Отражение

Тюремная камера была холодной и стерильной, как анатомический театр. Серые бетонные стены, покрытые тонким слоем сырости, поглощали свет единственной лампы, висевшей в коридоре. Её тусклый свет отбрасывал длинные тени, которые дрожали, когда где-то вдалеке хлопала дверь или звенели цепи. Металлический стол, привинченный к полу, и узкая койка составляли всё убранство. Доктор Ганнибал Лектер сидел неподвижно, его длинные пальцы покоились на раскрытой книге — «Божественная комедия» Данте, открытая на «Аде». Его глаза, тёмные и острые, как скальпель, скользили по строкам, но разум был где-то глубже, в лабиринте собственных воспоминаний и расчётов. Тишина была его владением, его союзником, пока её не разрезали шаги — лёгкие, почти неуверенные, но с ритмом, который казался слишком точным, будто их обладатель знал, как нарушить покой.
Дверь в блок отворилась с металлическим скрежетом. Вошёл молодой человек, представившийся журналистом. Светлые локоны, слегка растрёпанные, падали на лоб, слишком чистый костюм — тёмно-синий, без единой складки — выглядел чужеродно в тюремной серости. В руках он держал потрёпанный блокнот, а его лицо светилось наивным восторгом. Глаза, однако, были странными: слишком яркими, будто в них отражался не свет лампы, а что-то иное, внутреннее, нечеловеческое.
— Доктор Лектер, — начал он, голос дрожал, но в этой дрожи чувствовалась наигранность, как у актёра, знающего свою роль. — Я из местной газеты. Всего пара вопросов, если позволите. Ваша репутация... она просто невероятная!
Лектер не шевельнулся. Его взгляд остался прикованным к книге, пальцы неподвижны. Только лёгкое движение брови — едва заметное, как тень облака — выдавало, что он заметил гостя. Тишина в камере стала гуще, словно воздух сгустился вокруг них.
— Я читал о вас, — продолжал юноша, листая блокнот с нарочитой неловкостью, его пальцы слегка дрожали, но движения были слишком плавными, почти танцевальными. — Психиатрия, искусство, кулинария... Как вы всё это совмещаете? Это же... почти волшебство!
Молчание. Лектер медленно перевернул страницу, звук бумаги был резким, как выстрел, в мёртвой тишине камеры. Его глаза не поднимались, но он уже анализировал: слишком чистые туфли, без единой царапины, запах — не одеколона, а чего-то странного, металлического, с лёгкой ноткой старого пергамента. Этот мальчишка был... неправильным.
— Вы не ответите? — юноша улыбнулся, его голос стал чуть смелее, но в нём всё ещё звучала наигранная робость. — Ну, хорошо, давайте проще. Что вас вдохновляет, доктор? Что... питает ваш ум?
Лектер наконец поднял взгляд. Его глаза, холодные и неподдающиеся расшифровке, впились в лицо гостя, как иглы. Он молчал секунду, две, затем произнёс, тихо, но с силой, от которой воздух в камере стал тяжелее:
— Пульс. Чужой.
Юноша замер. Его улыбка стала шире, но в ней появилась новая нота — не восторг, а что-то острое, хищное. Он наклонился чуть ближе к решётке, его пальцы легли на металл, и Лектер заметил, как тень под его рукой стала гуще, будто свет избегал её.
— Пульс? — переспросил гость, его голос был мягким, но с лёгким намёком на насмешку. — Интересно. А если пульса нет, доктор? Что тогда движет вами?
Лектер не ответил. Его взгляд стал острее, фиксируя каждую деталь: слишком ровное дыхание, блеск в глазах, который не отражал свет лампы, лёгкое движение пальцев, будто они перебирали невидимые струны. Его разум, привыкший вскрывать людей, как анатомические модели, наткнулся на пустоту. Этот человек был... не тем, кем казался.
— Вы не любите говорить, да? — юноша рассмеялся, но смех был странным, без эха, будто стены камеры его проглотили. — Хорошо, я попробую иначе. Скажите, доктор, что такое страх? Не для ваших... пациентов. Для вас.
Лектер чуть наклонил голову, его губы дрогнули в намёке на улыбку, но глаза остались холодными.
— Страх, — сказал он, каждое слово — как удар, — это зеркало. Показывает правду.
— Правду? — гость прищурился, его голос стал ниже, с лёгким акцентом, которого раньше не было. — А если правда пуста, доктор? Если в зеркале — ничего?
Лектер молчал. Его пальцы медленно закрыли книгу, но взгляд не отрывался от гостя. Он ждал, анализируя. Юноша не отступал. Он скрестил руки, его улыбка стала менее наивной, но всё ещё мягкой, как у человека, знающего больше, чем говорит.
— Вы ведь цените вкус, правда? — продолжал гость, его тон стал мягче, но в нём появилась сталь. — Не только еды. Вкус власти. Вкус... контроля. Что это для вас?
— Контроль, — Лектер сделал паузу, его голос был как лезвие, — иллюзия. Ты пришёл за иллюзиями, мальчик?
Гость улыбнулся, но теперь в его улыбке не было наивности. Он сел на стул напротив решётки, его движения были плавными, почти неестественными, как у тени, скользящей по воде. Его глаза встретились с глазами Лектера, и в этот момент что-то изменилось. Лектер почувствовал укол — не страх, но что-то близкое, как холодный ветер, пробежавший по костям. Его пульс, всегда ровный, на долю секунды сбился. Он подавил это мгновенно, но знал: гость заметил. Его глаза сверкнули, будто поймали свет, которого в камере не было.
— Иллюзия? — переспросил гость, его голос стал глубже, почти бархатным. — А если контроль — это игра, доктор? И вы играете, не зная правил?
Лектер молчал. Его разум, острый, как скальпель, пытался вскрыть этого человека, но натыкался на пустоту. Гость наклонился ещё ближе, его пальцы снова коснулись решётки, и Лектер заметил, как металл под ними чуть дрогнул — или это была игра теней?
— Что такое зло, доктор? — спросил гость, теперь без намёка на юношескую неловкость. — Не ваши... увлечения. Зло как идея. Как музыка.
Лектер чуть прищурился. Его губы дрогнули, но он ответил скупо:
— Зло — свобода. Отказ от цепей.
— Свобода, — гость кивнул, его голос был как эхо, но без источника. — А если свобода — это не отсутствие цепей, а их невидимость? Что, если вы, доктор, лишь пешка в игре, где доска вам не видна?
Лектер не ответил. Его глаза стали острее, но лицо оставалось маской. Он чувствовал, как этот человек — или что бы это ни было — видит его насквозь. Впервые за годы его разум, привыкший разрезать чужие души, скользил по поверхности, не находя зацепок.
— Вы молчите, — гость улыбнулся, его тон был почти игривым, но с подтекстом, от которого воздух в камере стал гуще. — Хорошо. Давайте о тишине. Что она для вас, доктор? Тишина после крика. Тишина... перед концом.
— Тишина, — Лектер сделал паузу, его голос был едва слышен, — это правда. Без лжи.
— Правда, — гость кивнул, его глаза теперь не отрывались от Лектера. — А если правда — это пустота? Если в тишине нет ничего, кроме вас... и того, что старше вас?
Лектер молчал. Его взгляд был неподвижен, но внутри его разум работал с лихорадочной скоростью. Этот человек знал слишком много. Знал, как задеть. Знал, как заставить его, Ганнибала Лектера, почувствовать себя... видимым.
— Вы верите в красоту, доктор? — гость наклонился ещё ближе, его голос стал почти шёпотом. — Не в картинах, не в музыке. В красоте разрушения. В том, как порядок превращается в хаос.
— Красота, — Лектер ответил медленно, каждое слово было как выстрел, — в гармонии. Даже в хаосе.
— Гармония, — гость рассмеялся, но смех был пустым, как звон стекла. — А если гармония — это ложь? Если хаос — единственная правда?
Лектер не ответил. Его пальцы сжались на книге, но он не показал ни тени эмоций. Гость наклонился ещё ближе, его лицо теперь было так близко к решётке, что Лектер мог видеть каждую деталь: идеально гладкую кожу, отсутствие морщин, глаза, в которых не было ни тени усталости. И всё же — ничего. Пустота.
— Кто ты? — спросил Лектер, его голос был холодным, но в нём чувствовалась сталь.
Гость улыбнулся, медленно, торжествующе.
— А вы догадайтесь, доктор, — ответил он. — Что пугает того, кто не боится ничего? Что заставляет сердце замереть... даже ваше?
Лектер не ответил. Его глаза сузились, но он не отвёл взгляда. Гость сделал шаг назад, будто собираясь уйти, но остановился. Он повернулся, его улыбка стала шире, почти театральной.
— Ещё один вопрос, доктор, — сказал он, его голос был мягким, но с подтекстом, который резал, как нож. — Скажите, вы верите в судьбу? Не в ту, что пишут в книгах. В ту, что смотрит вам в глаза и знает ваш следующий шаг.
— Судьба, — Лектер чуть наклонил голову, его тон был как лёд, — это сказка. Для слабых.
— Сказка? — гость рассмеялся, но смех был пустым, как эхо в пустыне. — А если сказка реальна, доктор? Если она сидит перед вами и ждёт вашего хода?
Лектер молчал. Его пальцы сжали книгу сильнее, но лицо осталось неподвижным. Этот человек был... невозможным. Не человеком. Не совсем. И всё же Лектер чувствовал, что игра продолжается, и он, впервые, не знал всех правил.
Гость поднялся, достал из кармана скомканный лист — якобы заметки — и сжал его в кулаке. Протянул через прутья, его движения были медленными, почти ритуальными.
— Возьмите, доктор, — сказал он, его голос был мягким, но с железным подтекстом. — Мои... каракули.
Лектер, не отрывая взгляда от лица гостя, медленно протянул руку. Их пальцы соприкоснулись — всего на миг. Кожа гостя была тёплой, но под ней — ничего. Ни пульса. Ни жизни. Только пустота, глубокая, как беззвёздная ночь, и тишина, от которой звенело в ушах.
Лектер развернул лист. Одно слово, написанное чёрными чернилами: Воланд.
— До встречи, доктор Лектер, — сказал гость, его улыбка была холодной, как звёзды. — Пригласите меня на свой последний ужин.
Он повернулся и ушёл. Шаги не оставили эха. Лектер смотрел на лист, затем в пустой коридор. Его пальцы сжали бумагу, но лицо осталось неподвижным. Только в глазах мелькнула тень — не страха, но признания. Что-то большее, чем он, было здесь. И оно вернётся.