Лето, когда все закончилось!

Тьма.
Не просто отсутствие света — плоть тьмы. Она въелась в то, что когда-то было костями. Вползла в пустые глазницы. Забила рот пеплом веков.

Сколько?
Время здесь — ложь. Год? Десятки лет? Сотни лет? Я слышал, как сгнивали корни дуба над моей темницей. Чувствовал, как земля пьёт дожди новых эпох. Люди забывали страх перед именем моим.

Царь Теней. Пожиратель Зорь.
А теперь — собака на цепи.

Ржавые звенья вросли в рёбра. Каждое движение — осколки стекла под кожей. Я пытался рвать оковы когтями, пока не сточил их в кровь. Пробовал выжечь тьму яростью — но пламя гасло в глотке, оставляя вкус мертвечины.

Такое Бессмертие — насмешка.
Оно сохранило сознание в тлене. Я чувствую, как дуб пьёт мою силу. Как корни впиваются в череп, высасывая воспоминания:
— Холод стали в руке.
— Крик ребёнка.
— Запах грозы над полем битвы, где я сломал хребет Чернобогу...

Память течёт, как песок сквозь пальцы. Скоро останется только голод.

Хлоп.
Что-то упало за стеной темницы. Мышь? Птенец?
Неважно.
Я собрал остатки воли — и вытянул щупальце тени. На миг коснулся теплого комочка жизни...

И тогда ощутил их.

Три души у дуба. Две — яркие, но обычные. А третья...

Живая вода.
Она пылала в мальчишке с разбитыми кулаками. Её токи бились под шрамом на его лбу.

Адреналин.
Я впился в его ауру. Узнал вкус: боль, ярость, разбитые мечты. Идеальный сосуд.

Последний шанс.
Я собрал последнее, что во мне осталось:
— Осколки магии.
— Ненависть к Дмитрию.
— Крохи воли, не съеденные дубом.

И выдохнул.

Тьма сгустилась вокруг души мальчишки. Моя сущность рванулась к нему по невидимой нити — и начала растворяться. Кости трещали. Сознание гасило, как свечу на ветру.

Жаль... не увижу, как тот скот умрёт.
Но пусть тогдашний я... получит этот подарок.

...

Я лежал плашмя на чем-то горячем и твердом.

~Асфальт? Черт, да это же дорога перед воротами лагеря! Но как? Секунду назад под сапогами хлюпала лесная грязь, а в уши бил ледяной дождь и вопли тех... вещей. А теперь...~

Жара. Пекло, будто гигантский утюг приложили к щеке. Солнце долбило по глазам, выжигая остатки картинки: оскаленные рты, пустые глазницы, гнилую плоть пионерской формы. Я кашлянул – в легких застрял колотый лед, а в горле першило от раскаленного воздуха. Противоречие рвало мозг на части.

— Х-холодно... – рядом захрипел Максим. Он съежился в комок, его зубы выбивали дробь, несмотря на палящий зной. Моя промокшая кофта липла к спине ледяной тряпкой. Я дернул воротник – капли воды скатились за шиворот, заставив вздрогнуть.

Рома поднялся первым, движением автомата. Его черное пальто висело мокрым полотном. Он молча потер ладони о бедра – пальцы подрагивали. Не от страха. От дикого перепада, от разрыва реальности. Он посмотрел вверх. Ни единой тучи. Чистое, голубое небо.

— Сухо, – констатировал он. Голос был ровным, но я поймал напряжение в скуле, в слишком резком движении головы. – Везде. Кроме нас.

Я встал, колено стрельнуло острой болью – спасибо драке с мужиком и беготне по лесу..
— Я мокрый! – я ткнул пальцем в грудь, где футболка прилипла холодной, мокрой тряпкой. – А вокруг... пустыня! И где... – Я обвел взглядом кирпичную стену. Дыры нет. На ее месте – свежие, криво положенные кирпичи, темный раствор еще не высох. – ...дыра? Она была, блядь! Мы через нее лезли!

Рома подошел к стене, провел ладонью по кладке. Шершаво, тепло.
— Теплые. Свежий раствор. Запах извести. – Он кивнул на лагерь за стеной. – Флаги яркие. Листва – густая, зеленая. На дворе был конец лета, а сейчас... Начало?

Максим прислонился к раскаленным кирпичам, съежившись от контраста тепла камня и ледяной сырости под майкой.
— М-может, мы глючим? – его голос был тихим, уходящим в шепот – Или это параллельный мир? Или...

Он не договорил. Спустился на корточки, яростно ковыряя сухую землю. Глаза метались по стене, небу, нашим мокрым следам на асфальте – грязным кляксам на идеально сухом сером полотне. Губы зашевелились, выстреливая обрывки.

— ...поле... точка сингулярности... хроноклазма... Минковский... нет, Малдасена? Энергия... Где диссипация?! Нарушение... Второе начало? Энтропия! Локальная инверсия... Матрица? Нет, бред... Дуб! Точка перехода! Но тогда почему мы... Я... я не...

Рома двинулся. Не шаг – срыв с места. Он схватил Максима за плечи, жестко встряхнул, как тряпичную куклу. Пальцы впились в мокрую ткань.
— Макс! – Его голос рубанул тишину, как выстрел. Никакого сочувствия. Только холодная сталь команды. – Дыши. Сейчас. Глубоко. Рот – закрыть.

Максим аж подпрыгнул. Его бегающие резко сфокусировались на лице Ромы. Он судорожно глотнул воздух, потом еще раз, глубже. Дрожь не ушла, но панический блеск сменился привычным испугом.
— С-сорри... Просто... Этому же есть объяснение. – прошептал он, голос осипший.

Рома не отпускал его сразу, его взгляд – пустой и острый, как штык – сканировал Максима, проверяя, тот ли вернулся. Потом взгляд метнулся к массивным, но обшарпанным воротам.

— Стена – лишний риск, шум и грязь, – отрезал он, отпуская Максима. Голос практичный, без колебаний. – Идем через ворота. Они даже не закрыты.

Ворота распахнулись с жалобным стоном, открывая ту же дурацкую картинку из совкового рая: аккуратную аллею, свежепокрашенные домики, кричаще-зеленые газоны, дальнюю площадь с копошащимися цветными точками-пионерами.

Мы замерли на пороге. Три мокрых, грязных привидения, вывалившихся из кошмара. Наши грязные кеды стояли на идеально чистом асфальте внутренней дорожки. От ворот к нам вели неопровержимые улики – мокрые, черные следы лесной жижи. Как стрелки, указывающие: "Вот они! Чужаки!".

Рома шагнул первым через разбитый порог. Спина – тетива лука, но кулаки сжаты до побеления костяшек.
— Пошли. Быстро. Пока нас тут не заметили... – Он не договорил. Его взгляд скользнул к булыжнику у дорожки. Взгляд не музыканта, а зэка, мгновенно оценивающего вес и баланс камня.

Мы двинулись по аллее. Ледяная сырость под одеждой боролась с душной жарой. Память о клыках и сладковато-тошнотворном запахе разложения – с дурацким пионерским горном, заигравшим где-то вдалеке. Каждый шаг отдавался болью в колене. Этот проклятый лагерь благоухал краской, травой и смертельной ложью. Мы шли прямо в его глотку, оставив за спиной распахнутые ворота – зияющий вход обратно в ад, из которого только что выбрались.

Шаг. Еще шаг. Каждый стук сердца гулко отдавался в висках, смешиваясь с навязчивым стрекотом цикад и далеким детским смехом. Аллея тянулась перед нами, как зеленая мина замедленного действия. Каждый аккуратный домик, каждая яркая клумба кричали: "Фальшь!".

И тогда он появился.

Не из-за угла, не из двери. Он вырос из самой тени раскидистой липы у края дорожки, словно материализовался из знойного марева. Высокий. Голова и плечи возвышались над кучкой ребятишек лет восьми, что копошились у его ног, что-то азартно показывая на земле. Смуглая кожа казалась еще темнее на фоне светлой рубашки вожатого. Длинные черные волосы, туго стянутые на затылке в небрежный пучок, открывали резкие, словно вырубленные топором, черты лица. Борода – густая, чуть вьющаяся – придавала ему вид то ли странствующего монаха, то ли разбойника с большой дороги.

Он стоял, слегка наклонившись к детям, одна мощная ладонь покоилась на худеньком плечике девочки. И в этот миг лицо его было... почти добрым. Уголки губ чуть тронула усталая улыбка, глубоко посаженные глаза странного, дымчато-фиалкового оттенка смягчились, наблюдая за детской возней. Казалось, вот он – эталонный вожатый, терпеливый и заботливый.

~ Что с его глазами?~

Но это длилось мгновение.

Его голова резко взметнулась вверх. Как у хищника, учуявшего кровь. Взгляд – темный, невероятно тяжелый, звериный в своей внезапной концентрации – впился в нас. Те самые фиалковые глаза потеряли всю дымчатость, став пронзительными, ледяно-фиолетовыми точками. Он прошелся по мокрым, грязным штанам Максима, по моему залитому грязью и бледному от напряжения лицу, по Роме, чья спина мгновенно стала еще прямее, а рука непроизвольно сжалась в кулак у бедра.

В этом взгляде не было ни вопроса, ни удивления. Была мгновенная, леденящая оценка угрозы. Он видел не просто заблудившихся парней. Он видел грязь, нездешнюю, лесную, болотную. Видел следы паники, еще не сошедшие с наших лиц. Видел что-то еще, что заставило его скулы резко выступить под кожей.

Затем произошло самое страшное. Его взгляд, этот тяжелый, сканирующий луч, проломился сквозь нас. Буквально. Он устремился дальше, в чащу леса за нашими спинами... Фиалковые зрачки, казалось, излучали собственный холодный свет, бороздя невидимые глазу слои воздуха. Казалось, он нюхал пространство, выискивая не запах, а вкус – вкус той чужеродной мощи, того леденящего хаоса, что едва не разорвал нас в клочья. На его смуглом лбу на миг обозначилась резкая складка – не гнев, нет. Узнавание. Или... ожидание. Как будто он почуял старую, давно знакомую, ненавистную вонь.

Дети под ногами что-то защебетали, дергая его за штанину. И – щелк. Как будто невидимый переключатель сработал внутри него.

Тяжесть спала. Звериный блеск погас, растворился, будто его и не было. Углы губ снова потянулись вверх... Глаза, еще секунду назад буравившие пространство ледяным фиалковым блеском, смягчились, снова став просто необычно дымчато-фиолетовыми, внимательными, даже дружелюбно-любопытными.

— Ребятки, — голос его прозвучал неожиданно бархатисто и спокойно, совсем не сочетаясь с той грозной фигурой, что стояла перед нами секунду назад. Он мягко освободил свое запястье из цепких детских рук, сделав ободряющий жест: — Побежали к Ольге Петровне, покажите ей свои камушки. Я тут с новенькими разберусь.

Дети, послушные, как цыплята, шумной гурьбой рванули дальше по аллее. Он же сделал шаг навстречу нам. Всего один. Но этого хватило... Улыбка не сходила с его лица, но в глубине этих дымчато-фиалковых глаз, куда теперь можно было разглядеть золотистые искорки, все еще плавала тень той звериной настороженности.

— Ну-ка, ну-ка, — заговорил он, и его взгляд, теплый и оценивающий, снова пробежал по нам, фиалковый оттенок казался теперь просто редкой диковинкой, но все так же всевидяще. Он остановился на моем лице, на шраме, будто почувствовав его жар — Вы к нам... заплутали, что ли? Аж из лесу, судя по... экипировке. — Он кивнул на наши грязные, мокрые одежды и следы на идеальном асфальте. — Я Сергей Сергеевич. Вожатый. А вас как звать-то, соколы?

Он протянул вперед большую, сильную руку. Жест приветливый, открытый. Но пальцы были слегка напряжены, как пружины. И где-то в глубине его зрачков, за слоем нарочитого добродушия, все еще тлел холодный огонь тревоги, зажженный тем взрывом магии, что он почувствовал у ворот. И тем, что он увидел сквозь нас, в темной чаще.

Рука Сергея Сергеевича висела в воздухе – открытая, но неподвижная, как капкан. Я чувствовал, как Рома слева от меня микродвижением запястья развернул булыжник в ладони, прижимая острую грань к бедру. Его пальцы не дрожали.

— Рома, — выдохнул он первым. Голос был ровным, почти ленивым, но в нем не было и тени расслабленности. Как стальная струна, натянутая до предела.

Сергей Сергеевич медленно перевел фиалковый взгляд на него. Улыбка не дрогнула, но в глубине глаз что-то щелкнуло – оценка, запоминание.

— Роман, значит. — Он кивнул, словно ставя галочку в невидимом списке. Взгляд скользнул ко мне, к шраму, но будто бы жгучему под его взглядом. — А ты?

— В-Влад, — выдавил я. Ком в горле мешал дышать.

— Максим, — буркнул блондин, съежившись под этим всевидящим оком.

— Влад, Максим, Роман. — Сергей Сергеевич повторил имена, будто пробуя их на вкус. Его рука наконец опустилась. — Ну что ж, заплутали – так заплутали. Пойдемте, обустроимся. Тут не место разговорам. — Он махнул рукой вглубь лагеря, по направлению к главной площади. Жест был небрежным, но не оставляющим выбора. — Шагом марш, соколы. Не отставайте.

Он развернулся и пошел, не оглядываясь, будто был уверен, что мы последуем. И мы пошли. Как на аркане. Рома незаметно швырнул камень в кусты роз у дорожки. Пустой жест. Против этого человека камни были детскими игрушками.

Аллея вывела на главную площадь. Контраст бил по глазам, как фотовспышка. После тишины леса и напряженного молчания –
оглушительный визг. Детский смех, топот десятков ног, крики в догонялки. Из черных репродукторов на столбах лилась бодрящая, до зуда в зубах, пионерская маршевая музыка. Солнце палило, отражаясь от свежевымытых окон столовой на втором этаже. На идеально подстриженном газоне красовалась гипсовая статуя Ленина – целая, невредимая, с указующей перстом в светлое будущее. Дети в красных галстуках носились между клумб, играли в "классики", рисовали мелом на асфальте.

И все они, как по команде, замирали на миг, когда мы проходили мимо. Десятки пар детских глаз – любопытных, настороженных, насмешливых – впивались в нас. В нашу грязь, в наши мокрые, не по сезону темные одежды, в наши бледные, потрепанные лица. Мы были чужими. Грязным пятном на этой картинке советского счастья. Сергей Сергеевич шел впереди, не обращая внимания на остановившееся веселье. Он лишь чуть ускорил шаг, ведя нас по краю площади, мимо статуи, к дальней аллее, ведущей... в глубь территории, к одиноко стоявшему на отшибе домику под номером "32".

Тот самый дом. Но не рухлядь из нашего кошмара. Новенький. Стены из светлого дерева пахли смолой и лаком. Крыша – ровная, крытая темным шифером. Окна – целые, сверкающие. Сергей Сергеевич подошел к двери, достал из кармана штанов связку ключей. Металл звякнул. Он открыл дверь.

— Внутри, — бросил он, отступая и пропуская нас жестом. В его голосе не было ни гостеприимства, ни угрозы. Была констатация факта.

Мы вошли. Запах свежести. Новые деревянные кровати с жесткими матрацами. Чистый, пустой шкаф. Стол у окна. И на полке над столом – бюст Ленина. Не увязший по грудь в прогнившем полу, а гордо возвышающийся, гипсовый, с безупречно гладкими чертами. Символ порядка. Или капкана.

Дверь захлопнулась за нами с глухим стуком засова. Звук был громче выстрела в тишине комнаты.

Мы обернулись. Сергей Сергеевич стоял спиной к двери. Его огромная фигура заполнила проем. Искусственная улыбка исчезла без следа. Лицо было каменным. Фиалковые глаза горели холодным, нечеловеческим огнем. Всего пара секунд – и доброжелательный вожатый испарился. Остался хищник в клетке с добычей. Он сглотнул, его мощная челюсть сжалась. Когда он заговорил, голос был низким, хриплым, и каждое слово падало, как молот по наковальне:

— Вы кто, блядь, такие!?

Вопрос повис в воздухе, тяжелый и звенящий. Не было сомнений – он спрашивал не о наших именах. Он спрашивал о лесе. О воротах. О том абсурде, что обожгла его фиалковые зрачки. О следах хаоса, которые мы принесли в его идеальный, проклятый лагерь. И ответа, который его устроил бы, у нас не было.

Слова еще бились о стены, когда мы рванули как один.

Рома – первым. Беззвучно, как тень. Его правая рука, все это время висевшая плетью, взметнулась снизу вверх. Цель – висок. Максим ринулся следом, сжатые кулаки – в корпус. Я бросился вбок, к полке, к гипсовому Ленину на полке. Три цели. Три вектора. Почти одновременно.

Глаза Сергея не дрогнули. Он вздохнул. Коротко, скучающе.

Его руки вспорхнули. Не для удара. Ладони рассекли воздух быстрее, чем я успел моргнуть. Казалось, он коснулся пространства перед собой.

Рома: Кулак был в сантиметре от виска Сергея, когда невидимый бич ударил его по запястью. Не звука. Только холодная молния, взрыв ледяных игл под кожей. Рука отсохла. Второй удар – в солнечное сплетение. Рома захрипел, будто ему перекрыли воздух. Сковало. Рухнул как мешок.

Максим: Его кулак не долетел. Невидимая рука шлепнула его по груди. Не больно. Как удар током низкого напряжения. Жгучий холод пронзил грудную клетку. Мышцы сковало. Он захлебнулся на вдохе, свернулся пополам и затих, задыхаясь.

Я: Мои пальцы впились в холодный гипс бюста. Тянул его к себе, чтобы швырнуть... Когда кто-то хлыстом нанес удар выше шеи, у основания черепа. Взрыв белого шума. Абсолютная тишина. Мышцы отключились. Пол ударил в спину и затылок. Я лежал. Не мог пошевелить веком. Видел только потолок и фигуру Сергея, стоящую над нами.

Тишина. Только хриплое дыхание Максим, да легкий стук каблука Сергея по полу. Он подошел ближе, его тень накрыла меня. Фиалковые глаза горели холодной яростью. Туфля зависла над лицом моим лицом, и быстрым движением вниз обрубила мне свет. Сознание утонуло в черной золе.

Через какое-то время мысли всплыли и, как утопленники. Тупая волна боли накрыла с головой. Я открыл глаза. Мир плыл, расплываясь мазками: свежеструганное дерево стен, резкий луч солнца из окна, пылинки, танцующие в нем, как золотая пыль. Запахи сплелись: терпкий лак, кислятина пота, и вдруг – легкий, сладкий шлейф жасмина. Неожиданный. Руки вывернуты за спину, запястья стянуты грубой веревкой, впивающейся в кожу. Каждое движение – жгучий протест связок. Слева, прислонившись к ножке кровати, сидел Рома. Голова запрокинута, глаза прикрыты, но по напряженной линии скул, по едва заметной дрожи в сжатых кулаках за спиной – он был здесь. Справа, на боку, лежал Максим. С сопящим дыханием, но уже очнувшийся. Видно что небольшая стычка, нанесло меньше вреда ему, чем нам с Ромой, хотя по виду ему прилетело куда сильнее. Его зеленые глаза, широко открытые, уверенно сверлили тех, кто стоял на против.

Они. Трое. Образовывали немую сцену в центре комнаты. Контрастные. Совершенные. Устрашающие.

На стуле у стола: Светловолосый мужчина. Он был иной. Если Сергей Сергеевич – грубая мужская сила, высеченная из гранита, то этот – изящная гравюра, где мужское начало сплелось с утонченной женственностью. Тускло-белокурые волны каре мягко обрамляли лицо, касаясь мочек ушей. Лицо... Ровное. Совершенных пропорций. Скулы, линия подбородка, изгиб бровей – такие, от которых любая девушка могла бы сойти с ума. Но это совершенство было пустой рамой. Его ярко-голубые глаза, цвета холодного моря перед штормом, смотрели сквозь потрепанную книжку в мягкой обложке, которую он лениво держал в одной руке. На корешке мелькнуло: «Методичка. Лутошкин.». Он сидел верхом на простом деревянном стуле, задом наперед. Грудь и подбородок оперлись на спинку, а вторая рука свисала через нее,пальцы бессильно касались перекладины. Весь его облик кричал о умиротворение. Умиротворение мертвого озера. Он не смотрел на нас. Он источал тишину.

В углу у двери: Сергей Сергеевич. Прислонился к косяку, как грозовая туча, прибитая к скале. Смуглый, резкий, мощный. Фиолетовые глаза, теперь открытые полностью, были тяжелыми и всевидящими. Они ощупывали нас, как хищник – добычу, взвешивая угрозу, ища слабину. Его скрещенные на груди руки казались каменными изваяниями. Он был абсолютным антиподом тому парню.

В другом углу у окна: Женщина. Лет так двадцати пяти. Одета в стандартную форму вожатого: светлая блуза, аккуратная юбка до колен. Но форма сидела на ней иначе. Подчеркивала пышные формы, изящный стан, атлетичные плечи, силуэт, где женская мягкость линий сочеталась с подспудной мощью тренированного тела. Темно-бордовые кудри, словно живое пламя. Она стояла, слегка прислонившись к раме, и медленно, почти нежно, накручивала этот локон на указательный палец. Желтые глаза, большие и яркие, как у дикой кошки, скользили по нам с отстраненным любопытством. В них не было злобы Сергея или пустоты «светловолосого». Была спокойная, летящая уверенность. Пухлые губы были слегка приоткрыты. От нее исходил тот самый нежный аромат жасмина. Она казалась самой человечной.

Тишина. Глубокая. Звенящая. Давление их присутствия сжимало комнату. Даже цикады за окном будто притихли.

И вот он, светловолосый на стуле, медленно закрыл свою потрепанную книжку. Беззвучный хлопок страниц прозвучал громче выстрела. Он повернул голову. Его глаза – холодные, как озерный лед в ноябре – скользнули по нам.

— Дмитрий Александрович, — представился он. Голос был ровным, спокойным. — Сергей Сергеевич, — кивнул он в сторону исполина у двери. — Лия Федоровна. — Женщина у окна с огненными кудрями чуть улыбнулась, ее желтые кошачьи глаза сверкнули.

Дмитрий положил методичку на колени. Сложил руки. Поза все еще расслабленная, но какая-то... собранная.

— Видите ли, — начал он, и в его тоне появились те самые нотки, от которых меня передернуло – как будто он цитировал из книжки, которую только что проглотил.

— Когда детишки приезжают сюда... они – песчаная россыпь. Совершенно. Каждый сам по себе. — Он сделал маленькую паузу, будто давая нам осознать глубину этой "бесполезности". — Из такого материала... ну, вы понимаете, ничего не построишь. Ни команды, ни... коллектива.

Он слегка наклонился вперед. Его ледяные глаза будто искали в нас понимания. Как будто мы его коллеги-педагоги, а не связанные пленники.

— Но! — Он поднял палец, и в его голосе прорвалось что-то вроде наигранного воодушевления. — Стоит их познакомить, дать почувствовать... эээ... тепло товарищества? — Он чуть поморщился на это клише, но продолжил. — И они... превращаются! Становятся... мягкой глиной. — Он развел руками, изображая чудо. — Податливой. Готовой принять форму. Вот из такой глины уже можно...

— Ты совсем охуел? Этот мудила нас отпинал, а теперь ты нам эту бойду лечишь!? Что вы с нами сделали?! ОТПУСТИ НАС! — Мой крик, дикий, полный животного страха и ненависти, разорвал его напыщенную тишину. Я трясся всем телом, но весь этот цирк шапито меня вокруг уже разъедает изнутри.

Щелчок.

Резкий, сухой, как выстрел маленького пистолета. Звук пришел от Дмитрия.

Я не сразу понял, что это. Он просто щелкнул пальцами. Большим и средним. Негромко. Но в гнетущей тишине комнаты звук ударил по нервам.

Что-то сверкнуло в воздухе. Маленький, тусклый кружок металла. Монета? Она промчалась мимо моего лица со свистом, едва не задев висок, и БАМ! – врезалась в металлическую спинку кровати Ромы с таким звоном, что у меня зубы задрожали. Искры брызнули на долю секунды.

Но самое жуткое было потом.

Монета не упала. Она, как привязанная резинкой, рикошетом рванула обратно, с той же скоростью. Прямо в раскрытую ладонь Дмитрия. Он поймал ее так же небрежно, как бросил, даже не глядя. И тут же начал перекидывать ее между пальцами левой руки. Медленно. Методично. Большой-указательный. Указательный-средний. Средний-безымянный. Металл тускло поблескивал в солнечном луче.

Максим резко поднял голову. Увидел монету в руке Дмитрия. Его лицо застыло в удивлении и не поддельном интересе.

— Импульс... сохранение энергии... скорость... масса... НЕВОЗМОЖНО! Человек не способен на такое...– шепот сорвался с его губ.

Ком в горле.Весь мой крик, вся ярость застряли. По спине пробежал ледяной пот. Это был не фокус. Это было... нарушение. Нарушение всего, что я знал. Свист монеты у виска оглушил сильнее моего собственного крика. Мышцы свело от холода страха.

Дмитрий Александрович не смотрел ни на кого. Он смотрел на монету, прыгающую между его длинных, изящных пальцев. Его лицо потеряло последние следы наигранного интереса или холодного недоумения. Оно стало... усталым. Как у хирурга, которому предстоит неприятная, но необходимая операция.

— Я вот тоже, — начал он тихо. — Не думал, что мне когда-нибудь пригодится... вся эта ерунда. — Он кивнул на лежащую на коленях методичку. — Песок, глина, форма... Детские игры. Но в связи с моим... заданием... — он сделал микро-паузу, и монета замерла на миг между безымянным пальцем и мизинцем, — приходится изучать. — Он снова запустил монету в плавное движение между пальцев. Ее тусклый блеск казался зловещим.

Он поднял глаза. Впервые посмотрел на нас прямо.Его ледяные голубые глаза были пусты. Без гнева. Без раздражения

— На самом деле, — продолжил он, и каждое слово падало, как камень в колодец, — возиться с вами – та еще морока. Головная боль. Трата времени и ресурсов. Значительно... проще... — монета щелкнула, перескочив на новую траекторию, — было бы вас просто убить. Тихим вечерком. И закопать. Где-нибудь в лесу. Подальше от этого...

Он замолчал. Тишина вернулась, но теперь она была наполнена звенящей угрозой.Тусклая монета продолжала свое гипнотическое движение в его руке. Щелчок... щелчок... щелчок... Каждый звук – как отсчет последних секунд. Они не блефовали. Они просто констатировали самый удобный для себя вариант. И монета в руке Дмитрия была самым красноречивым аргументом.

— Один...— он кивнул на Максима, — девятьсот девяносто третьего года рождения. — Взгляд скользнул ко мне. — Другой... девятьсот девяносто четвертого. — Фиалковые глаза Сергея на мгновение встретились с его ледяными. — А третий... девятьсот девяносто второго. — Он наконец посмотрел на Рому. — С какого... времени... вы тогда к нам прибыли?

Эти цифры звучали как приговор.

Голос Ромы прозвучал хрипло, но удивительно ровно. Он выдохнул одно слово, как пулю:
— Две тысячи десятый.

Монета снова прыгнула у Дмитрия в пальцах, но это был резкий, нервный щелчок. Его ледяные глаза расширились. На долю секунды. Чистая, неподдельная растерянность. Потом взгляд стал острым, пристальным.

Он медленно кивнул, как будто сложный пазл наконец встал на место. — Ого...Как сильно вас... закинуло.

Максим резко выпалил — Вы нас обыскали?

Его глаза метнулись к моим потертым джинсам, к рюкзаку, которого теперь не было.
Документы...

Взгляд Дмитрия мгновенно вернул ледяную ясность. Он чуть усмехнулся, уголок губ дрогнул в подобии улыбки. — Все верно,— подтвердил он с той же скучной методичностью. Монета снова пошла по кругу: большой-указательный-средний. — А ты... догадливый. — Он сделал микро-паузу, словно зачитывал с невидимого списка: — Миронов Максим Владимирович...

— Савельев Владислав Юрьевич... — его взгляд направился меня, я почувствовал, как сжимается желудок. — И...

Он намеренно затянул паузу, глядя на Рому, как бы проверяя реакцию. — Винокуров Роман Александрович.

Рома не дрогнул. Но я увидел, как напряглись мышцы его челюсти. Его имя прозвучало как приговор.

— Как же удобно, — продолжил Дмитрий, и в его ровном голосе прозвучала едва уловимая язвительная нотка, — что при вас были ваши документы. Избавляет от лишних вопросов. Пока.

Рома не стал ждать следующего вопроса. Спросил сам. Голос низкий, твердый, но подспудно напряженный:
— А какой сейчас год? Здесь.

Монета замерла на ладони. Он сжал ее в кулаке. — Тысяча девятьсот восемьдесят третий,— произнес он четко, отчеканивая каждую цифру. — Но... — Он резко встал со стула. Весь его вид излучал теперь беспрекословный авторитет. — Пока вопросы задаю я.

Он сделал шаг вперед, его тень накрыла Рому. — Рассказывайте. Как попали сюда. И что... с вами случилось. Кратко. Суть.

Рома поднял голову. Не вставая с пола. Его темные глаза встретились с ледяными голубыми Дмитрия. Ни страха, ни вызова. Голос был низким, ровным, как чтение протокола.
— Лагерь "Дубрава" заброшен в наше время. Мы прошли его по-изучать, конкретной цели не было. Просто подростки пошли изучать заброшку. Дальше нас обнаружили, скорее всего охрана, и спустила собак. Мы побежали в лес... Дальше... Туман. Живые то ли трупы, то ли еще что и какой-то черный дуб. Мы смогли вырваться и побежать дальше, выбежали из леса и оказались около ворот... на этот раз новых. Мы из тридцать первого августа две тысячи десятого года.

Тишина.Глубокая. Даже Лия перестала крутить локон. Сергей стоял как изваяние, но глаза прищурились, будто ловя знакомую деталь.

Щелчок... щелчок... щелчок... Звук заполнил тишину, отмеряя секунды размышлений. Дмитрий заговорил. Негромко. Голос был ровным, но в нем появилась тонкая нить чего-то... почти восхищенного. — Явно... Он использовал... — Дмитрий сделал паузу, подбирая слова, избегая имени, которое знали все кроме нас в комнате, — ...свою сильнейшую Клятву. Чтобы переместить... вас троих. Интересно.

Рома не опустил взгляд. Связанные руки сжались на коленях, но голос остался ровным, твердым, как сталь под ржавчиной. В нем звучала не просьба, а требование равного обмена.

— Мы выдали вам все, что знаем. — Он четко отчеканил каждое слово, глядя в бездонные голубые глаза Дмитрия. — Можно ли получить хоть что-то в ответ? Кто вы? Или... что вы? Что за "Клятва"? И кто... — голос Ромы дрогнул на миг, выдавая напряжение, — нас переместил?

Дмитрий Александрович замер. Монета застыла между пальцев. Его бровь медленно поползла вверх. Потом он... карикатурно задумался. Подпер голову рукой, изобразив театральную задумчивость. Губы сложились в преувеличенную гримасу размышления.

— Вас... и правда жаль, — начал он наконец, сбросив маску задумчивости. Голос его был сухим, с легкой, язвительной ноткой. — Нужна же в этом мире хоть какая-то... видимость справедливости. Ладно. — Он встал, отбросив монету на стол рядом с методичкой Лутошкина. Звякнуло. — Мы – Егери.

Максим прошептал мне на ухо. — Егерь по-немецки охотник!

— Спасибо, Википедия! — натужно ответил ему я.

Дмитрий услышал. Или угадал. Уголок его губ дрогнул в подобии улыбки.
— Охотники. Верно. — Он сделал шаг вперед, его тень снова накрыла Рому. — Мы люди. Обычные. Но... обладающие Колдовством. — Слово "Колдовство" он произнес без пафоса, как молоток или отвертка. — Считайте нас как хотите: шаманами, колдунами, ведьмами и ведьмаками... — он махнул рукой, — Смысл один. Наша задача – истреблять.

Пауза. В комнате стало холоднее. — Нечисть. Призраков. Духов. Всю ту мерзость, что выползает из щелей реальности.

Он посмотрел на нас, оценивая нашу реакцию. — Мы... милиция. Только невидимая. Его голос стал жестче. — Для таких, как вы. Для мира, который предпочитает не знать.

Он прошелся взглядом по нашим лицам, ловя шок, недоверие, страх.
— Клятва... — продолжил он, — это способность, дарованная тем кто обладает колдовством. Про того, кто вас сюда швырнул...— Дмитрий покачал головой, выражение лица стало закрытым, каменным. — Говорить... не положено. Знайте лишь: он очень стар. И очень... зол. Древняя нечисть. Один из Первых.— Он произнес это с почтительным ужасом, смешанным с ненавистью. — Он терроризирует этот мир... дольше, чем существуют ваши города. А зачем он это сделал?

Дмитрий развел руками. Впервые на его лице появилось искреннее, усталое недоумение. — Мы и сами не знаем. Может, шалость. Может, часть плана. Может... — его взгляд скользнул по моему шраму,— ...вы ему чем-то приглянулись.

Он оглядел нас и скорчил такое лицо будто правда за нас беспокоится.

— Ну, что? Котелок варит?

~Матерь Божья... Какой же пиздец~

Тишина после вопроса Дмитрия висела густая, как сироп. "Котелок варит?" Звучало так цинично, так... бытово, после всего, что мы услышали. Колдовство. Охотники. Древняя нечисть. 1983-й год. Мозг отчаянно пытался сцепить эти обрывки в хоть сколько-нибудь осмысленную картину, но получалась лишь каша из ледяного ужаса и полного бессилия. Максим рядом замер, его широко открытые глаза бегали от одного Егеря к другому, словно ища хоть намек на шутку. Рома сидел неподвижно, но я чувствовал, как напряжены мышцы его спины, прижатой к ножке кровати – пружина, сжатая до предела.

Дмитрий Александрович вздохнул, разочарованно, как учитель, видящий, что ученики не поняли элементарного. Он лениво поднялся, отряхнул невидимую пыль с рукава своей безупречной рубашки.

— Ладно,— произнес он, и в его голосе снова зазвучали те нотки скучающего. — Держать вас тут связанными... смысла особого нет. Вы же не дураки. — Он бросил оценивающий взгляд на Рому. — Пока. Милая морока, конечно, но... вы же все-таки дети. Пусть вы чуть-чуть отдохнете.

— Ваши вещи, надлежат изъятию. Рюкзак, портфель... все, что при вас было. На предмет опасностей и... для изучения. — Его голос стал суше. — О вашей дальнейшей участи... будет сообщено. В свое время. Пока – живите. Отдыхайте. Наслаждайтесь... советским детством. — Он бросил последний оценивающий взгляд и вышел, не закрыв дверь.

В проеме, как грозовая туча, застыл Сергей Сергеевич. Его фиолетовые глаза, тяжелые и неумолимые, медленно прошлись по каждому из нас. Он помолчал, давя этой тишиной. Потом губы, скрытые бородой, шевельнулись. Голос был низким, хрипловатым, как скрип несмазанной двери, но теперь в нем явно проскальзывало то самое "добродушие" из первой встречи, ставшее в тысячу раз страшнее:

— Соколы... — начал он, и это слово прозвучало как плевок. — Попробуете выкинуть фигню какую... хоть спичку, хоть бумажку... — Он сделал паузу, и я с жуткой ясностью представил его огромную ладонь, легко сминающую камень. — ...череп раздавлю. Лично. Каждому. — Кулак его медленно сжался, костяшки побелели, издав тихий хруст. — Понятно? Будете вести себя... нормально. Как положено пионерам. — Он произнес это с таким ледяным презрением к слову "нормально", что по спине пробежали мурашки. Он развернулся и тяжело зашагал вслед за Дмитрием.

Осталась Лия. Она легко оттолкнулась от косяка и подошла к шкафу. Открыла его. Внутри висело несколько полных комплектов пионерской формы: чистые, почти новенькие белые рубашки, аккуратно сложенные темно-синие шорты для Максима и меня, юбка для... ну, не пригодится. И две рубашки с длинными рукавами – явно не по сезону для жары. Рядом лежали ярко-красные галстуки.

Она молча достала комплект с короткими рукавами для Максима – белая рубашка, синие шорты. Не стала вручать. Просто положила их на край кровати, где сидел Максим. Потом взяла комплект для меня – так же положила на мою кровать: рубашка, шорты. Наконец, она взяла рубашку с длинным рукавом и пару шорт, положила их на кровать Ромы.

— Переоденьтесь, — сказала Лия просто. Ее желтые кошачьи глаза скользнули по нам, задержавшись на Роме. — Мокрое долго не поносишь. Простынете. Эта – твоя, — она кивнула на рубашку с длинным рукавом. — Чтоб не мозолить глаза шрамами. А бинты свом сними, — ее нос чуть сморщился, — воняют болотом и... потом. Дай коже подышать.

Рома не шевельнулся, но я увидел, как напряглись его скулы. Они знают. Обыскали насквозь, пока мы были без сознания. Знают про шрамы. Знают все.

— А теперь живо, — Лия хлопнула в ладоши, ее голос внезапно стал звонким, как у вожатой на линейке, но желтые глаза остались холодными и наблюдательными. — Время-то бежит! Десять часов. Завтрак в столовой давно закончился. Я поговорила с теть Аней, она вам что-то оставила. Но если опоздаете – жрать не будете до самого обеда. — Она направилась к двери, огненные кудри колыхнулись. На пороге остановилась, обернулась. — Ваш домик – тридцать второй. Столовая – вон то здание, с красным флагом. Не заблудитесь. И... — ее взгляд стал жестче, — без глупостей. Сергей Сергеевич не шутил. Ни с кем. Ни слова лишнего. Поняли, соколики? — Она бросила последний взгляд, полный непроницаемой кошачьей глубины, бесшумно прикрыв за собой дверь.

Я посмотрел на чистую белую рубашку и синие шорты рядом. На свои все еще связанные за спиной руками веревками. И тут же Рома, Максим и я – почти хором, срывающимися от адреналина и бессильной злости голосами, выпалили в захлопнутую дверь:

— А НАС РАЗВЯЗАТЬ ТО ЗАБЫЛИ?!

Переглянувшись с ребятами, мы так же хором глубоко вздохнули. С горем пополам, помогая друг друг и пытаясь стянуть узлы об угол стола – руки были освобожден.

— Ну что, пионэры? — фыркнул Максим, растирая красные полосы на запястьях. Он пытался шутить, но голос срывался. — Лагерь мечты! Бесплатная экскурсия в прошлое, встреча с колдунами-недотрогами... — он кивнул в сторону двери, откуда ушли Егери, — и вот те на, бесплатный комплект советского белья! — Он ткнул пальцем в белую рубашку. — Главное, чтоб эти ваши "Охотники" у нас еще и трусы не забрали.

Я хрипло засмеялся, сдирая с себя промокшую, вонючую кофту. — Зато галстук красненький дадут! — добавил я, чувствуя, как адреналин ищет выход в этом дурацком зубоскальстве. — Представляешь, Ром? На линейке: "Пионер, будь готов!" А мы: "Всегда готов... к тому, что нам череп раздавят!" — Я бросил кофту в угол. — Главное, палку колбасы не забудь спросить у теть Ани, Макс. А то вдруг это ключ к возвращению? Оформил – и хоп, домой!

Рома уже скинул свое промокшее пальто. Под ним была темная, мокрая насквозь майка. Он стоял спиной к нам, разглядывая рубашку с длинным рукавом. Его плечи напряглись. Он не смеялся.

— Колбаса... — буркнул он без оборота. — В 83-м она еще наверное не из бумаги состоит. Может, и правда ключ. — Он потянул за ворот мокрой майки.

Мы с Максимом занялись своими шортами. Максим, как всегда, несмотря ни на что, цеплялся за знакомые вещи:
— О, представляешь, Владос? Раз всякие колдуны существуют, а может такое быть что один из них «Ночной Дозор» написал?

— Ну, а зачем ему своих палить-то?

— Да без понятия, вдруг слить информацию в отместку хотел, хотя логичнее что просто какой-то человек про них узнал, ну, такой же как мы, вот и написал. Вообще интересно как в наше время с интернетом они ещё не спалились? — Он застрял одной ногой в шортах, подпрыгивая. — Блин, а как они без интернета-то живут? Как мемы смотрят? Или... — он вдруг осенило, — может, мы тут сами первый мем придумаем? Типа... пионер с раздавленным черепом? Ой, Ром, прости!

Рома резко дернул мокрую майку через голову. И замер.

Воздух вырвался у меня из легких со свистом.

~Его спина. Боже, его спина.~

Это не просто шрамы. Это был... пейзаж ада, выжженный на живой плоти. Паутина старых, белесых рубцов, глубоких и неровных, как трещины на высохшей земле. И поверх этого кошмара – татуировка. Во всю спину, от лопаток до поясницы.

Смерть. Женская фигура, стилизованная, готическая. Изломанная и бесконечно печальная. Лицо скрыто капюшном, из-под которого струились волосы-тени. В одной костлявой руке – коса. А за спиной Смерти – не крылья летучей мыши, а огромные, могучие, но обугленные крылья ангела. Перья черные, как пепел, с рваными краями. Тяжелые, сломанные, но распростертые в последнем порыве. Контраст с рубцами под ней был леденящим.

Я не мог оторвать глаз. Ком в горле мешал дышать. Шутки про мемы и колбасу умерли на корню.
— Ром... Что за татуировка?..

Рома не обернулся. Он стоял неподвижно, мускулы играли под шрамами и чернилами. Он взял чистую рубашку. Держал ее, не надевая. Пальцы сжали ткань до побеления костяшек.

Тишина сгустилась, давящая. Даже цикады за окном смолкли.

— Памятник, — наконец произнес он. Голос был плоским, как надгробная плита. Он повернулся. Его черные глаза, обычно глубокие, сейчас были пустыми. Смотрели в никуда. — О друге.

Больше – ни слова. Он методично надел рубашку. Длинные рукава скрыли шрамы на руках. Ткань легла на спину, похоронив Смерть и ее сожженные крылья. Пуговицы застегнулись до горла. Механически.

Веселье было мертво. Максим молча доковылял со шортами, лицо пепельное. Я сглотнул, глядя на белую ткань, скрывшую кошмар.

~"В память о друге". Какой друг? Почему я дружу с ним уже год, но о его прошлом ничего так и не знаю. По лицу Максима понятно, что он видел татуировку, и тоже мне ничего не говорил. А хотя он тоже мало что знаете. С каждым таким «приколом», Рома становится для все более чужим и опасным. Что он еще скрывает!?~

Дверь домика №32 захлопнулась. Воздух – чистый, горячий, пропитанный хвоей и пыльной сладостью нагретой смолы – ударил в лицо. Солнце легло теплым грузом на плечи сквозь тонкую белую рубашку. Я вдохнул полной грудью. Чистота после мокрой склизкости – бальзам. Под ногами скрипели родные, потрепанные кеды. Странное сочетание: пионерский верх, свой низ.

— Фух... — Максим потянулся,— Чистым быть – хорошо! Хотя... — он оглядел себя, потрогал воротник рубашки, — ...а мы-то кто в этом спектакле? Пионэры? Выглядим как... как переодетые шпионы на утреннике.

Мы двинулись по пустынной аллее к столовой. Лагерь дышал послеобеденной сонной тишиной. Только цикады трещали, да из-за дальних корпусов доносился смутный гул занятий.

— Пионэры? — я фыркнул, поправляя неудобный воротник. — Нам по семнадцать, Максон. Пионерский возраст кончился лет пять назад. Мы бы сейчас комсомольцами были, по идее.

Рома шел чуть впереди, его руки в карманах серых брюк. — Лагерь совмещенный, видимо, — произнес он сухо, но в голосе слышался легкий сарказм. — Малыши – пионэры. Мы – комсомольский актив. Или так им удобнее нас контролировать в одинаковом. Белое стадо.

Максим подхватил. — Ага, актив! Активно пытаемся сбежать из 1983 года! Кстати, о сбегании... Варианты? Кроме как выйти раз на раз зловещий дуб или броситься на амбразуру Сергея Сергеича?

— Через дуб – сомнительно, — я покачал головой, наслаждаясь теплом солнца на лице. — Через Сергея – самоубийство. Остается искать лаз. Или союзников. Они же сказали – магия существует. Может, не мы первые свалились в эту временную яму? Может, тут есть такие же... "гости"?

Рома замедлил шаг, задумчиво глядя на темную полосу леса за оградой.
— Возможно. Но искать их – риск. Егери не дремлют. И какой вообще смысл в наших телодвижениях будет, мы с вами машину времени не придумаем. Так что пока – тихо. Осматриваемся. И... — он ткнул пальцем вперед, где виднелась столовая, — ...заправляемся. Пахнет чем-то ванильным. И хлебом. Я голоден как волк.

Запахи усиливались: сладкая ваниль, парное молоко, свежая выпечка. У входа в столовую – ни души. Видимо, все на кружках.

Внутри царила прохлада и тишина. Пустые столы, солнечные зайчики на скатертях. За раздаточным окном копошилась женщина лет сорока пяти – тетя Аня. Крепкая, в белом халате и белом же колпаке, сдвинутом набекрень. Она что-то энергично вытирала.

— О, а вот и прогульщики! — громко объявила она, увидев нас. — Всех уже и кормила, и мыла за ними, а вы как баричи – извольте подать! Садись давай, да поживее!

Мы плюхнулись за ближайший стол. Теть Аня схватила большую кастрюлю.
— Манка осталась! — огласила она, с грохотом ставя кастрюлю на стол перед нами. Пахло ванилью и теплым молоком. — Не кипяток, но съедобно. Кому сколько? Этому худющему – двойную порцию! — Половником ткнула в сторону Ромы. — Чтоб хоть щеки округлились!

— Мне, пожалуйста, побольше, теть Ань! — Максим сиял. — С кусочком масла сверху? А то оно там, кажись, не весь растопилось...

— Ага, щас тебе еще и икру красную подам! — фыркнула она, но накладывала кашу щедро, ложка густо шлепала по тарелкам. — На, упыри голодные. Хлеб бери, не стесняйся, вон корзина. Компот в баках. И тарелки – чтоб чистыми были! А то вон какие тощие, ветром сдует. Особенно этот, — она снова кивнула на Рому, сунув ему самую полную тарелку. — Жри, богатырь ненастоящий!

— Спасибо, тетя Аня, — Рома кивнул, и в углу его губ дрогнуло подобие улыбки. Он взял ломоть хлеба размером с кирпич.

Тетя Аня вернулась к своим кастрюлям. Мы погрузились в ритуал еды. Каша – теплая, нежная, сладковатая. Хлеб – с хрустящей корочкой. Компот – прохладный, кисло-сладкий. Простота и сытость творили чудеса. Напряжение отступало, уступая место усталому спокойствию и сосредоточенности на еде. Даже мысли о Егерях и дубе казались немного призрачными в этой мирной прохладе.

— М-м-м... — Максим с наслаждением причмокивал. — А ведь вкусно! Вот бы Лике рецепт... Ой. — Он помрачнел. — Лика... она ж не знает, где я. Никто не знает.

— Зато тетя Аня знает и кормит, — я попытался отогнать мрак. — Ешь, пока не остыло. Представляешь, как Романыч сейчас счастлив? Двойная порция!

Рома, методично размешивавший кашу, поднял на меня темный, спокойный взгляд.
— Счастье – понятие относительное. Но каша – объективно хороша. — Он макнул хлеб в кашу и откусил.

Мы ели в тишине, нарушаемой только звоном ложек и далеким гулом лагеря. Солнечный свет лился из окон. Казалось, этот момент может длиться вечно: тепло, сытость, двое друзей рядом...

— Привет, новенькие!

Голос прозвучал звонко, неожиданно и прямо над нами. Мы вздрогнули, как один. Напротив, уперев руки в стол и лучезарно улыбаясь, стояла девчонка. Наша ровесница. Каштановые волосы были собраны в высокий, живой хвостик, который так и норовил выбиться из резинки. Карие глаза смотрели с открытым любопытством и добродушной наглостью. На ней – идеально повязанный красный галстук и белая рубашка, выглядевшая на ней гораздо естественнее, чем на нас.

— Я Наташа! – объявила она, как фанфары. – Помощница старшей вожатой по кружковой работе! Вы, я так понимаю, наши загадочные новички из тридцать второго? О которых все шепчутся? — Она игриво подмигнула.

Мы переглянулись. Максим замер с ложкой на полпути ко рту. Рома медленно положил свой хлеб. Я сглотнул комок каши.

— Э-э... да, — выдавил я. — Мы... новенькие.

— Отлично! — Наташа хлопнула в ладоши. – Значит, надо вас определить по кружкам! Без дела слоняться – скукота! – Она вытащила из кармана юбочки потрепанный блокнотик, карандаш и... три сложенных листочка – бегунка. – Ладно, распределяемся! – Она уставилась на Рому. – Ты... у тебя вид творческий! Задумчивый! Музыкальный кружок! У нас Полина ведет – она сама на фортепиано играет, как боженька! И гитара есть... ну, почти целая! – Она что-то энергично записала в блокнот, а затем протянула Роме один бегунок. – Вот твой маршрутный лист!

Потом взгляд перешел на Максима, который сидел, разинув рот.
— Ты... ого, какой шустрый и крепкий! Энергии – хоть отбавляй! Спортивный кружок! – Наташа гордо ткнула себя пальцем в грудь. – Я веду! Волейбол, футбол, турнички – все будет! – Она протянула Максиму второй бегунок. – Завтра после завтрака, на площадке! Не опаздывай!

Наконец, ее взгляд упал на меня. Я почувствовал себя под микроскопом.
— А ты... – Наташа прищурилась, изучая. – Ты... тихий? Вдумчивый? У нас есть кружок юных радистов! Очень интересно! Паяльники, схемы, радио, колонки... и Сашка, наш радиолюбитель, одинокий волк, ему помощник нужен! Ты идеально подходишь! – Она торжествующе поставила галочку в блокноте. – Вот и распределились! Музыка, спорт, радио! Полный комплект!

Рома поднял бровь, глядя на Наташу с плохо скрываемым удивлением. Максим наконец закрыл рот.
— А можно... в авиамодельный? – робко спросил он.

— Авиамодельный? – Наташа задумалась на секунду. – Он же... в ремонте. Мастерская. Но! – Она снова вспыхнула энтузиазмом. – Если Василий Кузьмич разрешит после футбола – почему нет? Главное – начать! – Она сложила блокнот. – Музыкальный – сегодня после тихого часа, в клубе! Спортивный – после завтрака завтра, на площадке! Радио – сегодня же, часа через два, в кабинете за медпунктом! Не опаздывайте! – Она лучезарно улыбнулась. – Рада была познакомиться! Удачи!

И, вихрем развернувшись, Наташа скрылась за дверью столовой так же стремительно, как и появилась, оставив после себя шлейф энергии и легкое ощущение столбняка за нашим столом.

Мы молча смотрели на пустой проем, потом друг на друга.

— И че это было? – с выпученными глазами спросил я.

Рома ошеломленно пожал плечами. — Дух коллективизма, наверное, я без понятия...

Мы понесли тарелки к раздаче. Тетя Аня буркнула что-то вроде "Молодцы, хоть не свиньи", но кивком показала, куда ставить. Выходя из прохлады столовой обратно в жаркий, хвойный воздух, мы чувствовал себя немного потерянными с бегунками на в руках.

– И что, мы правда пойдем отмечаться? – Я перевел взгляд с листка на парней.

— Ну... — Протянул Макс как будто пытаясь посчитать все за и против. — Это отличная возможность исследовать весь лагерь, ну и убить время. Все таки надо знать врага в лицо! — Он встал в карикатурную позу какого из полководца.

— Мое предложение разделиться. — Сухо отрезал Рома. — Практичного смысла ходить одной гурьбой нет. Расписание у нас тоже нет, так что разойдемся сейчас и как по всем пройдемся, встречаемся в нашем домике.

Максим сразу дал добро на его слова. — Понято, кэп! Тогда я первым пойду в радио-кружок, Рома – в музыкальный, Влад – художественный.

— Ну, тогда и порешили. — Рома поставил точку в нашем плане, и развернулся.

Они оба сошли с крыльца. Глядя, как Максим скрывается за углом, а Рома неторопливо движется к клубу, его фигура в белой рубашке четко выделялась на фоне яркой зелени, меня прошибла одна очень обидная мысль.

— А меня вы, идиоты, спросить не забыли! — Рявкнул им вдогонку я, но этих слов ребята уже не слышали.

Я остался стоять на крыльце столовой, мну в руках дурацкий "бегунок".

— "Художественный кружок. Корпус номер 4." Ну, и как я его, блядь, найду? — Тихо от обиды буркнул себе под нос.

Оглядываясь вокруг и ища на домиках жестяные таблички с номерами, я выдвинулся вперед. Колено. Оно ныло. Тупо, назойливо, как фоновый шум после той драки и бешеной пробежки по лесу. Каждый шаг отзывался тупым ударом где-то глубоко в суставе. То что я смог забыть, пока мы были вместе, но оставшись один на один – мое тело и мысли дали о себе знать.

Корпус №4 оказался невзрачной одноэтажкой из силикатного кирпича. Дверь была приоткрыта. Пахло краской, скипидаром и... пылью. Заглянул. Полутемно. Шторы полуприкрыты. Столы, заваленные банками, кистями, мольберты по углам. И посреди этого творческого хаоса – фигура, согнувшаяся над столом, голова покоилась на скрещенных руках. Спал.

~Ну хоть кто-то здесь понимает толк в отдыхе.~

Ступив внутрь, пол скрипнул под кедой. Я только собрался кашлянуть или что-то вроде, как...

Спящая фигура взорвалась движением. Не просто поднялась – вскинулась. Как пружина. Розовая вспышка волос мелькнула в полумраке. И прежде чем я успел моргнуть, он был рядом. Сильная рука ударила в стену позади меня, и он всем весом придавил меня к стене. Спина с глухим стуком ударилась о прохладную стену.

Передо мной стоял парень. Роста Роминого, не меньше. Зеленые глаза, неестественно яркие даже в полутьме, сверлили меня. А волосы были цвета фуксии, ядовито-розовые, длинные доходящие до скул, торчащие во все стороны, как у взъерошенного попугая. Совершенно немыслимое зрелище для этого серого совка.

– Не видел тебя здесь, – голос был низким, спокойным. Он все еще прижимал меня к стене, не сильно. – Ты новенький? В кружок записаться? Или просто любопытный?

~ Ты совсем ебанутый?~

Мысль промелькнула в моей голове, но сказал я. – Ага. Пришел рисовать мамины портреты. Или кактусы. Еще не решил. А ты тут обычно гостей к стене клеишь? Это часть творческого процесса?

Зеленые глаза чуть сузились. Уголок рта дрогнул в усмешка. Потом давление ладони ослабло, и он отступил на шаг, подняв руки в умиротворяющем жесте.

– Расслабься, просто подшутить хотел, – сказал он, и в голосе появились нотки какой-то небрежной легкости, контрастирующей с его предыдущей резкостью. – Заскучал тут. Илья. Заведую этим пи... бардаком. А тебя?

– Влад, – буркнул я, отряхиваясь, хотя отряхивать было нечего, кроме собственного достоинства. Колено горело. Я старался не хромать, отходя от стены. – Так ты... главный по мазне? – кивнул я на мольберты.

– В каком-то смысле, ага – Илья усмехнулся.

Я не мог оторвать взгляд от его головы. Это было гипнотизирующе нелепо. В этом мире белых рубашек, красных галстуков и серых стен его розовые волосы выглядели как вызов всему мирозданию. Более дикий контраст, чем даже мы с нашими временными аномалиями.

– Эм... – я ткнул пальцем в сторону его макушки, не в силах сдержаться. – Это... фирменный стиль?

Илья засмеялся. Звук был неожиданно теплым и открытым, совсем не таким, как его пробуждение.

– Родители, – пожал он плечами, будто говорил о чем-то обыденном. – Инженеры. Нас на четыре года в Штаты занесло, командировка. Там, понимаешь... всякие там панки, моды, окрашивание. Ну, я и поддался искушению перед отъездом. Захотелось что-то... эдакое. В память. Вот и щеголяю теперь. Местные, конечно, офигевают тихо, но пока ничего не говорили. Ну, кроме школы конечно. – Он посмотрел на меня с внезапным любопытством. – А тебе нравится?

– Выглядишь... Забавно. Слушай, я тут на самом деле по делу.

– Какому?

– Можешь мне в листке чиркануть? – Я передал свой помятый листок, ему в руки.

Он ловко выхватил из-за уха карандаш и с размаху, с каким-то артистичным шиком, начертал на моем листке что-то нечитаемое. Будто не подпись ставил, а автограф давал на память. – Готово! Держи! Теперь ты официально приобщился к высокому искусству на пять секунд. Рекорд!

– Спасибо, Ван Гог, удачи с мазней. – буркнул я, суя листок в карман рубашки, я развернулся к выходу.

– Удачи, ты заходи если что! – крикнул он мне вслед, но я уже толкал дверь.

Свежий воздух ударил в лицо.

~Ну вот и формальности соблюдены. Теперь бы найти укромный уголок, выкурить сигаретку... Только где пачка...~

Мысль ударила, как током. Влажные, вонючие, брошенные в углу нашего домика №32. А в кармане... Пачка! Почти полная! Я же сунул ее утром, и она все это время лежала там. Надежда, теплая и никотиновая, зашевелилась где-то под ребрами.

~К домику. Быстро.~

"Быстро" – понятие относительное, когда колено ноет, как вывихнутое, а путь лежит через пол-лагеря. Я ковылял, стараясь не привлекать внимания, жмурясь от яркого солнца. Каждая неровность дорожки отзывалась тупым эхом в суставе.

Дверь домика была не заперта. Я ввалился внутрь, с облегчением притворил ее за собой. Прохлада и знакомый запах свежего дерева, смешанный с легкой пылью. И... да! Мои джинсы! Они валялись там же, куда я швырнул их утром, – в углу у моей кровати, смятые, грязные, все еще отдающие сыростью леса и болота.

~Сигареты, сигареты...~

Я рухнул на колени рядом с ними, схватил джинсы и начал лихорадочно шарить по карманам. Правый – пуст. Левый – пуст. Сердце упало. Неужели выпали? Или эти Егеря забрали? Я перевернул джинсы, тряхнул ими.

Шлеп. Красно-белый прямоугольник. Пачка. Целая!

– ДА-А-А-А БЛЯ-Я-Я! ДА! СУКА! ДА! – рев вырвался сам, громовой волной. Схватил пачку, прижал к груди. – Храни вас господь, добрые вы люди! Спасибо, что не забрали святое! Можете хоть раз сто мне голову расквасить – я всё стерплю!

Дрожащими пальцами отщелкнул крышку. Рай. Аккуратные цилиндрики. И – о чудо, все на месте! – зажигалка и пачка жвачки "Orbit", почти полная. Комплект счастья. Сунул сигарету в рот, щелкнул зажигалкой...

И тут – сквозь стены – тонкий, надрывный детский плач. Прямо под окнами.

– Да иди ты... – мысль была готова, но плач врезался в мозг. Не каприз, а настоящая потерянность. Как... как в том кошмарном сне?

~Черт.~

Выплюнул сигарету обратно в пачку, с невероятной силой воли защелкнул, сунул в карман шорт. Колено заныло, когда поднялся.

~Какой же я идиот.~

Вышел. На аллее, под крыльцом дальнего От меня домика, на корточках сидела девчонка. Лет одиннадцать. Ярко-рыжие волосы – медь на солнце – в небрежном пучке сбоку. Лицо в коленях, худенькие плечи тряслись.

– Эй, – буркнул я, подходя. Старался не хромать. – Чего ревешь? Кто обидел?

Она подняла заплаканное, веснушчатое лицо. Огромные зеленые глаза полны слез.
– Ф-Фыр-Фыр... п-пропал! – всхлипнула она. – В-везде искала! Его н-нету!

– Фыр-Фыр? – переспросил я, присаживаясь рядом. – Кто это? Хомяк? Кот?

– Ф-Фыр-Фыр – это Фыр-Фыр! – выпалила она, смотря на меня как на идиота. – У него одно ушко плохо пришито... и животик мягкий! Я его люблю! Он всегда со мной! А сейчас... – Слезы хлынули снова. – Он один! Ему страшно!

~Боже, ну и тарабарщина.~

Я вздохнул. Эта рыжая катастрофа явно не успокоится. В кармане шорт лежало спасение – жвачка "Orbit". Я достал пачку, выковырял одну розовую подушечку.
– На, – сунул ей в руку. – Жуй. Давай сначала и по порядку. Тебя как зовут?

Девочка с недоумением посмотрела на жвачку, потом на меня. Сунула в рот. Жвачка, видимо, сработала – всхлипы стали реже.
– Меня А-Агатой зовут. А Фыр-фыр... Он... К-коричневый, – прошептала она, жуя. – Одно ушко... висит. Животик... мягкий. И... и он теплый!

~Теплый? Ну да, на солнце нагрелся,~
–подумал я цинично. Но девочка смотрела с такой надеждой...

– Ладно, ревунья, – встал, отряхиваясь, колено скривилось). – Где последний раз его видела? На площадке? У столовой?

– Я... я везде! – Агата махнула рукой неопределенно. – И на площадке... и у столовой... и к дубу ходила цветы рвать... Потом домой пошла – а его нет!

~Великолепно. Ищи там – не знаю где..~

Я сдержал вздох. – Пойдем по твоему маршруту. Глаза пошире. И жуй.

Мы пошли. Вернее, я ковылял, а Агата семенила рядом, беспокойно оглядываясь под каждую лавочку, за каждый куст. Она то забегала вперед, заглядывая в клумбы, то отставала, проверяя заборные щели. Я шел, чувствуя, как раздражение борется с абсурдностью ситуации. Колено ныло.

– Фыр-Фыр! Отзовись! – периодически звала Агата, но ответом была только трескотня цикад.
Мы миновали площадку – пусто, прошли мимо столовой – пусто, свернули на дальнюю аллею, ведущую к забору. Там рос огромный старый дуб – не черный кошмар из леса, а просто большой, живой, раскидистый. Агата подбежала к нему, заглянула в густую траву у корней.

– Здесь я цветы собирала... – пробормотала она разочарованно. – Его тут нет...

Я прислонился к шершавой коре, давая колену передышку. Смотрел вверх, сквозь переплетение ветвей и сочной зелени на безжалостно синее небо.

~Ну и где ты, засранец? На облаке улетел?~

– Ой! – вдруг вскрикнула Агата. Не испуганно, а... удивленно. Она запрокинула голову, щурясь от солнца, и тыкала пальцем куда-то вверх. – Смотри! Вон! На ветке! Это... это он? Кажется... ушко!

Я подошел, прикрыл глаза ладонью от солнца. И да. На толстой ветке, метрах в трех от земли, среди листвы тускло коричневело что-то. И торчал знакомый по описанию лоскут – болтающееся ухо.
– Сиди тут, – буркнул я, уже находя зацепки на стволе. Колено взвыло при первом же подтягивании, но адреналин и злость на этого медведя гнали вверх. Забрался на нижнюю ветку, потом дотянулся до той, где сидел беглец.

Снял его. Теплый от солнца, мягкий, чуть пыльный. Одно ухо болталось на паре ниток. Я машинально повернул его спиной к себе, чтобы не уронить, спускаясь...

И мир рухнул.

На спине. Неровными, детскими стежками. Вышито: "Фыр-Фыр".

Тот самый... Из домика. Из заброшенного лагеря. Из будущего. ...а сейчас он здесь. Теплый. В руках. Его потеряла *эта* девочка. В этом времени.

Холодный ужас, как ледяная игла, вонзился в грудь. В ушах зазвенело. Перед глазами поплыли картинки: разбросанные книги на разбитых лавочках, гнилые лоскуты пионерской формы у дорожки, мертвая тишина заброшенного лагеря. Как будто все... испарились в один момент.

~Они все погибли.~

Мысль ударила с леденящей ясностью.

~Не ушли. Не разъехались. Погибли. Здесь. И все вещи... они остались лежать так, как будто жизнь оборвалась на вздохе.~

Рука задрожала. Я чуть не выронил медведя. По спине пробежали мурашки. Ком встал в горле. Этот теплый, нелепый плюш в моей руке стал вдруг страшным артефактом из мира мертвых.

– Нашел! Дай! Дай его! – Агата прыгала внизу, протягивая руки.

Я сполз с дерева, движения скованные, механические. Отдал ей медведя. Она прижала его к щеке, зажмурившись.
– Фыр-Фыр! Я так испугалась! Больше не теряйся! – Она повернулась ко мне, сияя. – Спасибо! Ты волшебник! Прости совсем забыла, а как тебя зовут?

~Волшебник. Да, именно. Волшебник, который знает, как вы умрете~ – Мысль была горькой, как полынь.

– Влад...– растеряно промямлил я.

– Он... он всегда так, – добавила Агата небрежно, уже отбегая и поправляя медвежье ухо. – То в шкаф залезет, то на дерево. Вечно куда-то пропадает! Пока! Спасибо!

Она рванула по аллее, рыжий хвостик прыгал, а Фыр-Фыр болтался у нее в руке. Одно ухо – почти оторвано.

Я остался стоять у дуба. Воздух вдруг стал тягучим, как смола. Легкие не расправлялись, сдавленные невидимыми тисками. Солнце, еще секунду назад слепившее, померкло. Не физически – оно все так же жгло кожу, но свет его стал плоским, выцветшим, как на дешевой открытке.

Рука полезла в карман шорт, нащупала жесткий уголок пачки. Вытащил. Пальцы не слушались – скользили, дрожали. Выковыривая одну сигарету, чуть не сломал. Зажигалк. Щелк. Щелк. Щелк. Поднес огонь к кончику сигареты. Бумага обуглилась, табак затлел. Злость, внезапная и слепая, ударила в виски. Швырнул проклятую железяку в траву так, что она отскочила от корня дуба с тупым стуком.

Затяжка. Глубокая, отчаянная. Едкий, горький дым ворвался в легкие, знакомый и чуждый одновременно. Еще затяжка. Сильнее. Голова закружилась не от никотина – от обрушившегося мира. Земля под ногами качнулась, поплыла. Успел прислониться спиной к шершавой коре дуба, чтобы не рухнуть. Колено – знакомый тупой гвоздь боли, вбитый в сустав.

Сердце колотилось где-то в горле, бешено, неровно, как пойманная птица. Каждый удар отдавался в висках, в ушах – глухим, тяжелым гулом.

~ Не могу дышать. Воздуха нет. ~

Рот открыт, хватает ртом липкую, тяжелую пустоту. Грудная клетка – тесная клетка, ребра вот-вот треснут. Тошнота. Резкая, подкатывающая волной от самого желудка. Горькая слюна заполнила рот. Сглотнул – комок встал в горле, не продраться.

~ Сейчас вырвет. ~

Сигарета – уже на фильтре, даже не заметил, как сгорела. Автоматически затянулся снова – глубоко, до хрипа. Горячий пепел, как раскаленная игла, обжег губы и язык. Фильтр зашипел, запах паленой пластмассы ударил в нос. Выплюнул окурок, зашипел сам от боли. Затоптал тлеющий бычок в пыль подошвой кеда. Руки тряслись так, что пальцы выписывали в воздухе дикие пассы. Не унять. Никак не унять.

Усталость. Нечеловеческая. Свинцовые гири приковали к земле каждую кость, каждую мышцу. Веки налились тяжестью. *Не выдержу. Слишком. Все слишком. Я не могу. Не могу больше.* В голове – вспышка: кухня. Запах жареных котлет и черного чая. Мамины руки, теплые.

~ Мамуль...~

Мысленный шепот сорвался в рыдание. Ком в горле взорвался. Горячие, соленые слезы хлынули ручьями, жгли щеки. Не сдержал. Не смог. Сдавленный стон вырвался наружу, потом другой – громче, отчаяннее. И еще. Рыдания душили, рвали горло, сотрясали все тело.

~ Не хочу! Не хочу тут! Домой! К маме! ~

Он сполз по стволу дуба, как подкошенный, не в силах удержаться на ногах. Больное колено подогнулось, пронзив новой волной боли, но он уже не чувствовал ее отдельно. Все слилось в один сплошной кошмар. Упал на землю, на бок, поджав ноги. Обхватил голову руками, вцепился пальцами в волосы, дергая их, пытаясь заглушить внутренний вой. Слезы текли по лицу, смешиваясь со слизью, слюной, впитываясь в ткань рубашки у рта. Меня колотило – мелкая, неконтролируемая дрожь, как в лихорадке. Мир распадался на куски, и он тонул в обломках.

Шорох.

Резкий, отчетливый. Не ветер. Не птица. Прямо здесь. В густых, темных кустах у самого забора, в двух шагах от него. Ветки качнулись.

Мгновение – и оно хлынуло. Не форма, не тень – ледяная, черная дымка. Прямо в меня. Абсолютный, космический холод, вливающийся в каждую пору, в каждую клетку. Горло сжалось – крик застрял, превратившись в хриплый бульк. Глаза – первыми. Лопнули капилляры. Зрение помутнело, окрасилось в багровое. Кости заскрипели, будто их сжимали тисками. Сухожилия натянулись, как струны, готовые лопнуть. Под кожей вздулись вены, синие, толстые, как черви, извивающиеся по рукам, шее, вздувающиеся на висках, пульсирующие бешеным, чужим ритмом. Ладони свело судорогой. Ногти – они загрубели в мгновение, пожелтели, потемнели и полезли вон, острые, грязно-серые крючья, рвущие ткань шорт по бедрам. Челюсти свело – зубы заострились, впиваясь в губы, наполняя рот теплой, медной кровью. Вкус железа и... чужого восторга. Оно рычало во мне, скрежетало моими зубами, выворачивало мои суставы.

Рывок.

Мышцы взвились, как плети. Не бег – бросок зверя. Земля ушла из-под ног. Аллея, деревья, домики – все слилось в багрово-зеленую полосу. Цель – ближайшее движение, тепло, жизнь. Я несся, не чувствуя земли, только свист ветра в ушах и дикий вой чужого в моей груди.

Удар.

Пришел ниоткуда. Слева. Из пустоты. Это был удар ноги, по силе равный поезду, вбитого мне под ребра. Воздух вышибло. Весь мир сжался в белую вспышку боли. Позвоночник треснул? Ребра? Не знаю. Знаю – полетел.Грубо рухнул на спину, взметнув пыль. Звон в ушах. Сквозь кровавую пелену глаз – силуэт. Четкий, темный, стоящий в клубах пыли, которую я поднял. Он даже не дрогнул.

Голос. Ледяной. Знакомый.

– Ну и ну. Такого я не ожидал.

Дмитрий.

Ярость и страх чужого взорвалась внутри, заглушив боль. Оно зарычало моим горлом – низко, зверино. Тело взметнулось с земли нечеловеческим усилием, игнорируя перебитые ребра, рваные связки. Мгновенный выпад, все те же когти вперед, нацеленные в горло, в глаза этого спокойного ублюдка.

Дмитрий не шелохнулся. Только пальцы его правой руки мелькнули – не вяло, как с монетой, а резко, как лезвие. Прочертил линию в воздухе перед собой. Просто линию. Губы его двигались складывая какие-то слова чуть тихим шепотом, лишь одно он сказал четко:

– Барьер.

Меня отшвырнуло назад, как тряпку. Врезался в ту же стену пыли. Электрический взрыв в каждой клетке. Тысячи игл под кожей. Волосы встали дыбом. Перед глазами плясали синие искры там, где была пустота. Стена. Еле зримая. Смертельная.

Он здесь. Тени не было. Дмитрий просто оказался рядом, в полушаге. Его лицо – маска холодного любопытства. Ни страха, ни злости. Пальцы – изящные, холодные – коснулись моего лица. Легко, как художник касается холста.

Его шепот был тише шелеста листвы, но резал сознание чужого как нож. Слова лились быстро, странно, на грани слышимого.

– Осаждение.

Падение. Прекращение силы. Когти впились в землю, но тело, мое тело, стало ватным, тяжелым, чужим вдвойне. Свинцовые гири приковали к земле. Я рухнул на колени. Голова гудела. Багровая пелена на глазах чуть отступила. На миг – короткий, жуткий миг – я был здесь. Чужая ярость отхлынула, оставив леденящий ужас и вселенскую слабость. Но и контроль. Жалкий, дрожащий контроль.

Камень. Валялся тут же, у корня дерева. Шершавый, холодный, реальный. Единственное оружие против кошмара внутри. Чужая воля уже снова лезла в мозг, как черви. Медный привкус крови, хриплый рык, рвущийся из моего горла.

~ Мое тело. ~

Мысль пронзила ад. Ясная. Отчаянная. Рука дернулась – не плавно, а судорожно, как у куклы, – схватила камень. Тяжелый. Острый край. Крик сорвался, хриплый, раздирающий, полный моей боли, моего ужаса, моей воли:

– ЭТО МОЕ ТЕЛО!!!

И со всей силы, со всей ненависти к тьме внутри, к боли, к этому проклятому лагерю, я врезал камнем себе в висок. Неяркая вспышка боли. Белый шум в ушах. Мир качнулся. Но это была моя боль. Мой удар. Камень выпал из ослабевшей руки.

Сквозь нарастающий звон и мутнеющее зрение я увидел Дмитрия. Он стоял все так же близко. Его лицо было слегка искажено... брезгливостью?

– Спасибо, конечно, за помощь, – его голос звучал так, будто он комментировал плохую погоду. – Но ты не сильно помог. – Он вновь прикоснулся ко мне, а его шепот был быстрым, окончательным:

– Изгнание!

Тепло. приятное. Липкое, густое, как кипящий сироп, хлынуло по жилам из точки, куда он ткнул пальцем мне в грудь. Оно выжигало остатки ледяной тьмы, вымывая *чужое* из каждой клетки. Но вместе с ним – и последние силы. Сознание поплыло. Тело стало невесомым, пустым. Отключка. Я рухнул лицом в пыль аллеи.

...

Жар. Раскаленная кузница внутри. Цикады. Миллиарды. Их стрекот — не снаружи. Он во мне. В крови, в костях, в каждом вздутом сосуде. Мой новый безумный пульс. Зуд. Под черепом. Щекочет, ползет вниз по позвоночнику. Шея. Горит огнем. Кожа натянута, трещит. Я рву ворот, яростно чешу. Ногти рвут плоть. Кровь? Слизь? Неважно. Зуд сильнее. Живой. Бугорки. На шее. На руках. Твердые. Пульсируют в такт цикадам. Кожа над ними белеет, истончается. Видно — темное, извивающееся нечто. Оно рвется наружу.

Нет!

Впиваюсь ногтями! Боль! Теплая слизь брызгает. Кожа лопается. Они лезут. Из дыр на шее. Из бугорков на руках. Черви. Бледные, жирные, как опарыши. Слепые щупальца без конца. Тянутся из моей плоти, как корни. Липкие, холодные. Ползут по коже. К горлу. К лицу.

Зеркало. Треснувшее, в черной раме. Висит на стене. Отражение. Мое лицо — маска ужаса. Шея — рваная, сочащаяся. Усыпана извивающимися червями. Обвивают горло. Один касается рта. Холодная слизь.

Отражение шевелит губами. Голос — не мой. Скрипучий, чуждый, сквозь визг цикад:

"Твой... дом..."

Визг. Мой. Последний. Рвет горло. Тонет в хлюпанье червей и вечном стрекоте...

...

Я вынырнул, как утопленник из пучины сна. Воздух обжег легкие ледяной сыростью. Тело рвало на части. Каждый мускул – раскаленная проволока. Дрожь неостановимая, выбивающая зубами дробь. Жар. Печь под кожей. И холод. Глубинный, костный. Ледяные иглы под ребрами.

Сознание плыло, как дым.

~ Где я? ~

Потолок. Знакомые балки домика №32. Запах... лекарств? Пота? И... жасмин. Слабый, но отчетливый.

Поворот головы – пытка. Шея скрипела. И там... зуд. Тупая память сна. О червях. О разрывах кожи. Я судорожно потянулся к горлу – пальцы наткнулись на целую кожу. Рядом два силуэта.

Дмитрий Александрович сидел на стуле у изголовья. Небрежно откинувшись. В длинных пальцах его правой руки – монета. Та самая. Она мерно перекатывалась: большой-указательный-средний... большой-указательный-средний... Его ледяные глаза были прикованы не к монете. Ко мне. Без интереса. Как ученый к подопытной крысе. Взгляд – скальпель.

Лия стояла ближе, наклонившись над мной. В руках – белая тряпица, капающая ледяной водой. Я почувствовал ее холодную каплю на груди. Она сняла старую, теплую повязку с моего лба. Ее желтые кошачьи глаза скользнули по моему лицу – оценивающе, быстро, но с каким-то сочувствием. Ее пальцы, неожиданно сильные, нежно придержали мою голову за темя, когда она прикладывала новую, обжигающе-холодную тряпицу ко лбу. Контраст с внутренним жаром привел к мучительный спазм.

Что-то холодное и твердое подкатило к горлу. Не тошнота даже, а спазм, как будто кто-то сжал желудок в кулаке. Я сгребся, слюна хлынула рекой, и меня вывернуло.

Потом из рта на пол попадало что-то твердое, белое. Один камешек. Потом второй. Горло рванул новый спазм, и третий, покрупнее, шлепнулся рядом, облепленный кровянистой слизью.

~Что за хрень?!~

Мысль пронеслась сквозь туман в голове. Я вытер рот тыльной стороной трясущейся руки, чувствуя, как пальцы липнут от слюны и чего-то еще.

– Пломбы, Савельев, – бросил Дмитрий отрывисто. – Зубы восстанавливаются, а организм вышвыривает лишнее. Аки заноза.

– Что... – я попытался вдохнуть, но горло сжало. Голос сорвался в хрип. – Что со мной? Кто... на меня напал... что он сделал?!

Дмитрий вздохнул так, будто я спросил, почему трава зеленая.

– Стрига слабая и голодная тварь. – Он тыкнул пальцем куда-то в пространство перед моим лицом. – Ты был раздавлен. Дыра в ауре как ворота распахнутые для нее. Вот она и нырнула. Хотела обжиться. Сделать себя сильнее, стать «Одержимым». – Он резко сжал кулак. – Я прервал сие веселье. Изгнал из твоего тело. Но... – Его палец вдруг ткнул мне прямо в грудь, чуть левее сердца. Больно. – Она успела открыть врата твои. Вот тебя и лихорадит. Тело пляшет от колдовства, которую в тебе свободу получило. Теперь течет сквозь тебя как вода сквозь решето. Ищет, куда бы пролиться. Тело... меняется. Подстраивается. Привыкает к новому... органу. – Он произнес последнее слово с отвратительной усмешкой.

Я уставился на него. Слова долетали обрывками. Врата. Орган. Колдовство. В груди, прямо под тем местом, куда он тыкал, что-то холодное и мерзкое шевельнулось. Как червь под кожей.

– Ни... ничего не понимаю... – выдавил я. Голос был чужим, слабым. – Что значит... "привыкает"? К чему? Что со мной?!

Дмитрий фыркнул. Его лицо исказилось в гримасе презрительного раздражения.

– Савельев, не пытайся складывать слова в предложения. Плохо получается. Ты теперь один из нас! Не по должности. По сути. То же дерьмо когда-то случилось со всеми, кто здесь стоит. – Кивок в сторону Лии. – Пропасть. Дыра в защите. И – щелк. Врата открыты. Добро пожаловать в ад, новобранец. А привыкаешь ты к тому, что как будто по венам течет что-то эдакое. И тело привыкнет, а пока пусть болеет. Перестраивается. Ну как кость после перелома. Только больнее. На порядок.

– Ебаный в рот... – вырвалось у меня хрипло.

Щелбан. Несильный, но звонкий. Прямо по лбу. Я аж моргнул от неожиданности.

– Материться – низко, Савельев, – Дмитрий потряс пальцем перед моим носом, но в его голосе вдруг прорвалось что-то новое. Не усталость. Интерес. Почти азарт. – А мои догадки, между прочим, подтвердились. Именно ТЫ нужен нашей цели. Почему?

Он присел на край кровати, его ледяные глаза сверлили меня с новой, незнакомой интенсивностью.

– Потому что ты, Влад Савельев, – он сделал паузу для драматизма, – предок одного весьма занятного субъекта. И в твоих жилах... течет «Живая Вода». Лови еще один термин в догонку. Это Клятва твоего тела. Не души – тела! Ты обладаешь бессмертием. В определенном смысле.

Я уставился на него. Слова пролетали мимо ушей, как шум поезда. Бессмертие? Предок? Живая вода? Чушь какая-то. Полная...

Дмитрий вздохнул, увидев мое полное непонимание.

– Смотри. – Быстрым, как змеиный удар, движением он провел краем монеты по моему предплечью. Острая боль. Появилась тонкая, неглубокая, но четкая красная линия. Кровь выступила каплями.

~ Сука, как он это сделал монетой? ~

Я смотрел на порез, чувствуя жгучую полоску боли. И... наблюдал. Капли крови не растекались. Края пореза, будто живые, начали стягиваться. Не быстро, как в фильмах, но явно, невооруженным глазом. Минута. Красная линия побледнела, превратилась в розовую полоску, а потом и вовсе... исчезла.

~Что...?~

Я потрогал место пореза пальцем. Гладко. Ни боли, ни крови. Только память о движении монеты.

– Вот так, – Дмитрий убрал монету в карман брюк. – Твой организм сам излечился. Без нашей помощи. Пару часов полежал, пока тебя трясло – трансформация почти закончилась. Врата открылись, тело приняло... новый статус-кво. – Он встал, снова став отстраненным. – Но сильно не обольщайся, Савельев. Никаких привилегий, статусов или нечеловеческой силы в добавок. Тебя просто... чертовски сложно убить окончательно. Как таракана. Мучительно – да. Убить – сложно. Вот и вся привилегия.

Он кивнул Лии. Та молча подошла. В ее руках – маленький темный флакон. Стекло холодное, матовое, без надписей. Она откупорила пробку. Запах ударил в нос раньше жидкости – терпкая горечь полыни смешалась с удушающей, режущей кислинкой, от которой сразу свело челюсти и задрожали скулы.

~ Боже, это же яд... ~

Лия ничего не сказала. Ее желтые глаза смотрели на меня без привычной хищной оценки. Было в них что-то... другое. Тяжелое. Почти жалость. Она поднесла флакон к моим губам. Рука ее была удивительно нежной, когда она слегка приподняла мою голову.

– Пей, Савельев, – голос Дмитрия прозвучал сбоку, сухо, как скрип ветра по камню. – Горько. Кисло. Невыносимо. Но лечебный отвар, быстрее на ноги поднимешься. А дальше Лия своей энергией твою разгонит. Станет... полегче. На порядок.

Убеждать не пришлось. Лия уже наклоняла флакон. Первая капля коснулась языка – адский пожар горечи, смешанный с кислотой, будто прожигающей слизистую. Я зажмурился, подавился, слезы хлынули ручьем. Но ее рука на затылке держала твердо и... бережно. Она не торопила, но и не давала оторваться. Я глотал, давясь, чувствуя, как эта гадость прожигает пищевод, добираясь до желудка.

Когда последняя капля соскользнула в горло, она убрала флакон. Но ее руки не отпустили меня. Наоборот. Теплые ладони легли мне на щеки, закрывая скулы, большие пальцы мягко легли на виски. Кожа под ее пальцами вдруг... зажглась. Не больно. Как будто из ее ладоней хлынула густая, теплая волна. Она вливалась в кожу, проникала глубже, в мышцы, в кости, добиралась до того ледяного, шевелящегося ужаса в груди – и давила его. Тепло накрывало, как тяжелое, целебное одеяло. Дрожь стала стихать. Внутренний холод отступал, тая под этим натиском. Горечь во рту померкла. Ее энергия – сильная, чужая, но не враждебная – прокатывалась сквозь меня, как очищающая волна, вымывая остатки судорог, выжигая лихорадочный жар. Я чувствовал, как она борется с хаосом внутри меня, усмиряет его, заставляет течь по каким-то новым, незнакомым путям.

Сознание поплыло. Веки налились свинцом. Тепло от рук Лии стало последним, что я ощущал – всепоглощающим, нежным и неумолимым. Мир сузился до темноты за закрытыми веками и этого тепла на щеках.
И провалился в сон.

...

Не зрители, не арена – ощущения. Визг коньков острее ножа. Музыка – мой собственный пульс, гонящий кровь, диктующий каждую мышцу. Я парил над белой пустотой льда, слепой ко всему, кроме ритма и полета. Аплодисменты – далекий гул за толстым стеклом ватной тишины. Мой мир сузился до дуги разгона, до толчка, до музыки, бьющей в висках.

Остался тулуп. Четыре оборота. Моя грань между триумфом и падением.

Толчок, взлет... и время сплющилось. Замедлилось до ледяной капли. Я видел все с невыносимой ясностью: блики на идеальном льду. И... ее. Маму. У самого борта. Руки вцепились в барьер, лицо – маска молитвенного напряжения. Глаза – огромные, полные веры... и страха.

~ Смотри! Смотри на меня! ~ – пронеслось где-то на краю сознания, пока тело крутилось в воздухе.

Приземление.

Что-то пошло не так. Не та нога. Не тот угол. Вес понесло вбок. Правая нога инстинктивно дернулась вверх, спасая баланс. И острие конька – ледяная бритва прошлась по внешней стороне левого колена. Не царапнуло. Вонзилось. Белая молния боли пронзила мозг. Хриплый стон. Мир кувыркнулся. Я рухнул на лед всей тяжестью, прямо на проколотое колено. Хруст. Огненный взрыв под кожей затмил все.Крики. Уже не восторг – ужас. Гул трибун стал резким, режущим. Где-то бежали люди в красных куртках. Но звуки тонули в нарастающем гуле в ушах. Смысл распался. Лед под щекой жгло холодом. Теплая, липкая волна растекалась от колена – алая по белому. Кровь. Слишком много.

Холодно. До костей. И боль. Вселенская боль, сжимающая горло. Я искал глазами единственную опору. Ее.

Она стояла там же. У барьера. Руки все так же впились в пластик. Но лицо... Лицо было пепельным. Глаза – стеклянными от ужаса. Она не кричала. Не рвалась на лед. Она застыла. Как статуя. Смотрела на меня, истекающего кровью у ее ног, и... ничего. Ни шага. Ни жеста. Только этот окаменевший, беспомощный ужас. Темнота нахлынула не извне. Она поднялась изнутри, холодная и густая, как кровь на льду. Холод пробирал до костей, смешиваясь с ледяной пустотой в груди. Я провалился в нее, унося хруст кости, запах железа и ледяное клеймо ее застывших глаз.

...

Пробуждение пришло волной... не боли, а тишины. Тишины внутри. Я открыл глаза. Ни дрожи, ни огня под кожей, ни знакомого тупого гнета в колене. Просто... пустота. И непривычная легкость. Как будто тело всплыло после долгого погружения на дно.

Я лежал на спине. Одеяло. И... трусы. Больше ничего. Пионерские рубашка и шорты исчезли.

~ Они оказывается меня успели раздеть, а я даже не заметил. ~

Я приподнялся на локтях. Ни хруста, ни сопротивления. Мышцы сработали плавно, без усилия. Я посмотрел вниз. Колено – то самое, вечно напоминавшее о падении – было целым. Идеально гладким. Ни шрама, ни припухлости. Только кожа чуть бледнее.

~Не может быть...~

Я встал. Не поднялся – всплыл с кровати. Тело отозвалось мгновенно, послушно, наполненное странной, тихой силой. Как будто внутри зажгли чистый, мощный двигатель. Энергия булькала под кожей – не адреналиновый всплеск, а ровный, глубокий поток. Даже воздух в комнате казался насыщенным, полным деталей: пылинки в полосе лунного света из окна, кисловатый запах пота от сброшенной одежды, ритмичное сопение Максима.

Рома спал на своей кровати, отвернувшись к стене, черные волосы растрепаны по подушке. Максим копошился во сне на матрасе в углу, укрытый одеялом с головой, как коконом. Тишина.

~ То есть у них даже кровати не хватило на нас. Ну значит так и порешили. Я с Ромой в комфортно на кровати около окна. Макс на полу на матрасе... Макс, честно, потом поменяемся. Будем по очереди спать. ~

Моя одежда – кофта и джинсы – лежали аккуратно сложенными на стуле у кровати. Чистые, сухие. Рядом на столе – граненый стакан с водой и две серые, невзрачные таблетки. Под ним – клочок бумаги с резким, колючим почерком:

Савельев. Не ешь ничего, до завтра. Таблетки ребятам не давай – помрут. Сам выпей. Д.

Без лишних слов. Приказ. Я проглотил таблетки, запив водой. Горьковатый привкус тут же растворился в той странной, ясной энергии, что наполняла меня.

Шкаф. Скрипнула старая дверца. На внутренней стороне – маленькое, потрескавшееся зеркальце. Я поймал свое отражение. Бледное лицо, но без следов вчерашнего кошмара. Глаза... казалось, светились изнутри спокойной силой. И шрам. Три рваные линии на лбу. Единственное, что не зажило. Но теперь он был... багровым. Не просто старым рубцом, а воспаленным, темно-красным, почти лиловым, будто под кожей пульсировал раскаленный уголек. Я тронул его пальцем – шершаво, знакомо.

~ Может побочка какая. ~

Переоделся в свои, родные, высохшие вещи. Каждое движение – плавное, беззвучное, наполненное этой новой, странной уверенностью. Я прислушался к дыханию друзей. Глубокое, ровное. Они спали.

~Форма...~

Отыскав в шкафу свою форму, начал рыться. В кармане шорт – твердый прямоугольник. Пачка сигарет. Почти полная. Я вытащил ее, ощутил знакомый шершавый картон под пальцами. Я сунул пачку в карман.

Я тихо отворил дверь. В лицо ударила ночная свежесть – влажная, чистая, пахнущая мокрой хвоей и землей после дождя. Я вышел на крыльцо, закрыв дверь за собой. Тьма лагеря была не пугающей, а... глубокой, звездной, дышащей. Я вдохнул полной грудью. Воздух обжигал легкие чистотой. Рука сама потянулась к карману, нащупала шершавую пачку. Но пока... не достала. Просто стоял. Слушал сверчков. Чувствовал, как багровый шрам на лду пульсирует в такт этой новой, необъяснимой силе внутри.

Я шагнул с крыльца, и ноги понеслись сами. Мысли путались: багровый шрам на лбу, пульсирующий в такт чему-то новому под кожей... и вдруг – воспоминание. Тепло рук Лии на щеках. Ее близость, когда поила той гадостью. И... как что-то её мягкая, пышная и теплая грудь коснулось моего оголенного тела, когда она наклонялась.

~ Бля... Вот только бы на секунду подольше... ~

Я сглотнул, почувствовав, как лицо заливает жар. Прикрыл рот ладонью.

~ Нашел о чем думать, она тебе быстрее голову бы снесла, узнав что ты о сиськах её думал! ~

Стыд сменился шоком. Я опустил руку и увидел. По-настоящему. Каждая травинка, каждая капля росы – кристально четко. Лунный свет не просто серебрил – он дробился на тысячи искр. Я всегда видел нормально, но сейчас понял – раньше смотрел сквозь пленку.

~Колено...~

Мысль ударила. Я схватился за левую ногу. Ни боли. Ни скованности. Сжал мышцу выше колена – упруго, сильно. Никакой памяти о падении.

И меня понесло. Бег. Музыка зазвучала внутри. Я оттолкнулся, прыгнул с поворотом – не идеально, но чисто. Приземлился легко. Крутанулся – почти пируэт. Не думал. Чувствовал. Свобода! Та, что отнял лед два года назад.

Хриплый смех вырвался. Я рванул с места. Полетел. Ноги несли по земле с бешеной скоростью, обходя корни, кочки – тело само знало, как. Лесная тень – я влетел в нее, не сбавляя. Сила! Упругая, литая, в каждой мышце.

Выскочил на лунную полянку – и с разбегу прыгнул вверх, высоко, как раньше. Рухнул на спину в мокрую траву.

А-а-ах! – стон восторга. Я лежал, раскинув руки, задыхаясь от эйфории. Смех тряс меня – глухой, счастливый. Бил кулаками по земле.

~Зажило!~

Я поднял ногу к луне. Левую. Колено. Идеальное. Сильное. Мое. Слезы текли по вискам, но это были слезы безумной радости. Лунный свет лился серебром, но я не видел его. Не видел ничего, кроме неба.

Городское всегда было грязно-рыжим от фонарей, тусклым одеялом, натянутым над крышами. А здесь... Здесь оно жило. Глубокий, бархатный черный купол, усыпанный мириадами алмазных искр. И поперек – широкий, сияющий шлейф Млечного Пути. Туманная, светящаяся река из звезд, каких я никогда не видел. Я стоял, задрав голову, забыв дышать. Вселенная обрушилась на меня немым, ослепительным величием. Колено, сила, шрам – все померкло перед этой бесконечностью.

Свет.

Резкий, белый луч фонаря ударил по глазам, вырвав из космического транса. Я зажмурился, вздрогнув.

– Ты чего тут по ночам шляешься? – голос был звонким, чуть насмешливым, но без злобы.

Я опустил голову, моргая от пятен в глазах. Луч фонаря опустился, скользнул по траве, и наконец осветил ее.

Она стояла в шаге, чуть в стороне от лунной дорожки. Длинные, иссиня-черные волосы, будто шелковая мантия, рассыпались по плечам и спине. Легкий ветерок играл прядью у ее щеки, где горел нежный румянец. Она была одета аккуратно: белая рубашка, темная юбка, чуть блестевшие в свете фонаря чулки и красный пионерский галстук. Но больше всего – глаза. Огромные, янтарные, теплого медового оттенка, но сейчас, в ночи, казавшиеся почти темными. В них, как в глубоких лесных озерах, отражался лунный свет, зажигая внутри крошечные, холодные искорки. Они смотрели прямо на меня, с открытым, чуть озорным любопытством.

Природа не просто не обделила – она щедро отсыпала. Плавные линии талии, пышная грудь под белой рубашкой, соблазнительный изгиб бедер в темной юбке – все складывалось в картину такой... естественной, дышащей красоты, что было не по-пацановски стыдно пялиться, но оторвать взгляд – невозможно.

Я замер. Мыслей не было. Только ощущение: не упустить ни секунды. Запечатлеть этот силуэт на фоне звезд, этот румянец, эти светящиеся янтарные глаза. Время сплющилось в точку.

Тишину разорвало движение ее губ. Нежные, с легким естественным блеском, они тронулись, складываясь в улыбку, прежде чем прозвучали слова:

– Я – Катерина Викторовна, вожатая 3 отряда. А вам, молодой человек, давно пора быть в домике. Отбой был час назад. Я полагаю, правила лагеря вам известны? – Озорной огонек в янтарных глазах погас, сменившись строгостью. Плечи расправились, подбородок чуть приподнялся. Голос, только что звонкий и насмешливый, стал ровным, властным, прорезая ночную тишину как нож: – Я полагаю, вы понимаете, что ночные прогулки вне отведенных мест строго запрещены?

Меня будто окатили ледяной водой. От звезд – к галстуку и интонации учительницы на педсовете. Жар ударил в щеки.

– Э-э... Да, Катерина Викторовна, – пробормотал я, отводя взгляд от ее внезапно непроницаемого лица. – Я... просто вышел подышать. Сейчас пойду. В тридцать второй.

– Точно, тридцать второй. – Она кивнула, не смягчаясь. – Марш. И чтобы я вас больше ночью не видела. Спокойной ночи.

Я кивнул, не глядя ей в глаза, и быстро зашагал по направлению к корпусам, чувствуя ее взгляд на спине. Сердце все еще колотилось – теперь больше от выволочки, чем от звезд или ее красоты. Дойдя до ближайшего раскидистого дуба у тропинки, я резко свернул за его толстый ствол, прижался спиной к шершавой коре и затаил дыхание, поджидая, когда строгие шаги Катерины Викторовны удалятся в ночь. Выдохнул.

~ Вожатая 3 отряда, значит... ~

Янтарные глаза, что так быстро сменили озорство на лед. И этот голос... Она сводила с ума контрастом. Сильная. Опасная.

Спрятавшись тут, я чувствовал себя дураком. Мне нужен был простор. Я шагнул не к корпусам, а глубже в лес. Ноги несли легко, новая сила бурлила под кожей. Бежал, пока не уперся взглядом в кирпичную стену – высокую, под два метра.

Разбежался. Оттолкнулся мощно – и полетел вверх. Я видел гребень стены, грубые, неровные кирпичи. Казалось, перемахну легко! Но... Расчет подвел. Новая сила толкнула вверх с избытком, но контроль был еще не тот. Вместо плавного переноса тела, правая нога зацепилась носком ботинка за самый верхний, торчащий кирпич

Сгруппировался инстинктивно. Удар о землю приняли спина и плечи. Откатился. И... рассмеялся. Глупо, но от души.

~ Идиот! Сила Егеря – и спотыкаешься о кирпич! ~

Смех стих. Потянуло на привычное. Достал сигарету, прикурил. Глубокая затяжка – и резкий, сухой кашель вырвал тело дугой.

~ Бля... Легкие-то вылечились. Теперь как у младенца – кашляют от первой же затяжки. ~

Удовольствия – ноль. Только горечь во рту. Но рука сама потянулась сделать еще тяжку.

~ Все равно не брошу. ~

Закашлялся снова, прячась за деревом в темноте. Кашель все еще дергал горло, когда мир замер...

Не просто тишина. Ничего. Исчез стрекот цикад. Застыл шелест листьев на ветру, который только что трепал волосы. Даже луна в небе превратилась в статичную, холодную гравюру. Воздух стал густым, как смола, давящим на грудь. И запах... Желчное зловоние тления, в тысячу раз сильнее того, что было в заброшенном лагере, ударило в ноздри, пробираясь до самого мозга, вызывая рвотный спазм. Это был запах не просто смерти – запах вечного разложения.

Передо мной, там, где секунду назад была пустота, возникло Нечто. Не появилось – проявилось, как изображение на фотопленке. Сначала – сгусток тьмы, тяжелой и невероятно древней. Затем очертания: высокий, неестественно худой силуэт в черном балахоне, казалось, сотканном не из ткани, а из самой пустоты между звездами. По нему мерцали золотые россыпи – узоры или вышивка. Из широких рукавов свисали костлявые кисти, усыпанные золотыми перстнями с камнями кроваво-красного, ядовито-зеленого, мертвенно-синего цветов. Камни пульсировали тусклым светом. Голова. Череп. Не просто мертвая кость, а нечто сакрально-ужасное. Над висками и лбом – острые костяные отростки, сплетенные в подобие природной короны, венчающей владыку нежити. Одна глазница была расколота, будто раскрошена ударом меча. И в этой трещине, в черной бездне, горели два ярко-алых зрачка, как раскаленные угли в пепле. Они смотрели сквозь меня, видя не тело, а саму душу, ее страх и ничтожество.

Я не мог пошевелиться. Не от страха – от закона. Закон этого замершего мгновения был Его волей. Легкие отказались втянуть смрадный воздух. Сердце замерло в груди, словно ледяной ком. Только сознание, безумное от ужаса, металась внутри оцепеневшего тела.

Голос раздался не в ушах, а внутри черепа, как гул земли перед падением гор:
– Очи... – слова падали, как каменные плиты на могилу, – ...страха полны. Звериного. Жалкого.

Язык стал ватным, свинцовым. Сил хватило лишь на хриплый выдох:
– Ч-что... ты... т-такое?

Костлявая кисть с перстнями плавно двинулась. Два острых, как иглы, пальца холоднее вечной мерзлоты коснулись моего подбородка. Прикосновение парализовало. Он легко, без усилий, приподнял мое лицо, заставляя смотреть прямо в двойные адские зрачки в треснутой глазнице.

– Звался... по-разному... Царь Теней. Пожиратель Зорь. А тебе, дитя мига... – в каменном голосе прозвучала бездна презрения, – ...достанет имени Кощей. Имя сие... плебейское. Зубы скрипит.

Его пальцы впились чуть сильнее, леденя душу.

– Лик... не лишен пригожества... – прозвучало, словно оценка глины для сосуда. – Станет моей скорлупой. Досада... – впервые – тень чего-то, отдаленно похожего на эмоцию. – Первым в тебя вполз... сброд. Не Я. – Алые зрачки, как раскаленные клейма, впечатались в сознание. – Ведаешь ли, кто вас, червей, швырнул сюда, в чертоги мои?

Я попытался отрицательно качнуть головой, но она не слушалась. Только губы прошептали:
– Н-нет...

– Так внемли, – гром его мысли потряс основы разума. – То был Я. Десницей своею. Беги. Рой нору. Жмись к своим... сторожам. – каменное беззвучие, полное презрения, сменило слова. – Суета. Я тебя обрящу. Всегда обретаю... Узрел ли... тех троих? Ледяного червя... плотоядную тварь... и дрянную кошку?

Во рту пересохло. Ни звука. Дыхание исчезло. Сердце, если оно еще билось, выстукивало агонию где-то в бездне. Пропасть между нами была не просто в силе – она была экзистенциальной. Он был вечностью, я – пылинкой, которую он мог стереть мыслью. Ощущение собственной ничтожности было абсолютным, парализующим.

– Позовут... подмогу, – продолжил Кощей с ледяной неотвратимостью скалы. – И катится колесо... по старой колее. Как встарь. Но ныне... – Пауза. – ...есть ты. Плоть... не ведающая тлена. Живая Вода в жилах твоих... – Его пальцы вдруг отпустили мой подбородок, оставив клеймо вечного холода. – ...ключом станет к победе моей. Жаждешь вспять? В миг свой ничтожный? – Он отступил на шаг, его балахон колыхнулся в несуществующем ветре замершего мира. – Возрасти в Силу. Хотя...

Внезапно он разразился смехом. Не истерическим – кощунственным. Звук был как треск ломающихся костей и шипение раскаленного металла, впивающийся прямо в мозг.

– ...одолеть Меня? – сквозь каменный грохот прозвучало сокрушительное откровение, как приговор самой Вечности. – Не по плечу тебе, дитя праха. Да с Плотью Бессмертной. Так что... живи. Доколе дозволено. Тешься пылью мгновений твоих. – Алые клеймы в глазнице погасли, оставив лишь угольки вечного холода. – Узримся... на Исходе Лета.

Он не растворился. Мир резко дернулся, ожил. С оглушительным грохотом в уши ворвался стрекот цикад, зашелестели листья, подул ветер. Запах тления исчез, сменившись ароматом хвои и земли. А передо мной... было пусто. Как будто Его никогда и не было. Только ледяное пятно-клеймо на подбородке и абсолютный, всепоглощающий ужас в душе напоминали о встрече...

Рывок.

Не бег – панический швырок сквозь чащу. Кирпичная стена? Прыжок с разгона – легко, слишком легко. Приземлился в кусты, лес был преодолен за секунды, под гул ветра в ушах. Дальше аллея, домики. Тоже прошли мимо. Тело слушалось. Душа выла.

~ Кощей. Кощей. Кощей. ~

Тень под фонарем дернулась. Молнией. Дмитрий. Его пальцы впились в плечи, стальные, ледяные. Глаза – не отстраненные, а острые, знающие. Он чувствовал скверну в воздухе.

– Савельев! – Голос – стеклорез по нервам. – Где ты был?!

Горло сжало. Язык одеревенел. Только одно имя вырвалось, пропитанное ледяным адом встречи, хриплое до беззвучия:

– К... Кощей...

Имя повисло в мертвой тишине. Лунный свет стал трупным. Дмитрий замер. Его хват стал крепче. В ледяных глазах – впервые – чистая, первобытная ярость. Он понял. Понял, кого я назвал...