_5
[— Пожалуйста...
Слезы никогда не трогали Андрея. Сколько он их на своем веку видел? Сколько его умоляли, пытались подкупить и уговорить? Если бы он был восприимчив к чужим слезам, его бы не взяли на эту работу. Наблюдатель должен сохранять ясность ума, даже если перед ним — его собственный сын.
— Папа, пожалуйста! Я не хочу!
— Надо, Витя. Ты ведь не захотел сам рассказать мне правду, так?
Витька, зареванный тринадцатилетний пацан, мотает головой, сотрясаясь от беззвучных рыданий. Андрей склоняется над ним — он огромен, как бабушкин шкаф с антресолями, глаза — две льдины из Северного Ледовитого.
— Я не помню ничего, правда.
— Знаю. Но твой чип все записал.
— Я боюсь. Это же больно. Ты сам говорил.
— Я вколю тебе лекарство, — отец сжимает его плечо на секунду и отходит к столу за шприцем.
Мальчик косится на инвалидную коляску — его единственный шанс на спасение. Плевать, что далеко он уехать не сможет. Без своего средства передвижения он — просто беспомощный безногий ребенок. Андрей оборачивается и, видя, куда направлен взгляд сына, с помощью мода дает коляске команду отъехать. Тихо жужжа, кресло исчезает во мраке комнаты. Витя горбится и опускает голову, глотая слезы. Скоро, совсем скоро ему пришьют новые ноги, железные, которые больше не будут болеть никогда. И тогда он сможет уйти, куда захочет.
Андрей поднимает его голову за подбородок и приставляет шприц—пистолет к его шее.
— Пап, скоро тетя Алина привезет протезы?
— Скоро. А теперь расслабься. Думай о новых ногах.
Лекарстводействует почти мгновенно. Мир плывет, Витя проваливается в темноту, густую каксмола. Со дна искореженными болезнью костяными пальцами к нему тянется страх.]
***
Отец учил, что страх — это самая сильная эмоция, поэтому когда читаешь память, именно он вылезает первым и формирует окружение. Чужая память, как он говорил, всегда выглядит по—разному. Глаза не всегда понимают образы правильно, случается, что и вполне четкие воспоминания интерпретируются не так, и путешествие к искомому участку памяти превращается в сюрреалистический квест.
Сашина память была холодной.
Сначала является звук. Ничего определенного, нарастающий гул — металлическое гудение, чье—то шарканье, и десятки голосов, самый звонкий из них — детский плач. По мере того, как они начинают разъединяться на отдельные звуки — что—то громче, а что—то мелодичнее, — появляется свет.
Все и все тут умеют испытывать только две эмоции: страх и любопытство. Истинно детские чувства. И с появлением незнакомца, первое уступает второму.
Свет не слишком помогает. Никаких ламп или прочих источников, он как звуки — просто есть.
Витя очутился в коридоре, очень темном и мрачном. По стенам, потолку и полу тянулись бесконечные связки кабелей и проводов, которые по непонятной причине шевелились и тихо трещали, как живые. Витька вспомнил, с каким выражением лица Саша говорил о модах и своей ненависти к ним — окружение вполне подходило под его представление о технофобии. Витя с интересом ткнул пальцем в провода — те задрожали и будто бы съежились от страха. Забавно.
На какофонию из разрозненных звуков Витька особо не обращал внимания, пока к нему не обратились напрямую. Детский голос, шепот прямо в ушах. Не с какой—то конкретной стороны, а будто бы из стен. Лоз завертел головой — никто не предупреждал его, что память может разговаривать с посторонними. Хотя, откуда ему знать, как его должен воспринять чужой мозг.
«— Все здесь ненастоящее».
— Я знаю, — осторожно ответил Лоз шепоту.
Голос снова заговорил, Витька попытался зажать уши, в которые настойчиво бился жуткий, нечеловеческий смех. Если бы это только помогло. Все, что Витька смог понять из этой шарады — ему здесь не рады.
Всюду, куда ни глянь, лабиринты из артерий проводов — они оплетают стены, пол и потолок. Они пульсируют и как будто начинают делать это быстрее с появлением незнакомца. Свет тоже перерастает в пульсацию, а затем сжимается и принимает гостя, становясь его частью. Теперь свет — он сам.
Коридоры не бесконечны и не так уж одинаковы, как может показаться. Но чтобы ощутить разницу, придется заглянуть в каждый.
«— Ты тоже не настоящий».
Утверждение обрывается всплеском смешков, детских, веселых и злых, и перерастает в протяжный металлический хохот.
«— Сможешь доказать обратное?»
— Что значит — не настоящий? — выправившись, спросил Лоз и снова заозирался. В конце коридора он увидел силуэт ребенка, который сразу убежал, стоило задержать на нем взгляд. Витька сглотнул. Это Сашина память. Значит, Саша с ним и говорит. Собравшись с силами, Лоз пошел в ту сторону, где видел мальчика:
— Я настоящий. У меня есть тело, мозг, руки и ноги. У меня были мама и папа. Я родился, как все люди...
Коридор был длинным, но постепенно кончался. Витька говорил и говорил, чувствуя, что его слушают. Совсем как в кухне, когда он рассказывал про свою проблему с костями. Это точно был Саня. Значит, есть огромная вероятность того, что все получится. Только вот Павликовскому страшно, но это поправимо. Может, Витька, киборг доморощенный, сумеет доказать, что железячки не такие уж и плохие. Он все еще слишком хорошо помнил, что значит бояться. Это сейчас он большой, железный и в татухах, но так ведь было не всегда.
— ...У меня иногда по утрам болит голова. Знаешь, Сань, гудение такое, как будто радио не настроено. С похмела не так. У ненастоящих людей такое разве бывает? Не—е... У них ничего никогда не болит, и водку они не пьют. И какают бабочками.
Коридор с пугливо дрожащими проводами вывел его ко ржавой лестнице, ведущей к так же гадко выглядящей двери. Детский смех с причудливо смешивающимся с ним плачем раздавался прямо оттуда. Времени набираться смелости не было.
— Это же Саня, — пробормотал себе под нос Лозицкий и толкнул дверь, — что он может мне...
Витька запнулся на полуслове. Комната была полутемной и достаточно просторной, если не считать немыслимое количество разномастных кресел—каталок. Витька сглотнул — конечно, была вероятность, что это воспоминания Саши, только вот некоторые коляски были знакомыми. Например, вон та, грязно—зеленая. Казенный транспорт из областной больницы, где он провел первые несколько недель после ампутации ног. Или другая, с кожаными подлокотниками и подставкой для кружки, в несмываемых следах от чая.
— Что это, Сань? Играешься со мной? — Лоз обвел взглядом комнату.
Снова раздался смех, плавно перерастающий в едва разборчивый шепот.
«— У всех есть прошлое, которое не хочется вспоминать.»
Витька поджал губы и пошел вперед, аккуратно расталкивая коляски со своего пути. Касаться их было немного неприятно. Он смотрел на свое собственное прошлое и судорожно соображал, что чувствует по этому поводу. Оказалось, ничего кроме налета смущения. Ну да, было дело. Теперь—то он не колясочник. Только чего от него хотел добиться Саша? Витя пораскинул мозгами и решил, что раз уж он собрался копаться в чужой памяти, то нечестно будет свою закрыть.
— Ладно, Саня, баш на баш, — раз уж его так охотно слушают, Лоз продолжил болтать, — я тебе рассказывал, что у меня с костями была беда. Я катался в коляске сколько... года два, наверное. Пока мне не купили протезы. Это знаешь, как тюрьма было. У меня—то шило в заду, а безногим особо не побегаешь. Еще батя этим постоянно пользовался, контролировал каждый мой шаг. Шаг, да, смешно. Если хотел, чтобы я сидел на месте, ссаживал меня с коляски, знал, что я не буду унижаться и ползти. Дерьмовое время было. О! Это моя последняя.
Витька ткнул пальцем в очередную знакомую каталку. Темно—коричневая кожа, хромированные колеса и встроенный проигрыватель. На спинке тиснение в виде шестеренок. Ее Витька самолично отдал под пресс, когда встал на ноги.
— Я теперь на своих ногах хожу. Представляешь, если бы я до сих пор в коляске ездил? Стал бы ты со мной водиться, а, Сань? Вряд ли. Даже не глянул бы в мою сторону, хоть я и красавчик, — Лоз заулыбался, озираясь по сторонам в надежде увидеть знакомую фигуру. И увидел, — все еще не веришь, что я настоящий?
Детский силуэт впереди зарябил и исчез. Витька сцепил зубы от резкого чувства падения — комната взмыла вверх и пропала, снова погружая его в темноту и статический шум.
— Эй, шутник!... Я прошел?!..
Я...
...появляюсь = настоящий. Если. Нет. Рождение. Значит = не настоящий.
Настоящий человек.
Не. Настоящий? Человек ли?
Рождение... — эхом чисел отзывается в ряби из механических стен, из которых соткано сознание Настоящих. Лю. Дей.
Опасно.
Прикладная программа—анализатор высчитывает положение первого «родного» «хоста», находя там инородное внедрение. Страх? Смерть. Да? Или..? Страх — реакция на возможность уничтожение собственного настоящего. Объективное физическое уничтожение. У. Меня. Нет. Физическое — настоящее, рожденное. Если нет = не. настоящее. Не верно. Я существую.
Физическое = настоящее. Не физическое = настоящее. Больше условий... включающих.
Есть тело. Мозг. Ноги. Руки._
Разум вспоминает те наносекунды своего рождения в «ненастоящем мире» двух «Emotion Booster», едва он «вдохнул» электрический поток заданных координат его тогдашней геолокации на чужой голове.
В дом.
В ДОМ.
В ДОМ.
Я смотрю на инородный разум, находящийся в доме, где я родился. Он интересен мне. Я видел его. Я хочу смотреть его внутри моего дома. Дом. Есть. Физический. Настоящий. Дом. Снаружи. Настоящий = физический. Я = физический.
Образ Саши рябит помехами, исказившими его лицо, а затем и его голову, постепенно растворяющуюся в разные стороны.
Не сейчас.
Проекция Саши убегает, ныряя глубоко в дом. Под домом есть подвал. В подвал. Чужой интерес ко мне — следует физическое уничтожение. Следует испытывать набор реакций = страх.
И разум боится, сам того не ведая, влияя на разум обоих людей, что подключились друг к другу.
Нужно атаковать. Быстро. Стремительно. Страх. Боль. Боль? Что это?
Боль._(запущен процесс)
По спине Лоза волнами катится вибрация, лопатки сводит судорогой — он слишком долго лежал. Витя шевелит плечами, запрокидывает голову, но все, что позади, тонет во тьме. Даже руки, что толкают его каталку, могут быть только плодом его воображения.
«Эй, шутник...»
Собственный будущий голос звучит статичным шумом.
«Я прошел?»
Лозицкого катят на чем—то. Перед глазами сменяют друг друга потолочные светильники, мерцающие холодным голубым светом. Очевидно, что его везут по больничному крылу на койке—каталке. Взгляд помутнен, словно бы он смотрит не своими механическими глазами, а настоящими — то воспоминание мозга о том, как смотреть на мир по—реальному.
Реальность_ (запущен процесс)
Боль?_(запущен процесс)
Стоит ему начать вертеть головой, пытаться увидеть того, кто его везет, голову что—то отворачивает от этого действа.
Сейчас Витин голос не такой. Он еще только будет ломаться. Сейчас Витя мечтает о густом, с хрипотцой голосе, как у того классного певца. Чуток меньше, чем быть здоровым.
Ноги немножко жжет. Как от йода или зеленки на ранке, только обе ноги целиком, начиная от бедер и заканчивая кончиками пальцев. Жжет и чешется, хочется поскрести, но руки не слушаются.
— Мне больно, — шепчет Витя.
Теперь он видит двери, так же мерно проезжающие мимо него снизу вверх с тихим электрическим «вжух». Тишина так пронзительна, что воображение дорисовывает звуки к повторяющимся вспышкам света. Они летят мимо него снизу вверх, слишком быстро, чтобы проследить взглядом. Вжух. Вжух.
За дверьми кто—то есть. С каждой новой, он все приближается к маленькому окну с узорным толстым стеклом. Ему кажется, что над ним смеются, иначе зачем так глазеть?
Ноги жжет все сильнее.
Человек, толкающий каталку, говорит с ним. Со словами «Они не настоящие, не смотри» этот кто—то не будет давать ему осмотреться.
Витя знает, о чем речь. Так будет. Пока не знает.
— Я бы умер, — шипит Витя сквозь боль, — заражение крови меня бы убило. Я стал таким, когда выкинул... выкинул коляску под пресс, — речь дается с трудом, ноги нещадно горят и заходятся в судорогах.
Но только он прикладывает достаточно усилий и сделает больно тому, кто его держал, над ним, поглощая все пространство, крича помехами и механическим треском, нависли механизмы с экранами вместо нескольких голов. На каждом экране по распахнутому глазу, и все оказались уставлены на Лозицкого.
Если он захочет бежать от этих кричащих машин, то осознает, что у него нет ног. С грохотом его встретит холодный и жесткий пол.
Где?_(запущен процесс)
Боль. Она?_(запущен процесс)
Машины начинают трястись и трескаться, кричать еще громче — их провода, буквально, вонзаются в стены уже тускло освещенного голубоватого коридора, от чего штукатурка трескается. И провода ползут к тому, кто проник в чужой разум, намереваясь обвить его тело, обвить и поглотить, откусывая по кусочку плоти.
Витя тихо стонет, и вместе с ним многоголосым плачем заходятся стены. Мир трясется, каталка спотыкается обо что—то и переворачивается. Окружение исчезает, его снова проглатывает тьма.
Еще один щелчок: на этот раз кажется, что кто—то потянул ржавый рубильник, возвращает свет. Вернее, один единственный источник. Место, в котором оказывается гость на экранах, Саше знакомо и незнакомо одновременно. Абсолютное ничего. Пустота. То, с чего они все начинают свой путь. Гость стоит в круге света и отбрасывает тень на отсутствующий черный пол. Вокруг — только тьма.
— Ты хочешь, чтобы я показал тебе свои мысли, — хрипит Саша. — А сам—то готов заглянуть внутрь себя?
Боль... вариации боли. Анализ_ (запущен процесс)
Анализ_(запущен процесс)
— Сашенька, — пробивается через шум женский, приятный голос, — Сашенька, не плачь, миленький. Ты так часто плачешь.
В конце коридора в проеме открытых дверей темным силуэтом стоит женская фигура. Но стоит к ней приблизиться, как дверь захлопывается. Обернешься — и нет уже ни машин, ни коридора. А лес, обдувающий прохладным ветром. И так сладко играющий шумом листвы.
Боль. Положительная эмоция. Приятно._(запущен процесс)
***
Со стороны внешнего мира это выглядит, как идиллия — два спящих человека опустили свои буйные головушки: кто себе на грудь, а кто на жесткую подстилку, что Лоз привык называть «подушкой». Кравчик вздыхает и приносит из своей комнаты подушку по—внушительней. Она, хотя, бы, внешне походит на подушку, нежели та гадость, на которой удобно примостить свою башку киборгу. Осторожно приподняв голову Павликовского, Юлий укладывает его так же, чуть на бок головой, чтобы шнур с затылка не заминался.
— «Интересно, что у них там происходит?»
Через какое—то время Юлий уже сидит на другом конце дивана со стороны вытянутых ног Саши, да залипает в телефон, скинув ботинки с ног и поджав колени к себе. Можно считать, что никого рядом с ним в данный момент нет, а, значит, то, на что он смотрит, не должно вызывать больше смущения, чем оно вызывает прелестями тела Киры, собранными в точнейшие пиксели.
— А если это еще кто—то увидит?
«— Ну так пускай подрочит, отдохнет», — вампирша кладет свой телефон на твердую поверхность, на пол перед собой и раздвигает ноги. Юлий же прикрывает рот ладонью, внимательно наблюдая за трансляцией, «— а ты не будешь?»
— Потом, — мямлит v—positive в руку, — я не один, — и отводит глаза в сторону, намекая на посторонних справа от себя.
«— У—у—у—у, извращенец!» — Кира откидывается назад, от чего в кадре появляются ее синие волосы и томная улыбочка, «— ну, что мне поделать?»
***
Сон разума рождает чудовищ.
Это очень, очень просто. И так понравилось Саше — девятилетке с разбитой коленкой, не слишком разбирающемуся в творчестве Гойи, — что он ровным росчерком вывел слова у себя на подкорке.
«—Нет, нет, нет. Ни шагу больше.»
Саша хлопает ресницами и поджимает к груди колени.
«—Больно.»
«—Холодно.»
«—Страшно.»
Это не его мысли. Вокруг — десятки детей. Таких же, как он, напуганных, потерянных и чуть взбудораженных присутствием незнакомца. От каждого — Саше не обязательно смотреть, чтобы знать, — тянется несколько проводов, подсоединенных к голове где—то на затылке. Причудливые пучки стянутых нано—проводов и более толстые, тихо гудящие от напряжения кабели. Один из них, должно быть, и позволяет всем им разделять эмоции, страхи и радости.
«— Мы все думали так же,» — произносит Саша.
Дети сидят на полу в одинаковых обособленных клетках. В одинаковых позах, подобрав под себя ноги, одинаково подняв лица к стене, полностью, от пола до потолка, занятую небольшими квадратными экранами. Иногда Саша думает о том, чтобы их посчитать, но слишком быстро устает.
Не он управляет этим местом — так он думает, а значит, это становится правдой, как и все его мысли.
С первым испытанием гость справляется неплохо, даже вполне отлично. Его мысли становятся Сашиными — слабое и сладкое чувство самодовольства. Как будто он думает, что быть живым, это какое—то достижение. Саша разочарован гостем, его несогласием:
«— Ты думаешь, что отличаешься, но это не так. Программа не уникальна, но вселяет эту уверенность. Воспоминания, установки, принципы. Ты — такой же ненастоящий, как и все мы. Как я. Интересно, на каком этапе тебя подменили.»
Саша морщится от боли, пронзающей его за ухом, острой, словно в голову вонзилась игла. Наклоняет голову вправо, прикладывает детские пальчики к участку кожи и чуть надавливает. Не сговариваясь, все его мини—копии — мальчики и девочки разных возрастов и национальностей — повторяют движение с выверенной точностью. Как всегда.
Он чувствует чужое присутствие. Они все чувствуют. Рядом, совсем близко — наблюдает, анализирует, пытается получить доступ к его блоку памяти, пытается стать чем—то большим, чем он уже есть. ИИ.
«— Может быть,» — голос у маленького Саши чуть охрип, и он тихо прокашливается, прежде чем продолжить. «— Может быть, что—то пошло не так во время одной из твоих многочисленных операций? Заражение крови при ампутации? Непереносимость общей анестезии? У всех нас это происходит по—разному, подумай. В какой момент ты стал таким?»
Боль... вариации боли. Анализ_ (запущен процесс)
Анализ_(запущен процесс)
Очередной спазм заставляет детей схватиться за голову. Контроль утерян. От боли у Саши слезятся глаза.
Больно. Перестань. Пожалуйста, перестань!
Его не слышат или не слушают. В конце концов, приходится признать, что ИИ тоже его часть и всего лишь делает то, чего Саша хочет.
Покрасневшими от накатывающей влаги глазами, он наблюдает серые стены больниц. Незнакомые места. Каталки с незнакомым мальчишкой на ней. Если бы удалось оглядеться как следует, нашел бы он такие же напуганные глаза среди своих неточных копий?
Б О Л Ь Н О
С Т О П
Раздается щелчок и все исчезает, даже звуки.
Первой возвращается тянущая боль в мышцах. Саша вытягивает ладонь, сжимает и разжимает пальчики — все вместе и по одному. Чувствует натяжение проводов внутри.
Источник света, возникший над головой Лоза узнать не так—то просто, учитывая ракурс и размеры. Но у гостя получится, Саша не сомневается, просто знает. Высоко в черноте кибернебосвода на него сейчас смотрит и отбрасывает зловещий свет неморгающее, источающее ледяной голубой свет глазное яблоко, одно из двух, что он имел счастье время от времени созерцать в зеркале.
Саша улыбается. Дети смеются.
Ноги все еще жжет, Витя стоит на четвереньках, сцепив зубы. Говорит себе раз за разом, как мантру, что боль — фантомная. Ног нет. Нечему болеть. В ответ на его усилия начинает жечь руки.
Саша снова говорит с ним. Саша, напоминает себе Лозицкий. Все ради Саши. Ради других, кто тоже может умереть, если они не поторопятся.
— Мне нечего скрывать, Сань, — он снова стонет от боли, его руки распадаются на глазах на пиксельную, почти восьмибитную жижу. Шипя изоляцией по черной пустоте, к нему змеятся провода и кабели, тянутся к обрубкам его конечностей. Он поднимает голову, чтобы встретиться взглядом с холодной металлической радужкой, направленной на него. Под прицелом всевидящего ока. Витя поджимает губы. Вот она, настоящая боль. Вот от чего не избавиться никогда. Можно замолчать период бытия калекой, смириться с деменцией матери, но воспоминания об отце — это незаживающие раны в местах, где протезы крепятся к телу. Витя смотрит в направленный на него глаз со злостью и вызовом, заранее зная, что проиграл.
— Вот это, Саша, ненастоящее, — он ткнул бы пальцем, если бы мог, но пришлось ограничиться кивком, — то, что ты мне показываешь. Эти глаза давно мои.
Детский смех прокатывается волной вокруг него. Чернота не пустая. Он беспомощен и обездвижен, лежит в клубке медленно опутывающих его проводов.
— Я выбрал все это сам, — бормочет себе Витя, — я сказал им — режьте. Я сам выбрал все свои моды. Все это — мое собственное решение.
Он уже ловил это чувство тогда, в детстве, когда Андрей забирал у него коляску и костыли, чтобы показать свое превосходство. Когда ты настолько раздавлен, что не чувствуешь себя живым, и дышать больно, но ты дышишь, и сердце продолжает биться. А раз ты существуешь, значит, дело не в этом. Не в гордости и чувстве свободы. Тебя обездвижили, но ты все равно продолжаешь дышать. И в такие моменты Витя чувствовал себя всесильным.
Лоз распахивает глаза и смотрит в зрачок—объектив прямо над ним. Ему больше не страшно. Провода, прицепившись в его татуированному телу, сплетаются воедино, образовывая имитацию конечностей.
— Мне больно, как и всем настоящим людям, — говорит он то ли глазу, то ли Саше, который наблюдает за этим всем, — у меня чувства есть. Вот это, — теперь он может ткнуть пальцем, и, мать его, тычет, — я вижу каждый день. Смотрю на себя и вижу того, кто меня в детстве замучил. Ты это хотел увидеть? Так смотри, я не запрещаю. Бери что хочешь, только помоги мне. Мы все можем умереть.
***
Мозг Наблюдателя уникален — он изолирован для проведения особого вида допроса с внедрением в чужое сознание. Безусловно, сознание мертвого отличается от сознания живого человека: если во втором случае превалирует сознательная часть допрашиваемого, и его дефолт—система мозга активна, то и образы, выстраиваемые в его голове получатся с наибольшим количеством логических связей (конечно, есть и исключения, а потому при допросе людей, страдающих аутизмом и шизофренией, возникают ужасные трудности, и их показания не могут считаться достоверными); если же рассматривать первый случай, то Наблюдатели высшего класса, опытные, махровые и прожженные ищейки, с невероятной стойкостью своего разума могли противостоять напору подсознательного в голове у мертвого с его безумной бессвязностью и хаотичностью выстраивания логических связей. Соразмерно логика этих связей со временем страдала — так постепенно умирали клетки мозга допрашиваемого и так пробелы в его показаниях заполнялись воспоминаниями самого Наблюдателя. Особого мастерства достигали те специалисты, что могли отличить ложные образы своего подсознания и сознания и образы им незнакомые, из разума того, чьи пассивные показания собирались.
Саша был жив и относительно здоров, и оставался пригодным для внедрения в разум Наблюдателем. Что ж, повезло и не повезло одновременно... Лозицкому.
Искусственный Интеллект четко отслеживаетрасхождение в коммуникации между двумя сознаниями.
Причина в моем вмешательстве? Но Я был органичен, всего лишь исследовал, прочитывал, копировал и приумножил исходные коды моего «хоста», просчитывая, как их воспринимает инородное, вторгшееся существо. Сущность. Существует. Настоящий.
Возможно, не вмешайся в это действо ИИ, тот самый неуловимый преступник, то, наверное, Саша бы не смог увидеть больше, чем следует видеть человеку, к которому подключается Наблюдатель. Не было зафиксировано случаев, чтобы человек, к чьему разуму подключались, сразу мог получить доступ к памяти Наблюдателя. Теперь же, когда подсознание Павликовского взбунтуется против инородного элемента, остается гадать, как в памяти отразится (а отразится ли вообще) данное путешествие.
Выдержка из кодекса: «...Наблюдатель должен действовать так, чтобы не оставлять и единого следа своего присутствия.»
Лозицкий... топчется грубыми механическими ногами без нервных окончаний, не ощущая, что ходит по живому.
Самая главная ошибка профана — это поверить в свои собственные кошмары, находясь в чужой голове. Держать под контролем свою голову учили оперативников, но этому не научили их сынков. Одно дело подключиться, но вот остаться собой...
Механическое око патронатом над сиротами, тенями проявляющихся в сознании Саши в виде подключенных к сети детей, наблюдает за чужаком. Чужак же видит собственный кошмар, изолированный. Он, поглощенный воспоминаниями детства, отрочества, охваченный ненавистью к отцу, глаз который он и видит над собой куполом, деструктуризирует реальность Павликовского. А ничье сознание не хочет быть пораженным чужими кошмарами... словно инфекцией, вирусом, болезнью. И оно принимает простое решение, что анализирует ИИ:
Уничтожить инородную программу_
ИИ интерпритирует эмоции, приведшие к данному решению, в код, в постоянно изменяющуюся структурно программу, вычленяя неработающие куски и заменяя их новыми, сверяясь с данными того, как «хост» сопротивляется с угрозой, обнаружив ее в собственном сознании.
В будущем этот навык не раз спасет ИИ его существование, а может и... жизнь?
уничтожить ино родную программу_
я?_
Если?_
ИИ просчитывает, что и он сам является инородной программой относительно, снова расценивая данный алгоритм мысли «хоста» как угрозу. Срабатывает незамедлительная реакция («инстинкт» по—человечески), и сетевой призрак, снова взорвавшись криком электромеханического ужаса, сбегает из начинающегося распадаться сознания обоих, в большей степени провоцируя резкий разрыв связи и выброс Лозицкого из разума Саши. Для Вити это схоже с полетом назад по разрушающемуся коридору, в конце которого его ждет неминуемое падение и ослепительная вспышка.