Część 2.
Бывает такое, когда все вроде в порядке, а что-то, тем не менее, совсем не то. Так и здесь... Ванда не смогла догадаться раньше, а потом после смерти мамы просто сбежала. Моталась по городам, ходила на вечеринки, читала в надежде найти это эфимерное "ЧТО-ТО".
Ее неожиданно торкнуло. Словно сила какая-то толкнула в грудь позвонить Миле. В голове прозвучало «это ненадолго»,
Смысла в тех разговорах было немного, важно было слышать голос и знать, что еще жива. Они говорили в среду, баба Мила была обычной, равнодушной, и только под конец разговора интонация у нее пошла какая-то надломленная:
- Бабуль, я приеду в пятницу.
- Не приедешь ты. Не надо тебе.
- Ба, ну я говорю же!
- А если не приедешь?
- Я точно приеду!
Они распрощались, И Ванда уже собиралась нажать «отбой», когда расслышала это бормотание. Старуха, отторопев от боли, видно, уронила трубку рядом.
Ванде стало до дрожи жутко, бормотания усиливались и текли в уши. Снова раздался звук голоса:
- Вандочка, маленькая, больно то как... Он тянет тебя к себе, навье семя, манит...
- Бабушка!
Но та не отзывалась. Бормотания и лепет продолжались и Ванда, каря себя за трусость, нажала "отбой", понимая, что этого делать не следует. Как будто, если она нажала "отбой" сейчас, то больше никогда не услышит голос бабушки.
Наступила пятница, билеты на автобус были уже куплены, звонок раздался наутро.
Сухим, скрипящим от горя голосом, Аньес сообщила, что ночью баба Мила умерла...
Жизнь в Кентшине была тесной и неинтересной по сравнению с Решелем. Однако Ванде нравилась здесь все: и здешний театр, и красивые дома, похожие на замки. Не хуже Решеля!
Мила, по мнению пани Аньес, поступила крайне несправедливо, оставив все деньги Ванде, ничего Карине! Дом тоже ей оставила. Тётка недвусмысленно нажимала, что правильнее будет отказаться от наследства в её пользу. Но Ванда, обычно предпочитавшая отдать родственникам что угодно за видимость доброты и приязни, тут, удивляюсь сама себе, застроптивилась и продавать Кентшинский домишко отказалась. На ребристые крыши дома густо ложился сумрак, когда Ванда, боясь темноты и завывания ветра, проворачивала ключ в замке, вступая в мрачную нору.
Дом был пустой. И запах стоял склепный, как будто тут не жили десятилетиями! Ванда помнила, как раньше, в детстве строила здесь шалаши из диванных подушек, бегала по деревянному паркету, таскала сюда приблудных котят поиться молоком. Не смотря на чудной нрав Милы, этот дом был местом жизни для Ванды.
Сейчас же здесь стоял противный запах плесени и пыльных занавесок. Да, в доме Милы никогда не было очень чисто, но зато там было уютно: пахло теплой печкой, травой и сгнившей половой тряпкой. Там чувствовалась жизнь, пусть и деградировавшая, но жизнь.
Девушка прошлась по комнатам и остановилась в своей старой спаленке: сизые обои, маленькая кровать с льняными простынями и пару стульев.
Ванда лежала под одеялом, не желая вылезать в нетопленную спальню, и думала...
Отчего она была вечно выброшена из семейного лона? Почему судьба её такая дурная? Эту чуждость она ощущала ещё с раннего возраста и не могла этого объяснить. Вскоре она заснула, плотно укутавшись в одеяло.
Воздух в спальне Ванды был густым, как застоявшаяся вода, пропитанный чем-то терпким, будто высушенные травы и металлическим, словно кровь. Через пару часов беспокойного сна она проснулась. Сон не шел. Тени в углах комнаты, отброшенные тусклым светом уличного фонаря сквозь грязное окно, казалось, шевелились независимо от ветра за стеклом. Стены, обтянутые выцветшими обоями, дышали историей, которую девушка совсем не хотела слышать.
Дремота, наконец наступившая, была не облегчением, а ловушкой. Ванда проваливалась в липкую, черную субстанцию, где тело стало чужим, тяжелым, пригвожденным к матрасу. Сознание же, напротив, обострилось до болезненной четкости. Именно тогда она услышала сначала - шорох. Это был звук чего-то большого, скользящего по полусошедшему с петель полу за дверью, звук тяжелой ткани, волочащейся по половицам. Потом - шепот. Низкий, монотонный, лишенный человеческой теплоты. Слова лились потоком - резкие, гортанные, знакомые лишь по плохим фильмам и учебникам:
- Audi... Tene...*
Сердце в груди превратилось в бешеный молот, колотящий по ребрам. Холодный пот выступил на лбу, но пошевелиться она не могла. Паралич сна? Или нечто иное, куда более отвратное? Глаза, широко раскрытые в темноте, безуспешно пытались выхватить источник звука из мрака. Шепот приближался, наполняя комнату, становясь осязаемым давлением на барабанные перепонки.
И тогда оно случилось.
Не шаг, не появление. Просто вес. Чудовищный, необъяснимый вес обрушился на девушку, придавив грудную клетку, выжимая воздух из легких с хриплым стоном, который застрял в горле. Это было нечеловеческое давление, как если бы на нее сел каменный истукан или сама ночь сгустилась в форму. Ужас, чистый и первобытный, волной накрыл Ванду. На ней кто-то сидел.
Пальцы - нет, не пальцы, а скорее сгустки холода, обладающие формой и намерением - коснулись ее виска, скользнули по щеке к шее. Прикосновение было иссушающим, лишенным тепла. Губы Ванды онемели, язык прилип к небу. Крик замер где-то в пищеводе, не в силах прорваться.
Шепот сменился другим звуком - низким, вибрирующим урчанием, исходившим не из горла, а, казалось, из самого воздуха над ней. Оно проникало в кости, резонировало в черепе. Холодные "пальцы" впились в ткань ее ночной рубашки у плеча и резко дернули вниз. Хлопок рвущейся ткани прозвучал невероятно громко.
Воздух коснулся кожи. Но не принес облегчения. Он лишь обнажил Ванду для этого незримого ужаса. Её тело было сковано не только параличом, но и леденящим страхом. Разум отчаянно метался, пытаясь отрицать реальность происходящего, отключиться, сбежать вглубь себя. Но ощущения были слишком навязчивыми.
Действия этого существа не были страстью. Они были ритуалом. Холодная, неумолимая сила раздвинула ее бедра. Не было поцелуев, не было ласк в человеческом понимании. Было механическое вторжение. Острое, разрывающее. Боль пронзила девушку, заставив внутренности сжаться в комок ужаса. Она зажмурилась, но это не помогло. Картины вспыхивали в сознании - Мила, изгонявшая из неё беса
Когда-то давно, в юности.
Тело над ней двигалось с чудовищной ритмичностью. Это не было соединением. Это было осквернением. Поруганием. Ванда чувствовала не возбуждение, а отвращение, смешанное с парализующим страхом и жгучим стыдом. Ее собственное тело предавало ее, реагируя спазмами на насилие - не от удовольствия, а от глубокого, животного шока и попытки защититься. Слезы, горячие и беспомощные, текли из уголков ее закрытых глаз, впитываясь в подушку.
Шепот вернулся, теперь прямо над ее ухом:
- Mea es...*
Время потеряло смысл. Минуты растягивались в часы муки и унижения. И так же внезапно, как началось, давление исчезло. Вес снялся. Холод отступил, оставив после себя лишь пронизывающую внутреннюю дрожь и ощущение сальности.
Воздух снова стал просто спертым и пыльным.
Ванда лежала неподвижно, все еще не в силах пошевелиться, слушая бешеный стук собственного сердца. Слезы текли ручьями. Боль между ног была жгучей и реальной. Отсыревшая ткань ночнушки неприятно щекотала кожу. На простыне под Вандой расплывалось темное, влажное пятно - не крови, а чего-то другого, маслянистого, с едва уловимым запахом серы и выжженной земли.
Шепот стих. Дом погрузился в гнетущую тишину, нарушаемую лишь прерывистыми, беззвучными рыданиями девушки. Ужас не ушел. Он поселился внутри, глубоко и неотвратимо. Она поняла. Баба Мила не просто ушла. Она "кого-то" оставила. И этот кто-то только что предъявил свои права. Наследство было не только домом. Оно было проклятием. И контракт, похоже, был подписан ее собственным страхом и болью в эту ночь.
*Audi... Tene... ( лат. Приди... Услышь)
*Mea es... ( лат. Ты моя )