Пролог
Ирландия, Голуэй, 2015 год.
Боль.
Всё, что я чувствую сейчас — боль.
Она везде.
Проникла внутрь, точно коварный хищник. Течёт в венах. Смешивается с моей кровью.
Я больше ничего не чувствую кроме неё. Уже более года она со мной.
Она и есть я.
За оконным стеклом, как и всегда, лил дождь. Иную погоду в Ирландии редко встретишь. А, уж тем более, там, где я живу — в Голуэй. Этот город считается одним из самых дождливых.
Небо щедро поливало ирландские улицы, точно очищая их от чего-то.
От чего-то неизведанного... Подлого...
Хоть мне недавно исполнилось двадцать шесть, и в сказки я не верила с детства... Но сейчас будто нутром ощущала, как некто таинственный ступает по влажному сизому асфальту.
Я сидела на шатком деревянном стуле, держа за морщинистую руку дорогого для себя человека.
Маму.
Умирающую маму.
Она усыхала на моих глазах.
Я безмолвно глядела на то, как она умиротворённо спит.
Из моих глаз давно не катились слёзы.
Может, я всё выплакала за прошедший год, ставший для меня настоящим адом.
А, может, у меня не такая уж сентиментальная душа.
В детстве часто слышала, как ровесники, и не только, шепчутся обо мне.
Называют странной, чёрствой, излишне хладнокровной...
Но меня это вовсе не обижало. На глупых людей бессмысленно таить обиду.
Меня слегка раздражало всего-навсего то, что им хватало присутствие духа лишь на перешёптывания. Никто из сплетников никогда не осмеливался сказать мне это в лицо.
Мизинец мамы пошевелился и это вывело меня из воспоминаний прошлого.
Я подумала, что мама проснулась, но её веки продолжали оставаться сомкнуты.
Я совершила тихий глубокий вдох. Ноздри атаковал больничный смрад.
В палате стояли горькие запахи медикаментов и устаревших бинтов.
Внутри ушных раковин зазудело от писка лечебной аппаратуры.
Я кинула собственный взор на капельницу, дабы проверить, сколько препарата ещё осталось. Вены матери были исколоты. Иглы, воткнутые в её кожу и прозрачные трубки напоминали ленточных червей.
Лицо мамы выглядело таким исхудалым и бледным... Под её некогда сияющими глазами, наполненными жизнью, залегли мешки насыщенного синего цвета. Губы обсохли и практически слились с бесцветностью кожи лица.
Лоб покрылся испариной, и на него упало несколько жидких и редких русых прядей волос.
Мама отказалась напрочь брить голову, несмотря на понимание, что волос она всё равно лишится из-за химиотерапии.
Рак убивал маму.
И, лечение, казалось, тоже.
Я ладонью прикоснулась к похолодевшей коже самого родного мне человека.
Легко, почти невесомо очертила ярко выпирающую скулу.
— Я бы всё отдала, мама. Всё. Лишь бы не становиться свидетелем твоих страданий, — хрипло прошептала я, боясь что мой голос станет причиной пробуждения мамы.
Я не хотела... Не хотела, чтобы она просыпалась именно сейчас. Ведь тогда мне снова придётся наблюдать за тем, как недуг терзает её. Слышать, насколько сильно надломился её голос. Видеть, как её глаза постепенно гаснут... Как в них тает жизнь, точно снег на палящем солнце.
Я поднялась и подошла к окну. Отодвинув белую хлопковую штору, я взглянула на улицу.
Начала отслеживать каждое мерное движение сухих ветвей с пожелтевшими на них листьями; течение плотных свинцовых облаков, жадно загораживающих тусклому осеннему солнцу вид на Голуэй; снующих людей, бурно обсуждающих что-то друг с другом или по телефону; езду жёлто-зелёных скорых* с голубыми мигалками...
*В Ирландии машины скорой помощи жёлто-зелёного цвета.
Затем я поймала собственное отражение в оконном стекле.
Невольно присмотрелась к себе...
Осунувшееся вследствие усталости, недосыпа и стресса лицо, с острыми и грубыми чертами; безжизненные голубые глаза, в которых давно поселилась лишь пустота; мерклые губы; прямые длинные белоснежные волосы...
Я выглядела словно кукла. Я умирала вместе с матерью. Во мне уже давно отсутствовало всё живое.
Я просто... существовала...
Послышался стук в палату, а затем дверь открылась.
— Простите, мисс Маккейн...
Я медленно повернула голову.
В дверном проёме показалась голова молодой медсестры. Я глядела на неё бездушным взглядом, не говоря ни слова.
Девушка замялась, но быстро собралась.
— Я принесла лилии... Как Вы и просили... Мистер Хиггинс разрешил их поставить возле Вашей матери.
Медсестра полноценно вошла в палату, сжимая в тонких пальцах пышный букет белоснежных лилий.
Мамины любимые цветы.
Я ухмыльнулась.
— Так уж нужно разрешение, чтобы поставить цветы около родного человека? — я сделала несколько шагов, будто наступая в сторону медсестры. Словно она в данный момент являлась моей жертвой. — Чтобы хоть как-то обогатить эту блеклую палату?
Девушка, казалось, задрожала. А её зрачки резко расширились.
— Я... Простите, мисс Маккейн... Я здесь не причём... Это правила бо...
Медсестра попыталась оправдаться, но меня это лишь взбесило. Жалкие попытки казаться участливым. На деле же всем глубоко плевать на чужую боль. И сотрудникам в медицинской сфере в том числе.
— Довольно. Оставьте цветы и уходите.
Может, мой голос прозвучал грубо. Но мне плевать.
Девушка спешно оставила лилии на больничной койке у ног мамы, и покинула палату.
Я набрала в стеклянную вазу, принесённую заранее, воду и опустила в неё облиственные стебли лилий.
Пространство палаты мгновенно увязло в сладких цветочных ароматах с нотками свежести.
Мама любила белые лилии не только за их величественную, эстетичную красоту, но и за благоухание. Оно у них было не таким приторным, как у других представителей семейства лилейных.
Я просидела у мамы практически до самого вечера. А после направилась в кабинет её лечащего врача.
Мистер Хиггинс... Он меня раздражал. Было в нём нечто неискреннее. Его улыбка всегда казалась мне лукавой и уродской.
А с тошнотной идеальностью зализанные назад седые пряди отдавали чем-то грязным и болезненным. Будто мужчина страдал обсессивно-компульсивным расстройством.
Мама всё время в шутку мне говорила, что я слишком строга и предвзята к людям. Что нужно быть лояльней и дружелюбней. Я с детства холодна к окружающему миру.
Я росла без подруг. Никогда не испытывала трепета от взаимодествия с парнями. У меня не было первого поцелуя. И, знаете, меня это совершенно не беспокоило. И не беспокоит сейчас.
Возможно, я действительно создаю впечатление бездушного и чёрствого человека. Но мне плевать.
Облокотившись локтём о подлокотник скрипучего и до жути неудобного кресла, я подбородком навалилась на сухую ладонь, ожидая, когда мистер Хиггинс, наконец, соизволит заговорить со мной.
Мужчина с дотошной внимательностью изучал анализы моей мамы.
Сняв квадратные очки для зрения с уже потёртыми стёклами, он заговорил:
— Что ж... На прошлой неделе показатели были...
Я сразу поняла к чему всё идёт. Выражение лица, поза, мимика, голос... То, с чего начал собственную речь мистер Хиггинс.
Он оттягивает время. А мне это не нужно.
— Мистер Хиггинс. Ни к чему это формальности. Ни Вам. Ни мне. Говорите, как есть.
Я пристально вгляделась в глаза лечащего врача. Ему сделалось неуютно от моего взора.
— Что же, мисс Маккейн... Раз Вы настаиваете, буду предельно краток.
— Да. Пожалуйста, — сухо проговорила я.
Мужчина бегло осмотрел меня.
Скрестив перед собой руки в замок, он продолжил:
— Исходя из анализов, Вашей маме осталось не больше двух недель.
Снова боль.
Ощущение, словно точёный кинжал воткнули прямиком в сердце.
Мама — это всё, что у меня есть. Она единственный человек, кому я могу доверять. С кем могу поговорить, провести время, разделить радость и горе...
Я вышла из больницы подавленной и озлобленной. Мне не хотелось возвращаться домой. Я не желала быть в помещении, в котором всё ещё чувствовался родной запах мамы.
Видеть вещи, хранившие на себе тепло её рук... Сидеть за кухонным столом, за которым мы ежедневно ужинали и болтали обо всём...
Рак безжалостен. И я завидовала тем, кому не пришлось с ним столкнуться. Кому не грозит похоронить собственного родителя.
Я сновала по вечерним улицам, точно труп. Мои ноги делались вялыми от усталости, но я до последнего оттягивала момент возвращения домой.
Окружающие кидали на меня мимолётные взоры и дальше спешили по своим делам. Я для них — быстротечное виденье.
Ещё учитывая, как я была одета... Облегающие неприметные джинсы и кардиган на молнии, являющийся на несколько размеров больше нужного. И всё чёрное. Любимый цвет.
Я накинула капюшон, пряча лицо от чужих глаз. Скрестив руки на груди, опустила голову и поплелась в вольном направлении.
Вокруг становилось всё меньше людей. Небо превращалось в чёрный холст и на нём постепенно вырисовывались яркие звёзды вместе с луной.
Я не заметила, как дошла до кафедрального собора.
Людей около него не было. Ни единой души.
Я поёжилась. Сделалось как-то дискомфортно. Меня нельзя назвать пугливой, но в этот самый момент я точно ощутила опасность. Она словно располагалась прямо за моей спиной, щекоча затылок своим могильным дыханием, пробирающим до мурашек.
В стороне, в самой глубине узкой неосвещённой улочки около собора я услышала мелодичное звучание пианино и хрипы...
Банальное человеческое любопытство, или же глупость взяли вверх и я направилась в сторону подозрительного шума.
Звонкий клавишный звук пианино и непонятные, подозрительные хрипы становились громче по мере того, как я приближалась к источнику шума...
Моё тело будто переставало слушаться меня. Делалось ватным. Конечности немели, точно норовя окаменеть. Картинка перед глазами смазывалась, а во рту образовалась невыносимая жажда.
Мне хотелось убежать. Кинуться отсюда подальше, но я... Я не могла.
Нечто манило меня. Оно и пугало и успокаивало одновременно, словно сам Кернунн* напевал мне умиротворённую песню о прекрасной загробной жизни. Ты страшишься, но всё равно желаешь туда попасть.
*Кернунн — бог в кельтской мифологии, обитающий в лесах и подземном мире. Кернунн встречает новоприбывших у входа в подземное царство и поселяет их в вечной обители. Также он способен успокоить душу умершего, спев ему песню о прекрасной загробной жизни.
Ещё пара шагов... Шум преобразовался. Звучал как-то инородно. Теперь мои ушные раковины улавливали человеческие всхлипы и звуки рвущегося мяса.
И тут я увидела неизвестного с ярко сияющими голубыми глазами. Из-за темноты мне было не под силу разглядеть его.
Он стоял, а под ним... Лежало растерзанное людское тело. Из брюха мёртвого вывалились его внутренние органы. По асфальту распластались длинные кишки, похожие на гигантские глисты.
И кровь. Уйма крови. У меня создавалось ощущение, будто мои стопы тонут в вязкой алой жидкости. В нос ударил запах металла. Сделалось тошно. Хотелось блевать.
Незнакомец, возвышающийся над трупом, грубо схватил бездыханного человека, больше походившего на тряпичную куклу, за затылок, оттянув его назад. Приблизившись к мертвяку, он начал глубоко вдыхать, словно высасывая из своей жертвы что-то...
Я заметила голубовато-пепельную струйку, похожую на сигаретный дым, исходящую из рта усопшего...
Что это?..
Мне кажется? Я схожу с ума? Или это... реальность?..
— Какого хрена?.. — прошептала я. Мне казалось я сделала это негромко, но незнакомец развернулся, сверля меня своими сияющими голубыми глазницами. В темноте я сумела разглядеть его хищный оскал.
Но я не попятилась назад.
Наоборот, мне были любопытны его последующие действия. Я не боялась умереть. Зачем мне жить, если рядом не будет мамы?
— О, Бриар... Милая Бриар... Я ждал тебя, — его голос имел приятный тембр. Он завораживал.
Я нахмурилась. Наверное, любой бы другой человек кинулся прочь отсюда. Но я лишь сделала шаг вперёд. Речь неизвестного раззадорила меня, будто я являлась быком и мне помахали пред глазами красной тряпкой.
— Откуда ты знаешь моё имя?
Он улыбнулся шире.
— Я всё знаю. Милая потерянная девочка... Мне известно, чего ты так отчаянно желаешь.
— Просвети, — я была непоколебима. Самодовольным наглецам никогда не стоит давать то, чего они жаждут. Кто бы в данный момент не стоял передо мной, я не покажу ему собственный страх. Не дам ему меня сломить.
Хах... Да там, наверное, и ломать уже нечего. Я давно разрушена.
— Ты хочешь, чтобы твоя мамуля выжила. Чтобы она больше не испытывала боли. Не тонула в агонии...
Я опешила. У меня не нашлось слов. Но незнакомец и не думал замолкать.
— Что, если я скажу, что мне под силу её вылечить? Но вот... Ты навсегда останешься моей должницей. Как тебе такая сделка... Бриар?