Конечная.

А вы никогда не задумывались, что ваша жизнь — это всего лишь заезженная пластинка, бесконечно крутящаяся по одному и тому же треку? Всего лишь набор циклов, которые неустанно повторяются, меняясь лишь в мелочах, но никогда — по сути. Вы просыпаетесь, едва успевая осознать, что снова здесь, снова в этом дне, который ничем не отличается от предыдущего. Полусонными движениями пьёте утренний кофе, который давно уже не бодрит, натягиваете одежду, что становится просто униформой для этого механического существования.
Потом идёте — на работу, на учёбу, туда, куда нужно, не задумываясь, а нужно ли. День течёт сквозь пальцы, однообразный, вязкий, наполненный голосами, которые вы даже не слушаете. Те же лица, те же разговоры, то же раздражение от людей, которые слишком медленно идут впереди или слишком громко дышат в телефон.
После — секции, домашние дела, монотонное следование запланированным обязанностям. Или, может, мучительное выполнение уроков с тупым ребёнком, который пялится в тебя пустыми глазами, не понимая даже самых элементарных вещей, и ты задаёшься вопросом — а понимал ли ты сам хоть что-то, когда был на его месте?
И затем — ночь. Но даже сон не спасает, не приносит отдыха, не обещает нового начала. Это просто пауза перед следующим витком, перед тем, как всё повторится. Снова. И снова. И снова. Без конца.

Понедельник. Серое небо, словно грязная половая тряпка, натянутая над городом, отражает на землю плоский, как будто неестественный серый свет, а сырой и промозглый воздух так и норовит пробраться под одежду. По краям дорог лежит то, что раньше называлось снегом. Сейчас же эта жижа не имеет с ним ничего общего. Теперь это грязь, перемешанная с не до конца растаявшей водой, которая образовывала вязкую, растоптанную кашу. А я жду автобус на полуразвалившейся, покрытой старыми оборванными объявлениями и граффити остановке. Всегда казалось, что она стоит слишком близко к дороге, поэтому все брызги этой мерзкой субстанции всегда летят точно в цель - в мою и так грязную куртку. В очередной раз я наивно попытался отойти подальше чтобы не получить одну из порций этого месива , что оказалось провальным  планом.
А вот так если подумать, где вообще зима бывает красивой? В каком мире она не превращается в мокрое, мерзкое месиво уже через пару дней? Да только на картинках, в пинтересте, где снег всегда лежит ровным, пушистым ковром, а воздух прозрачный, чистый, будто только что вымыт. Или где-нибудь в глухих деревнях, где живёт полтора человека и их облезлая собака, и никто не топчет этот снег в кашу.

Но точно не здесь.

Не в Петербурге, где зима — это пятимесячная агония между мокрыми ногами, облезлыми сугробами вдоль дорог и ледяным ветром, который продувает тебя до самых костей. Где утро начинается с грязного окна автобуса и мыслей о том, что лучше бы ты вообще не вставал. Где вместо романтичного хруста снега под ногами — чавкающая жижа, в которой утопает обувь, оставляя на ней белёсые разводы от реагентов.
Где каждый новый день — это просто копия предыдущего, только с чуть более грязным снегом.

Серый свет и мокрый асфальт,
Тени тонут в лужах пустых.
Автобус придёт, как всегда, в никуда,
А я – как всегда, среди них.

Из транса меня вырывает тяжёлый рёв приближающегося автобуса. Он надрывно гудит, как старик с одышкой, натужно цепляясь за дорогу. Грузно подползает к остановке, оставляя за собой мокрый след из растаявшей грязи и копоти.
Металлический корпус дрожит, будто в лихорадке, боковые панели покрыты ржавыми пятнами, похожими на ссадины. Кажется, ещё немного, и он просто развалится, осев на колёса.
Когда автобус, наконец, тормозит, он делает это с протяжным, мучительным скрежетом, словно сам не хочет останавливаться здесь, в этой грязной, промозглой дыре. Двери долго сопротивляются, заедают, словно механизм за долгие годы устал и решил больше не работать. Но в конце концов они всё-таки поддаются — нехотя, лениво, с болезненным стоном, впуская в салон поток ледяного воздуха и запах сырой одежды.
Изнутри тянет усталостью и чем-то застарелым — смесью мокрых шерстяных варежек, давно не стиранных сидений и слабого, липкого перегара. Свет в салоне тусклый, болезненный, размывает силуэты пассажиров, превращая их в бледные, выцветшие тени. Автобус будто сам не уверен, живой он ещё или уже давно существует где-то между, в этом сером, бесконечном дне.

Стук колёс убаюкает город во мгле,
Я растаял меж кресел, как сон.
Сквозь стекло отражаюсь – но не в том же стекле...
Тот же путь. Тот же день. Тот же он.

Я медленно вошёл в автобус, чувствуя, как под моим весом прогибается мягкий, продавленный пол. Будто я был не человеком, а тяжёлой, ржавой цистерной, которая вот-вот проломит этот несчастный пол.
Мои поношенные демисезонные ботинки, покрытые коркой грязи, оставили на полу ещё больше размокшей слякоти, добавляя к и без того засранному, затёртому линолеуму новые пятна. Где-то дальше кто-то сопел, кто-то тихо ругался, но весь этот фон был неразличимым гулом, таким же серым, как утро за окном.
Я откашлялся в кулак, обозначая своё присутствие. Больше по привычке, чем по необходимости — просто, чтобы хоть как-то слиться с этим звенящим, усталым пространством. Пройдя в даль салона, я оказался рядом с аппаратом самообслуживания.
Как бы раз за разом ни сталкивался с ним, он всё равно каждый раз казался мне здесь чем-то инородным. Словно чужеродный элемент, который кто-то бездумно влепил в это проржавевшее нутро. Искусственная попытка цивилизованности в месте, где давно уже ничего не подлежало улучшению.
Хотя и он теперь выглядел так, будто смирился. Панель покрывал тонкий слой липкой грязи, на краях поблёскивали жёлтые, засохшие разводы какого-то жира. Даже думать не хочу, что это.

Как только я наконец-то оплатил себе проезд, я проделал свой путь к самому дальнему сиденью, которое уже, наверное, было немногим местом которое мне нравится достаточно, чтобы я не хотел повеситься прямо там. Оттуда можно было отчётливо видеть весь салон, так что это вселяло в меня иллюзию контроля и безопасности... Стоп.

Место было занято какой-то бабкой. Она сидела там, низко согнувшись, как сморщенное яблоко, забытое на подоконнике. Её пальто, когда-то, возможно, рыжее, теперь напоминало отсыревшую тряпку, об которую вытирали обувь. От её одежды тянуло чем-то затхлым, смесью аптечных мазей, старого шкафа и подсолнечного масла. Видимо, это пальто хранилось рядом с кухней.
Губы её дрожали — то ли от холода, то ли от усталости, но лицо оставалось неподвижным, будто давно привыкло к этому серому миру. Маленькие мутные глаза щурились на людей, не выражая ни любопытства, ни злости — просто смотрели, будто и не видя вовсе.
Она держала в руках полиэтиленовый пакет, затянутый в кулак так крепко, словно там что-то ценное, что-то жизненно важное. Пакет был мокрый, измятый, на нём расплылись буквы, и только «СКИДКИ» ещё можно было разобрать — будто насмешка над жизнью.
На сиденье рядом с ней темнела лужица — то ли снег с ботинок растаял, то ли пакет протёк, то ли просто само время оставило на ней след.
Я ощутил приступ неприязни и отвращения когда подумал, что когда-то я опять сяду на то промокшее место.

Ну, шикарно. Просто идеально. Все нормальные места успели занять, и теперь мне пришлось сесть прямо в центре этого ржавого корыта. В самой мясорубке. Где ты не можешь просто раствориться в углу, уставившись в телефон, а вместо этого сидишь на всеобщем обозрении, как экспонат в музее несчастных идиотов.
Пришлось усесться прямо в центре салона — на самом обозреваемом месте, где все вокруг могут видеть, чем я занимаюсь. Могут увидеть, как я с яростью втаптываю буквы в экран, сочиняя ехидный комментарий под каким-то идиотским видео. Могут подглядывать, как я закатываю глаза, когда телефон вибрирует от нового сообщения от матери.

Я уже заранее чувствую, что там.

— «Ну что, гордишься теперь? Так тебе лучше, да? Весь город над тобой смеяться будет, ты понимаешь? Что, мало внимания к себе?»

Господи.

Я сжимаю телефон в руке, медленно вдыхая, чтобы не написать в ответ что-то, о чём потом придётся сожалеть. Она уже сто раз высказалась по этому поводу. Уже исчерпала весь арсенал фраз из серии «ну зачем ты так себя изуродовал» и «ты хоть понимаешь, как ты выглядишь со стороны». И вот, пожалуйста, новая вариация — теперь весь город, оказывается, будет надо мной хохотать.

И, конечно же,баба Нина.

— «Я уж бабе Нине ничего не говорю, ей и так плохо. Как она это переживёт?»

Баба Нина, ну да, конечно.
Я зажмуриваюсь. Кусаю внутреннюю сторону щеки. Сил нет.
Бабе Нине, мать, семьдесят три года. Она уже с трудом переживает сам факт собственного существования. Ей по барабану, какого цвета у меня волосы. Да и если бы не по барабану, я всё равно не понимаю, почему это должно меня волновать.

Телефон тухнет, и я вяло таращусь в отражение в стекле. Лампочки сверху делают меня бледным, как поганка, а тётки, сидящие через проход, шепчутся, периодически бросая взгляды в мою сторону. Супер. Прекрасное завершение этого триумфа. Где-то рядом кашляет мужик, и воздух вдруг наполняется запахом сырости и несвежего табака.

Лампочки под потолком мерцают, как перегоревшие мысли в голове. Тусклые, жёлтые, будто выжатые до последнего ватта. Они бросают на стены салона уродливые тени, которые дрожат при каждом резком повороте автобуса. Где-то у самого конца один светильник окончательно сдох, погрузив в угол мрачную полутьму, и теперь там сидит кто-то в капюшоне — невидимый, растворённый в темноте, как мысль, которую не хочешь докручивать до конца.
Окна покрыты мутным налётом, впитавшим в себя сотни дней такой же бесцветной жизни. Их никто не моет, потому что никто не ждёт от этого автобуса чего-то хорошего. Снаружи они покрыты потёками грязи, изнутри — разводами от чьих-то жирных лбов, пятен пальцев, случайных касаний. Дыхание пассажиров превращается в невыносимый конденсат, стекающий вниз каплями.
За окнами — что-то похожее на город. Всё размытое, серое, будто стертое неумелым движением кисти. Машины, редкие прохожие, облезлые дома. Светофоры зажигаются и гаснут безразлично, как запоздалые реакции на что-то, что давно уже не имеет значения.

И я.

Я тут.

Как и всегда.

Каждый день — одно и то же. Один и тот же автобус, одно и то же место, одно и то же время. Я влезаю сюда, опускаюсь на сиденье, закидываю рюкзак под ноги и застываю в этом мутном вакууме между конечными остановками.
Я не выхожу раньше. Я еду до конца.
Не потому, что мне нужно. А потому, что там, снаружи, ещё хуже.
Здесь, конечно, херово. Вонь, скрип, липкие поручни, пыль в воздухе. Здесь нельзя вдохнуть нормально, нельзя расслабиться, нельзя даже спрятаться, если на тебя смотрят.
Но здесь хотя бы не нужно делать вид, что мне хорошо.

Здесь можно просто уставиться в телефон, сделать музыку погромче и притвориться, что всего этого не существует.
Я достаю наушники, затыкаю ими уши, включаю Slipknon или Metallica, что первым попадётся в плейлисте. Что-нибудь, что заглушит этот дребезжащий, еле живой гроб на колёсах. Что-нибудь, что будет кричать громче, чем мысли в голове.
Бас вибрирует в груди, гитары скрежещут, вокалист орёт так, будто его тоже запихнули в такой же автобус и заставили ехать вечно.

Где-то на передних сиденьях хрипло разговаривают пенсионеры. Кто-то шаркает ногой. Чья-то мелочь звякает в кармане.
Но мне уже всё равно.
В этом дерьме есть одно правило: если сделать музыку достаточно громкой, этот мир перестаёт существовать.

Глаза бессмысленно цепляются за детали: облезлый поручень с липкими следами, пустая пачка сигарет, придавленная чьей-то ногой, мутные лампы, что мигают, будто дохлые насекомые, застрявшие в паутине проводки. Запах в салоне въедливый, усталый — смесь мокрой одежды, дешёвого табака и пластика, который источает слабую, неприятную вонь. Я лениво перевожу взгляд дальше, вглубь салона, не задумываясь, просто скользя по грязным, затёртым сиденьям.
Очередное пустое место.
Ну и хрен бы с ним. Почему я вообще на него отвлёкся?
Я возвращаюсь к телефону, машинально пролистываю ленту. Посты мелькают перед глазами, сливаются в кашу из лиц, заголовков и рекламных баннеров. Всё одно и то же, одинаковые новости, одинаковые комментарии. За окном всё тот же лес — сплошная, чёрная масса деревьев, сдавливающая дорогу с обеих сторон. Фонари редкие, тусклые, их свет расползается по стеклу жирными жёлтыми мазками, будто размазанная краска. Иногда, когда автобус проносится мимо особо густой части леса, кажется, что за этими переплетёнными ветками кто-то стоит. Просто тень, случайный рисунок из чёрных линий, но глаза сами пытаются выцепить из этого что-то человеческое.

А я всё слушаю музыку. Громкую, тяжёлую, давящую. Вибрация басов пробивает голову изнутри, барабанные партии грохочут. Пальцы постукивают в такт по экрану телефона. Надеваю капюшон поглубже, заваливаюсь назад. Скоро домой. Скоро опять заходить в эту квартиру, где воздух пропитан чужими ожиданиями.
Опять услышу ворчание:
— «И как ты с такой головой вообще по улице ходишь? Все люди нормальные, а ты...»

Опять брошенный взгляд на мои волосы.
Опять тяжёлый вздох.
Даже если ничего не скажет, я всё равно почувствую этот взгляд в затылке. Мама, кажется, уже устала повторять одно и то же, но всё равно не может смириться. Думает, наверное, что это временно, что я «одумаюсь», как она любит говорить. Ну-ну.
Разглядываю телефон, думаю, что опять приду домой и сяду в комнате с выключенным светом. В наушниках что-то грохочет, я почти отключаюсь от реальности, проваливаюсь в ритм, пока не чувствую, как затекает шея.

Чёрт.

Я нехотя поднимаю голову, разминая затёкшие мышцы.
Взгляд падает на пассажира, смирно сидящего на сиденье.
Что-то не так с этим додиком.
Слишком застывшее, неестественное, напряжённое, словно кукла, поставленная неуклюжей рукой. Может, нарик? Опять какой-то алкаш, задремавший после смены? Свет фонаря проносится по его фигуре, выхватывает очертания куртки, плеч, но лицо остаётся мутным. Оно словно расплывается, как отражение в воде, как если бы кто-то стёр его, оставив только бесформенную серую кляксу.
У меня что, ещё ухудшилось зрение? Класс, глаза тепкрь у людец не ви-... стоп.
Его не было. Я уверен. Ёб твою мать, его тут не было, ТУТ НЕТ ОСТАНО-...!

Конечная.

Все сидят, но никто не глядит на меня,
Кроме той чёрной тени в углу.
Не дыша, не мигая, без зова, без сна
Она едет со мной по стеклу.