La plus belle

Спустя несколько дней праздновали уже у Мадам, в узком кругу, а, вернее говоря — втроем с ней и Сержем; выпили несметное количество портвейна, причем даже хозяйка, изменив своим привычкам, не стала отказываться от спиртного и опустошила несколько бокалов. В очередной раз все поздравили друг друга с успехом предприятия, и Мадам, необычайно для себя улыбчивая и доброжелательная, села на диван рядом с Даниэлем (он сделал было попытку отодвинуться на почтительное расстояние, но она неумолимо прижалась к нему бедром, и он понял, что лучше ему будет оставаться на месте), широким жестом налила еще себе и ему.

— И все же, — заявила она, отщипывая от лежащей перед ними на блюде виноградной грозди несколько ягод, — все сложилось лучшим образом. Пусть теперь кто-нибудь из этих напыщенных тупоголовых болванов решит, что может не считаться со мной!

— Вы говорите о Зидлере? — уточнил Даниэль и отправил себе в рот сразу две апельсиновых дольки. Мадам взмахнула рукой, едва не выбив у него при этом бокал:

— Они все! И Зидлер, и мадам Т. со своими прихвостнями, и Элен, и все остальные, кто еще три года назад не воспринимал меня всерьез... все они меня ненавидят, больше даже, чем ненавидят друг друга. Знаешь, почему?

— М-м-м-м-м, — Даниэль был слишком занят тем, что жевал, и поэтому сумел пробормотать лишь нечто невразумительное. Мадам, с каждым словом распаляясь, ответила за него:

— Я им все равно что кость в горле. Несколько лет назад никто не знал обо мне, а теперь? Я пришла на территорию, давно поделенную на куски, и не погнушалась заявить, что не буду довольствоваться теми огрызками, что могут подкинуть мне от своих щедрот местные воротилы. Конечно, они в бешенстве. Считают, что я забираю закрепленное за ними по праву. Но так работает жизнь, Дани, — протянув руку, она щелкнула кончиками пальцев по золотой броши, украшавшей петлицу его новехонького сюртука, — ничто не появляется ниоткуда. Если ты что-то получил — значит, тебе пришлось это у кого-то забрать.

Даниэль, вздрогнув всем телом, ничего не ответил ей. Он не считал нужным делиться с Мадам теми кошмарными видениями, что преследовали его почти каждую ночь с того вечера, когда Лили получила свою корону, но одно из них крепко засело в его сознаниии и никакие винные пары не могли вытравить его оттуда: Даниэлю снилось раз за разом, что его схватили, распяли на столе, крепко держа за руки и ноги, и, не обращая внимания на крики и мольбы, пропихивают ему в рот кончик воронки, чтобы залить ему в горло целый котел расплавленного, бурлящего золота. От ужаса он просыпался — всегда до рассвета, тогда, когда ночь сгущается сильнее всего, — и долго ворочался в неожиданно неуютной постели, пока не забывался, сморенный вернувшейся дремой, лишь под утро, а затем весь день чувствовал себя как тяжело больной, чудом переживший острейший приступ лихорадки. Об этом он никому не рассказывал, предпочитая находить успокоение в вине, если становилось вовсе нестерпимо, но ему все равно казалось, что Мадам все видит, знает о его мыслях — и лишь из деликатности не смеется над его впечатлительностью.

Серж, сидевший от них чуть наособицу, дымящий сигарой и листавший свежий номер «Ревю Паризьен», вдруг хрипло рассмеялся, переворачивая очередную страницу, и Мадам тут же повернулась к нему:

— Что там? Про нас еще пишут?

— Не про нас, — пояснил он, быстро проглядывая разворот. — Но удивительно подходит к словам про «получить» и «отобрать». Очередное небывало дерзкое ограбление. И — подумать только — в тот же вечер, когда состоялся наш последний спектакль.

— Интересно, — Мадам вытянула шею, чтобы заглянуть в газету через его локоть. — И кого обчистили?

— Какого-то коммерсанта, месье N., фамилию «не разглашают в интересах следствия». Как пишут, он вернулся из Восточной Азии, среди всего прочего привез с собой какого-то золотого божка и бронзовые таблички со священными письменами. Положил их в охраняемый сейф в своей квартире и пошел смотреть на наших Эжени и Лили. Пишут, что кому-то из них двоих он даже послал цветы — жаль, не уточняют, кому... Когда он вернулся, сейф был уже пуст.

— Разумеется, — произнесла Мадам скучающим тоном, доставая из кармана трубку, — никто представить не может, как это случилось?

— Представить могут, — сказал Серж с непонятным азартом, — но яснее от этого не становится. Проникнуть в дом и остаться незамеченным можно было только с одной стороны — с той, куда выходят окна кухни и черного хода. Но на первом этаже живет прислуга, и они никого не видели, как и швейцары, и соседи, и жители нижнего этажа. Все окна были закрыты... кроме одного, которое вело в гостиную, где за день до этого произошла поломка в камине — его открыли, чтобы ушел запах дыма.

— Получается, грабитель влез в окно?

— Да, и ему для этого пришлось преодолеть пару десятков метров по почти отвесной стене. Я знаю, — Серж многозначительно усмехнулся, — всего с полдюжины человек, способных на такой трюк. Имейте в виду, что в тот вечер шел снег, все заледенело, так что задача нашего грабителя была вдвойне, втройне сложной.

— Да, — Даниэль покачал головой; его тоже захватил интерес к подоплеке произошедшего, словно он был участником запутанной детективной интриги, — примечательно...

— Дальше — больше. Открыв окно изнутри, наш грабитель впустил своих сообщников... или сообщника, в любом случае с ним был кто-то еще, потому что на подоконнике обнаружили следы от крюка, к которому, очевидно, прицепили веревку. Наш коммерсант был не дурак и позаботился о сохранности своего жилища: сейф мало того что был тщательно заперт, но и находился в совершенно темной комнате. Ни единого окошка или другого источника света... кроме рубильника, при попытке дернуть за который сработал бы сигнал в комнате охраны. Через пару минут квартира оказалась бы заполнена до зубов вооруженными людьми.

— И что же? Они решили рискнуть? — предположила Мадам.

— Нет, — добавил Серж почти торжествующе, — они решили обойтись вовсе без света. Очевидно, им помогал кто-то из прислуги — в ту же ночь пропала девица, которую наш коммерсант недавно взял в горничные, — поэтому они более или менее точно знали расположение мебели в комнате с сейфом. Дальше все было просто — взломать замок...

— Вслепую?

— Очевидно, да. Затем, забрав добычу, они удалились так же, как и пришли — причем первый не воспользовался веревкой, а спустился вниз все так же, цепляясь за выступы в стене. Никаких следов, разумеется. Прекрасная операция. Кто бы они ни были, в эту ночь они озолотились.

— Как и мы, — добавила Мадам, все больше веселея. — Корону Зидлера оценивают как минимум в сто пятьдесят тысяч франков, но я буду не я, если не найду того, кто даст двести.

«Двести тысяч», — подумал Даниэль, и от одной только цифры, еще не облеченной в материальную форму, у него захватило дух. Прежде он думал, что такие суммы могут видеть перед собой лишь короли или другие очень высокопоставленные люди; теперь же оказалось, что достаточно всего лишь протянуть руку и взять — и от этой мысли у молодого человека сперло в горле.

— Да-да, — сказала Мадам, несомненно заметив, как меняется его лицо, — никто не останется в накладе.

— И Лили? — спросил Даниэль, спохватываясь; ее не было сегодня с ними, Мадам почти не упоминала о ней, и он про себя удивительно легко согласился с этим, хотя недоумевал поначалу, почему Лили не может разделить с ними свое торжество. Теперь выходило, что торжество было общим — а, значит, так тягостно не ощущалось отсутствие одной из тех, кто был к нему причастен.

— Лили получит все, что захочет, — пообещала Мадам великодушно. — Платья, туфли, побрякушки... все к ее услугам. Ей достаточно просто попросить.

Во всем том, что она говорила, было что-то неправильное, неприятно царапнувшее Даниэля изнутри, будто он силился разглядеть подтасовку в идеальном раскладе карт, не видел ее, но подсознательно ощущал ее присутствие — но он решил не задумываться об этом, ведь разложенный на столе десерт был куда ценнее странных, наверняка беспочвенных подозрений.

***

Ближе к вечеру покидая заведение, отяжелевший от еды и выпитого, Даниэль неожиданно для себя наткнулся на Эжени. Она стояла у окна в холле и глядела на улицу с какой-то острой, непреходящей тоской; лицо ее было бледно, губы горестно закушены, и Даниэль невольно остановился возле нее. С того вечера, ставшего для Эжени роковым, они редко разговаривали: в ее присутствии Даниэль чувствовал себя отчаянно неловко, будто был вынужден разыгрывать комедию перед неизлечимо больным, убеждая его, что он скоро пойдет на поправку. Не забывал он и о разговоре, состоявшемся между ним и Мадам незадолго до последнего спектакля: не представляя, как его слова могли повлиять на все, что произошло дальше, Даниэль подозревал смутно, что не должен был произносить их, не должен был вкладывать Мадам в руки какой-то непобиваемый козырь. Но содеянного было не вернуть, и поэтому он, видя Эжени, избегал встречаться с нею взглядом или, тем паче, заговаривать с ней первым. Если она понимала причины его неожиданного стеснения, то ничего не говорила: либо не видела в этом смысла, либо чаяния и метания Даниэля были полностью ей безразличны.

— Чудесно выглядишь, — сказала она ему, и он с удивлением услышал в ее голосе скептические нотки. — Новый сюртук?

— Да, — сказал он машинально, но тут же замолк, потому что она устремила на него взгляд, который оказался хуже любого разящего удара. — Эжени...

— Не оправдывайся, — сказала она презрительно. — Ты все делаешь правильно. Любой на твоем месте поступил бы так же.

Знала ли она? Знала ли, что он выдал ее секрет, едва пообещав сохранить? Должно быть, Мадам могла рассказать ей; Даниэля окатило холодом, и он шумно вдохнул, чтобы справиться со спазмом, скрутившим его внутренности.

— Ты знал, что так будет, — пробормотала Эжени, снова отворачиваясь; по стеклу, подсвеченному красным, ползли мелкие капли — сегодня был первый вечер, когда в воздухе дохнуло первым порывом тепла, и мороз сменился сыростью, а на смену снегу пришел дождь, — и отражения этих капель собирались на ее лице ворохами мелких, похожих на веснушки пятен. — Ты знал. Вы все знали. Просто не говорили.

— Я не знал, — пробормотал он растерянно, меньше всего ожидавший подобного обвинения. — Клянусь, я не знал.

Она, очевидно, не поверила ему ничуть:

— Что я тебе теперь? Уходи. Иди к своей Лили, порадуйся вместе с ней...

— Если я радуюсь вместе с Лили, — проговорил он, хмурясь, — это не значит, что я не могу тревожиться за тебя.

Эжени вновь обернулась к нему, и он с изумлением увидел, что она улыбается — в какой-то новой для себя манере, умудренной и сосредоточенной, в которой не было и следа былого самоуверенного задора.

— Дани, — произнесла она неожиданно ласково, делая шаг к нему; он распахнул глаза, решив на секунду, что Эжени сейчас его поцелует, но она только погладила его по щеке, как ребенка, и заговорила сочувственно и вкрадчиво, — тебе нет нужды за меня тревожиться. У тебя очень скоро будет много других поводов для волнений.

Ее прикосновение точно парализовало его; она удалилась, нырнув в затянувший комнаты полумрак, а он мог только смотреть ей вслед, бесплодно раздумывая, свидетелем чему стал только что — и отчего у него так безнадежно, скорбно щемит сердце.

Лишь несколько дней спустя он понял, что это было прощание.

***

Одного взгляда на страшно искаженное лицо встретившей его Дезире, на ее дрожащие руки, которые она протянула, чтобы взять у него трость и шляпу, было достаточно для осознания, что произошло непоправимое; неизвестно почему, но в голове у Даниэля проскочило слово «самоубийство» — и перед глазами у него все покачнулось, и он помчался к лестнице, не снимая промокшего пальто, почти не разбирая перед собою дороги. Сверху донеслись чьи-то рыдания — он не мог понять, чьи, и расцветшие в его воображении жуткие картины подстегнули его лучше, чем подстегнул бы удар кнута; в несколько прыжков Даниэль добрался до третьего этажа, распахнул дверь в апартаменты Эжени и замер, огорошенный увиденным.

Нет, худшие его опасения не подтвердились: он не увидел ни крови, ни мертвого тела, ничего такого, что на первый взгляд могло бы внушить испуг. Он увидел лишь Мадам — она стояла посреди комнаты, держа спину болезненно прямо, распрямив плечи не хуже гвардейца в почетном карауле, и смотрела бездумно и оцепенело в листок бумаги, который сжимала в побелевших руках, — и Лили, растрепанную, наспех одетую, захлебывающуюся слезами и бросающуюся к ее ногам.

— Нет, нет, нет! — срывалось с ее губ вперемешку с всхлипами и стонами, доходившими до икоты. — Почему? Я отдам ей все, я верну ей корону, пусть только она вернется!

— Хватит молоть чушь! — рявкнула Мадам, резко отталкивая ее; Лили рухнула на пол, как будто что-то в ней надломилось, и Даниэль ринулся к ней, чтобы помочь подняться. Она посмотрела на него слепо, без тени узнавания, но позволила подхватить себя, поставить на ноги, и он крепче сжал ее плечи, чтобы она не упала вновь.

— Что случилось? — спросил он, уже зная, что услышит в ответ.

— Эжени больше нет, — ответила Мадам, не оборачиваясь, только протянув ему через плечо записку. — Она сбежала утром. И оставила это.

Одной рукой, чтобы не упустить Лили, он расправил скомканный с одного конца листок.«Найти замену можно для любого, — гласили косые, явно впотьмах или в спешке начерканные буквы, — а особенно для того, кто мнит себя незаменимым».

Все было ясно, как день — но Даниэль отказывался верить в это.

— Скажите, что это шутка, — попросил он слабеющим голосом, стараясь не поддаваться нахлынувшему головокружению. — Эжени не могла...

— Я тоже думала, что она не может, — Мадам выхватила у него записку и несколькими движениями разорвала в мелкие клочки. — Что годы, проведенные здесь, хоть что-то для нее значат.

Горестный плач Лили стал громче; Даниэль обнял ее, не зная, как утешить, потому что сам чувствовал себя приговоренным преступником, из-под ног которого выбили последнюю опору. Он достаточно успел узнать Эжени, чтобы привязаться к ней, и представить себе не мог, как жизнь в заведении будет идти без нее — без ее песен, шуток, лучезарных улыбок, лукавого взгляда и вездесущего смеха. Она и заведение мадам Э. были в понимании Даниэля чем-то вроде единого целого — а теперь Эжени не было. Совершенная дикость, абсурд — так бы он сказал об этом еще вчера, а теперь то была действительность, в которой ему, им всем предстояло жить.

— Может, она вернется, — жалко предположил он. Мадам ответила холодным смешком:

— Брось. Ты сам знаешь, что она не вернется. Она никогда не отступалась, если принимала какое-то решение... даже если знала, что оно может ей дорого стоить.Лили, наконец, сумела смирить свои слезы, подняла покрасневшее лицо сначала на Даниэля, а затем с явной боязнью перевела взгляд на Мадам. Та посмотрела на нее, будто лишь сейчас вспомнив о ее присутствии.

— Успокоилась? Хорошо. Займи ее комнаты. Попроси Дезире, пусть поможет тебе перенести вещи.

— Ч... что? — у Лили сорвался голос, и она снова всхлипнула, крепче вжалась в Даниэля, обхватывая его обеими руками. — Я не... я не хочу...

— Что значит «не хочу»? — Мадам послала ей взгляд, способный вдавить в землю кого угодно. — Теперь эти комнаты по праву твои. Как и весь хлам, который тут есть. Можешь забрать то, что осталось, себе или сжечь — мне нет до этого дела. С сегодняшнего дня ты живешь здесь. Это ясно?

Хватаясь за последнюю надежду, Лили посмотрела на Даниэля с исступленной мольбой. Он хорошо представлял себе, что пугает ее — воспоминания о прошлых хозяйках апартаментов и о судьбе, что постигла их, было достаточно, чтобы его самого погребло под приступом леденящей оторопи, — но ничего не мог с этим сделать, как не мог бы голыми руками остановить на излете пулю, выпущенную из ружейного ствола.

— Все будет в порядке, — только и пробормотал он, и Лили сдалась, высвободилась из его рук, выплелась из комнаты, пошатываясь, как пьяная; Даниэль хотел помочь ей спуститься по лестнице, но в коридоре ее уже, как выяснилось, поджидала Полина — утерла ей слезы собственным платком, подхватила под руку и осторожно, останавливаясь на каждой ступеньке, повела вниз.

— Ну все, все, — успокаивающе бормотала она, а Лили отвечала ей шумными вздохами. — Сейчас ты приляжешь... станет легче...

Даниэль неаккуратно выдал себя звуком скрипнувшей половицы — Лили точно не услышала, а Полина вскинулась, обернулась, и в выражении ее лица — одновременно сочувственном и решительном, полном обиды, невыплеснутой ненависти и одновременно невыразимой горечи по чему-то безвозвратно утраченному, — ему почудился дурной знак, предсказание еще более мрачного будущего. В апартаментах что-то зазвенело и рассыпалось в осколки, ударяясь об пол, — это Мадам дала, наконец, волю переполнявшей ее боли и ярости, — и Даниэль застыл, потерявшись в этом мгновении, как в бесконечной, абсолютной пустоте. Этот провал ширился, жадно отжирая все больше от него самого, от того, что идеалисты называют душой; а затем, видимо, решив, что одного Даниэля ему недостаточно, вырвался в реальность — только этим можно было объяснить то, что придя в заведение несколько дней спустя, Даниэль обнаружил там только Лили.

— Их нет, — тускло откликнулась она на вопрос, где Дезире и Полина. — Они ушли. Теперь я одна.

Даниэль ничего не сказал в ответ — ему помешал поселившийся в горле обжигающий привкус металла.