Чёрная Вдова

Ко мне давно прибился пёс. Года три назад. Увязался, как-то раз, на рынке и плёлся за мной четыре улицы. С тех пор постоянно приходит в сад за домом. Сначала я гнал его взашей. Он был до ужаса обрюзгшим. Не маленький, не большой, лохматый, как год не стриженая овца. Хвост точно ведьмина метла собрал всю пыль с дорог. Какой-то рябой, то ли рыжий, то ли перемазанный дерьмом. Грязный; несло от него так, словно кобель облазил все затянутые тиной каналы Скитья. Тухлой рыбой и сыростью. Словом, не пёс, а болотное чудовище. Потом ничего, привык к нему, стал подкармливать, даже сам не заметил, как так вышло. Кобель мало-мало оправился. Однажды окатил его из ведра чистой водой, тот с визгом удрал. Чуть позже затащил убогую животину в пруд за домом. Отмыл бедолагу с мылом; два куска, падлюка, на него извёл. Думал, он меня загрызёт, но он лишь жалобно поскуливал и пастью разок перед лицом клацнул, когда дело дошло до хвоста. Впрочем, начни он даже визжать, как поросёнок на забое, никто бы не услышал. Дом Чёрной Вдовы, этот двухэтажный, вытянутый, как стелла, особнячок — последний крик пред эпохой ренессанса, — засел в низине, в самом конце улицы, буквально на отшибе. С первого взгляда и не заметишь его; густые кроны тополей скрывают от любопытных взоров готические убранства: каркасные, ажурные, каменные; вытянутые вверх, стрельчатые арки, подчёркивают скелет этого склепа из тёмного камня. Окна, вытянутые вверх, многие, украшены витражами, потерявшими многоцветность; по верху здания окна круглые. Сплошь ребристые стрельчатые арки дверных проёмов, двери дубовые, филёнчатые. Особняк и внутри и снаружи до икоты жуткий, подстать владелице. Этот склеп охраняет легион гаргулий, вонзающих когти в фасад, и кошка. О, эта скотина! Дьявольская корова! В отличие от своей аскетичной хозяйки, кошь жирная, как свинья. Просто огромная свиноматка в чёрном фраке. Она скорее похожа не на Вдову, а на Стряпуху в начале улицы. Признаться, когда эта тучная дама спозаранку принимается за своё ремесло, слюни текут у всего квартала. Соблазнительные ароматы корицы и свежеиспечённых булок достигают даже нашей обители на краю земли. Выпечка у неё всегда пышная, как и она сама. Правда, Стряпуха уродина, каких поискать. Бородавка на подбородке, как земной шар; иногда она забывает выдирать два волоска, растущих из этого холма, и они торчат, как усики кузнечика. Глаза, выпученные, точно у карпа, кажутся больше всего лица. Впрочем, это мало мешает ей жить. Её супруг абсолютно слеп. Вероятно, добровольно. Но в юности, она, говорят, была ещё сносной. Трактирщик на Малой Аллее не раз отпускал сальности на её счёт, мол, лет двадцать назад, он бы эти пышные формы-то замесил... Трактирщик падок на большие задницы. Полагаю, они со Стряпухой расшатали не одну кровать. А может и до сих пор месят тесто. Мешок на голову, и понеслась!..

Но речь о кошке. Эта изворотливая дрянь задалась целью выжить меня, лишь впервые увидев. Если я не закрыл дверь в свою спальню — жди каверз. Она не преминёт даже насрать посреди кровати. Огромную кучу. Не говоря уже о мелких пакостях. Однажды я расставил медвежий капкан по центру постели, закрепив меж кованых спинок, и осторожно накрыл простынёй. Думал, может, железная пасть хоть хвост прищемит. Чёрта с два. Ксонет — эта адская кошка, — чересчур смышлёная гадина. В итоге, по забывчивости, я сам чуть было не уселся жопой в капкан. Благо вовремя спохватился. Мадам лишь усмехается на сей счёт. Что её так веселит, мне не ведомо. Вряд ли она не догадывается, что экономка тайком лупит кошку. Хотя, если бы догадывалась, экономка давно б уже обхаживала чертей в аду... Мадам Гизо. Скряжная бабка. Но, вроде, не подворовывает. Исправно делает вид, будто ничего не знает, и не бежит к жандармам. А могла бы. Без понятия, сколько лет она работает в этом доме, но чувство временами такое, будто Чёрная Вдова явилась не прямиком из Преисподней, а, как и все, когда-то была ребёнком. Мне сложно представить. Нормально. Черноволосая маленькая девчушка связывает крыс хвостами, ловит сачком бабочек, а затем отрывает им крылья и хоботки, топит в ведре канареек, обстригает по ночам волосы родителям и мастерит куклу Вуду... И ещё множество подобных образов.

Не дождавшись появления своей лохматой образины, я даже поддаюсь мимолётному беспокойству. Кобель уже второй день не приходит. Сдох, что ли? Досадно. У меня как раз был припасён блестящий план, как проучить сучью кошку при помощи лохматого друга. Но, видимо, не судьба. Становится как-то не по себе. Возможно, я даже позволил себе взгрустнуть. Я будто где-то внутри надеялся, что четвероногий бродяга, всё же явится со дня на день, что он ещё жив, ещё поборется за свой сахарный мосол у лавки мясника. В последнее время он именно там ошивался чаще всего. Я почти готов прогуляться туда, проверить... Что-то меня останавливает. Возможно, я просто не желаю углублять разочарование.

Я просто сижу в саду. Проходит около десяти минут. Затем больше четверти часа. Сижу на холодных каменных ступенях. Просто так. Неотрывно смотря в темнеющие с закатом вишнёвые кусты. Это отвлекает. От чего-то важного. Рядом благоухают пионы. У меня в носу застрял запах мокрой псины.

Сколько раз я зарекался не привязываться ни к кому? Ни к одному живому существу!.. даже к неживому!.. Никогда! Но нет же, чёрт... Порою, кажется, я весь в свою мать: беззубый, мягкотелый, совершенно бесхребетный. Мои мозги разжижаются с каждым годом всё больше и больше. Маразм у меня в крови.

Немного сквозит. Я не сразу обращаю внимание на тепло в этих потоках и сильное амбре старости...

Хлопок по плечу. Подскакиваю, как ужаленный. В пороге мадам Гизо, вытирает руки о передник.

Чёрт! Старая карга!

Шевелит ртом сразу же, как я сосредотачиваюсь на её морщинистом лице. Водянистые серо-зелёные, как плесень, глаза, вообще, словно невидящие. На какое-то мгновение я теряюсь, читая по губам, и не понимаю, о чём она. Бабка шамкает ртом, раз, за разом повторяя одно и то же.

— Будь готов к выходу через двадцать минут, — доносят до меня движения сморщенных губ. – Мадам распорядилась.

Она несёт что-то ещё, какие-то проклятия и что-то про остолопа, отворачиваясь и возвращаясь в дом. Я поглощён диссонансом. Это не входило в планы на сегодняшний вечер. Мы никуда не собирались. Это настораживает. Тем не менее, я поднимаюсь к себе, достаю из резного шкафа сорочку, брюки, жилет. Сам в ступоре, мои движения механические. Как движения ткацкого станка. Пальцы путаются, пока я повязываю чёрный шейный платок. Глаза не с первого раза находят серебряную булавку на дубовом комоде. Почти не смотря в зеркало, закрепляю её на шёлковом платке. Бросаю беглый взгляд, осматривая своё отражение лишь перед тем, как покинуть комнату. Не нахожу изъянов и спускаюсь вниз. Бездумно поправляю манжеты, считая ступени и вероятности. Узкие ботинки поджимают пальцы. Чёрт возьми, им не больше трёх месяцев. «На тебя не напасёшься», — нередко ворчит мамаша Гизо, как только речь заходит о смене моего гардероба. Можно подумать, она обшивает меня из своего кармана. Что поделать, я — растущий организм, тряпки слетают с меня, прежде чем сезон подходит к концу. «Расточительство!..» Мадам плевать. Она преследует какие-то свои высокие цели. Хотя, конечно же, выглядит всё это, несомненно, странно. Правда, лишь для меня. Горожане думают, что я её сын. Такая легенда явно по вкусу Чёрной Вдове, никто и никогда не посягал на её развенчание. Не то чтобы всем было совсем до чёрта... Но это не противоречит её истории, и наживку съели, не подавившись. Крючок крепко зацепился, и вырвать его возможно только вместе с жабрами...

Мадам уже внизу, ожидает меня в холле. Экономка сетует на сломанный котелок, но вряд ли её внимательно слушают. Вдова теряет к ней всякий интерес и подступает ко мне. В руках мой цилиндр. Лицо скрыто под чёрной вуалью. Хоть и без того ни за что и бес не поймёт, в каком она настроении и состоянии. Но что-то мне подсказывает, в достаточно возбужденном. Что-то нетерпеливое, предвкушающее, искрит в глазах за тонкой поволокой. Чёрное платье. Всегда ворот под горло, неизменно длинные рукава. Выходное платье, расшитое искусными кружевами. Вдова полностью игнорирует мой вопрос во взгляде, отдавая цилиндр. Я теряюсь в догадках о предстоящем променаже. Гизо подаёт мне тёмно-серый редингот, Чёрной Вдове – кашемировое манто. Вечера в Скитье холодные, даже летом. Мы покидаем дом, минуем террасу, направляясь к кованым воротам. На узкой улочке поджидает экипаж. Запах конского навоза мигом врезается в нос. Рыжий пегий конь явно не мытый с того самого момента, как вывалился из утробы кобылы. Смердит страшно.

Вдова опирается на мою ладонь, усаживается в бричку. Я же всё пытаюсь уловить её настрой, распознать хоть что-то, мне сгодятся любые зацепки. Но тщетно.

Трясясь по ухабам и кривым мостовым, всматриваюсь в вечерний пейзаж. Тьма на деле кромешная, редкие фонари как брюзжащие, старые пердуны, от них никакого толка. Покатые крыши домов с побитой черепицей выглядят зловеще; решётки на окнах. Здесь не избалованы светом, здесь каждая капля керосина на счету, каждая свеча. Затем вид меняется: в сиянии фонарей кроны сквера на Малой Аллее волшебны. Чудесный район, злачный, вечно пьяный и развратный, но всё же он прекрасен, как нагая девица. Особенно завораживает Малая Аллея вечером.

Конь сбавляет ход, останавливается у трактира. Мадам расплачивается с извозчиком. Из таверны вываливаются два в усмерть упитых мужика. В них издали видны брюхатые очертания мелких чиновников. Раскрасневшиеся рожи сальные, белые парики сидят набекрень. Обнявшись, они шагают вкривь и вкось. Один явно требует продолжения банкета, второй, размахивая бутылкой бренди — шлюху. В итоге, оба заваливаются в бричку и укатывают прочь.

Здесь витают ароматы липы, вина и разврата, хотя присутствует легкий запах экскрементов. Что-то внутри меня всё же радо встретить это греховное место.

Мадам направляется вдоль тротуара в сторону площади. Мимо трактира, лавки гадалки, мимо витрин, поочередно угасающих к ночи. Из-за угла выпархивает пташка...

О, да что за проклятье!.. только не это!

Ивет. Тисовое дерево, — я об имени. Это чертовски точно, ей безумно идёт это имя, смерть ей к лицу. Божественная... Стройная, грациозная, подобно восточной танцовщице, она вся преисполнена жгучего огня, совершенно дикого, безудержного, страстного. Совершенно очаровательная.

В жгуче чёрных волосах запутались звёзды. Она виляет бёдрами, колыхая полы алого муслинового платья. На плечах шерстяная накидка, едва ли спасающая от ночного холода, ничуть не скрывает стать фигуры. Корсаж поддерживает всё, что надо, туго обтягивая талию. В глубоком декольте тоже всё перекатывается от её шага. Меня не терзают секреты женского тела. Меня терзает их отсутствие. Я, клянусь, легко могу вообразить её в неглиже. Но не буду!.. может, потом...

Взахлёст выступая по мощёному тротуару, с ажурным зонтиком на плече, она накручивает локон на палец, стреляя тёмными, как сердце ночи, глазами. Колдовство...

Улыбается. Никогда открыто. Её улыбка — первозданная похоть. Подмигивает мне, проплывая мимо. Аромат... Сладкий, терпкий... Розовое масло. Из её пор сочится яд — чертовски опасный токсин, оказывающий парализующее действие на сердце, вызывает конвульсии и остановку дыхания. Подобный яд с удовольствием бы  взяли на вооружение ведьмы. А лучники смазывали бы им наконечники своих стрел. Из-за своей порочной и, практически, «вечной» красоты — Ивет убивает даже тех, кто бросает лишь мимолётный взгляд. Она настолько роскошна, что кажется слишком редкой и дорогой фарфоровой куклой, за которую коллекционеры готовы на всё! Тисовая дама. У древних кельтов тис считался деревом королей. В древневаллуйской поэме «Битва Деревьев» упоминается: «...А королём был тис, что первым в Бритали правил...»

Древо смерти. Мне нередко приходится напоминать себе, что Ивет куртизанка. Всего лишь грязная шлюха, путана, подстилка, продажная шкура... Ничего из этого не работает. Она всё столь же великолепна и чертовски недосягаема, визави нахальной доступности.

Впрочем, меня всерьёз поражает то, почему судьба швырнула её на панель. Такая красотка, кажется, всяко должна быть окружена восхищениями, завистью и несметным богатством, а не отсасывать пьяницам за пару несчастных су на задворках трактира. Но такова жизнь. Судьба — садистка, изощрённее сонма Чёрных Вдов.

Заставляю себя не поддаваться на её чары, визави сладкому запаху всё ещё будоражащему воображение, истязая рецепторы. Но я не обернусь! Нет! Не буду сворачивать голову, как все эти мерзавцы, истекающие слюнями и спермой. Ивет наслаждается игрой, она знает, какое впечатление производит. Я не собираюсь доставлять ей удовольствие. Это решительно не моя прерогатива. Когда-нибудь я отважусь и брошу ей жалкие пару су, дабы урвать свой кусочек наслаждения.

Косой взгляд мадам на меня полон брезгливости. Конечно же, она заметила, как я таращился на брюнетку. «Чёрт возьми, Себастьян, ты что, нашёл свой член в сточной канаве?» — это говорят мне глаза Вдовы. Или что-то вроде того. Я нередко фантазирую, приукрашивая значения взглядов, порой откровенно извращая. Так веселее. Ей не нравится моё повышенное внимание к особе лёгкого поведения. Такое ощущение порой, что мадам ревнует. Может, не так, как женщина – мужчину, но, определённо точно, в ней играют чувства собственника. Не исключаю, что это некие материнские инстинкты... Мне совершенно наплевать.

Вдова скользит пальцами под рукав своего вечно чёрного платья, скользит, как змея, неуловимо взгляду. Я перехватываю её руку в запястье. Ибо знаю, что у этой дамы непременно найдётся козырь в рукаве. Он всюду при ней.

Мадам рывком высвобождает руку. О, это её задело... Идёт она к воронам! Она может беситься сколько угодно. Это не то, что я позволю сделать. Может, позже...

Минуем скудно освещённую фонарями аллею и сворачиваем по тротуару в сторону холмов. Я начинаю догадываться, куда мы держим путь. Мне не нравится эта мысль... Не нравится это направление! Искоса поглядываю на мадам, но её лицо невозмутимо.

Фонтан на площади окружён уличными музыкантами. Душещипательные старания скрипача ожесточённо спорят с озорством музыканта с пресловутой дудкой. Трубач — вылитый скоморох: двурогий колпак с бубенцами, аляпистая куртка, будто лоскутное одеяло, зелёные лосины, острые носы тряпичных туфель закручены пружиной. Он будто сбежал со двора Людовика XII. Музыкант явно веселится, может, уже заработал себе на пару рюмок, вот его и распирает от радости. А может, он просто сумасшедший, мало ли их. Раньше никогда его здесь не видел. Прохожие смотрят на него, как на диковинку. Это и впрямь удивительно. Обычно площадь — сосредоточение уныния и стенаний. Еле бьющий фонтан, изрыгающий воду в каменную бадью, покрытую мхом. Извечно изможденные уличные артисты, они всегда источают волны одиночества, отчаяния и безденежья вне зависимости от времени суток. Их глаза умирают, каждое движение агонизирует. Трубач шибко бодр, он словно ещё не хлебнул тягот и лишений. Его глаза пылают огнём.

Тем хуже для него. Я замечаю, как янтарные глаза ловят трубача на мушку.

Ай, меня так и подмывает крикнуть: «Уноси свои ноги, паяц!* Прочь! Немедленно, чёрт подери!» — но, естественно, не могу. Жертвы мадам становятся всё более животрепещущими. Она будто нарочно собирает сливки на свой алтарь. Самых счастливых, невинных, с самым большим отзывчивым сердцем, добросердечных глупцов, коим всё ещё ведомы искреннее милосердие и слепая добродетель. И я не исключаю, что чего-то не вижу, но вот же... Вдова незаметно изымает стеклянную трубку из рукава, сворачивает пробку и, когда мы ровняемся с арлекином, она выдувает из трубки иглу. Дротик беспрепятственно пересекает расстояние в десяток шагов и вонзается трубадуру прямо в лицо. В левую сторону. Прямо под глазом. Подцепив меня за локоть, мадам чуть ускоряет шаг, удаляя нас от места преступления. Я лишь краем глаза вижу, как шут подскакивает, бросает дудку, как, схватившись за лицо, сгибается; как народ проходит мимо, кто лишь пялясь на него, точно на полоумного, кто и вовсе равнодушно. Все проходят мимо. Никто не стремится помочь горемыке. Никто и не в силах ему помочь. Я знаю. Он никогда больше не сможет улыбаться.

Мусолю это в мыслях ещё пару мгновений, а затем цепенею. Мой шаг по наитию замирает. Я застываю, как вкопанный, стоит мне завидеть шпили вниз по улице.

Мадам ничего не остаётся, кроме как остановиться. Она разворачивается лицом ко мне, будучи так близко, что я могу разглядеть мерцание фонарей в янтарных глазах. Твою мать! Что она задумала? Что у неё на уме, чёрт возьми?

Мой взгляд дико мечется от неё к шпилям. Вдова поднимает вуаль. Её губы движутся чётко, чтобы всё было предельно ясно.

— Да, никакой ошибки. Это именно то самое место.

Не-е-е-т... Она же не... Она не может так! Нет! Я впадаю в какое-то паническое состояние, оставаясь в напряжении, подобно спусковой пружине. Тяжело дышать, всё труднее с каждым глотком воздуха. Какой там, к дьяволу, «Серп Смерти»... Она сама орудие пыток!

Отчаянно мотаю головой, теряя всякий контроль. Пячусь. Я хочу исчезнуть отсюда. И даже не знаю, что творится со мной. Всё копившееся годами дерьмо... Она взбаламутила дно! И вся эта грязь подымаясь во мне, стремится поразить...

Взгляд Вдовы мимолётно вспыхивает. Она мигом смягчается в лице.

— Ну, ну, ну, Себастьян, неужто ты решил, что я оставлю тебя здесь? — мадам поглаживает моё предплечье, осторожно, успокаивающе. — О, нет, мальчик мой, не бывать этому!.. ты слишком ценен, я не побоюсь этого слова, дорог мне. Нет. Ты преступишь этот порог лишь дважды, обещаю тебе. Мы преступим. Сперва вторгаясь, а затем, унося добычу... — я чувствую все акценты в словах, растравленные взглядом. — Веришь мне? Себастьян? Верь мне!.. Возможно, это исполнение твоего самого сокровенного желания, о котором ты и сам не подозревал. О котором и помыслить не смел!.. Просто верь мне...

Я не верил. Я давно уже никому не верил. Хватит с меня! Из моей спины и без того торчит столько ножей, что хватило бы для вооружения целой чёртовой гвардии.

Мадам тянет меня за руку. Тянет за собой, к жутким шпилям в лунном свете... как маленького, ей-богу. Я чувствую себя глупо. Каким-то мелким недоноском, который наделал в штаны, и улыбаюсь своему же вопиющему кретинизму. Вот только я давно уже разучился улыбаться. Мне это не грозит, как и паяцу, подвернувшемуся под жестокую руку мадам. Потому уверен, гримаса на моей морде, как у Квазимодо. Мы всего в паре кварталов от моей бездны. Всего в паре кварталов церковь и приют святого Иосифа.

    _______________________

* Пая́ц — клоун, шут. Слово происходит от итал. раgliассiо «шут, паяц», (буквально — «мешок соломы», из paglia «солома», от лат. раlеа «солома»). Комедийный персонаж старинного народного итальянского театра.