Внешние Воды
Не чахнет смертным тленом то, что в вечности таится,
Ведь за эоны вечно странных лет и тлен не сохранится...
Г.Ф. Лавкрафт. «Безымянный город»
Мы заблудились... и всё отчётливей я слышу Его зов... Не знаю, сколько осталось мне, Фрэнсису и остальным ребятам — бьюсь об заклад, что совсем недолго...
О-о, Его зов!.. Его дурманящее песнопение! Нынче не вспомнится мне звучаний, подобных этому. Гул... о, этот протяжный надсадный гул — трель самого Дуата — нет, он не отсюда, не из этого мира... Ему чужды законы нашей Вселенной. Оно и есть сама Вселенная. Оно есть то, на чём зиждутся первородный страх и богобоязненность...
Я пишу это послание под эгидой странного, но вполне оправданного исступления. Впрочем, умственное изнеможение — это последнее, что заботит меня в сию жуткую минуту. Вероятно, совсем скоро я умру; и смерть, прошу заметить, — далеко не самое страшное, что подстерегает меня и мою команду. Есть вещи, извечно потаённые, неподвластные разгадке, в сравнении с которыми смерть покажется величайшим снисхождением, ибо зримо ужасней сознавать, что где-то там, за пеленой нормального и обыденного, покоятся иноземные дали нескончаемых мучений и потерянных надежд.
Мы заблудились; бесцельно дрейфуем уже три мучительных недели. Провизии не осталось. Улова нет. Топливо давным-давно в расходе. Нескольких наших парней уже сломил коварный недуг. Фрэнсис, престарелый кок и мой хороший товарищ, недавно обмолвился, что ему «мысли всякие в голову лезут»; позже он не вполне внятно объяснился: уточнил, что, мол, припомнил старый «Морской обычай» и случаи его проведения. По правде говоря, порой я и сам помышлял о каннибализме. Под воздействием истощения и весьма продолжительной бессонницы, причина которой всё вертелась на языке, на ум приходили всякие сомнамбулические сказания, сентиментальные стариковские байки и притягательно-пессимистичные тома Германа Мелвилла.
Скоро все мы умрём — и уж неважно от кого или от чего. Но прежде, чем я предложу парням тянуть жребий, прежде, чем нас поглотит эта безжалостная белая бездна, я хочу исповедаться... Исповедь моя по большей части относится к глупому человеческому скепсису, отрицанию устрашающей действительности и, если конкретизировать, — моему собственному примитивному мышлению. Далее повествование пойдёт от лица Уолтера Стивенса, только недавно вернувшегося со службы в Бермудах...
Загадочная история Уолтера Стивенса-младшего
1970-е годы. Атлантический океан. Странная сейсмическая активность к северо-западу от Сан-Хуана, Пуэрто-Рико.
Когда наша подлодка достигла пресловутых координат легендарного Бермудского треугольника, помимо командира и двух штурманов, одним из коих я и являлся, никто из экипажа и догадываться не мог, где и с какой целью мы дислоцируемся; миссия была секретна даже для выполнявших её.
Наш подводный крейсер неспешно рассекал глубины Атлантического океана, готовый в любой момент наткнуться на нечто обыкновенное, понятное и беспрекословно естественное — такое, что можно без излишней натуги объяснить. Откровенно говоря, сам не знаю, что именно нам надлежало найти и изучить. Понятен мне был лишь остов грядущей многотомной монографии: в том районе «треугольника» были замечены странные толчки и уж больно подозрительные «завывания». Неясно, что послужило причиной этой на первый взгляд загадочной активности: возможно, какие-то гидротермальные источники или смещение тектонических плит — однако звук, которым сопровождалось это природное явление, был воистину ошеломляющим и вселяющим непомерный благоговейный трепет.
Порой я слышал ребяческие прения матросов на предмет происхождения этого «гула». Кто-то подвергал сомнению едва ли не каждую выдвинутую гипотезу, а кто-то, напротив, всецело придавался потоку бурной фантазии. Тут уж и я, бывало, задумывался: «Ежели эти импульсы всё-таки не природного, а животного происхождения, то каких исполинских размеров должно быть сие анафемское Нечто, коему они принадлежат? Неужто мы, горе-труженики науки, следуем за очередным реликтовым эфирным зверем с целью застигнуть его врасплох? Или же, при таком раскладе, врасплох застигнем не мы, а нас?». Во всяком случае, то были лишь развесёлые измышления, коим никто не придавал серьёзного значения, уповая на тех трёх субтильных очкариков, что ушли с основным экипажем в заплыв, дабы возглавить научное исследование.
Первые тревожные звоночки пришлись на вторую неделю нашего безрезультатного пребывания под толщей местных вод. Мы уловили сигнал.
Связист ссылался на какие-то внешние помехи, поскольку расшифровать загадочное акустическое послание либо же попросту установить его источник удалось далеко не сразу... однако всё же удалось.
Поначалу предполагалось, что объект использует классическую частотную модуляцию, но из-за плохой проходимости сигнала, вызванной не чем иным, как внушительной глубиной и деструктивной интерференцией волн, было предложено рассмотреть иные способы потенциального кодирования послания для последующей его успешной дешифровки. Импульсную кодовую модуляцию с переводом сообщения в бинарную форму отмели почти сразу, ибо звук никаким доступным образом не поддавался разбитию на временные дискретные интервалы... Что это значит? Да я понятия не имею! В тот момент вся команда пребывала в смятении, не осознавая ровным счётом ничего — решительно ничего! Этот звук — как бы вам доходчиво объяснить? — не подлежит описанию... Чем ближе к нему, тем дальше от знакомых тебе ощущений и привычного мировосприятия. Поистине завораживающее песнопение!
Сам я, непроизвольно замечая, поражался тому, как члены экипажа невольно отвлекаются от положенных задач, благоговея пред этим периодичным гулким набатом. А самое чудное обстоятельство заключается в том, что звучание доводилось слышать ухом, не прибегая к гидрофонам, сонару и прочему вспомогательному оборудованию. Практически ни у кого не оставалось и малейших сомнений в сверхъестественном происхождении аномальной какофонии. Все мы (а если точнее, те, кто был проинформирован о координатах грядущего погружения) готовились к мистическому — как его нарекли местные рыбаки — «завыванию», а наткнулись на нечто запретное, таинственное, из ряда вон выходящее...
— Получилось! — воскликнул связист.
Как и предполагалось часами ранее, сигнал — результат кропотливой шифровки — есть псевдослучайная последовательность, которую, к вашему сведению, всё же возможно перевести. Перевод, в свою очередь, вышел кратким, неясным и тут же возымел различную, порой несколько приукрашенную, но если брать в целом, то в значительной степени зловещую трактовку:
«Во внешних водах снуёте. Он наблюдает»...
В казусе, подобном этому, людям свойственно нервно переглядываться и гурьбою сглатывать подступившие к глоткам мокротные комья. Ситуация — хотя это весьма опрометчивый эвфемизм для сложившихся обстоятельств — не позволяла затормаживать процесс исследования, останавливаясь на обескураженном бездействии.
— Паника ни к чему! — обнадёживающе гаркнул командир Уэйтли. — Малый ход. Курс на источник шума.
«Источник шума». Казалось, ничто не способно сломить или как-либо подбить бесстрашие командира. Непреклонный и непреложно уверенный в своих поручениях, Уэйтли вызывал глубочайшее уважение; окружающие буквально льнули к нему, считаясь с любым мнением «кэпа». Уж кто-кто, а он точно не заслужил той пугающей участи, преисполненной нещадной дикости и неоднозначности. Хотя его решения и стали увертюрой ужасного, я готов блюсти честь командира до самого гроба, который, собственно говоря, вознамеривался разделить с сослуживцами в тот злополучный день...
Чёрт... пожалуй, в своих смятениях я зашёл слишком далеко. Вернёмся чуть назад.
Командир Уэйтли, несмотря на свою статную, местами грубоватую наружность и грозную репутацию, отличался незаурядным чувством юмора и поистине отрадным обаянием; обычно он был спокоен, рассудителен и, разумеется, остёр на язык. Заручившись всеобщим разносторонним признанием, в узких кругах Уэйтли прослыл добропорядочным семьянином и задушевным человеком, эдаким негласным стержнем любой компании, хоть это сравнение едва ли было уместно в контексте военной службы. Подле него тебя отпускало всякое сомнение и развязное перевозбуждение, а кураж плавно перетекал в собранность и концентрацию на выполнении поставленной задачи.
Зачем же я вам это рассказываю? Сам не знаю... Вероятно, мне хочется поведать об этом замечательном человеке, поскольку он сыграл далеко не последнюю роль в моей жизни. Мы были достаточно близки, чтобы называться друзьями или, по крайней мере, хорошими товарищами. Нечастые увольнения, краткосрочные отпуска, и глядишь — нет-нет да и станешь завсегдатаем его тёплых домашних застолий. К слову, так оно и вышло. Подчас уж и пятилетние сыновья втихомолку от отца звали меня дядя Уолтер. Приятное ощущение — стать своим среди чужих...
Однако истинная подоплёка того, что я всё же заикнулся о личностных качествах нашего командира, — попытка оправдать его дальнейшие решения, ставшие для всего экипажа и, в сущности, для него самого — роковыми.
Источник импульсов, хаотично ворошивших глубоководный некрополь, излучал непонятную энергию, отдаваясь в голове то белым шумом, то мелодичным волнением. Обмениваясь беглым взглядом, в потускневших сетчатках друг друга мы ненароком натыкались на немой вопрос: «Ты тоже это слышишь?». И уж непонятно было, о чём именно осведомляется твой молчаливый содружник — о тошнотворном скрежете, вселяющем яд эмоций, или же о той запредельной музыке, умиротворяющей и притупляющей рассудок.
Чем дальше мы уходили от мнимой точки невозврата, тем отчётливей становился гул и осязаемей казалось это странное излучение.
Нужно подплыть поближе, заявил профессор Браун.
Сухощавый маразматик! Куда ещё ближе?!
Ох, Браун!.. Бедный, бедный профессор Герберт фон Браун... Крохотный, хамоватый, чересчур прыткий, но в то же время совершенно невзрачный старикашка-геофизик. Или же он обычный сейсмолог? Да чёрт его знает! Какая, собственно, разница? Именно он за месяц до отплытия из-под полы руководил препарированием и организацией всей этой богомерзкой «операции». О его «неоценимом» спонсорстве на борту ведали лишь мы с командиром, но это не помешало всему остальному коллективу, повёрнутому на взаимоуважении и доверии, в первый же день возненавидеть эту очкастую, ехидно скалящуюся гарпию. И наша ненависть, похоже, была обоюдна, ибо по одному лишь злорадному сверканию его трёхслойных линз было ясно, что настанет удобный момент, как эта худощавая падаль скормит всех нас ненасытной океанической бездне. Двумя словами — гадкий тип.
Что-то незаметное, совершенно неуловимое таилось в этом человеке. Какая-то крохотная, непримечательная деталь смущала меня сильнее прочих, и без того до боли очевидных его изъянов. Наверняка он что-то знал и сознательно недоговаривал, скрывал... Как это часто бывает, самый прозрачный субъект окружения есть и самый загадочный.
Прошло ещё несколько утомительных часов, прежде чем мы приблизились на достаточно близкое расстояние. Энергия оказалась столь необычной природы, что отголоски её мы уловили аж за тысячи миль (сейчас же она и вовсе зашкаливала). Конечно, тогда мы не были поражены неотъемлемой грандиозностью преодолённого пути, ибо были слепо убеждены в правильности расчётов. Возомнили, что идём строго в направлении указанного курса, а длительные поиски есть не что иное, как безуспешное преследование некоего подспудного источника. Что ж, в чём-то мы оказались правы, а где-то непростительно промахнулись. Так или иначе, я, будучи штурманом, всецело полагался на приборы, так что не мог без каких-либо внятных умозаключений нагнетать обстановку даже при сильнейшем рвении.
Вскоре меня сменили.
Рори Макфарлейн, наш второй штурман, который также отвечал за навигацию и системы обнаружения, через пару минут нервно завозился с сонаром.
— Сбоит! Думаю, нам нужно подниматься! — прокричал он.
— В чём дело? — безотлагательно вмешался командир.
— Прибор сошёл с ума: твердит, что мы на тридцати тысячах футах...
— Не может быть! Сам желоб и то лишь на двадцати восьми. Да и сплющило бы нас почище всякого гидравлического пресса!..
— Да, но тут ещё... ещё... что-то есть.
— Что-то есть? — с недоумением переспросил командир.
— Да, тут под нами... что-то движется...
— Неужели? — с усмешкой бросил профессор Браун. — Нужно проверить!..
— Ты в своём уме, старик? — тотчас стал препираться один из его молодых подручных.
Видно, он давно знаком с «уважаемым» коллегой, раз позволяет себе подобные вольности.
— Распри ни к чему! Он прав, — неожиданно впутался Уэйтли.
В моменте мне привиделось, что лицо бедолаги Рори на какое-то мгновенье приобрело неестественный землистый оттенок, вытянулось и заблестело испариной.
Я уж было хотел возразить, как-то упрекнуть учёного и командира в их бездумных действиях, но азартный интерес пересиливал, а я, как ни странно, раболепно уставился на деспотов, творящих сие непокладистое безумие.
Зачем Уэйтли это делал? Дабы выполнить свой долг — вот зачем. Какая сталась от этого выгода профессору? Было неизвестно... до определённого момента.
Прошло ещё с четверть часа. Судно резко качнулось, заставив нас судорожно хвататься за всё, что попадало под руку. Я не успел вовремя среагировать и влетел лбом в стальную перегородку.
— Что за чертовщина? — проорал кто-то позади.
Раздался душераздирающий сигнал тревоги. Помещение замигало красным.
— Разгерметизация салона! — закричал Макфарлейн. — Корпус машины повреждён! Повторяю: корпус повреждён!
— Закрыть переборки! Вон из кают! Все в операционную зону! — сообщил командир по интеркому. — Живо!
— Дно поднимается... Оно... оно громадное... — просипел бледноликий штурман. — Ох, как жарко, как же жарко! Жарко! Жарко! Мне жарко! Жарко! — скандировал Макфарлейн.
Вода мощным напором заливалась в хвостовой отсек судна. Лодку буквально плющило и колошматило от колоссального давления. Температура за бортом была запредельно... высокой. Жидкость кипела, бурлила и медленно разъедала титановую оболочку субмарины. Вероятно, половина экипажа уже мертва, подумал я. Так оно и было. И, пока ничего не подозревавшие матросы варились в тысячеградусном кипятке, мы — командиры, учёные, навигаторы, связисты и прочие уцелевшие счастливцы — стали зрителями чего-то заграничного, чужеродного, воистину трансцендентного...
Дальше я помню всё очень смутно, но, полагаю, смогу в общих красках описать те ужасы, что творились на непреступной глубине, кратно превосходящей знаменитый Марианский Желоб.
Охваченный цепями неотступной паники, я без отрыва глазел на кошмар, обуявший нашу хрупкую посудину. Вой сирены, крики парней, треск металлических швов, шипение раскалённых потоков воды, раскаты пульсирующей энергии и всюду слышимый злонамеренный гул тысяч иерихонских труб — всё смешалось в гротескной истерии. Звук, некогда неуловимый, а порою просто шумливый, витал везде и одновременно нигде. Адская симфония ощущалась так, словно её дурманящие волны есть чудовищное порождение галлюциногенных препаратов или же секретной убийственной сыворотки. В помещении стало невыносимо жарко. Поверьте: даже в самой что ни на есть умело раскочегаренной парильне не бывает так горячо, как было тогда на борту подлодки, сдавливаемой десятками сотен футов несметных океанических толщ.
— Жарко, — запинался Рори, — мне жарко! Жарко!
Только сейчас моё внимание снизошло на покрытые сочащимися волдырями кисти молодого штурмана. Он обгорал и продолжал сквозь зубы процеживать: — Больно! Горячо! Больно!
Нет, это уже не сауна — духовка, писк сирены которой стал ещё более злым, назойливым, невыносимым.
— Да выруби ты эту хрень! — завопил Уэйтли. — Поднимайся! Слышишь?! Поднимайся! — скомандовал он. — Убираемся отсюда!
— Боюсь, командир, это невозможно, — прошипел Рори.
— Что ты несёшь?!
Я — пассивный наблюдатель разворачивающегося скандала.
— Стивенс! Помоги Макфарлейну! Он, кажись, не в своём уме!
Я — лишь робкий созерцатель неминуемого.
— Стивенс!.. — вторил Уэйтли, — да что с вами, чёрт побери, такое?! Грёбаные остолопы!
Спохватившись, командир попытался отшвырнуть незадачливого штурмана в сторону, однако тот, словно приваренный к месту, лишь несильно покачнулся.
— А кто в этом виноват? — злобно оскалился Рори. — Кто нас сюда затащил, а?! Кто?! Кто?! — выкрикивал он. — Ты, Уэйтли, сгинешь с нами! Сгинешь со всеми нами!..
Я неотрывно следил за происходящим, параллельно выискивая кого-то взглядом. Кого же я искал..? Должно быть, запропастившегося профессора... Да, точно его! Во всей этой гудящей «процессии» я не находил именно его несносной роговой оправы.
— Он предвидел конец поднебесный! Он есть закат людского и нравственного... — полушёпотом проговаривал штурман. — Вы видите Его?.. — вкрадчиво справился он, глядя сквозь корабельную кровлю. — Он не отсюда, Он чужой, и я не в силах противиться Его воли... Я покорен, гореньем кротким я объят, блажен... и вхожу я в «белую воду»...
Завершив мрачную монотонную тираду, Макфарлейн направил судно в глубь неведомого ущелья — глубоководного зева, извергавшего зыбкие клинья и лоскуты серо-млечного пламени. Все мы это видели. Я убеждён... Убеждён, что каждый из нас зрил чрез оттесняющую плавящуюся преграду, такую тонкую и непрочную, что будто бы её и вовсе не существовало. Мы сподобились кратковременной власти слышать, видеть и осязать то, чего, пожалуй, ни в коем случае не должны осязать смертные созданья и прочие выходцы новорождённых планет. А затем в тени горючих вод мы узрели Их...
О, эти бледные огни... беспорядочное нагромождение пышущих жаром сфер и мерзких эллипсоидов — вот он, источник загадочных шумов и дребезжащих сгустков первородной материи. Сама энергия, открывшая прореху в континууме мироздания, в чистом её виде. Настолько массивная и концентрированная, что долгие миллиарды лет способствовала созданию смежных пространств и карманных измерений. Абсолютный ноль, всегосподствующая сингулярность, неотвратимый рок, сподвигший умы приверженцев слагать легенды о высших силах, морских драконах и всевидящих космических исполинах.
Наваждение, сулившее лишить мозговую коробку всяких основополагающих когнитивных функций, неспешно распространялось меж исступлённого состава экипажа, ныне изрядно поредевшего и вконец обессилевшего. Эта эфемерная проказа, приведшая к тотальному помешательству практически всей немногочисленной команды, подначивала наши самые древние, утаённые от чуждых глаз страхи, вызволяла их, обнажала, снимая избыточную волокнистую мякоть, выводила наружу.
Наш связист, добрая ему память, упал на колени, стал лихорадочно извиваться и безостановочно трястись.
— Мы входим в «белую воду», — бормотал Макфарлейн.
Его зеницы, затянутые плотной пеленой, вдруг засверкали мраморной лучистой блёсткой. Изо рта пошла кровавая пена, приправленная голубоватым свечением.
Связист, чьи истошные стенания и кряхтения переняли прочие свихнувшиеся, в припадке набросился на прокажённого штурмана, вгрызаясь ему в глотку, прокусывая сонную артерию.
— Жа-а-арко-о!.. — постанывали взбесившиеся заражённые. — Жа-а-арко-о!
Некоторые из них, захлёбываясь собственной кровью, непрестанно содрогались в конвульсиях, сдавленно выли и катались по залитой различной человеческой жидкостью палубе. У нескольких от натуги вздулись вены и полопались глазные капилляры. Вслед за тронутым связистом они принялись бросаться друг на друга, впиваясь в лица, горла и — что было реже — в переломанные конечности.
Действия разворачивались стремительно: минула всего-то пара-тройка мгновений от начала сего крышесносного беспорядка до момента, когда надеяться на лучшее казалось тщетным, ибо наши судьбы были предрешены. Температура внутри всё росла, а огни по ту сторону ни на секунду не прекращали мерцать и гипнотично вращаться. Командир Уэйтли, в глазах которого без труда считывались безысходность и смирение с утратой некогда теплящейся надежды, принял заведомо неудачные попытки разнять своих взбунтовавшихся протеже. Бессознательными вереницами они неистовствовали: толпились, драли плоть, таскали друг друга по полу и царапали стены. Я уж было порывался вступиться, дабы одёрнуть старшего, однако далее произошло то, на чём я перестаю помнить себя прежним, тем самым — созерцающим мир сквозь замочную скважину...
Громогласный болезнетворный рёв, под безвылазным гнётом которого хотелось покончить с собой и со всеми близкими тебе людьми, лопал барабанные перепонки, и из ушей обильной струёй вытекала вязкая алая жижа. Титановую кровлю подводного судна едва ли не разъедало, а операционный отсек лодки уже заволокло едкой углеродной окисью. Задыхаясь от горького дыма и потирая глаза замазанными кровью пальцами, я поспешно пробирался вперёд и наблюдал, как Уэйтли, окружённый сонмищем уродливых бесчинствующих тварей, некогда походивших на нормальных людей, вдруг самовоспламенился и стал буквально разлагаться изнутри.
— Прости меня, парень... — последнее, что он успел произнести глядя мне прямо в глаза, прежде чем раз и навсегда растворился в бледно-сизом, казалось, снятом в негативе пламени.
Яркая вспышка. Стало быть, я потерял сознание...
Слышны вскоре стали кашель и возгласы воспрянувших от бреда матросов. Кто-то орал — не то от нестерпимой боли нанесённых увечий, не то от увиденного месива.
— Рон! — вопил один бедолага. — Рон!.. Что я наделал?! Я убил его! Что я наделал?!
— Что здесь, мать вашу, произошло? — прохрипел другой, придавливая кровоточащую рану на груди.
— Нога! Нога! — бесновался третий, глядя на оборванные мясные лоскуты.
Не успел я толком прийти в себя, как вновь в воздухе кольнуло тем злосчастным пылким жаром и вновь всё стало блёклым, отдалённым...
— Пх'нглуи Дао Д'иэр дэ Р'ханто фхтагн крг млг'нр ваг'х'нал аг'уалг м'йргл! — декламировал знакомый тенор на внеземном языке.
— К-кто з-здесь? — с трудом процедил я, разлепляя тяжёлые веки.
Обличённый в причудливое тёмное одеяние профессор Браун, склонившись над трупами солдат, активно жестикулировал, сотрясая тишину ритмичными гортанными возгласами:
— Пх'нглуи Дао Д'иэр дэ Р'ханто вахтнг кхрг млг'нр ваг'х'нал аг'уалг м'йргл!
К потолку крупными металлическими кольями были прибиты выпотрошенные тела двух худосочных учёных. Палуба, пропитанная трупным зловонием, словно бы стоявшем здесь неделю-другую, была усеяна сросшимися телами истерзанных молодых парней; кто-то из них ещё моргал и ловил ртом клубья разрежённого воздуха. С полдюжины полуживых-полумёртвых «сиамских близнецов», шевеливших попарными недоразвитыми отростками, стало щедрым ритуальным подношением кому-то или чему-то могущественному. В стенах торчали ещё подрагивающие ноги «застрявших» людей. Одни были замурованы в лодку целиком, другие — вертикально поперёк, а кто-то — лишь по корпус. Учитывая несоизмеримые температуру и давление за бортом, у них не было и малейшего шанса, однако что-то всё-таки поддерживало в их тяжко постукивающих сердцах жизнь, а в сознании — редкую осознанность; интересно, способен ли человеческий рассудок выдержать подобную нагрузку и остаться целостным по окончании дьявольских мук?
Сияющие сферы кружили вокруг нас, а профессор всё не унимался в своей безобразно льющейся «речи». «Неужто он выживет? Неужели спасётся?» — обратился я к обезличенному свету. И, точно ответ на мой вопрос, снизошёл от слепящих огней божьей дланью беспристрастный квазаровый луч, и, движимый страшной агонией, рухнул старый культист ниц в останки погубленных им же.
Чрез жгучее волненье, мимолётное ликованье и испещрённое тоской мышленье уловил я в нескончаемом потоке шумов знакомый шёпот:
«В глубине Вселенной Стражник Врат томится, и Внешних Вод хранит он упокой»...
Я предал вас... Я предал тех, кому в гармонии теплиться надлежало. Однако страх окутал меня бешеный, пленяя. Не справился я с хлынувшим потоком слов. И гордость в миг покинула меня, и вырвался последний слёзный вздох:
— В грядущем завещаю тебе души, кровью связанные, сынов моих. Позволь взамен упиться благоденствием, немощью подступною и старостью седой, о Великий Привратник!
Сто лет спустя...
2070-е годы. Внешние Воды. Крайние часы бытия.
В конце рассказа своего Уолтер признался, что, прежде чем взор его заволокло неясной дымкой и он погрузился в кромешное забвение, молодой человек смог ощутить на себе жар десяти тысяч пылающих солнц. Позднее он пришёл к леденящему дух умозаключению, что, дескать, сам того не ведая, покидал знакомую нам Вселенную.
Разумеется, к его громким заявлениям и обнародованным рукописным опусам относились весьма и весьма скептично. Некоторое время его таскали по госпиталям, участкам и прочим специализированным учреждениям, однако выведать у него что-либо «удовлетворительное» иль же признать бывшего штурмана виновным никак не выходило, ибо... тому была причина. Веская, безукоризненная причина.
И теперь, слепо предавшиеся глупым догматам и бестолковому юношескому скепсису, вышедшие далеко за пределы, отведённые для нашего прозаичного промысла, мы вынуждены до поры до времени скитаться в пустотных Внешних Водах, неустанно грезя о возвращении в лоно родной цивилизации и уповая лишь на милостивое благоволение Многоликого Древнего...
Мы заблудились, и всё отчётливей я слышу Его неумолимый зов. Не знаю, сколько осталось мне, моему новоиспечённому сиамскому близнецу Фрэнсису и остальным изуродованным, хаотично деформированным безобразной «пагубой» ребятам — держу пари, что совсем недолго... ибо Он заберёт нас... Да, Он непременно заберёт нас с собой.
Я давно принял свою незавидную участь и, сказать честно, сожалею не о многом: минувшего не переиначить. Я сдал пост и смирился с неизбежным... Смирился, ибо мой обезумевший прадед ценою наших судеб выжил в той жуткой катастрофе и, гонимый совестью, спустя век возвратился домой двадцатилетним юнцом. Мой прадед, годами бороздивший безвестные чертоги и простирающиеся горизонты далёких незапамятных миров. Штурман Уолтер Стивенс-младший...