Пальцы сомкнулись у основания карандаша и позволили его грифелю провести линию. И еще одну. Лу посмотрела на лист и увидела, что он разделен на три части. Дальше рука двигалась сама по себе.

Лу видела, что на рисунке появляется огромное множество людей. Она чувствовала, что в левой части карандаш парит, едва касаясь бумаги, а в правой буквально скрепит по столу, оставляя жирные линии. Дыхание перехватывало, сердце громко билось, отражая каждый удар гулом в голове. Лу знала, что перед ее глазами снова стоит триптих Босха, но он другой. В центре ада была женщина, и вокруг нее было еще пятеро.

– Лу, Анатолий, Саша, Соня... Марго – прошептала Лу и коснулась грифелем карандаша каждого из.

На плечо ей опустилась рука. Лу вздрогнула и обернулась: за ее спиной стояла бабушка.

Лу закричала.

Ее крика больше никто не услышал.

***

Комната плыла перед глазами. Марго растерла лицо до красноты, но слезы больше не порывались наружу. Ей удалось подняться на ноги, но удержаться на них было намного сложнее. Комната качалась, тело била дрожь, но Марго знала, что пока он здесь, она должна хотя бы попытаться удержать его.

Марго свернула за угол и заглянула в комнату. Он стоял спиной к ней и был погружен в свои мысли. Его тело едва заметно покачивалось, перекатываясь с ноги на ногу, с пятки на носок. Страх парализовал Марго, она не могла сдвинуться с места и потому беззвучно сверлила взглядом столь знакомую широкую спину, которую так хотелось обнять, как прежде.

Он почувствовал ее взгляд на себе, вздрогнул, встрепенулся, будто бы скинув с себя накатившую задумчивость, и обернулся. Они замерли друг напротив друга. Руками Марго держалась за дверной косяк и прижималась к нему, едва оставаясь на ногах.

– Пожалуйста, – прошептала она, не глядя на Красинского, но смотря куда-то сквозь него. – Пожалуйста...

Анатолий же в свою очередь тоже словно был парализован. Он чувствовал себя могучей скалой, его ноги будто бы пустили корни в деревянный пол, и отныне он тысячу лет был готов не двигаться с этого самого места. Он чувствовал только лишь боль и жалость, которые пламенем выжигали его нутро.

– Что тебе нужно? – во рту пересохло, и голос Красинского стал совершенно жестким и безжизненным.

– Пожалуйста, – повторила Марго. Она медленно сползла по стенке вниз, все еще обнимая ее руками. Ее лоб покрыла испарина, несколько темных прядей, путаясь, спадали на лицо. – Умоляю, помоги мне...

Внутреннее пламя расплавило внешнюю оболочку камня, и Анатолий сделал несколько шагов вперед. Он опустился на корточки перед Марго и, положив руку ей на плечо, сжал его, будто бы прося ее поднять взгляд. Она встретилась красными и мокрыми от слез глазами с его – холодными и страдающими, и снова сжалась в клубок. Они долго молчали.

– Разве я могу тебе помочь?

Марго не отвечала и больше не смотрела на него. Красинский рывком поднялся на ноги и выглянул в коридор.

– Лу! – позвал он и вышел из комнаты. – Лу! Где ты? Лу!

В голове стучало, по спине пробегал холодок. Ни на улице, ни в одной из комнат дома девушки больше не было.

– Где она?! – закричал Анатолий, склонившись над трясущимся телом Марго. – Ты не спроста здесь появилась, – от злости и страха вспотели ладони.

– П-прости меня...

Анатолий поднял ее за плечи и затряс.

– Куда, черт возьми, она делась? Что ты с ней сделала?!

Марго больше ничего не ответила. Она задыхалась от слез. Она ненавидела себя. Она знала, что единственный друг ее жизни тоже ее ненавидит. Она знала, что все, что было ей дорого – умерло, и все, что осталось теперь – синяки от рук Красинского на ее плечах, слабость в теле и темнота за опущенными веками.

Анатолий отпустил ее и вышел из дома.

Он больше не знал, куда идти.