3. L'apaisement
Когда-то бесконечно давно, в той жизни, от которой сейчас остались лишь зыбкие миражные видения на краю памяти Даниэля, он, едва прибывший в Париж, бродил по всем возможным салонам и выставкам в поисках вдохновения, которое оставило его; как-то раз он угодил в обиталище тех новомодных художников, кто посвятил свои творения красотам Востока*, но изображенные на картинах изящные одалиски в окружении вычурных интерьеров и экзотических животных как будто оставили его полностью равнодушным. Его внимание задержалось ненадолго лишь на одном полотне, изображавшем выбор наложниц для гарема: обнаженные девицы, одна прелестнее другой, послушно выстроились в ряд, позволяя осмотреть себя придирчивому взгляду окруженного пышной свитой султана. Тот смотрел на них с легким оценивающим интересом, как смотрят на красивые, но совершенно бесполезные безделушки, и Даниэль, созерцая эту сцену, задумался невольно, как чувствует себя каждая из ее участниц. Хотят ли они понравиться? Или, напротив, про себя молят Бога, чтобы всесильный властитель прошел мимо них, даже не заметив? Посчитают ли они за счастье быть выбранными или, наоборот, предпочтут, чтобы их отмели в сторону, как не нужных и не подошедших? Конечно, на эти вопросы Даниэлю никто не мог дать ответа, но они и не мучили его долго — со временем он подзабыл и картину, и те чувства, что она всколыхнула в нем, чтобы вспомнить более полутора лет спустя, сидя в большом зале заведения мадам Э. и наблюдая, фактически, ту же самую сцену, только случившуюся в других декорациях. Правда, девицы были одеты, а никакого султана и в помине не было, но роль последнего прекрасно исполняла сама Мадам, прохаживаясь мимо нестройного ряда претенденток на замену Эжени, Полине и Дезире. На лице ее отражалось одно лишь деланое безразличие, а взгляд скользил, казалось, поверх голов всех собравшихся, но иногда она замирала на секунду, останавливалась, чтобы оглядеть очередную кандидатку, и те неизменно тушевались, втягивали голову в плечи или хоть бледнели и кусали губы — все, кроме одной, резко поднявшей голову и встретившей взгляд Мадам с холодным и стоическим бесстрашием.
— Как тебя зовут? — Мадам остановилась, привлеченная ее реакцией. — Кто тебя привел?
— Александрина, — отозвалась та, ничуть не смущаясь. — Никто не привел. Я сама пришла.
Мадам удивленно приподняла брови.
— Вот как? И не боишься?
— Тут все такие молчуны, — пожала плечами девица, смотря на тех, кто стоял рядом с ней, со снисходительным презрением. — Никто так и не сказал, чего нужно бояться.
Мелко усмехаясь, Мадам покачала головой и двинулась дальше. По-видимому, этот короткий разговор привел ее в хорошее настроение; по крайней мере, когда при ее приближении еще одна девица сделала решительный шаг вперед и присела в грациозном, почти придворном реверансе, это самоуправство не вызвало у Мадам ни малейшей тени раздражения.
— Я вижу, — сказала она со смехом, — эту манерам учить не придется.
— Не придется, мадам! — сказала за девицу ее сопровождающая, суетливая опекунша или родительница. — Ее зовут Алиетт. Ее прадед был внебрачным сыном графа д'Артуа**!
— Как занятно, — проговорила Мадам, осматривая девицу вниманительнее. — Королевская кровь... вернее, кое-что другое, но тоже королевское, верно, Дани?
Он вздрогнул, не ожидавший, что к нему обратятся. Вся эта сцена вызывала в нем гнетущую неловкость, и он десяток раз проклял себя за то, что оказался вынужденным присутствовать при ней, просто зайдя в заведение в неурочный час, чтобы переговорить с Мадам. Не желая иметь никакого отношения к происходящему, он быстро кивнул в надежде, что после этого его оставят в покое, и Мадам как будто прислушалась к его невысказанному пожеланию, вновь обернулась к претенденткам:
— Хорошо же. Вы двое, можете остаться тут. Остальные... хотя... — тут она задумалась на секунду, будто пытаясь что-то припомнить, и на ее лицо вдруг набежало воодушевленное выражение, как от внезапного счастливого озарения. — Дани! Подойди-ка сюда. Я хочу, чтобы ты выбрал тоже.
Он поперхнулся коньяком, который в этот момент отпивал из фужера, но разорвавшейся в глотке обжигающей горечи не ощутил — в груди у него точно разбили чашу с какой-то холодной, вязкой субстанцией, которая мгновенно разлилась по его жилам, стала его кровью и плотью; почти не осознавая происходящего, Даниэль был способен только глухо переспросить:
— Что?..
— Выбери любую, — повторила Мадам, взмахивая рукой в сторону притихших девиц. — Твоя интуиция уже один раз привела нас к успеху, о котором мы и мечтать не могли. Может быть, она сработает и сегодня? Мне бы очень этого хотелось.
Сопротивление было бесполезным. На ходу пытаясь прокашляться в платок и делая один судорожный вдох за другим, Даниэль приблизился к девицам, прошел мимо них, полуосознанно стараясь копировать походку и движения Мадам, но понимая при этом, что выглядит со стороны нелепо и смешно. Со всем возможным ожесточением он желал лишь одного — чтобы этот фарс наконец-то закончился, и перед ним виделся, простирался безграничной мертвой пустыней лишь один верный способ сделать это.
Выбор был случайным. Он не ощутил даже тени того бьющего в сердце и голову вдохновения, как было с Лили, только шевельнувшийся неожиданным теплом порыв сострадания, когда приметил среди остальных девиц ту, что держалась чуть наособицу, тише и скромнее остальных. Хрупкая до прозрачности, она казалась сущим ребенком, но взгляд ее был приметливым, совсем не детским — и Даниэль, заметив это, остановился рядом с ней.
— Как тебя зовут? — он старался говорить дружелюбно, но чувствовал, что его голос звучит расстроенным инструментом, фальшиво и слишком резко.
— Аннетт, — отозвалась она, разглядывая украдкой его лицо, костюм, но особенно — бриллиантовую запонку на галстуке. Даниэль думал, что надо спросить еще что-то, но ничего подходящего не шло ему в голову, поэтому он ограничился самым простым вопросом:
— Откуда ты?
— Я родилась в Париже, месье, — ответила она, с преувеличенной тщательностью оправляя рукава платья. — Но моя семья из Пикардии. Так мне говорили.
— Хорошо, — сказал Даниэль и, надеясь, что этого было довольно, обратился к Мадам. — Она подойдет.
— Эта? — недоверчиво нахмурившись, Мадам подошла к Аннет, оглядела ее с ног до головы, ощупала ее руки и плечи и осталась, судя по всему, недовольна. — Неказиста, пожалуй... но, конечно, свои поклонники у нее найдутся. Твоему вкусу я доверяю.
Похвала обрадовала его, несмотря ни на что: услышать подобное от Мадам, с ее опытом и наметанным глазом, все-таки дорогого стоило, и Даниэль улыбнулся ей почти не вымученно.
— Это лестно.
— Нет-нет-нет, — Мадам торопливо замахала руками, — я ненавижу лесть, ты прекрасно это знаешь. Что ж, увидим... а теперь, — продолжила она, коротко хлопнув в ладоши, — остаются трое. И идут со мной. Остальные прочь.
Пререканий не последовало. Перешептываясь и переглядываясь, не прошедшие отбор девицы разошлись, а трое избранниц удалились в малый зал вместе с Мадам; Даниэля никто не пригласил присоединиться, и он, переводя дух, недолго стоял посреди зала — как он думал, в одиночестве, прежде чем понял, что все это время за ним наблюдали.В тенях, скрывших лестницу и галерею, он с трудом угадал очертания фигуры Лили и вовсе не мог разглядеть ее лица — только безвольно лежащий на ступенях подол платья и смутные очертания вцепившихся в перила рук. Нависшая над залом, она выглядела темной птицей, каждую секунду готовой с хищным клекотом сорваться вниз; не надо было видеть ее, чтобы понять, что она разозлена, встревожена, напряжена в предчувствии какой-то угрозы, у которой не было имени — или только что появились сразу три.
***
Появление в заведении новых обитательниц прорвалу пелену оцепенения, овладевшего Мадам после провального прослушивания в Буфф дю Нор. Ее обыкновенная энергичность вернулась к ней в полной мере; строго наказав Лили продолжать работать над ролью Армиды, а Даниэлю — продолжать набрасывать примеры для афиш, она целыми днями носилась по Парижу, что-то устраивая и пытаясь с кем-то договориться. Что же до Лили и Даниэля, то они, оставленные на какое-то время практически наедине и предоставленные сами себе, неожиданно для себя самих сблизились вновь, будто исчезло, рухнуло что-то, что возвышалось до той поры между ними, отталкивая их друг от друга. В Лили, не отягощенной необходимостью разъезжать по приемам и репетициям, будто что-то оттаяло; по крайней мере, теперь, когда Даниэль заканчивал очередной сеанс, убирал кисти и краски в саквояж, а затем садился на диван, чтобы передохнуть, она неизменно садилась рядом с ним и опускала голову ему на грудь.
— Я давно вас не навещала, — призналась она как-то вечером, когда они сидели в малом зале, не включив светильников, потерявшись в опустившихся сумерках. — Иногда я вспоминаю вашу старую квартиру...
— Эту конуру? — неподдельно удивился он. — С чего бы?
— Не знаю, — скомкано ответила она, заметно смущенная тем, что не встретила у него понимания. — Но я хотела бы вернуться туда. Как-нибудь...
Даниэль не успел спросить, чем ей не по душе его теперешнее жилище, к которому он, к слову говоря, успел уже привязаться всей душой и недавно даже выписал из Англии новый мебельный гарнитур из черного дуба — двери зала распахнулись, и он увидел на пороге Мадам, лучащуюся торжеством, горделиво вскинувшую подбородок.
— Хорошие новости, — объявила она, зажигая светильники; застигнутый врасплох ударившим по глазам светом, Даниэль зажмурился и ощутил, как Лили теснее прижимается к нему. — Главная роль в Буфф дю Нор наша.
Даниэль испустил восхищенный вздох, но Лили не была готова разделить его радость: вместо ожидаемого восторга на ее лице проступило разочарование, а затем испуг.
— А вторая роль? — спросил Даниэль скорее из формальности, нежели из действительного интереса. — Клоринда, дева-воительница... или как-то так?
— Так, так, — подтвердила Мадам, морщась, как будто у нее начал резаться зуб. — Ее получила Бабетт. Старая шлюха... я думала, она давно спилась.
Обладательницу этого имени Даниэль знал лишь с чужих слов, но, поразмыслив немного и вспомнив все, что ему приходилось о ней слышать, решил, что для Лили она опасности не представляет. Главное противостояние было Лили уже выиграно — и, несмотря на всю ту горечь, которой отозвался в нем побег Эжени, теперь он ощутил еще и потаенное облегчение.
— Я не понимаю, — проговорила вдруг Лили, отстраняясь от Даниэля и силясь подняться с дивана; ноги явно отказались держать ее, и она опустилась обратно на подушки, прижала ладонь к вздымающейся груди в попытке унять сбившееся дыхание, — как так произошло? На прослушивании я была почти что хуже всех.
— Одно прослушивание ничего не решает, — отмахнулась Мадам, многозначительно улыбаясь. — Мне удалось переговорить с тем, кто владеет театром. Он оказался хорошим слушателем... и я убедила его в том, что Зидлер в тебе не ошибся.
Улыбка не исчезла с ее лица, но в голос неумолимо прокрались ледяные нотки, колющие не хуже острых стеклянных осколков; то же выражение — пронизывающее, пробивающее насквозь, выворачивающее сердца наизнанку, — появилось и в глазах, и Даниэль готов был поклясться, что видит, как рядом с Мадам разрастается, ползет по полу и стене причудливая вязь ледяного узора.
— Теперь, — проговорила Мадам, смотря на Лили по-совиному неподвижно, — убеди в этом меня.
Лили все же нашла в себе силы подняться. Она была много ниже ростом, чем Мадам, поэтому ей это сильно не помогло бы — но, очевидно, она хотела создать хотя бы иллюзию того, что встречает неизбежное лицом к лицу.
— Я не могу, — проговорила она с тихой безнадежной решимостью. — Вы же видите и сами. Не могу.
— С чего вдруг? — хмыкнула Мадам, ничуть не впечатленная. — Ты актриса, Лили. Твой талант оценили весьма влиятельные люди. Публика тебя обожает. Что с тобой, черт подери, не так? Что это за капризы?
Лили коротко оглянулась на Даниэля, продолжавшего сидеть на месте, и он состроил на лице вопросительное выражение, всем своим видом показывая, что его волнует то же самое, что и Мадам.
— Действительно, — произнес он, решив, что его слова прозвучат достаточно веско, — что не так?
Она оцепенело застыла, только издала короткий свистящий выдох, будто ее со всей силы ударили в грудь или всадили под ребра нож. Можно было решить, что ее облили холодной водой — и та безжалостно смыла вернувшееся было умиротворение, разбередила рану, едва начавшую заживать.
— Вы просто не понимаете, — заговорила Лили почти шепотом, лихорадочно сцепляя ладони, — каждую ночь, когда я ложусь спать и закрываю глаза, я вижу ее. Она постоянно там, она никуда не ушла, она смотрит на меня и смеется: ты самозванка, ты обманщица, ты никогда не будешь и вполовину так хороша, как я.
Мадам открыла рот, чтобы что-то сказать, но Лили внезапно не дала ей сделать этого.
— Она никуда не ушла! Она всегда будет здесь! — почти выкрикнула она, теряя над собою контроль. — Она меня прокляла! Я знаю, она хочет моей смерти!
Даниэль и Мадам переглянулись — слишком коротко, чтобы Лили, ослепленная своим отчаянием, могла это заметить.
— Никто не желает твоей смерти, — проговорила Мадам спокойно и почти кротко, отчего Даниэль почувствовал к ней благодарность — он сам не смог бы столь убедительно соврать. — Эжени здесь больше нет, и не она мешает тебе, а ты сама.
Подойдя к Лили, Мадам взяла ее за плечи — на первый взгляд, мягко, но Даниэль увидел, как побелели костяшки на ее пальцах, и ощутил себя так, будто его крепко-накрепко сжали невидимыми щипцами.
— Ты должна выйти на сцену, — заговорила Мадам убедительно, пытаясь встретиться с Лили взглядом, но та жмурилась и отворачивалась, словно в попытке защититься. — В конце концов, у тебя есть обязательства перед людьми, которые многого от тебя ждут... и готовы за это платить.
— Нет, нет, нет, — повторила Лили, как в бреду, и вырвалась из ее рук. — Я не могу.
Закрыв лицо руками, она убежала прочь, прежде чем Даниэль успел остановить ее; из большого зала донеслись ее торопливые шаги по лестнице, а затем — приглушенный хлопок закрывшейся двери. Мадам даже не обернулась в ее сторону и вообще не позволила себе ни одного движения, только молчаливо прикрыла глаза.
— Я знала, — наконец заговорила она после долгой паузы, за которую Даниэль успел передумать сразу все и со всем заранее смириться, — я знала, что так будет. Знала с того самого дня, как Зидлер решил подшутить над нами. Он большой оригинал, конечно же. Но его оригинальность может стоить нам всего.
— О чем вы? — поинтересовался Даниэль, стараясь не допускать к себе мысли о худшем — но те все равно просачивались сквозь все выстраиваемые им мысленные барьеры.
Мадам посмотрела на него безгранично устало.
— Если она не сможет выступать, то нам конец. На меня давно уже много кто точит зуб... все они ничем не лучше меня, но считают, что я прекрасно сгожусь на роль козла отпущения их грехов. Чтобы лишить меня всего, они ничего не пожалеют. Лили — единственная, кто сможет нам помочь.
— Но граф де Пассаван...
— Граф? — Мадам усмехнулась, падая в кресло. — Граф все равно что ветер. Его симпатии переменчивы, он любит тех, кому принадлежит успех здесь и сейчас. Сегодня Эжени, завтра Лили, послезавтра кто-нибудь еще... он обожает ощущать себя причастным к чужому триумфу, но неудачи не интересуют его ничуть. На его счет ты можешь не обольщаться.
Даниэль пожалел, что оставил в приемной трость — сейчас ему было почти жизненно необходимо сжать ее в руках, ощутить в ладони успокаивающий холодок серебра. Теперь глупо было отрицать свои опасения — Мадам только что подтвердила их, и Даниэль понял, что близок к панике.
— Что мы будем делать? — спросил он, с трудом проглотив распухший в горле ком. Мадам как будто вовсе не была способна чувствовать страх за собственное будущее — о чем-то размышляя, она поглядела на Даниэля испытующе, и он понял, что в ее сознании уже созревает некий план.
— Видит Бог, я не хотела этого, — мученически произнесла она, разрушая повисшую в зале тишину. — Но нам нужно привести Лили в чувство. Нужно, чтобы она нормально спала и перестала мучиться своей меланхолией. Ей станет лучше, и она сможет вернуться на сцену.
— Что вы предлагаете? — спросил Даниэль безжизненно. Ничего он не желал сильнее, чем того, чтобы Лили стало лучше; увидев за последние недели, что это возможно, он не задавал вопросов, боялся разрушить мираж, тронуть лишний раз то хрупкое и неверное, что вновь установилось между ними — а теперь, увидев это уничтоженным, не чувствовал ничего, кроме глухого и горького опустошения. Он даже не сразу понял, что именно Мадам извлекла из кармана платья, поставила рядом с ним на подлокотник дивана — небольшую склянку, полную густой жидкости, со свежей аптечной этикеткой.
— Лауданум, — сказала Мадам так, будто предмет беседы весьма мало ее беспокоил. — Лучшее успокоительное средство, что можно раздобыть. Конечно, могут быть неприятные сопутствующие эффекты, но если соблюдать дозировку...
— Она не станет это пить, — выдохнул Даниэль, шарахаясь от склянки так, будто это был отвратительный ядовитый паук. — Она не станет...
— Конечно, нет, если я ей предложу, — согласилась Мадам и уставилась на него немигающим взглядом. — Но ты... с твоих рук она выпьет все, что угодно.
Ее слова в первую секунду показались Даниэлю бессмысленным набором звуков. Он не хотел понимать их смысл — все его существо отрицало их, погребенное под тем инстинктом, что обычно мешает человеку вонзить нож себе в грудь или проглотить смертельную дозу яда. Будь Даниэль не так потрясен — возможно, он впал бы в ярость; но в тот момент он мог лишь смотреть на Мадам и мотать головой, как болванчик.
— Я не могу, — вырвалось у него глухо и надорванно, почти как рыдание. Мадам тут же оказалась рядом с ним — бледная, с яростно искаженным лицом, схватила его за плечо и даже легко ударила по щеке, стремясь привести в чувство.
— Не будь мальчишкой! От тебя зависит все!
— Нет, — повторил он с выражением человека, пытающегося ладонью остановить летящую в него пулю. — Должен быть другой способ.
— Другого способа нет! — припечатала Мадам, все больше бледнея. — Нас никто не пощадит, понимаешь ты это или нет?! Ты обесценишь все! Мы не можем потерять то, что приобрели ценой стольких жертв!
Упоминание о потерях, горестях и поражениях как будто потолкнуло его. Он вспомнил (причем ему потребовалось на это не более двух секунд) с необычайной ясностью все то, через что прошел и чему стал свидетелем за последние полтора года — от едкой, ломкой ухмылки Жюли до блеска короны Зидлера на голове Лили, от списков поступивших в Академию до хвалебных публикаций в богемной прессе, от болезненного падения к стремительному, кружащему голову подъему — и понял, что все это навалилось на него, как груженая камнями телега, в которую он впрягся и разогнал, сам не осознавая, что теперь бежит, чтобы сохранить свою жизнь, ведь остановить ее возможно лишь одним способом — остановиться самому, дать ей себя переехать, раздробить кости и размозжить череп, оставив лежать на земле бесформенной кровавой массой.
К этой, последней жертве Даниэль был еще не готов.
— Все окупится, — сказала Мадам, увидев, что он протягивает руку за зловещей склянкой, чтобы крепко сжать ее в кулаке. — Сейчас тебе может быть трудно, но потом... ты поймешь, что сделал правильный выбор.
— Любой выбор, как только мы его делаем — правильный, — ответил Даниэль без всякого выражения. — Другого просто не существует.
Кивнув, Мадам согласилась с ним, и он, не чуя под собой ног, направился наверх.
***
В спальне Лили горел один-единственный светильник — тот, что стоял на тумбочке у ее постели. Мягкий свет обволакивал ее сгорбленный силуэт; когда Даниэль вошел в комнату, она все еще всхлипывала, неловко утирая глаза тыльной стороной ладони, но на его приближение, по крайней мере, не отозвалась новой волной слез.
— Ошиблись вы, месье, — проговорила она с грустной улыбкой, когда Даниэль присел с ней рядом, положил руку ей на плечо, но тут же отстранился из страха, что она ощутит всю ненастоящесть, лживость его жеста — и разгадает его намерения. — Я ни на что не гожусь.
— Это не так, — проговорил он, стараясь вернуть своему голосу мягкую убедительность, — тебе надо просто успокоиться, Лили. Тогда все пойдет на лад.
— Не могу я, говорю же, — ответила она, ударяя по постели рядом с собой сжатым кулаком. — Думаете, я не пыталась? Но нет... это сильнее, чем я. Она сильнее, чем я.
«Нет никакой ее, здесь только ты», — хотел произнести Даниэль, но в этот миг необходимость в разговоре отпала, потому что Лили привалилась к нему, порывисто обхватила обеими руками, и он, неловко обняв ее немеющей рукой, коснулся губами ее макушки — и, пользуясь затишьем, взглядом отыскал на будуарном столике кувшин и стакан для воды.
— Тебе надо заснуть, — проговорил он, отстраняя Лили и целуя ее в лоб, чтобы не видеть, как она смотрит на него. — Выпей лекарство. Оно поможет.
— Поможет? — переспросила она, хмурясь; понимая, что может не выдержать и совершить какое-то безумство, Даниэль со всей возможной поспешностью направился к кувшину, наполнил водой стакан и добавил туда, как было указано на этикетке, двадцать капель. Лили озадаченно принюхалась. Очевидно, запах был ей не знаком.
— Что это? — спросила она, когда Даниэль вернулся к ней с наполненным стаканом. Он опустил склянку на дно кармана, чтобы та не попалась ей на глаза, протянул ей готовое снадобье — но принять его она не торопилась.
— Это просто снотворное, — произнес наконец он, надеясь, что овладевшая им внутренняя дрожь не вырывается со словами наружу. — Ты будешь спать без кошмаров. Выпей.
«Не верь мне, — опьяняющим сумасшествием стучало у него в голове, — не верь никому, пожалуйста, откажись». И Лили смотрела на него очень долго, вдумчиво, будто что-то предчувствовала — или пыталась вспомнить.
— Спасибо, — шепнула она и добавила, протягивая руку за стаканом, — вы очень добры.
Примечания к главе:
*Ориентализм - популярное в XIX веке художественное направление, стилистическая тенденция в литературе и искусстве эпохи романтизма, нацеленная на воссоздание во многом условного образа Востока как особого мира, противостоящего культуре Запада и одновременно дополняющего её (с) вики**граф д'Артуа - титул, который носил до своего вступления на престол в 1824 году король Карл X, последний представитель старшей ветви Бурбонов на французском престоле.