Кладбище тестов

•Атсуши Мурасакибара

«Как часто выразить любовь мою хочу,
Но ничего сказать я не умею.»
Д. Мережковский

Я вернулся домой, обнаружил, что любимой нет, приготовил ужин и стал ждать. Ждал довольно долго, а есть хотелось невыносимо, и тогда я съел свой кусок мяса и выпил свою кружку чаю, решив, что, когда она вернется, поужинаю еще раз.
Я сел перед телевизором, бездумно стал щелкать каналы, и тут меня неудержимо потянуло в сон.
Атсуши сильно нервничал в последние дни, почти не спал, и теперь глаза просто слипались. Подперев голову рукой, чтобы не падала, он еще некоторое время таращился в экран, силясь понять то, о чем бубнил ведущий, но слова сливались в единый монотонный звук.
И тогда он решил, что поспит немного. Ты всегда над ним смеялась, когда он спал днем, и называла его каким-то Обломовым из Гончарова. Этот Обломов, как понял Атсуши, только и делал, что спал. Атсуши оскорблялся и начинал длинно объяснять тебе, что он так устроен, что когда ему хочется спать, то просто жизнь не в жизнь, но ты все равно над ним смеялась. Он решил, что поспит совсем немного, до твоего прихода, дополз до вашей с ним кровати размером с аэродром, рухнул и заснул, и ему снились какие-то странные сны.
...Атсуши проснулся, когда за окнами синело, и некоторое время не мог понять, сколько же он спал, утро уже или все еще вечер. Он сел на кровати, потряс головой, потер глаза и щеки и посмотрел на часы.
Было около половины одиннадцатого.
Эта девчонка давно должна быть дома. Куда ее опять унесло?!
Ну да, да, утром он сказал ей что-то такое не слишком приятное, но не потому, что хотел ее оскорбить, а потому, что испугался до смерти.
А испугался он еще тогда... В общем... Ну как он мог объяснить!...
Когда ты поцеловала его в шею, даже встала на цыпочки, чтобы дотянуться повыше, а он ничем тебе не помогал, стоял, прямой как палка, и даже руки по швам сложил, чтобы не трогать тебя.
Нет, не так. Чтобы не дотронуться случайно.
Она засунула руки мне под майку и гладила спину, живот и грудь, и там, где проходили ее пальцы, оставался след, словно она проводила утюгом.
С той самой минуты, когда Мурасакибара Атсуши, хладнокровие и непоколебимость во плоти, потерял контроль, у него в голове будто что-то сместилось.
...Он целовал тебя, сильно и нежно, и ты стала растерянно отвечать, потому что не было в твоей жизни ничего лучше, чем поцелуи Атсуши, и ты почувствовала, как он длинно и сильно задышал, обняв тебя, прижимаясь к тебе всем своим длинным и сильным телом. И Атсуши вдруг отчетливо почувствовал тебя всю, живую, дышащую, всегда принадлежавшую ему, только ему одному!...
Он перевел дыхание, очень серьезно посмотрел тебе в лицо, и снова обнял тебя и стал целовать, а ты все стояла столбом.
С каждым поцелуем он хотел тебя все сильнее и сильнее и с ужасом думал, что с ним будет, если вдруг придется расставаться – жизнь, она ведь непонятная штука! Кто знает, что она там дальше еще придумает! Поэтому потребность сделать тебя своей навсегда стояла первой в списке его желаний. Точнее, она была единственной.
– Прости, – выдавил он. Губы плохо слушались, и во рту было сухо. – Уходи. Уходи сейчас же. Беги от меня как можно дальше. Я могу сделать то, о чем ты будешь жалеть всю оставшуюся жизнь, понимаешь?... Ты понимаешь меня или нет?...
– Я понимаю, что ты мне нужен, – сказала ты. – Больше всего на свете. Только ты один, Атсуши, и больше никто.
Он наклонился и поцеловал твою грудь с левой стороны, где билось сердце, и, кажется, он глазами видел, как оно бьется.
Ты замерла и затаила дыхание, и откинулась немного назад, чтобы ему было удобнее целовать. Твои пальцы сошлись у него на затылке и мягко сжали пряди длинных мягких волос Атсуши.
Он больше не мог сопротивляться своему желанию, и вообще все его сопротивление вдруг показалось ему какой-то глупой комедией, и он стиснул тебя так, что у тебя что-то пискнуло внутри, и стал целовать, куда придется.
Вдруг Атсуши исчез из поля твоего осязания, и ты открыла глаза.
Он развязывал единственную тесемку тренировочных штанов, в которых ходил дома, и стягивал старую майку того же назначения. Обе детали гардероба были сняты и брошены им в кресло. Огонь от камина, в котором пылали дрова, отсветом прошелся по совершенному, как у римского воина, телу. Ты отвела глаза и адски покраснела.
Ну что он делает?! Разве можно так делать?!...
...Он мял тебя, тискал, трогал. На нежности не было времени. Атсуши знал только, что должен получить тебя прямо сейчас и отделаться от того скверного, что случилось с вами в последнее время, а отделаться можно было только с тобой, в тебе, только вдвоем, один он не справится.
Он потащил тебя на кровать и бережно уложил, и еще некоторое время смотрел на тебя сверху, как ты лежишь, вытянувшись и крепко зажмурившись, такая красивая и такая необходимая ему, а потом лег рядом и замер, потому что прикосновение кожи к коже было острым и обжигающим, и нужно было успокоиться немного.
– Я люблю тебя, – сказал Атсуши.
Наверное, он должен был сказать более развернуто, что обожает тебя страстным обожанием, но говорить красивыми словами он не умел. Да и не мог. Он мог только трогать, гладить, узнавать по-новому, как будто он совершенно тебя забыл, как будто не видел долгие годы, а вот теперь вернулся из дальних странствий и не может поверить, что ты лежишь рядом с ним и принадлежишь ему.
...Все твое тело, опаленное поцелуями Атсуши, горело в агонии, подогреваемой прикосновениями и покусываниями парня. Язык Мурасакибары безжалостно ласкал самую сокровенную часть твоего тела, а пальцы нежно и почти невесомо поглаживали бархатную грудь. Такой контраст заставлял тебя метаться по кровати, из-за чего Атсуши пришлось положить руку поперек твоего живота. Затем его тактика кардинально изменилась, и он, двигаясь по твоему телу снизу вверх, сомкнул зубы на чувствительной вершинке твоей груди, отчего ты буквально взвыла, а пархающие движения умелых пальцев переместились на место сосредоточения твоего желания.
Атсуши получал невероятное наслаждение лишь от того, что отдавал, не требуя ничего взамен. Ты позволила ему зайти так далеко, а об этом он и мечтать не мог.
Двигаясь между твоих бедер, Мурасакибара не смог сдержать дрожь, которая заметной для тебя волной прошлась по сильному телу парня, что горячей волной захлестывало тебя каждый раз, как Атсуши то отдалялся, то приближался к тебе. Рот парня с неистовым пылом метался по твоему телу, то прикусывая чувствительную кожу за ушком, то посасывая мочку уха и шепча слова восхищения, то оставляя на месте соединения шеи и плеча красные отметины.
...Раньше Атсуши не знал, что раз от раза любовь бывает все сильнее, только сильнее, как будто зависимость, в которую он втягивался, поглощала его все больше и больше. Потому он чуть не умер, когда осознал свою «зависимость». По-хорошему осознал, от всей души.

•Ханамия Макото

«Пусть в жуткой тишине сливаются уста,
И сердце рвется от любви на части.»
А. Ахматова

Никогда в жизни Ханамия не чувствовал себя так странно.
Она очень быстро засыпала, привалившись щекой к его крепкому бедру, а он сидел на кровати, гладил ее по голове, перебирал пальцами чуть вьющиеся пряди, которые так ему нравились, трогал сережку в маленьком ушке, а потом, невесомо прикоснувшись губами к этому самому ушку, уходил на кухню. Ханамия еще не знал, что именно это производит на него такое... разрушительное впечатление.
...Не мог он сказать ей, что чувствует себя уродом, недостойным ее, потому что рядом с ней его самообладание трещало по швам, а в висках стучала кровь, разгоняя по телу далеко не безобидные для нее мысли и желания.
Ханамия не мог проводить с тобой много времени. Не мог, и все тут.
Признаться в этом он тоже не мог.
Он стоял и смотрел, как аккуратные кубики льда, которые Ханамия по одному ссыпал в стакан с клюквенным морсом, взрывались тысячей мелких газированных фонтанчиков. Потом закрыл глаза и постоял с закрытыми глазами.
Ничего не помогало.
Тогда он дернул кран, в раковину с шумом полилось из крана, и брызги полетели в разные стороны – Ханамия открыл слишком сильно.
Он закрыл кран и посмотрел на свой кулак, в котором был зажат оставшийся лед. Кулак был совершенно мокрым. Макото высыпал лед себе за шиворот.
Холод как ожог охватил спину. Кубики быстро таяли, вода стекала за кромку штанов, а он все повторял про себя монотонно: не могу, я не могу, не могу!..
Если бы не твое собственные мужество и сообразительность, неизвестно, чем все закончилось бы. Вернее, как раз хорошо известно, но об этом Ханамия тоже не мог думать.
Он теперь вообще ничего не мог!...
Потом Ханамия взял стакан и вернулся в спальню. Он выпростал тебя из-под одеяла и требовательно прижался к твоим губам. Ты должна знать, что он такое. Господи... Раскрыться полностью и потерпеть крах – с этим ничто не сравнится.
Из его горла вырвался рык вперемешку со стоном. Ты все пыталась заглянуть ему в лицо, а он все не давался.
Ты должна увидеть, должна понять, чему себя доверяет.
Ханамия с силой подхватил тебя под коленки и бросил обратно на кровать.
Ты упала, тараща изумленные глаза.
Ханамия опустился на тебя, одновременно раздвигая коленом твои бедра и прижимая тебя так, что путей для отступления уже не было. Ночная рубашка, созерцать тебя в которой он ненавидел больше всего, полетела к чертям, как и весь оставшийся здравый смысл Ханамии. Он старался не смотреть тебе в лицо. Не мог.
Ты все еще пробовала сопротивляться. Пробовала и знала, что долго не продержишься. Губы Ханамии сомкнулись на чувствительной вершинки груди, и тут ты внезапно позабыла, почему должна держаться и сопротивляться!
На ощупь он оказался очень приятным, и очень горячим, и очень большим. Ханамия, слегка прикусывая зубами тонкую кожу твоих ключиц, перешел на шею, и его тяжелое дыхание разжигало кровь и разрушало рассудок.
...Ханамия уже ничего не соображал, двигаясь в рваном темпе и покрывая поцелуями нежные холмики совсем еще девичьей груди. В его голове стоял сплошной рев, среди которого отчетливо стучала единственная хищная мысль:
– Ты моя, – прорычал Ханамия с ожесточением. – Люблю...
...Когда все закончилось и вы лежали на берегу, выброшенные силой вселенского прибоя, сцепившись вялыми влажными пальцами, Ханамия подумал лениво, что все изменилось. Все изменилось неожиданно и навсегда, и никогда уже не вернется обратно.
Тут стали понятны всякие загадочные литературные произведения, написанные великими старцами прошлого, о фатальной зависимости мужчин от женщин, а он-то, дурак малолетний, когда-то думал, что речь старцы вели об интимной близости и только такую зависимость имели в виду!
Ханамия приподнялся на локте, придвинулся к тебе еще ближе, хотя кровать была широкой, и с нее трудно было свалиться. Но ему хотелось быть рядом с тобой как можно ближе. Так, чтобы невозможно было даже представить себе, вы сможете когда-нибудь не то что расстаться, а просто... разъединиться друг с другом.

•Акаши Сейджиро

«Ты — мой день. Ты — мой сон. Ты — забвенье от мук бытия.
Ты — кого я люблю и кому повинуюсь, любя.»
М. Лохвицкая

То ли от того, что говорить было решительно не о чем, то ли от того, что слишком многое хотелось сказать, Акаши чувствовал себя дураком. В голове у него было тяжело, сумрачно и пусто.
Впрочем, тяжело было не только в голове.
Тяжелая и темная кровь, наполняясь тяжелым и темным огнем, медленно разлилась по всем телу, ударила в спину, в ноги и в сердце, которое заколотилось сильней и отчетливей, и, кажется, выше, чем ему положено быть.
Ощущая твое тепло, такое вожделенное, ни разу не пробованное, и от этого еще более желанное, Акаши прижимал тебя к себе еще крепче, стараясь вовлечь еще глубже, туда, откуда выхода уже не будет.
Возбуждение и любовь наполняли его изнутри, замещая мускулы и кости; он стал сплошными чувствами и потребностями, а возбудителем этих чувств была ты.
Акаши разорвал на тебе железные латы, коими ему казалась одежда, расшвырял по сторонам, и ты предстала перед ним такой, о которой он мог только мечтать. Он немедленно приник к твоему рту, невесомо прикусывая твою нижнюю губу зубами. Твои колени подкосились, и Акаши, подхватив тебя на руки, опустил на вашу кровать.
– Мне необходимо любить тебя, – произнес он, откидывая подушки и одеяло. Он хотел разглядеть каждую частицу твоего тела, прикоснуться к каждому сантиметру, и ничто не должно ему мешать.
От первого прикосновения влажного и горячего языка Акаши к нежной коже шеи ты вся покрылась «гусиной кожей». Его теплые и чуть шершавые ладони ласкали твое тело, но он как бы намеренно не дотрагивался до тебя в особо нежных и чувствительных местах.
Нежное покусывание хрящика ушка, невесомый поцелуй, язык Акаши, что описывал немыслимые пируэты на твоей шее, губы, прильнувшие к бархатному кружочку твоей груди – все это приводило тебя в исступление. Полностью дезориентированная в пространстве, ты всхлипнула от наслаждения и, простонав имя Акаши, вцепилась в его мускулистые плечи так, будто он был единственным, что могло удержать тебя в этом мире.
На миг открыв глаза, чтоб удостовериться, что ты все еще не умерла, ты увидела перед собой горящие невероятной страстью и предвкушением глаза Акаши, почувствовала поцелуй в области сердца, а потом перед твоими глазами все поплыло...
Можно было не сомневаться – этот парень не знает пощады. Акаши ласкал пальцами и языком самое сладкое и желанное местечко твоего тела, то наращивая темп, то становясь осторожным и внимательным, попутно осыпая поцелуями нежную кожу внутренней поверхности бедра. Дрожа от любви и возбуждения, Акаши закрыл глаза и отпустил свой разум...
...Нежные и осторожные движения сменялись глубокими и быстрыми.
Вдруг Акаши понял, что у тебя закрыты глаза, зажмурены очень крепко, и он сказал:
– Открой глаза.
Наверное, ты не слышала его, и напоследок он всмотрелся в твое лицо, искаженное гримасой страдания, и попросил еще раз:
– Открой глаза.
Ему нужно было видеть твою душу и заниматься любовью с твоей душой, а не только с телом, и первый раз в жизни он понял, что душа есть, точно есть, он видит ее прямо перед собой!...
Ты распахнула глаза, и он поймала взглядом твой взгляд и больше уже не отпускал.
И ты его больше не отпустила.
...Теперь Акаши твердо знал, что не спасется – он обречен на тебя, как на казнь, и вся его жизнь теперь зависит от тебя. Он даже представить себе не мог, что вы когда-нибудь расстанетесь, хотя время от времени утешал себя тем, что переживет разрыв, если он случится, и начнет все сначала.
Нет. Не начнет.
Вернее, может быть, и начнет, но только это будет уже не он.
Акаши всегда сомнительной представлялась идея клонирования, ибо особь, которая должна будет появиться на свет в результате такой процедуры, особь, совпадающая с исходником точечка в точечку не только цветом волос и глаз, а также строением черепа, но и всеми молекулами и атомами совпадающая, все же будет совершенно самостоятельной единицей.
Клон Акаши Сейджиро, возможно, будет точной копией Акаши, но уж точно не им самим. У клона будут какие-то другие желания, потребности, чувства и мысли, несмотря на то, что молекулы и атомы останутся прежними.
Если он потеряет тебя, свою чертову девчонку, ему придется исчезнуть.
Его место займет клон, и с этим ничего не поделаешь.
Этот клон будет «продолжать жить», как говорится в таких случаях. И помрет Акаши исключительно от скуки, от невозможности чем-то и дальше себя занять именно в этом мире, и придется ему отправляться в иной.
Он помрет от скуки, потому что только с тобой ему интересно, а без тебя он – клон, и больше ничего...
– Я больше не выпущу тебя из постели, – бормотал Акаши, вколачивая себя в твое тело, и губы у него кривились. – Никогда. Здесь твое место. Я буду заниматься с тобой любовью всю оставшуюся жизнь. Всю, поняла?

•Аомине Дайки

«Нет дня, чтоб я не думал о тебе,
Нет часа, чтоб тебя я не желал.»
К. Бальмонт

– А Вы не играете, Аомине?
Вот пристала! Что тебе нужно? Вспомни, кто перед тобой!
Он тяжело поднялся со скамейки и, ни на кого не глядя, пошел к выходу. У двери Аомине оглянулся и с мрачным удовлетворением увидел твое смущенное лицо. Стиснув в руки в кулаки, ты растерянно смотрела ему вслед.
– Нет, я не играю, – сказал он, не повышая голоса, но все слышали, потому что на площадке сразу стало очень тихо. И вышел, радуясь, как строптивый подросток, что последнее слово все же осталось за ним.
Зачем Дайки все это проделал? Поднимаясь по деревянной лестнице в свою комнату, он не мог ответить себе на свой же вопрос. Что-то странное творилось у Аомине в голове. Что-то такое, с чем он никогда не сталкивался раньше и потому не мог найти этому определение.
Она мне нравится, вот что, – решил наконец Аомине. Почему-то она мне нравится, хоть и не в моем вкусе, и раздражает, и вообще... своенравная упрямица, чистюля и недотрога. Вряд ли с ней может быть интересно такому повидавшему виды парню, как я. С ней просто нужно переспать.
Это очень просто – девушки никогда не отказывали ему. Он твердо знал, что лично он тут совсем ни при чем. Для них имеют значение только популярность и красота. И того, и другого у него было в избытке, следовательно, он представлял для них большой интерес. Он переспит и с этой девчонкой, глаза которой уже энный раз виделись ему во сне. От него не убудет, а от наваждения он избавится.
Точно, я с ней пересплю.
...Эта девчонка вызывала во мне эмоции куда более сложные, чем просто любопытство. Я мечтал хоть чем-нибудь ее зацепить, расшевелить, рассмешить и посмотреть, что получится.
Сочетание любопытства с паникой, в которую она меня повергала, образовывало странную волнующую смесь, приправленную еще чем-то более острым, темным, глубоким и неизведанным, и Аомине не хотелось, чтобы эта смесь лишний раз поднималась со дна души и замутняла разум. Соображать ему требовалось как никогда хорошо.
Но Аомине никогда не лгал самому себе.
Он не мог себе объяснить, почему ему этого хочется. Да особенно и не пытался.
Он встретится с ней, может, поговорит – о чем?! – прогуляется с ней или сразу отведет в свой пустой дом.
Собственное сознание Аомине играло с ним злые шутки.
Что-то в ней было. Какая-то брызжущая через край неуверенность в собственных силах, мастерски прикрываемая прохладным отношением к внешнему миру, потребность в полной безопасности, уверенности в себе и в окружающем мире.
Он хотел воспользоваться этим. Показать на своем примере, как выглядит вблизи чувство безопасности и защищенности. Если понадобится, то отдать ей – ей оно нужнее.
Я хотел попробовать использовать эту девчонку. Вдруг она объяснит мне, что нужно делать, чтобы успокоить свой разбушевавшийся мозг.
...Я подошел к ней, прямо-таки кожей чувствуя изумление своей команды. Это тоже была большая новость – как правило, окружающих меня людей и их жалких эмоций я не замечал вовсе.
Он видел, что ты растеряна и немножко недоумеваешь. Но когда он, отчаянно подбирая слова, попросил тебя о том, чтобы вы вдвоем прогулялись по набережной, ты расслабилась, Аомине стало ясно, что его присутствие принято как несколько неожиданное, но вполне обычное явление.
И на это он тоже обозлился. Его невозможно воспринимать как нечто само собой разумеющееся. В этой стране он почти что бог. Он в первой десятке, нет, пятерке, самых сильных, самых одаренных, самых, самых... Но этой девчонке с глубоким взглядом и неспешной манерой речи, казалось, нет до этого никакого дела. Она разговаривала с ним как с самым обычным парнем, беседа с которым была неожиданностью, но разговору с которым она рада не столько из-за него самого, сколько по традициям вежливости.
Я покосился на нее.
Она был ниже ростом, и косился я сверху вниз. Ветер трепал ее волосы, собранные в высокий хвост, раздувал шарф, и она придерживал его рукой.
Ему давно казалось, что она из другого мира, с той стороны Луны, которую никогда не видно даже в самый мощный телескоп, ибо нет такого телескопа, который мог бы повернуть Луну обратной стороной, и теперь, вспомнив все, Аомине понимал, почему ему так казалось. Он знал – все будет так, как захочет эта тактичная, неразговорчивая, непонятная девчонка.
Буря минует ее, только если я пройду мимо, не оглянувшись. Но я уже оглянулся.
...Аомине подошел, вытащил тебя из кресла и прижал к себе вместе с книжкой, широко распахнутыми от неожиданности глазами, недодуманными мыслями, страхом и непониманием. Для него не существовало никакого «потом», которое могло бы остановить его. Он тискал тебя, сжимал и лапал, круша какие-то одному ему ведомые преграды. Дайки рычал и скулил, как зверь, и боялся сделать тебе слишком больно, как самый трепетный из любовников. Он шарил по тебе руками, наспех изучая тебя и стаскивая одежду. Ему было почти все равно, что ты чувствуешь, каково приходится тебе в эпицентре его яростной атаки
– Ты моя, – прорычал Аомине в твои приоткрытые губы. – Ты будешь делать все, что я тебе велю.
Шквал эмоций, которые Дайки привык цедить по капле, опрокинулся на него и накрыл с головой.
...Тебе казалось, что обжигающие губы Аомине были везде: на ключицах, оставляя после себя слабые отметины зубов, на руках, прикусывая чувствительные подушечки пальцев, на шее чуть ниже ушка, оставляя после себя толпы мурашек от горячего сбивчивого шепота Аомине, среди которого можно было различить слова «только ты», «никогда раньше», «навсегда». Ты совсем потерялась в пространстве, потому что неожиданно нежные пытливые пальцы Аомине ни на секунду не оставляли без внимания ни одну частичку твоего тела. Ты слабо вскрикнула, почувствовав, что влажный горячий язык Дайки прикоснулся к твоей груди, а затем его зубы нежными тисками сомкнулись на чувствительной вершинке.
Прерывистым полувздохом-полустоном ты сопроводила первое прикосновение языка Аомине между твоих бедер. С благоговением Дайки накрыл твою влажную плоть губами, и в эту самую секунду поклялся себе, что будет стараться рождать в твоей груди такие прекрасные звуки каждую минуту, когда вы рядом. Он покусывал, полизывал и посасывал, усиливая ваше наслаждение происходящим.
А потом, смутно осознавая сквозь усилившийся рев в теле, резко поднялся, на секунду навис над тобой единым грешным бьющимся обещанием невыносимо жаркой ночи, и обрушился на тебя шквалом ни разу не испытанных им ранее чувств.
...Он совсем без тебя замучился. И поперся к тебе на учебу, когда уже не стало сил бороться с собой. Ничего не помогало – ни уроки, ни тренировки, ни двадцатичасовой сон. Он должен был повторить все сначала, а потом еще раз. И еще. Скоро привыкну, решил Аомине, но страха не почувствовал, а только спокойствие и уверенность в себе.

•Кисе Рета
«И твержу, что тебя люблю
Беспощадно и восхищенно.»
М. Петровых– Ну что? – спросил он, не зная, что делать дальше: пригласить ее к себе? отправить домой? посидеть с ней на лавочке, как в средней школе? – Куда пойдем?
Кисе смотрел на нее сверху вниз.
Он ее так любил, что даже не знал, как ей сказать об этом.
Это было совершенно новое чувство, перед которым меркли все остальные.
Может, и она чувствует что-то подобное? И великолепный во всех отношениях – а при ней полный кретин – Кисе был нужен ей? Может, она видела в нем не одну только внешность? Может, зря Рета так убивался над собственным самосовершенствованием, если она все равно любила его таким, какой он был?..
Это была необыкновенная, почти кощунственная мысль, ведь Кисе все семнадцать лет прожил с убеждением, что его нельзя любить «просто так», а можно только «за что-то».
Иногда Кисе пугался твоего странного состояния. Когда ты улыбалась так, что, казалось, вот-вот заплачешь, или вдруг уходила гулять одна и долго не возвращалась, он знал – с тобой происходит что-то, чего ему никогда не понять, как бы близок он тебе ни был.
Кисе никогда не спрашивал, в чем дело, и был уверен – даже начни ты объяснять, он все равно не поймет и не почувствует твоего состояния.
Он очень занятой человек. И у его возлюбленной тоже могут быть какие-то свои дела. Раньше он готов был это терпеть, но, теперь, когда вы вместе, ты должна принадлежать ему, всецело и безраздельно.
Ему и его сердцу.
Ему и его жизни.
Кисе Рета, один из «Поколения Чудес», баскетбольный гений, аристократ, идеальный во всех отношениях, любил эту девчонку и терялся, чувствуя свою острую зависимость от нее.
...Мы столько времени вместе, а вот поди ж ты, она перепугалась, как школьница, вызванная на педсовет. Оказывается, она все та же доверчивая, неловкая, смущающаяся даже от легких прикосновений девчонка, затеявшая тягаться с сильным, уверенным и ловким противником.
Вообще-то, Кисе не собирался делать резких движений. Но в одно мгновенье вы были разделены воздухом. В следующее — он прикоснулся к тебе губами. Ты открыла от удивления рот, и он отодвинулся.
— Извини.
— Нет... я... я просто... — залепетала ты, смотря на его губы.
И в следующее мгновение ты тихонько застонала, когда Кисе провел языком по твоей нижней губе, а первым прикосновением губ к шее чуть ниже ушка Рета заставил тебя вцепиться пальцами в его крепкие плечи.
Потом ты начала сползать по нему на пол, и он, бешено радуясь собственной бесшабашности и возможности делать все, что только он пожелает, подхватил тебя на руки и уложил на кровать, придавив своим дрожащим от возбуждения телом так, чтобы чувствовать тебя всю – от губ до кончиков пальцев на ногах.
Рот Кисе переместился, прижавшись к твоему ушку.
— Ты позволишь мне зайти чуть дальше? Если я поклянусь остановиться, когда ты захочешь? — Когда ты кивнула, в его горле родился глубокий рык.
Он снова поцеловал тебя, покусывая губы.
Его ладонь скользнула по твоему обнаженному колену, и ты дернулась, но, когда губы Кисе захватили в плен нежную вершинку твоей груди, ты забыла о страхе. Медленными, ленивыми кругами его рука опускалась все ниже и ниже, пока ты не почувствовала ласки Кисе на внутренней поверхности бедра. А потом Кисе скользнул пальцами по атласу твоей плоти.
...Ты металась по кровати, пытаясь вырваться из плена губ Реты. Он был то нежным, лаская тебя мягкими движениями языка, то становился совершенно безжалостным, доводя тебя до исступления.
И уже полностью не контролируя свое тело, он уткнулся лицом в твою шею и, легонько укусив прямо в вену, позволил своим бедрам свободно двигаться...
...Значит, все правда! Значит, вы действительно провели ночь вместе, и ты сказала, что всегда любила своего глупого Кисе.
В это невозможно было поверить, это невозможно было описать словами. Это было началом новой, совершенно особенной жизни, в которой Кисе было отведено совсем другое место.
Место любимого человека.

•Кагами Тайга

«Пусть сделаю, что будет безрассудно.
Но пусть безумье будет обоюдно.
Хочу. Горю. Молюсь. Люблю ее.»
К. Бальмонт

Черт ее знает, что у нее в башке?... На истеричку и дуру она не похожа. Тайга посмотрел на тебя: выражение лица приветливое, но немного отстраненное, в глазах отблески интереса к новым людям.
Интересно, что у нее в глазах, когда она занимается любовью?
Кагами внезапно стало неловко, как школьнику, впервые зашедшему в баню. От неловкости он чуть не сшиб попавшийся ему под ноги стул.
Господи, о чем он думает?!
Пожимая прохладную ладошку девчонки, я уже яростно и горячо ее ненавидел.
Надо остыть, приказал я себе. Это просто смешно.
Поздоровавшись с остальными гостями, Кагами чувствовал себя уже почти вменяемым и только удивлялся силе своих эмоций. Очевидно, эта девчонка задела его гораздо глубже, чем он думал.
...Сколько раз в день, по статистике, средний мужчина думает о близости с женщиной? Впрочем, Кагами думал не о близости, а о тебе. Ты обязательно будешь с ним. И он будет за тобой присматривать.
Какое изумительное слово – присматривать.
Да, он будет присматривать за тобой, а по вечерам ты будешь рассказывать ему свои новости. Усаживаясь на диван, чтобы отдохнуть, он вытянет руку, и ты устроишься у него под боком. Ты совсем не будешь ему мешать, будешь сидеть тихо, как мышка, и от твоего присутствия на душе у него станет спокойно и уютно.
...Боже мой, я проиграл ей.
– Вам не нужна помощь, Кагами? Я могу остаться ненадолго, когда все уйдут.
– Да, это было бы... чудесно.
Уголки губ Кагами чуть приподнялись, глаза хищно сверкнули.
И он думал сопротивляться ей? Идиот.
Тайга улыбнулся тебе, ожидая окончания вечера, когда вы сможете остаться наедине. В темноте. И ничто не будет мешать.
Бог рассудил так, что я и эта девчонка остались вдвоем.
Бог иногда бывает справедлив, подумал Кагами.
Справедлив и непредсказуем.
...Он больше не мог ждать, будь оно все проклято.
Тайга подхватил тебя на руки, притиснул к себе и пошел в спальню, чувствуя руками только ткань, и от мысли, что там, под этой тканью, у него темнело в глазах.
Кагами уже весь пылал, готовый обладать тобой. Но когда не нужно сдерживаться, тогда ласкать тебя – одно удовольствие.
Обжигая своим внутренним огнем, он целовал тебя твердыми нетерпеливыми губами, потом двинулся ниже. Обхватив за плечи, Тайга притянул тебя ближе к своему рту, и тонкая кожа твоей шеи загорелась множеством отметин, оставленных неконтролируемым пылом Кагами.
Лишенный остатков самоконтроля, в полубессознательном состоянии, Кагами провел рукой по твоему животу. Потом скользнул на бедро.
А затем его рот обрушился на самую чувствительную часть твоего тела, лаская языком, посасывая, двигаясь вперед–назад.
Еще секунда – и ты утонула окончательно, и ни одной мысли не осталось в твоей голове.
Черт, считайте Кагами неандертальцем, но мысль, что он единственный касался тебя там, где сейчас находились его пальцы и язык, чертовски возбуждала.
– Нет ничего похожего на твой жар, твой вкус, твою мягкость. И никто, кроме меня, никогда больше не коснется тебя, – сказал Тайга хриплым голосом.
...Он был таким большим, возвышаясь над тобой, капельки пота, что свидетельствовали о его нечеловеческом контроле над собой, скатывались с его широких плеч, массивные руки напряглись, удерживая его над твоим телом.
Не прекращая своих ласк, Кагами опустил голову, и ты почувствовала его губы на своей груди.
Ты застонала, тело выгнулось навстречу его губам.
Тайга зарычал, чувствуя, как желание все сильнее разгорается внутри него. И, потеряв контроль над собой, Кагами перестал сдерживаться и перешел черту, глядя в твои широко распахнутые, слепые от наслаждения глаза...
...Самое плохое, что только могло случиться, уже случилось. Все, что было припрятано глубоко и надежно, теперь оказалось на виду у всех – на виду у этой девчонки, которая смотрит сейчас так серьезно!.. Придется объясняться, каяться, клясться.
Рассказывать о том, как я мучился от любви, сгорал от ревности, совершал безумства, тратил время на судьбоносные решения и страдал бессонницей.
С этой девчонкой столько проблем.
Но если ее не будет рядом, я тогда просто не смогу жить, понял Тайга со спокойной бетонной отчетливостью.
Если я потеряю ее, жить дальше я не смогу.