11. La décision
В день, когда были объявлены результаты вступительных испытаний в Академию изящных искусств, Даниэль переступил порог увеселительного заведения мадам Э. и тут же чуть не оказался сшиблен с ног Эжени, которая, едва заметив его на пороге, бросилась ему на шею и звонко расценовала в обе щеки.
— Вот он, наш будущий Тициан! — провозгласила она, и на ее голос тут же прибежали исполненные того же радостного волнения Полина и Дезире. — А может быть, Рембрандт? Или, черт меня задери, Рафаэль?
Подруги ответили ей дружно и одобрительно; не выпуская Даниэля из объятий, Эжени жарко выдохнула ему в самое ухо:
— Мы выпросили у Мадам две бутылки шампанского по такому случаю. Выпьем за твой успех?
Последовавшее за этим мгновение было, должно быть, одним из самых тягостных в жизни молодого человека. Он поймал себя на том, что ему невыносимо смотреть на Эжени, видеть ее ликующий взгляд, лучезарную улыбку — и осознавать, что ему придется погасить этот свет своей собственной рукой, пусть даже ценой глубокого, болезненного ожога. Даниэль не сразу смог заговорить с Эжени: голос вернулся к нему лишь тогда, когда он сумел отстранить от себя ее вездесущие горячие руки.
— Лучше будет вам приберечь его для другого случая, — выговорил он, избегая смотреть ей в глаза; видеть, как задорное и торжествующее их выражение сменяется отчужденным разочарованием, у него вовсе не было сил. — Я... я пришел попрощаться.
Эжени отступила, прикрывая ладонью рот. Горестный вздох, вырвавшийся из ее груди, подхватили одновременно Полина и Дезире.
— Они не приняли тебя?
В ответ Даниэль только ниже склонил голову. Он шатался у дверей Академии с раннего утра вместе с толпой таких же страждущих, ждущих решения своей участи, и, узнав о своей неудаче, в первый момент в нее не поверил. Несколько раз Даниэль перечитал список в глупой, но ожесточенной надежде, что в него закралась какая-то ошибка; затем, убедившись, что ошибки нет, забрал из комиссии футляр со своими картинами, развернулся и побрел прочь, почти не различая перед собою дороги. Первым его намерением было напиться, но он, проходя мимо множества кафе, так и не зашел ни в одно из них — любое человеческое общество сейчас показалось ему отвратительным, он не мог смотреть на спокойные, расслабленные лица праздной публики за столиками без того, чтобы не ощутить себя чужаком, отщепенцем, безжалостно выброшенным из жизни без возможности когда-либо вернуться к ней. Полностью отчаявшись в себе, он хотел уехать из Парижа тут же, даже не заходя в мансарду, но быстро понял, что денег в его карманах не хватило бы на билет на поезд. Поэтому Даниэль вернулся к подножию Монмартра — и уже на полпути его осенило идеей, которая могла бы стать для него единственным спасением. В размеренном и тоскливом существовании провинциального рантье, которое, как думал Даниэль, ему придется влачить до самой своей смерти, могла быть лишь одна отдушина, лишь один просвет — и, поняв это, он немедленно направился в заведение мадам Э.
— Извини, что обманул твои ожидания, — грустно сказал он Эжени, с усилием поднимая голову. — Надеюсь, у тебя еще будет множество поводов выпить шампанского.
— Быть не может, — все еще не осознавая услышанное, Эжени в полной растерянности опустилась на стул. — Как же так? И они ничего не сказали? Почему они так поступили?
— Не знаю, — ответил Даниэль, сдергивая с плеча ремешок тяжелого футляра. — Должно быть, им не до того, чтобы давать объяснения всем, кто потерпел неудачу.
— Вы уезжаете?
Это была Лили, и выдержать ее взгляд оказалось для Даниэля еще более суровым испытанием, чем все, что произошло с ним до сих пор. В первый миг он оторопел, отчего-то чувствуя себя не вправе даже заговорить с ней, и покаянно склонил голову, когда она подошла совсем близко к нему.
— Прости, — произнес он совершенно искренне, чувствуя, как в горле встает мешающий дышать ком. — Должно быть я... я недостаточно хорош.
— Нет, это вы простите, — заговорила она ничуть не менее подавленно и поспешно опустила ресницы, но Даниэль успел заметить, что на глазах ее выступают слезы, — простите, что не смогла помочь.
Он чувствовал, что Эжени и Полина наблюдают за ними со скорбным сочувствием, но сейчас это не имело для него никакого значения. «Сейчас или никогда», — метнулось у него в голове, и он, справляясь с собой, протянул к Лили обе руки, взял ее миниатюрные ладони в свои и крепко сжал.
— Художника из меня не получилось, — он заговорил, почти не слыша себя — до того громко колотилась кровь у него в висках, — но если ты хотела бы...
Он хотел сказать «уехать со мной», ибо в этом ему виделась единственная возможность продолжать жить. Если уж обосноваться навсегда в старом доме, проживать там похожие, как отлитые в одной форме день за днем, стареть и умирать, так и не вкусив той жизни, о которой мечтал с далекой юности — то с Лили и с одной лишь ею. Для Даниэля это была непреложная аксиома: следуя своей порывистой, склонной к преувеличениям натуре, он полагал, что Лили — то единственное, что может придать его будущему хоть самую мельчайшую ценность, а взамен на это был готов вырвать свое сердце из груди и положить у ее ног, если бы она захотела того. Но он не успел закончить фразы; слова, оставшись непроизнесенными, съежились у него в груди и сгинули, когда он услышал со стороны зала голос Мадам:
— Даниэль.
Продолжая сжимать руки Лили, он неловко обернулся. Мадам стояла в дверях, дымя своей трубкой, и сосредоточенно оглядывала его с головы до ног. Даниэль скомканно замолчал; он знал, что нужно что-то сказать, но понятия не имел, как объяснить свой провал. Мадам, впрочем, счастливо избавила его от этой необходимости:
— Ты не поступил?
Он мотнул головой. Мадам в неприятном удивлении приподняла брови.
— Как интересно, — вырвалось у нее, но она спохватилась, нашла взглядом футляр, оставленный Даниэлем у стены, и спросила своим обычным голосом. — А это что? Твои картины?
— Да, мадам.
Ее глаза сверкнули хищным огнем, отчего Даниэль невольно поежился. Даже зная эту женщину не первый день, перед ней он подчас тушевался, как неуспеваюший школьник.
— Давай поговорим наедине, — предложила Мадам, кивая ему и приглашая пройти за ней. — У меня. Несколько минут. И возьми картины.
Лили растерянно переводила взгляд с него на нее, но не смела возражать; какая-то часть души Даниэля воспротивилась тому, чтобы оставлять ее сейчас, и упрямо подзуживала его отказаться, но он, на беду свою, решил прислушаться к другой — той, что сказала ему твердо и решительно: «Хуже не будет». Он ошибся тогда, ошибся более, чем ошибался за всю свою жизнь, но некому было сказать ему об этом; выпустив руки Лили, он взял футляр и проследовал за Мадам, на ходу приглаживая волосы. В сердце его, где, как ему казалось, после сегодняшнего утра не осталось совсем нечего, вновь поселился щекочущий, азартный огонек волнения: Даниэль предчувствовал, что Мадам позвала его не просто так, и в этом оказался прав.
— Коньяку? — спросила она, препроводив его в свои комнаты. Едва не задевая плечом резную китайскую этажерку, Даниэль ответил согласием, и Мадам от щедрот своих наполнила фужер едва ли не наполовину.
— Могу я взглянуть на твои творения?
— Если хотите, — сказал он, пожимая плечами, и подал ей футляр. Пока она раскручивала крышку, извлекала картины, разворачивала их и изучала каждую с таким вниманием, какого явно не уделяли творчеству Даниэля господа из Академии, он успел несколькими большими глотками выпить коньяк и даже нацелиться на стоявшую на комоде бутылку. Спиртное, разорвавшись в желудке горячим салютом, принесло Даниэлю мимолетное облегчение: по крайней мере, по мере того, как выпитое разливалось по его жилам, молодой человек чувствовал в себе все больше способности смотреть на случившееся с ним смиренно и даже философски. В конце концов, многие не переживали в своей жизни и такого приключения; воскрешая в уме все события прошедших месяцев, Даниэль приходил к выводу, что ему будет, по крайней мере, что рассказать друзьям, а это уже немало.
— Скажи мне, — оставив картины на столе, Мадам обратилась к нему, и Даниэль вздрогнул, ибо успел уже несколько подзабыть о ее присутствии, — зачем тебе Академия?
— Что вы имеете в виду? — уточнил он, решив, что его отяжелевший от коньяка разум не может угнаться за ходом мысли хозяйки дома. Она нетерпеливо махнула рукой, явно раздражаясь, что ее не поняли с первого раза:
— Я знаю этих старых ослов. Они иногда приходят сюда, и я могу сказать тебе, что не встречала я более скучной и ханжеской публики. Некоторые из них родились еще до Реставрации и, кажется, навсегда остались там рассудком. Все, что им нужно — следование правилам. Тем правилам, которые они полагают незыблемыми и которые на самом деле давно выбросить, как ненужный мусор. Ты бы не стал есть сгнившее яблоко, верно? А они жрут его сами и считают бездарями тех, кто отказывается это делать.
Столь резкие замечания пришлись Даниэлю по сердцу: сегодня, бродя по парижским улицам в крайнем расстройстве чувств, он и сам успел подумать нечто подобное, но, не уверенный в правомерности подобных умозаключений, решил на всякий случай отбросить их, дабы лишний раз не отравлять себе душу бесплодной злостью. Теперь, совершенно неожиданно найдя единомышленницу в лице Мадам, Даниэль воспрял духом.
— Я думал об этом, — проговорил он. — Но все же, эти господа очень уважаемые люди...
— Уважаемые, — повторила Мадам насмешливо. — Спроси у кого угодно, чем вызвано это уважение, и я скажу тебе — ни один не ответит. Их считают за авторитет просто потому, что так принято. Кто это принял и когда — никто не знает.
По мнению Даниэля, невозможно было сказать точнее, и он энергично закивал, всем своим видом показывая согласие со словами Мадам. Заметив его воодушевление, она заговорила с улыбкой:
— Тебе не нужна Академия, чтобы твои картины оценили по достоинству. Тамошние идиоты просто-напросто угробили бы тебя, заставив делать то, что им кажется правильным. Но я вижу, — она указала на сваленные на столе картины, и особенно — на Саломею, лежащую поверх остальных, — я вижу, что ты способен на большее.
— Спасибо, — сказал Даниэль и хотел сказать еще что-то, но Мадам прервала его — перегнулась через стол, вперила в его лицо горящие глаза и заявила тоном, не терпящим пререканий:
— Тебе надо остаться. Нам уже давно нужен художник.
От потрясения ноги у Даниэля подкосились, и он едва не сел мимо стула.
— Художник? — переспросил он, слыша свой голос как бы со стороны. — Я? Но...
— Именно ты, — Мадам отступила от стола, скрестила на груди руки, но взгляда не отвела, и Даниэль окончательно понял, что она не лукавит и не насмешничает. — Рисовать афиши для наших девиц — дело непростое. Но я уверена, ты справишься лучше, чем кто-либо другой.
— Но... но...
— Только без ложной скромности, — Мадам выставила перед собою ладонь в предупреждающем жесте. — Терпеть не могу людей, которые хотят, чтобы их уговаривали. Они тратят свое и чужое время впустую, а мы, в наш век, не можем себе это позволить.
Даниэль колебался. Он успел про себя свыкнуться с мыслью, что ему придется покинуть Париж, нарисовать себе мирные, практически пасторальные картины той жизни, что он хотел бы прожить бок о бок с Лили; теперь вся его жизнь перевернулась с ног на голову второй раз за сутки, и он вновь почувствовал себя беспомощным, лишенным всякой опоры.
— За деньгами дело не постоит, — заверила его Мадам, по-своему истолковав его молчание. — Одна Эжени может заработать несколько тысяч за вечер.
— Несколько тысяч, — остолбенело повторил Даниэль, чувствуя, как голова у него идет кругом. Мадам усмехнулась почти добродушно:
— Да-да. И я еще не беру в расчет подарки, которыми ее заваливают. А там, поверь мне, встречаются настоящие сокровища. Ну, так что ты ответишь? Да или нет?
Последний вопрос она задала рублено, почти грубо, и эта неожиданная смена тона окончательно выбила Даниэля из колеи. Мадам протянула ему руку, и он, едва не роняя фужер и неловко перегнувшись через стол, пожал ее.
— Я в тебе не сомневалась, — заявила она, возвращая на лицо улыбку; Даниэль стоял, как громом пораженный, и с трудом вспоминал, как нужно дышать. Отойдя к комоду, Мадам достала еще один фужер для себя, плеснула туда коньяку, а затем, подойдя к Даниэлю, щедро налила и ему.
— Тогда выпьем за будущий успех?
Он кивнул, и Мадам отсалютовала ему фужером. К содержимому, впрочем, она не притронулась и глоток лишь изобразила; Даниэль, вошедший во вкус, следовать ее примеру не стал и опрокинул в себя коньяк одним движением.
— Девочки будут рады, — сказала Мадам удовлетворенно. — Они успели к тебе привязаться, знаешь ли.
— Д... действительно? — Даниэль, с трудом ворочая языком, запоздало вспомнил, что за сегодня не съел ни крошки. Это грозило выйти ему боком, но в тот момент он был далек от того, чтобы думать о последствиях собственной недальновидности.
— О да, — подтвердила Мадам. — Я уверена, они будут только рады с тобой работать. Ты сделал хороший выбор.
Он хотел было сказать ей, что не чувствует, будто действительно что-то выбирал — просто покорился собственной судьбе, решившей после жестокого удара приподнести ему неожиданный, но очень приятный подарок, — но осознал, что не сможет сейчас выразить свою мысль должным образом, и поэтому просто кивнул.
— Скоро ты и сам это оценишь. Мне нравятся люди, которые умеют распоряжаться своим будущим. Запомни, — сказала Мадам, интригующе улыбаясь, — в этом мире побеждает не тот, кто играет по правилам, а тот, кто их устанавливает.
***
Ниццу по праву называют одним из лучших мест Франции, если не всей Европы. Бывали ли вы когда-нибудь там летом, когда набережную каждое утро заливает солнцем, и на лазурной поверхности моря пляшут, переливаясь и смешиваясь ежесекундно, его сияющие отблески? Ели ли вы в один из таких дней чудесное, разливающееся сладостью во рту мороженое, что подают в кафе по соседству с отелем «Англетер»? Окунались ли вы в приятную прохладу волн, полностью доверяясь им, оставляя в море все свое напряжение, все расстройства, страхи и разочарования? Спасались ли вы от жары в тенистых садах Массена? Верно говорят: кто побывал в Ницце один раз, никогда не сможет справиться с тягой вернуться сюда вновь и вновь. И господин Алексис У. не оказался исключением из правила и тоже поддался этому всепоглощающему искушению.
Покинув труппу месье М., он спустя некоторое время приобрел небольшое кафе недалеко от Английской набережной; доходы с него были невелики, но нашему герою многого и не нужно было. Познав столичную жизнь со всех ее сторон, в том числе и самых неприглядных, Алексис вовсе не стремился вернуться к ней: уединенное существование вдали от парижских бурь полностью его устраивало, и он не променял бы его ни на какое другое. Ему доставало и того, что небольшой зал кафе заполняется посетителями каждый вечер, что под его сводами звучит музыка, песни и шутки, что вино льется рекой, что в кухне крутится на вертеле ягненок, а недовольным уходит весьма редкий и очень придирчивый гость. Сам Алексис жил тут же, заняв несколько скромных комнат на втором этаже, и ежевечерне уходил спать, лично заперев двери зала за последним посетителем — это было для него чем-то вроде ритуала, исполнение которого он бы не доверил никому. Так длилось месяцы и годы, и ничто, казалось, не могло поколебать привычный ход вещей — но ощущение того, что жизнь замерла на месте, весьма обманчиво и хрупко. Что-то обязательно вмешается в устоявшийся порядок, разобьет его, как разбивает водную гладь брошенный в нее камень — и для Алексиса такой момент наступил однажды утром, когда он проснулся и понял, что в ушах его звучат протяжные звуки музыки вовсе не потому, что ему довелось вчера перебрать кальвадосу. Внизу кто-то играл на фортепиано, и играл так, будто инструменту не требовалась давно уже помощь настройщика; чуткое ухо Алексиса не уловило в мелодии ни одной фальшивой ноты, и он не сразу сообразил задаться совершенно естественным вопросом, кто может играть в зале, который сам же Алексис вчера собственноручно запер.
Он выбежал из спальни, на ходу заправляя рубашку в брюки и набрасывая на плечи жилет; сказать по правде, он даже не взял с собой ничего, чем можно было бы защититься, ибо рассудил, и весьма здраво, что грабители не стали бы привлекать к себе внимание столь нелепым образом. С другой стороны, он, не имея понятия, с чем ему придется столкнуться, на всякий случай готовился ко всему; поэтому, когда он понял, что играл в зале не призрак, фантом или какое-то нечистое чудовище, а обычный человек из плоти и крови, то испытал по этому поводу вящее облегчение.
Увидев его, Жюли моментально бросила игру. Она выглядела, пожалуй, чуть лучше, чем тогда, когда мы видели ее в последний раз; ее лицо, все еще исхудалое и посеревшее, осветила слабая, едва смущенная улыбка.
— Простите, месье. Никто не открыл мне, и я...
Она виновато показала ему орудие взлома — длинную, тонкую заколку в виде остролистовой ветви, которую еще несколько дней назад любой из посетителей заведения мадам Э. мог бы увидеть венчающей прическу Эжени.
Алексис хотел было сердито выговорить незваной гостье за вторжение, но, встретившись с ней взглядом, понял, что не стоит делать этого. Он неплохо разбирался в людях, ведь этого требовала его профессия; и сейчас, столкнувшись с Жюли лицом к лицу, безошибочно увидел в ее глазах всю бездну человеческого несчастья.
— Кто вы, шут побери? — только и спросил он хриплым со сна голосом. Шагнув к нему, Жюли протянула ему письмо.
— Я к вам от месье М. Он шлет вам привет.
— Не забыл меня, старый лис? — усмехнулся Алексис, вполне польщенный таким вниманием, надорвал конверт и погрузился в чтение. Жюли, дожидаясь его, вернулась на банкетку у фортепиано. На нее снова начал нападать кашель.
Дочитав почти до середины, Алексис изумленно вскинул взгляд на пришелицу.
— Это вы? — вопросил он, не веря собственным глазам. — Девушка в Красном Платье?
— Я была ей, — ответила Жюли, не скрывая своего отвращения. — Теперь уже нет. Вы видели мои выступления?
— Их не видел только слепой, — ответил тот, возвращаясь к письму. По мере того, как он прочитывал строчку за строчкой, выражение его лица менялось: из удивленного оно становилось недоверчивым, затем — задумчивым, затем — сострадательным.
— Вы здесь...? — наконец произнес он, закончив чтение. Жюли, успевшая уронить лицо в раскрытые ладони, обратила на него взгляд, полный безграничной усталости.
— Может быть, вам нужна поломойка? Или... кто-нибудь? Клянусь, мне все равно.
— Поломойка у меня есть, — ответил Алексис, рассеянно комкая письмо в кулаке. — А пианистка не помешает.
Жюли закусила губу, стараясь не дать себе рассмеяться, но у нее не вышло — надежда, которую она давила в себе все то время, что заняла дорога до побережья, наконец получила волю, расцвела в ее душе пышным, ярчайшим цветком, и с нею вместе вернулись к Жюли воля и жажда жизни.
— И еще, — проговорила она прямо и без обиняков, с трудом укладывая в голове осознание того, что нет более нужды лгать, изворачиваться и притворяться, — мне нужен врач.
— Я знаю, — Алексис коротко тряхнул рукой, в которой было зажато послание месье М. — Мы его для вас найдем. Я слышал, господин Л. сейчас в городе. А он, если мне не изменяет память, специализируется на случаях, подобных вашему...
конец первой части