В замке графа Аргайльского

Вечера в замке графа Монтега проходят однообразно, но меня нисколько не смущает сложившаяся рутина, привычная нам обоим. Я живу этими вечерами, ведь именно в призрачных, серых сумерках мы видим друг друга, единожды в день. Но сегодня утром граф оставил для меня записку на столе для завтрака, извиняясь загодя за то, что наш ритуал в связи с неотложными делами будет нарушен. И, пускай, лишь на единственный вечер, это его глубоко печалило, как, он был уверен, и меня.

Признаться, я действительно была крайне обезоружена, прочитав это письмо. Но ненадолго. Перечитав письмо еще раз, я пришла к выводу, что скорее всего граф будет отсутствовать сегодня ночью или же будет слишком занят, чтобы проследить за мной. И в связи с этим в мое сознание закралась одна, крайне постыдная мысль.

Вот уже несколько дней меня заботило благосостояние моей горничной Мэри, которая приехала вместе со мной из родительского дома, чтобы служить поддержкой и опорой в эти тяжелые времена, но, к сожалению, заболела, той же страшной болезнью, что и моя мать, и граф переселил ее в отдаленную часть замка, а мне строго наказал не приближаться.

Мэри всегда была мне подругой, ближе, чем девушки из моего круга, как бы косо ни смотрели на это родители. Но даже они не решились нас разлучить. В тот день, когда Мери заболела, вскоре по прибытию в замок, я сильно перепугалась. Она не кашляла кровью и не хрипела, как матушка, но у нее вдруг появились синяки под глазами, и кожа приобрела излишнюю синеватую бледность, а от нахлынувшей ежечасно слабости Мэри едва могла передвигаться. В переживаниях я метнулась к графу, волнуясь, не заболела ли она, и он подтвердил мои страхи. Я не виделась с Мэри вот уже целых два месяца, и немудрено, что при первом же подвернувшемся случае я решила проведать ее, и ради этого готова была ослушаться графа.

Домашних слуг граф Монтег не держит, обходясь лишь услугами лакея, конюха и кухарки, что живут в флигеле для слуг, и потому бродить по коридорам замка даже в ранних сумерках немного жутко, но в первую очередь, из-за моего страха быть обнаруженной. Я не привыкла нарушать чужие запреты, и уж тем более запреты графа, что так любезно приютил меня. Однако я чувствую себя вынужденной закрыть глаза на его просьбу в этот раз.

Комната Мэри ждет меня уже за следующим поворотом, и я прибавляю шагом в нетерпении перед долгожданной встречей.

На все мои вопросы граф прежде милостиво отвечал, что Мэри изо дня в день находится под наблюдением нанятой сиделки и еженедельным осмотром лекаря, приезжающего из ближайшего города, но при этом еще не поправилась окончательно и не готова видеть меня. И все же я обязана проведать подругу, которой, должно быть, так одиноко день за днем проводить лежа в постели.

Я нажимаю на дверную ручку, но дверь заперта – вероятно, чтобы никто посторонний не побеспокоил больную.

- Мэри, как ты? Ответь мне, - шепчу я, но в ответ – ни звука.

Сиделка обязана иметь ключ от комнаты и если она, волей случая, не носит его при себе, то он должен быть где-то поблизости. Я обыскиваю старинный комод, одиноко стоящий подле двери, заглядываю в пустую, запылившуюся вазу и даже вожу рукой по задней стенке огромного зеркала, занимающего большую часть стены. Но ключа нигде нет.

Отчаиваясь я, вконец, припадаю к замочной скважине, надеясь разглядеть хоть что-нибудь, и на мое лицо дует ледяным холодом, и от этого на душе становится так горестно. Как может выздороветь Мэри, находясь в выстуженных северным ветром покоях?..

Я должна немедленно узнать у графа, что здесь происходит. И с этими мыслями я решительно отстраняюсь от двери.

Внезапно вдалеке слышатся мужские голоса, и в одном из них я безошибочно узнаю голос графа, в то время как голос его собеседника слишком юн, чтобы принадлежать кому-то из слуг. Не имея понятия, что граф вместе с его неожиданным гостем делают здесь, в заброшенной части замка, я иду дальше по коридору, ведомая глухим эхом. В каждым следующем коридоре меня встречают все менее приветливые комнаты, необжитые, холодные, с голыми каменными стенами, старой мебелью, накрытой белыми простынями и толстым слоем пыли. То и дело мне на лицо опускается тонкий саван паутины, и, вздрагивая, чуть ли не вскрикивая, я судорожно отбиваюсь от невидимой преграды. Шум моря меж тем становится громче, настойчивей; я все отчетливее слышу, как волны разбиваются о каменные склоны утеса, а ледяной ветер, пронизывающий до костей, врывается внутрь замка сквозь многочисленные щели и завывает нещадно.

Наконец я на месте – голоса раздаются прямо за стеной, столь отчетливые и близкие. Немного погодя, я задуваю свечу, тихо приблизившись.

- Прошу простить меня за прямоту, дорогой Эдгар, но вас здесь явно не ждали, как вы могли догадаться сами. Вы вольны развернуться и уйти, повторяю еще раз.

Голос графа звучит строго и так же настойчиво, как суровое море за стенами замка, не терпя возражений, но его собеседник не отступает перед пронизывающим взглядом черных глаз, который мне так легко представить. С жаром он отвечает:

- Чтобы вы ни говорили, я не уйду, так как имею полное право здесь находиться.

Я осторожно заглядываю в комнату, готовая в мгновение спрятаться обратно; еще до того как увидеть юношу, столь рьяно спорящего с графом, я уже ярко вижу в своем воображении решительное выражение у него на лице. Они оба не видят меня и, желая во что бы то ни стало выведать у графа о Мэри, я вынуждена быть невольным свидетелем разговора, возможно, не предназначенного для моих ушей.

Граф с его гостем сидят в заброшенной, обветшалой гостиной у зажженного камина, точнее, граф сидит, чинно зажав в руке бокал, а юноша уже давно вскочил и теперь нервно шагает по комнате, и каждый раз мне сложно уловить черты его лица в тусклом полумраке.

- Я здесь для того, чтобы убедиться, что с Лорой все в порядке. Как только вы покажете мне ее, живую и невредимую, тогда я, так и быть, выполню вашу настойчивую просьбу.

Я вздрагиваю, когда слышу свое имя, и неожиданно, только сейчас, вдруг понимаю, что голос мне смутно знаком.

Юноша резко разворачивается и вцепляется в спинку кресла, так, что белеют костяшки пальцев; пламя в камине кидает отблески на его худощавое лицо.

Эдгар! Тот самый, знакомый мне Эдгар! Но что он делает здесь...

- Где она? – требовательно выдыхает он.

В последний раз, когда мы виделись на приеме у герцога Чарльзстонского, я была еще ребенком, в то время как он, столь взрослый, столь статный, красивый юноша, смотрел свысока, был до такой степени отдаленным и безразличным, что было совершенно немыслимо представить, что когда-нибудь мы можем стать мужем и женой, как этого хотели наши родители. А теперь Эдгар приехал сюда, чтобы узнать, в порядке ли я...

Странное предчувствие охватило меня, сердце забилось в необъяснимой тревоге, и я замерла, ловя каждое следующее слово.

- Где она! - повторил Эдгар, а граф все молчал, продолжая сидеть без движения, словно холодная каменная статуя.

Я могла бы показаться в этот самый миг и прервать их беседу, но что-то, столь властное и убедительное, в позе графа меня остановило. Мне не пристало вмешиваться в его дела, хотя, когда речь шла обо мне, возможно, я имела право вставить слово? И все-таки, быть может, он не доверял Эдгару и ждал, когда тот докажет свою причастность?

Эдгар покачал головой и отвернулся. Подошел к окну, в котором отражалось серое, непроницаемое, затянутое тучами небо, и, опустив голову, заговорил, объясняясь:

- Ее отец, пребывая на смертном одре, вызвал меня к себе и попросил лично разузнать о Лорейн.

Я приложила ладонь ко рту, тут же побледнев. Отец ни разу не сообщил о том, что болен, решив утаить сию горестную весть, вероятно, для моего же блага...

- Его волненья были вполне обоснованы после того, как он ни разу не получил весточки от дочери, вам так не кажется?

Я больше не понимала, что происходит...

- Вот уже целый месяц после его смерти я пишу вам, пишу, чтобы добиться разрешения на приезд...

Целый месяц! Я судорожно хватаюсь за сердце. Отец умер месяц назад, и я узнаю об этом только сейчас! А письма все продолжают идти, написанные чужой, беспристрастной рукой...

- Но от вас не получаю даже отказа! Вы наглым образом игнорируете мои притязания, а ведь я уверен, что письма вы читали!

Граф поднимается с кресла, медленно, неслышно, но я все равно испуганно прячусь за дверь, как бы спокойны и плавны ни были его движения, и, прижимаясь к стене, беззвучно плачу, не в силах выдержать предательства. Все мое тело содрогается от горя по ушедшему отцу, слова Эдгара тонут в потоке слез, и все-таки я слышу столь болезненное, безнадежное слова «сирота» и понимаю, что матушки тоже больше нет в живых...

И тут вдруг я слышу глухой стук, что звучит как грохот грома посреди ясного неба. Эдгар замолкает, и раздаются странные булькающие звуки... Я тихонько подкрадываюсь к косяку и с замиранием сердца заглядываю в гостиную.

Граф стоит у окна, развернувшись ко мне лицом. В его руке – окровавленная ржавая кочерга. Тело Эдгара, неподвижное, лежит на полу.

Черные беспросветные глаза смотрят прямо на меня. Они горят – адским огнем.

Я кричу и бросаюсь бежать. Подсвечник выпадает у меня из рук и с громким звоном падает на пол.

- Лорелея!

Теперь, когда граф зовет меня именем бывшей жены, становится еще страшнее.

Я бегу по холодным безжизненным коридорам что есть сил и, казалось бы, в считанные секунды преодолеваю расстояние между заброшенной и жилой частью замка. Врываюсь в парадный холл и несусь вниз по лестнице, молясь Богу, чтобы не упасть.

Я спотыкаюсь на последней ступеньке о полы собственного платья, и из груди вырывается рваный вздох. Хватаюсь за перила и невольно, всего лишь на миг, встречаюсь глазами с портретом тети, висящим напротив. Ее бледные тонкие руки сложены на груди, волосы черным каскадом ниспадают на плечи, и если раньше мне казалось, что она смотрит сверху вниз, надменно, горделиво, то теперь я вижу в ее темных миндалевидных глазах бесконечную печаль и тоску...

Я на нее похожа даже еще больше, чем на мать.

- Лора! Остановись! - грозно кричит граф, спускаясь вниз по лестнице.

Этого краткого мига достаточно, чтобы перевести дух, и, помня, что главный вход, как и все остальные, запирается на ночь, я бросаюсь в лабиринт темных коридоров, бегу, бесцельно, безудержно, судорожно хватаясь за стены.

Но долго бежать на приходится - вскоре я оказываюсь в самом конце длинного коридора, и ближайшая дверная ручка мне не поддается. Но мне кажется, что больше я и не выдержу – корсет с жесткими пластинами из китого уса сжимается так сильно, что будто бы режет грудную клетку, и я задыхаюсь; с губ срывается отчаянный хрип, в голове мутит, и все вокруг кружится.

Даже лицо графа, настигнувшего меня, расплывается, превращаясь в лик жуткого чудовища - мне видится, будто у него четыре глаза, и с его растрепанными черными волосами он напоминает демона, вырвавшегося из глубин Ада.