Ничтожество

Твоя голова трещит больше двух часов.

Больше всего хочется избавиться от боли. Как — все равно: выдергивая волосы, обхватывая голову ладонями или стуками по вискам, лбу или затылку — такими, что сила ударов отправила бы в спасительное бесчувствие. Справедливости ради, идея потерять сознание симпатизирует больше, чем ожидание облегчения: ты бы смогла выиграть минимум пару часов отдыха, тишины и относительного покоя, вместо того чтобы отхватить сполна, едва переступив порог дома.

За что? Ну, у тебя есть еще семь минут дороги домой, чтобы хорошенько подумать. Пораскинуть куриными мозгами. Бонусом получишь отсутствие дополнительной оплеухи, пощечины или поцелуя кулака в лицо.

Посмотреть в его сторону — последнее, что ты готова сделать. Не после утомительного для вас обоих четырехчасового светского вечера с приглашенным высшим командованием и прочими офицерами; не после того, как незадолго до вашего отъезда ты поймала на себе его взгляд — не то что строгий, а убийственный, уже раздирающий в клочья, немедленно заставивший тебя завершить разговор с Прайсом и убрать единственную искреннюю улыбку с искусно замазанного тональником лица.

В жгучем предчувствии прикрываешь глаза. Догадалась?

Сдержав порыв заныть и схватиться за голову (от боли или страха — не понятно, от чего больше), ты перестаешь считать огни ночного пригорода и опускаешь взгляд на колени, где продолжаешь нервно теребить длинный подол вечернего платья в обреченных на провал попытках угомонить разыгравшуюся тревогу. Оттенок цветка вишни слишком не вписывается в черный салон служебной машины, и от этого вырвиглазного контраста спазмы усиливаются.

С каждой минутой его присутствие рядом давит ощутимее, почти впечатывает в боковую дверь. От безысходности тревожно осматриваешь салон: ручку боковой двери, спинку переднего пассажирского кресла с крохотной вмятиной по центру, светящуюся приборную панель, зеркало заднего вида... в котором замечаешь испепеляющий взгляд и забываешь, как дышать. Лейтенант смотрит на тебя исподлобья пару секунд, после чего переключает внимание на окно.

Тебе будет плохо. И в этом твоя ответственность.

При воспоминании о дне, когда ты поняла, что влюбилась в своего офицера, хочется выть. Дать себе пощечину из-за охватившей бесконечной и искренней радости в день его признания во взаимности чувств. Рвать волосы от собственной тупости, ибо через месяц с начала отношений он сделал тебе предложение и после твоего слезливого «да» настоял на отстранении от службы из страха «потерять любимую в ужасах войны». Зверем орать от того, как поздно ты смогла сложить дважды два, встретившись с его реакцией на впервые появившийся у тебя намек на сомнение в правильности происходящего. И при каждом воспоминании о дне свадьбы у тебя только одна мысль — та же, когда ты, довольно неплохо скрывая ужас и безрезультатно утешаясь надеждой, что ошиблась насчет его жестокости, шла к алтарю. Почему смерть не забрала тебя?

В реальность возвращает плавное торможение машины. Приехали.

Саймон выходит первым и хлопает дверью, прежде чем открыть другую с твоей стороны. Пока идете к дому, не притрагивается к тебе; даже не придерживает за талию, как обычно делает на людях, а почти улетает вперед.

Ты заходишь в прихожую следом за ним и, стараясь не издавать резкие звуки, осторожно захлопываешь дверь. Вздрагиваешь от громкого стука связки ключей о тумбу после небрежного броска; проглатываешь панику, когда Саймон, не оборачиваясь, кидает форменный пиджак на стул у стены. Успеваешь снять натершие на обеих ногах мизинцы туфли на неудобно высоких каблуках и пружиной выпрямляешься, надеясь, что экзекуция продлится недолго. Грызущая внутренности интуиция едко шепчет: он в бешенстве.

При бешенстве, думаешь ты, цепляясь за любые левые мысли, у человека температура высокая, а еще он боится воды... Ну, воды Райли не пил от слова совсем, а наслаждался одним бурбоном. И он чертовски хорошо стоит на ногах.

А еще бешеный, как правило, умирает.

Сегодня умрешь ты. Из кожи вон лезть, лишь бы угодить Лейтенанту ради собственной же безопасности — все равно что ходить по минному полю, в сравнении с которым реально усеянная взрывчатками территория походит не более чем на детскую площадку.

И ты оступилась. Снова.

Четыре гребаных месяца ежедневного хождения не по канату, а по крохотной и хрупкой ниточке настроения Райли. Руки чесались схватить оружие не столько из желания хотя бы примерить облик прошлой себя — целеустремленной, боевой, пользующейся уважением девушки и солдата, — сколько из жажды угомонить бесконечный поток разрушительных эмоций и сожалений выстрелом в череп. Вариант убийства смертоносного во всех смыслах супруга ты с тяжелым сердцем отмела давно: опытный спецназовец, прошедший через всевозможное дерьмо, с усовершенствованными до предела за годы службы навыками мухи не упустит из виду, не то что незначительные изменения в поведении выдрессированной жены. Да какое, к черту, оружие, если за эти месяцы ты ни разу не возвращалась к тренировкам, с одобрения Саймона занимаясь «подходящими для женского тела разминками»? Чтобы «не запустила свое тело превращением в свиноту». Справедливости ради, это было бы нереально с учетом твоего космической скорости снижения веса с начала брака.

Солдат... От солдата в тебе остались только отскакивающие от зубов «да, Лейтенант» и «нет, сэр» с добавившимся «как пожелаете, сэр». Сержант #̴#͝#͝##, старательно чистя винтовку, усмехнулась бы при одном взгляде на нарядненькую и тихую миссис Райли, довольствующуюся чтением неумело написанных сопливых военных романов, на которое вымолила разрешение. Слушая цоканье каблуков, пробормотала бы под нос презрительное «кукла, блять» и от души похохотала бы с Джонни и Кайлом над вылизанной походкой.

Один из лучших солдат ОТГ-141 точными выстрелами расправлялась с врагами, но не смогла справиться с собой. Хотя на поле боя солдатам некогда копаться в личных проблемах, и этого времени не было ни у тебя, ни у Райли, ни у других сослуживцев. Проще позволить взять верх не вытравленной во время боевой подготовки пубертатной жажде исцелить любовью. Потому тебе ничто не мешало собачонкой бегать за Гоустом и в ответ ловить взгляды, полные презрения, отвращения или злости — в зависимости от его настроения.

Куда успешнее тянущиеся из детства травмы латал бездетный Прайс, заменявший тебе отца. Получая от него недостающую отеческую заботу, ты продолжала активно ухлестывать за Райли и в конце концов добилась, как тебе казалось, того, чего хотела, после почти перестав проводить время с капитаном. Правда, это «хотела» превратилось в никем не услышанное «помогите», когда твои заботливо прикрытые одержимой привязанностью глаза наконец увидели истинное лицо Лейтенанта. Добродушие и забота Прайса вновь стали желанным, но уже недоступным островком безопасности...

...до которого ты все-таки посмела доплыть сегодня.

В медленном вздохе Саймон поднимает крепкие плечи, натягивая белую рубашку на шрамированную спину — так сильно, что видно почти каждую уродливую полосу, от вида которых всегда застываешь хотя бы на момент. Он разворачивается, фокусируется на твоих затравленных глазах. Знает, что ты знаешь и потому боишься сильнее — до того, что в трясучке все тело, а не только колени.

Испепеляющий взгляд гвоздит к полу мощнее вида любых ранений. Твое тело тонет в до боли знакомом жаре ожидания наказания, грудь саднит от застрявшего в легких воздуха. Саймон — вернее, уже Лейтенант, или сэр, — пожалуй, нет, еще не бешеный, но очень злой. И попробуй только случайно назвать его по имени, когда вы остались наедине. Или, того хуже, по позывному.

Воздух трещит от повисшего напряжения. Последние мгновения до твоей ты-уже-сбилась-со-счета смерти — и ты окончательно забываешь о назойливых спазмах в висках.

— Ко мне.

С выворачивающимися наизнанку внутренностями приближаешься и останавливаешься в шаге от него. Он наконец окидывает тебя критическим взглядом с головы до пят и качает головой. Восхищается? Знаешь, что нет, несмотря на то что твой образ в его вкусе консервативный и элегантный. Райли выбрал все: платье скромного фасона с длинными подолом и рукавами, прическу — заплетенные в корзинку волосы, и легкий макияж, который тебе удалось нанести меньше, чем за пять минут («В кои-то веки соизволила вытащить кривые руки из задницы?»).

А еще ты весь вечер ходила на цыпочках, как и дома; по крайней мере, старалась. Ну почти не придерешься — настоящая жена офицера, на зависть другим солдатам хорошо вышколенная армейским, а потом супружеским воспитанием. И не вздохнешь без разрешения мужа.

Может, потому тебе так душно. Саймон без рук стискивает грудную клетку, без пинков вышибает воздух из легких, а в ушах ненавязчиво гуляет предстоящий треск костей. Картинка перед глазами — усеянные синяками и багровыми царапинами участки кожи, сочащаяся из которых кровь пропитывает чистенькое платье. И вот, кое-как оклемавшись, ты уже волочишься посреди ночи в ванную за аптечкой.

Мозги встряхиваются в черепной коробке. Ты не стонешь от боли, на пол не валишься, ни одна кость пока не хрустнула. Только лицо горит, пульсируя, вернее — левая щека, от мощного удара теперь повернутая к Лейтенанту.

Глубоко вздыхаешь и осмеливаешься повернуть голову обратно. Клянешься вселенной, что без колебаний согласилась бы сплясать на минном поле, лишь бы в накатившей панике не выбирать, как не то что смягчить, а для начала успокоить сердитого мужа, если это сейчас реально.

— Ты гребаное разочарование.

Не реально. От опасно тихого сердитого тона в ушах звенит похлеще, чем от хорошей контузии. Напрягаешь превратившиеся в хрупкие ветки ноги, выпрямляя и натягивая их — и только посмей упасть или отступить.

— Что ты сделала?

Он знает каждый чертов раз и все равно спрашивает; проверяет, готовый прописать по еще не смоченному слезами лицу дополнительную пощечину в лучшем случае. Другую щеку пощипывает в страхе получить и по ней — от долгого молчания или неверного ответа.

— Я долго говорила с П... капитаном Прайсом.

Райли суживает глаза, стискивает челюсть. Не шевелится, молчит. Из всех звуков за окном слышен только рев промчавшейся машины, что стихает так же внезапно, оставляя тебя наедине с Саймоном в мертвой тишине. Внутренне миришься с предстоящим ударом, но в ответ... видишь кивок.

— Приложись башкой о стену, если забыла, что правила для жены озвучиваются мной единожды.

Ты смачиваешь пересохшее горло. Один из тяжелых камней сваливается с твоих плеч. Угадала.

— Сомневаюсь, что ты видела, как офицеры из жалости отворачивались от меня, а их дражайшие женушки смотрели на вас, а потом на меня, а потом хихикали друг с дружкой.

Невысказанное обещание худшего холодит тем сильнее арктического мороза, чем дольше ты с беспомощностью глядишь на Райли. И тем отчетливее представляешь, как завоешь белугой.

— Ты, законченная шалава, не стыдилась ворковать с моим начальником.

Легкий перегар подпитывает сковавший тело и разум ужас. Может, умереть и хочется, но не так. А Саймон ни за что на свете не позволит тебе испытать счастье быстрой смерти.

Небрежным махом руки он указывает на дверь ванной:

— Десять минут.

«Потом я тебя уничтожу».

— Да, сэр.

С потупленным взглядом немедленно удаляешься в ванную. Жмурясь от света и заметно прибавившей в слепящей белизне плитке, захлопываешь дверь и наспех снимаешь платье через голову; бросаешь его в корзину вместе с нижним бельем и прыгаешь в ванну.

Кипяток смешивается со слезами, которые панически пытаешься выплакать перед худшим. Обычно нежной мочалкой, сейчас больше походящую на промокшую наждачку, бегло натираешь тело и мощными струями смываешь пену. Полотенцем чуть ли не сдираешь засохшие корочки на ранах. Расплетаешь прическу, выдирая волосы, и отпускаешь волнистые локоны спадать на грудь и спину. Как Лейтенанту и нравится. Особенно, когда он таскает за них или сгребает в кулак, трахая в рот или со спины.

Надеваешь белую сорочку (которая лучше была бы простыней из морга) и молишься, чтобы сегодня не было секса: сердитый Райли отрывается по полной, дерет до крови, не всегда довольствуясь одним разом. Оголенную под длинным подолом вульву так и хочется прикрыть трусиками, что позволительно только во время редких менструаций. Цикл сбился, стоило в твою жизнь войти хронической нервозности с ежедневными слезами и стабильному приему противозачаточных.

В спешке забыв о таблетке от головной боли, с тугим узлом в желудке выходишь из ванной и бесшумно ковыляешь по коридору в спальню.

Каждый раз — как на казнь. Ежедневная русская рулетка: просто отчитает за что-то? оскорбит? Влепит больше пощечин? Да пусть так, лишь бы не избиение или изнасилование в несколько этапов. В любом случае, наказание еще не окончено, ибо Саймон никогда не засыпает, если тебя нет под боком. И романтика — последнее, что здесь будет; только контроль.

Педантичности Райли позавидовал бы сам Шепард: Лейтенант поддерживает строжайшую дисциплину среди подчиненных на службе и дома. Дает тебе четкое время на душ, макияж, личную гигиену и «прочую бабскую лабуду», контролирует питание и досуг. Разумеется, когда Саймон пропадает на заданиях, тебе проще везде, несмотря на то что он запирает тебя в доме с до отказа наполненным холодильником и после возвращения проверяет ускоренные записи с внешних камер.

Ты до сих пор не решаешься всерьез начать работать над планом своего спасения. Нет, ты боишься подумать о побеге. Он услышит твои мысли за тысячи миль, пока вокруг будут рвать снаряды и трещать автоматные очереди.

Ты не видишь свет большой люстры. Отгоняешь назойливую надежду на то, что Райли чудом уснул, и приближаешься к дверному проему.

В спальне тихо и из-за полумрака обманчиво умиротворенно, будто вы молча ляжете спать, а не грядет худшее для тебя за день время. Все готово ко сну: большое окно задернуто кофейного оттенка шторами, постель — с белоснежным чистым бельем, желтоватый свет от настольной лампы настроен на самое тусклое освещение. Сердце подпрыгивает к горлу от отброшенной на поверхность одного из шкафов древесного материала огромной тени.

Саймон сидит на краю кровати, в пальцах сцепив свисающие с колен руки.

Пугливо замедляешься в дверях, но не смеешь прекращать движение. В свете лампы суровое мужское лицо выглядит ну злее некуда: поджатые губы, такие же стиснутые челюсти... и глаза. Ты почти не видишь зрачков: он смотрит исподлобья, как смотрел через зеркало в машине, и светлые взлохмаченные волосы слишком хорошо подчеркивают недобрый огонек в них.

А еще он не переоделся. Только бросил галстук на тумбу со стороны своей половины и небрежно закатал рукава.

Ты останавливаешься у угла кровати. С тихим прерывистым дыханием терпишь секунды сжирающей остатки твоего самообладания тишины.

Упершись кулаками в матрас, Саймон встает и неторопливо приближается. Пушистый кремовый ковер отчетливо шуршит под его ногами, пока он не останавливается перед тобой и не окидывает оценивающим взглядом. Снова. Крепкая рука поднимается... и в нежном жесте касается влажной пряди у до сих пор горящей от удара щеки.

Он не спешит говорить. В комнате так тихо, что слышно скольжение его пальцев по волосам.

Ты будешь рыдать. Это еще раз подтверждается его тяжелым вздохом.

— Не стоило делать прическу, — грохочет он. Собственными усилиями получается не вздрогнуть. — Я бы выволок тебя за волосы прямо из зала.

Твое сердце падает. Его тон спокойнее, чем в прихожей, однако, наученная опытом, ты знаешь: злость никуда не делась.

— Солдаты любого ранга вынуждены терпеть сплетни о себе. — Саймон неторопливо накручивает короткий локон на палец. — Я, сержант МакТавиш и даже генерал Шепард — не всё слышим, но всё терпим. Слухи были, есть и будут среди коллег и гражданских.

Сцепив руки, почти не чувствуешь, как ногти впиваются в тыльную сторону ладони. Не смеешь отводить взгляд, когда Райли чуть оттягивает волосы и отпускает прядь, а потом наклоняется — так близко, что ты снова чувствуешь легкий перегар.

— Есть самый унизительный для любого военного слух, детка. Знаешь, какой?

Ты не решаешься сказать вслух застрявшее в горле «нет». Просто уставилась на него в надежде продления притворной благосклонности, оттягивающей чистые страдания.

Саймон снова качает головой.

— Мой первый убитый террорист был куда сообразительнее, — бормочет обманчиво мягко, будто ребенку.

Ты не шевелишься, готовая вынести любое оскорбление, любую грязь из его рта, только не что похуже. Уголок его рта дергается — будто сама ситуация забавная, смешная, тогда как «ему просто смешно» из-за любых твоих действий не может существовать даже в фантастике.

Ему ни черта не смешно.

— О том, что он куколд.

Слово повисает между вами, сочась уничижительной сущностью. Тишина утяжеляется, пока Саймон молча прожигает взглядом твою душу, и длится столько, что интуиция едко шепчет: продолжишь молчать — и слова выбьются. Приоткрываешь рот, и воздух на вдохе кусает пересохшие десна и язык, онемевший до такой степени, будто ты не умела говорить.

Наскоро облизываешь губы.

— Лейтенант, я н-никогда не хотела вас разочаровывать, — стараешься не мямлить. — Клянусь, у меня не было и мысли унизить вас. Я лишь хотела поздороваться с капитаном Прайсом, но увлеклась. П-простите меня.

С темнеющим выражением лица Райли третий раз тяжело вздыхает. Того, что прощения сегодня не ждать, подтверждает повышением голоса, отчего тебя пробирает животный страх — такой, что только сорваться и бежать без оглядки.

— Ты не кивала, когда нас встречали? Я не пожимал им руки при приветствии? — Он делает шаг. — У тебя совсем мозги отшибло?

Ощутимый спазм сдавливает грудную клетку и горло, душа с не до конца выплаканными слезами. Ты не дрожишь; тебя колотит, как в лихорадке, даже после того как он дает мощный щелчок в висок.

— В жизни бы не поверил, что тебя брали в армию. Чудо, что пуля не дырявила.

Губы дрожат в провальных попытках сдержать плач. Ты покорно ждешь окончания гневного потока, готовая осыпать Лейтенанта жалкими слезливыми извинениями.

— Капитан Джонатан Прайс — мой начальник и доверенное лицо генерала Шепарда. Ты не его солдат и тем более не дочь! Я должен вбить то, что пролетает мимо ушей?!

Каждое слово гасит остатки здравомыслия.

— Н-нет, сэр...

— Что?

— Нет, сэр.

...И ты черт знает какой раз ощущаешь себя уже не провинившейся непутевой женой, а чудом выжившим в армейской среде ничтожеством в самом первозданном виде. Рьяно мнешь собственные пальцы: руки так и норовят в защитном жесте подняться к груди.

— Мне осточертело спрашивать, когда то, что я велю, не будет исполняться из-под палки. Мне осточертело встречать похуизм. Тебе нравится класть хер на то, что я делаю?

— Н-нет...

— Что?

Ты отчаянно качаешь головой. Его надо остановить.

— Я ценю то, что вы делаете, клянусь! — всхлипываешь и шагаешь вперед в попытке достучаться. Подол сорочки скользит по ткани штанов. — Я стараюсь, правда! Лейтенант, умо...

— Твоя забота — не только торчать на кухне и бегать с тряпкой по полу, пока мужчина защищает страну и дает тебе крышу над головой и достаток.

Ты стоишь, не чувствуя отнявшихся ног, и в парализующем ужасе смотришь в горящие бешенством темные глаза. Пространство давит на тело, заставляет съеживаться, вжимать голову в опущенные плечи и в то же время разжигает запретное желание защищаться, которое, как обычно, так же быстро погаснет.

— Внимательность и послушание — первое, что показывает женщина своему мужу. Я, как попугай, должен напоминать об этом?

— Нет, нет!..

— Тогда какого хера ты творишь?!

Разум отключается. Искра зарождающегося сопротивления тухнет, оставляя знакомый едкий дымок вынужденного подчинения. В унизительном жесте ты падаешь на колени и, глядя на затемненное лицо распахнутыми глазами, вцепляешься в ткань штанов на его бедрах.

— Простите меня! Лейтенант, умоляю вас... Я все сделаю!..

— Твое «простите» не исправит тупости, — рявкает с написанным презрением на лице, не отстраняясь, — и того, как ты филигранно позоришь меня, стоит выйти за порог!

Ты судорожно хватаешь ртом воздух, задыхаясь. Пытаешься говорить, убедить его, но слышишь собственные истерические всхлипы. Вскрикиваешь, когда он грубой хваткой на челюсти запрокидывает голову.

— Ебаная ошибка природы, — гремит он, — не умеешь делать, что велено — не стоишь и грязи под ботинками. И я, неблагодарная ты дрянь, буду напоминать об этом каждый ебучий день. Поняла меня?

Ты энергично киваешь, заливаясь слезами.

Звон пряжки перебивает рваное хныканье. Райли с шипением агрессивными движениями расстегивает ремень, захватывает ткань штанов и разом приспускает их вместе с боксерами. К твоему лицу выскальзывает подергивающийся эрегированный член.

Мозг плывет. Это ведь самое легкое, что сейчас можно перенести. Ты живая, дышишь, не избитая. Он просто немного позлился.

Ты подползаешь ближе и касаешься коленями его стоп, прежде чем мужской кулак наматывает волосы. Головка настойчиво упирается в дрожащие губы.

— Приступай.

Всего пять минут. Это просто минет.

Стоит немного приоткрыть рот — и член тут же проникает внутрь до упора, головкой надавливая на заднюю стенку горла. Под протяжный гортанный стон Лейтенанта, чувствующего твои спазмы, выпучиваешь глаза и старательно сдерживаешь рвотный рефлекс.

Надо просто потерпеть.

Привыкая к темпу, задыхаешься и осторожно касаешься дрожащими пальцами основания члена. От усилившейся хватки на волосах с перепугу поднимаешь взгляд как раз, когда он гаркает:

— Убрала.

Послушно опускаешь руки и в обеих ладонях сжимаешь ткань сорочки у коленей. Вынужденно заглатываешь глубже и надеешься, что тебя не стошнит. И, кажется, ему только в радость, что ты до сих пор неумело делаешь горловой: из-за сильных спазмов рот инстинктивно открывается шире в попытке избежать неминуемых фрикций.

— На меня. — Пара легких шлепков по щеке заставляет снова поднять взгляд к нахмуренному мужскому лицу. Свободная рука надавливает на затылок, проталкивая член глубже — так, что кончик твоего носа касается отросших лобковых волос. — Шире.

Старательно раскрываешь рот и впиваешься ногтями в бедра сквозь ткань сорочки, стоически терпя боль в треснутом от растяжения уголке пересохших губ и в затекшей челюсти. Неприятные ощущения растекаются по всей голове, и вот уже ноет каждая мышца. Рьянее двигаешь головой в такт толчкам и стараешься держать зрительный контакт. И даже так в затуманенной унижением голове четко понимаешь, что готова проглотить сперму, лишь бы Саймон в кровь не разодрал влагалище или, того хуже, слишком узкую для его члена задницу.

Словно в ответ на твои мысли Райли быстрее стучит головкой члена по задней стенке горла. Под звуки заглатывания умоляюще смотришь в темные глаза над собой и в ответ встречаешь невысказанное презрение — в точности такое, которое ты отказывалась видеть еще до того, как с головой окунулась в омут лживой нежности.

Не успевший атаковать тебя поток мыслей о прошлом испаряется, стоит Саймону вдруг вытащить член из твоего рта. Ты глотаешь воздух и, опустив взгляд, сквозь отвращение наспех сглатываешь скопившуюся во рту вязкую мешанину слюны и предэякулята. Отвратительная влага с налитой кровью головки небрежно размазывается по твоим щекам под похотливое шипение.

— Глаза. — С тихим всхлипом поднимаешь затравленный взгляд. Не успев отдышаться, послушно принимаешь член обратно в рот: — Во-от так.

Он задает темп стремительнее предыдущего; в ответ на твои хаотичные движения языком издает одобрительный рык и стягивает волосы сильнее; глухо посмеивается от вида твоих стараний сосать поглубже вкупе с попытками не подавиться и не отводить взгляд.

Член вдруг снова выпрыгивает из твоего рта — так быстро, что ты у тебя толком не возникает рвотного рефлекса. Обливаясь слезами и слюной, в недоумении смотришь на Лейтенанта. Но стоит ему отступить назад и кивнуть в сторону кровати — все понимаешь.

— Подъем, — тянет за волосы, второй рукой поглаживая мокрый член. — На колени.

Он разорвет тебя.

Все размывается и плывет, пока ты взбираешься на кровать и получаешь пару подначивающих поторопиться шлепков, одновременно слыша шуршание одеяла под мужским телом. Саймон устраивается на коленях сзади, небрежным движением отбрасывает подол сорочки на спину.

Громко ахаешь: из принципа не покрытая смазкой головка настойчиво упирается в задницу.

— Нет! Лейтенант, умоляю! — жалобно протестуешь и вскрикиваешь от смачного шлепка по ягодице.

— Ноги.

Руки почти не держат — трясутся так, что вот-вот завалишься на простынь. С жалобным хныканьем расставляешь колени и слышишь недовольное бормотание, пока член упорно давит на сфинктер.

— Какая ж ты сухая, блядь.

Не зажившие после первого анального секса раны уже ноют от предстоящей повторной боли. Вопли будут громче, чем в прошлый раз.

От твоего резкого подъема бедер влажный член соскальзывает вниз и с куда большей легкостью входит в сухое влагалище, раздражая поврежденные стенки. Райли шлепает по той же ягодице и, придерживая свободной рукой талию, с укоризненным «обнаглевшая сука» двигает бедрами обратно.

— Сэр, прошу! — С болезненным стоном насаживаешься на ускользающий член, натирающий незажившие микротрещины. Что угодно, только не в задницу насухую. Только вообще не в задницу.

От твоих отчаянных движений Саймон теряется, однако иллюзия контроля быстро рассеивается пылью на ветру, как только спальню заполняет снисходительный хохот. Он сгребает волосы больнее, чем в прошлый раз, но так же небрежно, оставляя взлохмаченные пряди болтаться у щек и задевать шею; надавливает на затылок и утыкает лицом в подушку. И только после, посмаковав вид, с ожесточенностью начинает долбить тебя.

«Хотела в пизду? Получай».

Подминаешь подушку и, вгрызаясь в нее, приглушаешь резонирующие с тяжелым дыханием Саймона собственные оры. Довольно быстро из израненного влагалища по вульве стекает тепло, на что слышишь жестокий смешок: ты кровоточишь унизительно и оттого для него приятно.

Сильнее стискиваешь зубами смачиваемую слезами и соплями наволочку и рыдаешь в голос. Жалобное «больно» проглатывается, стоит только языку зачесаться (как будто не будет хуже, если пожалуешься). Остервенелыми толчками Саймон раздирает заживающие ранки на стенках влагалища, беспорядочно осыпая задницу похабными шлепками. Кровь смешивается с предэякулятом, вытекает и оседает у основания члена и яичках, ритмично струясь по коже в такт толчкам, и капает на простынь.

Райли больно цепляет за загривок и грубо дергает голову к нему. Удар члена прямиком в одну из ранок выбивает надрывный вопль, сквозь который слышишь над ухом отчетливое:

— Я тебя уничтожу.

Снова.

Вертящаяся каруселью спальня вбирает в единый вихрь блеклые цвета всего доступного зрению. Под затихающие от уставшего горла всхлипы обмякшее тело окутывает знакомое притупленное смирение.

Я тебя уничтожу. Это не что-то новое, но все так же вселяющее не поддающиеся полному осмыслению чувства. Он уничтожает ежедневно — в этом доме или будучи в другой части света на задании. Он не гибнет, потому что он есть Смерть. Тянущейся тучей преследует, бросаясь в глаза, куда бы ты ни посмотрела; скрывается в стенах, мебели и даже твоей одежде и вездесущим сторожем наблюдает за твоим рваным облегченным дыханием, когда ты наконец остаешься одной в доме на несколько дней или недель.

Горьким ядом внутри растекается отвращение. Саймон сцепляет обе руки на твоей талии и, дав опустить грудь на кровать, с усиленным упорством окунает твердый член в кровь.

Ты разрушаешься. Тебе плохо.

Смерть рядом с того момента, как ты добровольно отдалась в Его душащие руки по собственной глупости и навязчивой доброте, не сумев испепелить их в армейской среде. Наивное дитя, не справившееся с собой; решившее, что оно может помочь закаленному войной солдату, кто выкурил из больной головы мысли о самокопании и держится в адеквате за счет агрессии и неограниченного признания.

Смерть настигает тебя любым способом: избиением, изнасилованием, пощечиной и одним взглядом. И на это ты обрекла сама себя.

Тяжелые стоны Райли улавливаются звенящим разумом; разносятся громче и чаще, молотком разбивают твое хрупкое «я». Вернее, его обглоданное подобие.

Тебе не сбежать.

Сержант #͢###҉#͢, ты всерьез стремилась спасти Смерть от Него самого?

Ты так хотела его исправить. Довольна тем, что имеешь? Смерть, снявший маску, стоило с грохотом захлопнуться его ловушке, и попавшее в нее трусливое создание, по струнке вытягивающееся от недоброго блеска в глазах хозяина.

Удобство, приятное дополнение для заебанного жизнью офицера.

Инфантильная взрослая, не увидевшая, что другому взрослому чужая жалость нахуй не нужна.

Ты все поняла. Очень хорошо, но очень поздно.

И ты сама виновата.

Он с тобой, как ты и хотела. Так чего ревешь сейчас? Он дарит тебе благосклонные взгляды, кусок неблагодарного дерьма, обеспечивает и водит на светские вечера с высшим командованием; следит за режимом сна, сажает на диеты, учит манерам. Он держит в ежовых рукавицах столь безмозглую девку не для своего удовольствия и втрахивает тебя в кровать, пол, кухонный стол и все остальное не просто ради наказания. Он делает это, чтобы ты всегда была послушной, вежливой, и — самое главное — верной, не блядующей женой, которой ты, ебаная неумеха, никак не научишься быть.

Все ради твоего блага.

Глубокие толчки вбивают это снова и снова. Ты не двигаешься; так же лежишь на груди с поднятой задницей и расставленными ногами, слушая стоны Саймона.

Твое парализованное тело выворачивается наизнанку, разлагается от мыслей, ощущений и чувств, смешивающихся в отравляющую организм кислоту. Твое «я» разбивается на миллионы кусочков, чтобы позже собраться в еще более уродливое... что-то.

Пустыми и столь говорящими глазами смотришь перед собой. Ты снова умираешь.

Горячее семя пощипывает разодранные стенки влагалища, вливается в самое нутро, мерзейше согревая. И, несмотря на растекающееся гадкое тепло, тебе холодно — не просто до дрожи, но до обрушивающейся на все существо тоски, от которой хочется свернуться, уменьшиться. Слиться с чем-нибудь. Раствориться в воздухе. Не существовать.

Подергивающийся член выскальзывает из тебя с громким хлюпаньем. Мешанина спермы и крови — свидетельство твоего поражения — течет обратно, к выходу из пылающей вагины.

Закончилось.

Саймон небрежно вытирает член о твою саднящую от ударов ягодицу и наконец дает без сил упасть на мятую перепачканную простынь. С тяжелым дыханием сползает с кровати и направляется к дверному проему.

— Приберись.

«Смени простынь и приведи себя в порядок».

Ты знаешь, что он не удостаивает тебя взглядом, пока босиком удаляется из спальни, на ходу застегивая ремень. Лежишь неподвижно до разносящегося по дому оглушительного хлопка двери его кабинета.

В погрузившейся в туман комнате не чувствуешь ничего — только грязь, слой за слоем ежедневно прилипающую к твоему существу. Она не исчезнет, даже если ее выцарапать, выскоблить или оторвать к чертовой матери, не говоря о твоих верных друзьях после секса в лице салфеток или душа.

Смерть отступил. Чем быстрее ошибешься снова, тем быстрее Он вернется. А рано или поздно ты ошибешься. Он найдет, где.

У тебя пять минут, пока он выпивает стакан — или два — виски, чтобы ты поменяла постельное белье.

Онемевшее тело медленно перекатываешься на спину, рука нащупывает на тумбе пачку салфеток и захватывает сразу три штуки. Кое-как протерев между ног, с размытым зрением встаешь на подкашивающиеся ноги и все равно ощущаешь, как назойливо по внутренней стороне бедра течет мешанина из спермы и крови. Бросаешь на пол скомканное грязное постельное белье, движениями на автомате стелешь чистое. Сгребаешь в охапку простынь с салфетками, закидываешь сверху чистую сорочку и крадешься в ванную.

После хлопка двери не доносишь груз до корзины в метре от тебя и роняешь все на пол. Вымученными движениями снимаешь сорочку и смотришь в зеркало.

Это ты?

Сержант #͢###҉#͢,ты больше никогда не будешь называться сержантом. Сержант #͢###҉#͢ не стоит голышом перед зеркалом в плену у собственного мужа, сомневаясь в собственной адекватности, и не получает нервные срывы еженедельно. Ее любовник — не сломанный офицер старше нее больше чем на дюжину лет, а крепкий и несколько тяжелый для нее автомат. Она пашет на тренировках почти ежедневно, по выходным пропускает кружку пива с сослуживцами и с вызовом принимает недобрые взгляды в свою сторону, а не шарахается их.

Через отражение смотришь на дорожку застывшей на бедрах вязкой дряни. Ты слышишь, как твои внутренности... да черт его знает, что с ними. Крутятся. С хлюпаньем выворачиваются. Разлагаются. Ты не понимаешь. Может, все подряд.

До сих пор думаешь, что из избиения и изнасилования что-то переносишь легче? Каждый раз мозг отключается минимум на пару часов, и за это время ты едва приходишь в себя; ползешь мыться или обработать йодом раны, которые, скорее всего, на следующий день прикроешь одеждой или замажешь тональником — и только посмей показать кому-то. Каждый раз чувствуешь себя последним мусором на земле, заново начиная бороться с запретным желанием придумывать побег.

Твое заточение здесь останется неизменным. Как неизменной будет ненависть к себе за собственную слепоту и плач по Прайсу, Джонни и остальным.

Сержант #͢###҉#͢, а ты точно когда-то звалась сержантом?

Руки сцепляются на груди, ногти царапают предплечья в неисполнимом желании содрать покрытую невидимой грязью кожу.

Ты заслуживала зваться сержантом?

Наступаешь на одну из разбросанных салфеток и боком падаешь на кучу — прямо на кинутую поверх нее испорченную сорочку.

Ты вообще заслуживала чего-нибудь? Остаться в ОТГ-141 и отдавать жизнь за страну? Ограничивать общение с лейтенантом Райли брифингами и обменом информации во время миссий через рацию? Не переносить свои ебучие травмы на окружающих и хотя бы пытаться разобраться в себе вместо того, чтобы видеть отца в одном старшем офицере и копаться в душе другого?

Да?

Тогда ответь себе: с чего ты решила, что можешь остановить необратимое гниение сущности безжалостного Лейтенанта Гоуста? Нет, ты знаешь, почему. Потому что наивно думала, что он изменится ради по уши влюбленной девчонки, готовой рвать задницу за один его взгляд; что он потеряет голову от назойливой доброты и поразится, как такой сильный духом молоденький цветок занесло на выжженные поля войны.

Ты думала, что он вообще способен измениться.

Довольно милый выдуманный образ взрослого мужчины, которого надо пожалеть, не так ли?

Грязной ладонью закрываешь рот, уставившись на бортик ванны. Ты задыхаешься.

Он видел все, но не так, как хотелось тебе. Солдату со стажем нужно, чтобы все было просто удобно. Удобно получать неограниченную бытовую заботу, большую часть времени торча в кабинете с бутылками виски, а потом дарить тебе удар за ударом из-за случайной мелочи. Удобно иметь тебя в любое время суток, стоит только пожелать: ранним утром перед вылетом на недельную миссию, после возвращения сразу в прихожей или глубокой ночью после пробуждения от кошмара или после избиения, как тряпичную куклу. Удобно властвовать хоть над кем-то и не бояться отстранения от службы за неподобающее отношение.

Ты предпочла забить на разум и прыгнуть в омут порожденных личными травмами фантазий. И хоть тысячи раз попросишь у себя прощения — всегда будет поздно. Потому что ты сама себя убила. И это то, чего ты заслужила за собственную незрелость. Смерть забирает слабых в первую очередь — не выросших и думающих, что они способны изменить неизменное.

Рот распахивается в беззвучном плаче. Трясущееся тело дюйм за дюймом сдвигает простынь к ванне, расчищая место на холодной плитке. Эхо старательно приглушаемых всхлипов глохнет в тишине, но остается в мечущемся разуме.

Ты лежишь на полу, распластанная. Все еще надеешься, что потолок обрушится и придавит тебя насмерть.

Ты жена лейтенанта и все еще ничтожество. И он будет напоминать об этом каждый ебучий день.