Творец

Говорят, что между любовью и ненавистью — всего один шаг. На самом деле, один шаг между влюблённостью и разочарованием, а вот путь от любви к ненависти пролегает через бесконечное количество попыток всё исправить — иногда к лучшему, иногда к худшему.
Сара шагала по коридору, кутаясь в собственные мысли. Та небольшая ссора не выходила у неё из головы, и, хотя ноги гудели от усталости, возвращаться в комнату не хотелось. Там её точно ждал Эван — и он был настроен на личный разговор.

И правда. Эван метался по комнате, пытаясь подобрать слова. Он повторял одни и те же фразы, надеясь, что они прозвучат убедительно, но каждый раз запинался.

— Сара, послушай... Нет. — Он поморщился, покачав головой. — Сара, я давно хотел... Бред... — молодой человек снова замер, нервно жестикулируя, ощущая стыд за собственную неуклюжесть.

Когда послышались шаги за дверью, паника нахлынула волной. Времени на раздумья не оставалось, и Эван просто рухнул на кровать, подперев голову рукой, делая вид, будто ждал её так с самого начала. «Вот я дебил...» — пронеслось в голове, когда он встретился с её взглядом.

Сара замерла в дверях, оглядывая его с едва заметным оценивающим выражением. Затем молча вошла, поджав губы, и, прикрыв глаза, глубоко вдохнула. Эван тут же вскочил с кровати, стремительно сокращая расстояние между ними.

— Сара, я уже говорил... — начал он, но её холодный ответ опередил его.

— Нет.

— Уж в этот раз «нет» скажу я, — твёрже, чем обычно, возразил тот, цепляясь за редкий прилив уверенности. — Сара, выслушай меня. Нам нужно поговорить, это невыносимо!

Она тяжело вздохнула, потирая переносицу, ведь разговор с ним был пыткой.

— Я не понимаю, что произошло... Что случилось между нами? Сара, я в чём-то провинился? Скажи мне, прошу... — в глазах Эвана металась тревога, искренность, отчаянная попытка достучаться до неё.

— Ты ни в чём не виноват, — сухо ответила женщина.

— Тогда что? — он едва не повысил голос, не в силах сдержать эмоции. — Почему ты стала такой холодной? Почему перестала делиться своими переживаниями, просить совета? Почему избегаешь даже простого контакта?

Сара подняла на него взгляд, и ответ прозвучал, как удар:

— А стоит ли?

Эван замер. Он всматривался в её глаза, надеясь увидеть там хотя бы тень шутки, но ничего. Только холод, пронизывающий до мурашек. Этот густой лес, в котором он терялся, в котором заблудился, погружаясь с головой. Парень резко отвернулся, глядя в стену.

— Знаешь... Я хочу кое-что рассказать. - Он глубоко вдохнул, а затем, словно боясь потерять последние крохи уверенности, снова посмотрел ей в глаза. — Я влюбился в луну. В далёкую, сияющую, прекрасную. В идеал, до которого мне никогда не дотянуться, как бы я ни старался. Но однажды она мне улыбнулась... - Голос предательски дрогнул, и пришлось сделать ещё один глубокий вдох. Сара молчала. Но слушала. — Я не говорю о небесном теле. Не о спутнике Земли. Я говорю о тебе, Сара.

Её лицо осталось непроницаемым. Только лёгкий наклон головы, словно она изучала его слова, разглядывая их под разными углами. Эван приподнял уголки губ, но, сколько в этом выражении было боли...

— Сара... — прошептал он, покачав головой. — Улыбнись мне ещё раз...
— Тебе стоит отпустить ситуацию, — наконец, отвечает Сара. — Ты слишком много думаешь...

— Но я люблю тебя! — вспыхивает Эван, сгорая в собственном отчаянии.

Сара вздрогнула. Мгновение — и ледяная маска с треском развалилась.

— Не ври себе! — неожиданно резко обрывает она. Вдох. Выдох. — Не путай серьёзные чувства с привязанностью в безысходной ситуации.

— Сара, ты меня не слышишь! — Эван сделал шаг к ней навстречу, всматриваясь в лицо, надеясь увидеть хоть тень сомнения. — Я хочу связать свою жизнь с тобой, когда мы выйдем. Я хочу видеть твою улыбку, слышать только твой голос...

Она покачала головой, и его надежда рухнула.

— Если мы выйдем, Эван... Если.

Тишина осела на плечи тяжёлым грузом. Парень медленно опустился на кровать, обхватив голову руками, пытаясь удержать мысли, которые грозились разорвать его изнутри.

— Я люблю тебя, — он произнёс это почти шёпотом, это последнее признание, последнее слово в книге, которая никогда не будет дописана.

— А я люблю звёзды, Эван, — так же тихо отвечает Сара.

— Я знаю...

— Ты не понял. — Она сделала паузу, позволяя словам прожечь его изнутри. — Я люблю звёзды.

Это прозвучало как приговор. В груди что-то болезненно сжалось. В голове не укладывалось: к чему тогда были те разговоры по ночам, к чему та забота, которую он чувствовал в каждом её движении? Выдумка? Игра?

Она отвернулся, собираясь уйти, но что-то на её столе привлекло внимание.

— Это что? — голос звучал слишком тихо, почти беззвучно.

Эван медленно поднял голову и бросил взгляд на стопку бумаг.

— Без понятия. Оно уже было здесь, когда я пришёл...

Сара хмыкнула, но в её взгляде не было обычного равнодушия. Она сделала шаг вперёд, потом ещё один. Страх накатил волной, когда она заметила аккуратный почерк на верхнем белоснежном листе.

Сара, всегда ты похожа на саранчу –

Лёгкая, быстрая и в вечном бегу.

То нежно коснёшься, то можешь сломать,

То тихо смеёшься, то рвёшься летать.

Ты буря, ты свет, ты огонь и вода,

В тебе всё гармонично, но в этом беда.

Взлетаешь, как птица, что небо зовёт,

И тенью скользишь, где прохлада живёт.

Помнишь?

Её пальцы дрогнули, сжимая край листа. Дышать стало тяжелее. Пульс участился, сердце грохотало в ушах. Что-то липкое, неприятное, скользнуло по спине. «Этого никто не мог знать...»

Паника накатила, горячей волной охватывая тело. Дрожащими руками Сара смела со стола все бумаги, будто могла стереть сам факт их существования.

— Что это!? — её голос дрогнул, а палец, словно обвинительный жезл, указывал на один-единственный лист в руках.

Эван вздрогнул, вскинул голову и тут же поднялся с кровати.

— Эй, спокойно... — он осторожно протянул руки, пытаясь её успокоить, но Сара резко отшатнулась, как от прикосновения раскалённого железа.

— Что это, чёрт возьми?!

— Сара... — Эван сглотнул, растерянно переводя взгляд с неё на бумаги. — Это... это отчёты. Твои отчёты, ты писала их утром...

Неровно дыша, женщина перевернула лист, не веря. Отчёт. Обычный скучный отчёт.

- Это... это какое-то безумие.

Сара отбросила листок и прижала ладонь к бешено колотящемуся сердцу. Воздуха не хватало. Комната словно сомкнулась вокруг неё, грозя поглотить. Она вылетела в коридор, игнорируя встревоженный голос Эвана, который звал её обратно.

"Этого не может быть. Я схожу с ума? Но я же видела! Видела стих! Он там был!"

Ноги сами несли её прочь, всё дальше от комнаты, от мыслей, которые густой чёрной пеленой заполнили разум.

— Куда же это мы спешим на ночь глядя?

Остановившись как вкопанная, Сара замерла. Этот голос. Она знала, кто стоит позади. Глаза зажмурились в отчаянной попытке не ощущать, не слышать, не понимать. Но она чувствовала его присутствие. Всё такой же расслабленный, чуть насмешливый тон, легкомысленная ухмылка — она почти видела его, даже не оборачиваясь.

— Нашли мой подарок?

По спине пробежал озноб. Что-то скользнуло по её сознанию — призрачное, тревожное, липкое. Она должна вспомнить. Должна.

— Сара... — голос стал мягче, почти ласковым. — Обернитесь. Хотя бы ради приличия.

Она не хотела. Но что-то сильнее её заставило. Медленно, словно в кошмаре, Сара повернула голову. И сердце в груди пропустило удар.

Синий дельфин.

Чёрт возьми. Грёбанный синий дельфин.

Расплывчатый образ всплыл в памяти — фотография, старая, пожелтевшая от времени. Свадьба её родителей. Мать, сияющая в роскошном белоснежном платье, её улыбка ослепительнее вспышки фотоаппарата... И рядом с ней...он.

— Отец? — голос дрогнул, срываясь на хриплый шёпот.

— Привет, милая... — Винсент у стены улыбнулся и сделал шаг вперёд.

— Ты же... ты же... - Сара отступила.

— Мёртв?

Головоломка сложилась. Кусочки воспоминаний сложились в единую картину, и теперь она видела её во всей страшной полноте.

Никто никогда не говорил о нём.

Никто, кроме неё.

Никто не упоминал Винсента.

Никто не разговаривал с ним.

Он появлялся только, когда она была одна.
Его не существует.

— Нет... — будто в бреду прошептала Сара, её ноги приросли к полу.

— Ну же, Сара... Как давно ты в последний раз смотрела на свою руку? — голос Винсента звучал мягко, почти ласково, но в его глазах сверкало что-то тревожное. Он едва заметно кивнул на её левую руку.

— Нет... нет... — теперь это был еле слышный шёпот. Сара инстинктивно схватилась за предплечье, словно её рука могла в любую секунду отвалиться.

— Месяц? Неделя? — Винсент говорил спокойно, рассуждая вслух. — Ты всё время носишь повязку. Боишься?

Её дыхание сбилось. Рывком задрав рукав, Сара дрожащими руками начала срывать затёртые бинты, не успевая осознать, что колени готовы предательски подогнуться. И вот — обнажённая кожа, не похожая на ту, что была прежде. Потемневшая, почти пепельная, с проступающими под поверхностью тёмными венами, будто сетью изломанных нитей.

— Ты слишком долго здесь... — Винсент смотрел на неё с лёгким сожалением. — Сколько времени прошло с тех пор, как «Зоря» прижилась в тебе?

— Этого не может быть. Проявлений не было...

— Голова раскалывалась. Слабость, ощущение, что кто-то вытягивает из тебя последние силы. Отсутствие эмпатии, вспышки раздражения, тошнота, головокружение... — мужчина выносил приговор. — Это не было простым выгоранием, Сара. Это были проявления. И, милая, тебе не под силу их остановить.

Её губы дрогнули, но ни звука не сорвалось с них. Она шагнула назад, надеясь убежать, но наткнулась спиной на стену.

— Нет... это невозможно. Я бы заметила... — голос срывался, тонул так же, как привычная реальность вокруг.

— Ты не хотела замечать. Ты уговаривала себя, что это стресс. Что всему есть рациональное объяснение. Но скажи, Сара... Что ты чувствуешь сейчас?

— Холод, — едва слышно ответила она.

— А он всё усиливается, да? Будто под кожей что-то движется, — продолжил он, пристально следя за каждым её движением.

Сара резко вдохнула, пытаясь не позволить панике взять верх. Но он был прав. Этот холод... Он становился плотнее, пронизывал изнутри, сковывал кости. Он выкручивал хребет, доводил до агонии, заставляя мозг кипеть, сжигая тело.

— Сколько у меня времени?

— Совсем немного, милая. - Винсент улыбнулся — мягко, почти нежно.

Она судорожно вцепилась пальцами в ткань на груди, словно могла выдрать этот ледяной узел, разрастающийся внутри неё. Но холод не отпускал. Напротив, он заполнял каждую клеточку, разливался по венам, сдавливал лёгкие, вытесняя воздух.

— Дыши, Сара, — голос мужчины звучал мягко, но в нём не было ни капли сострадания. — Или хотя бы попробуй.

— Что... ты... со мной сделал?

— Не я, Сара, — Винсент шагнул ближе, склоняясь к её уху. — Ты сама. Ты впустила его. Ты кормила его. А теперь... он забирает своё.

— Ты лишь образ, глупый голос в моей голове, который играет с моим сознанием! — Сара стиснула виски ладонями, пытаясь стереть его слова, прогнать наваждение. Но стоило закрыть глаза, как перед мысленным взором вспыхнули картины — искажённые, размытые, но до ужаса реальные. Воспоминания, давно спрятанные в глубинах памяти, всплывали одно за другим, захлёстывая волнами боли и тревоги.

— Да. Спорить не буду, — Винсент равнодушно пожал плечами, прохаживаясь перед ней. Его шаги звучали размеренно, но от каждого удара подошвы по полу внутри Сары что-то болезненно сжималось. — Видимо, твой рассудок уже на грани, а мозг устал бороться. Настолько, что, ради собственного успокоения, создал меня. Образ близкого, если не самого родного, тебе человека. Сара... ты всё вспомнишь. Ты устаревшая версия для него.

— Он не избавится от меня.

— Уверена? — губы Винсента растянулись в хитрой, почти насмешливой кошачьей улыбке, глаза сверкнули лукавым интересом.

Сара зажмурилась, низко опустив голову.

— Нет... нет. Нет. Нет! — её голос надломился.

Она распахнула глаза, но теперь коридор был пуст. Винсент исчез бесследно. С этого и началась точка невозврата...

---
Он был морпехом, воплощением стойкости и мужества, примером для тех, кто только ступал на этот путь. Обучая новобранцев, он передавал им не только боевые навыки, но и нечто большее — умение выживать в самых суровых условиях, сохранять разум, честь и верность тем, кто идёт рядом. С ним шли десятки солдат, люди с разными судьбами, но с одной общей целью — стать частью чего-то масштабнее. И он был для них не просто командиром, он был наставником, и это значило для него больше, чем любые боевые награды.

Армия закалила его, но оставила свои следы. На одном из учений он потерял ухо — казалось бы, не самое страшное ранение по сравнению с теми, кто прошёл через огонь настоящей войны, пожирающей невинные жизни, не останавливаясь. Лицо оставалось спокойным, привычное презрение к боли никуда не делось, но он чувствовал, что теперь люди смотрят на него иначе. И вместе с этим пришло прозвище — Винсент Ван Гог. Оно прилипло к нему, как клеймо, как метка человека, который заплатил свою цену. Ведь, как и тот великий художник, он тоже пожертвовал частью себя ради того, чем жил. И он знал, что такие жертвы неизбежны, и каждое ранение было как ещё одна глава в истории.

Но была ещё одна метка, куда более значимая — Синие Дельфины. Его группа. Те, кто всегда держался друг за друга. Они были известны своей сплочённостью и хищной решимостью, словно настоящие дельфины, скрытые в морских глубинах: изящные, но опасные. В их мире это имя значило больше, чем просто символику — Синие Дельфины не сдавались. Никогда. Они шли вперёд, несмотря на боль, потери и смерть.

Но за пределами армейского мира его ждала другая реальность. Каждый раз, проходя через двери дома, оставлял позади царство боли и страха. Дом. Жена — его крепость и опора. И маленькая дочь, Сара, которая, едва дождавшись, бросалась к нему, обнимая и пытаясь удержать навсегда в своих крохотных ручках. Она ещё не понимала, почему папа иногда возвращался с травмами.

Каждую командировку он приносил ей стихотворение. Маленький клочок бумаги с небрежно выведенными строчками — иногда смешными, иногда грустными, но всегда написанными с теплотой и заботой. Для Сары эти стихи были не просто словами. Они были нитями, связывающими её с отцом, даже если он был за тысячи километров. Она начинала чувствовать, что каждый стих — это не просто набор рифм, а особый мост между ней и его миром, где она могла найти свои эмоции и переживания.

Сара всегда тянулась к нему. Их связь была крепче, чем можно было выразить словами, и эти маленькие письма только укрепляли её. В моменты, когда ей было плохо, она скорее искала отца, чем мать. Потому что мать хотела видеть её правильной. Она хотела, чтобы Сара соответствовала её представлениям: аккуратной, послушной, идеальной, стала продолжением её самой, часто забывая о том, что девочка — это не просто продолжение её желаний, а отдельная личность.

Но Сара была другой.

Она была пацанкой. Шустрая, озорная, постоянно искала приключения. Её тянуло во двор, на улицу, где она носилась с мальчишками, забиралась на деревья, разбивала колени и гордо носила эти ссадины, как боевые отметины. «Прямо как папа!» В то время как мать пыталась привить ей «женственность», навязывая платья и аккуратные причёски, отец лишь улыбался, видя её с растрёпанными волосами и горящими глазами. Он никогда не пытался её изменить. Он принимал её такой, какая она есть.

И потому, когда он возвращался домой, Сара не бросалась к нему с вопросами об армии. Она просила его написать ещё один стих.
Именно поэтому и сейчас, забившись в угол своего кабинета, Сара сжимала в руках ручку, словно это единственная нить, удерживающая её в реальности. Дрожащими пальцами она выводила строчку за строчкой, цепляясь за слова, как утопающий за воздух. Она пыталась спрятаться за этими словами, раствориться в них, заставить их заглушить гнетущие мысли, что безжалостно сжимают горло. Но строки дрожали, как и её руки, рвались, обрываются на полуслове. Всполохи прошлого мелькали перед глазами. Голоса, давно забытые, сплетались в одно безжалостное эхо.

Но бумага молча принимала её страхи. И пока вокруг сгущался ужас, она продолжала писать.

Я вернулась в тот дом, где росла,

Но он полон забытой боли.

Тот же стул у пустого стола,

И старая тень, что сжирает обои.

Я помню: мне было двадцать шесть,

А ты висишь узлом на верёвке...

Пустая бутылка упала как есть,

Оставив лишь дрожь на фотоплёнке.

Твои глаза источали грусть,

Чуть мутные, но ведь живые!

А после — скрип и тяжёлый хруст,

И вот, веки твои пустые.

Тебя не вернуть, не собрать, не сшить,

Ты не рваная детская кукла.

Я вышла тогда, чтобы не взвыть,

Но боль за спиной сжала руку.

Я искала ответ в стекле,

Но видела только себя.

А в ушах — твои же слова:

"Ты сильная, Сара, нельзя..."

Но теперь — тишина, пустота,

Голос затёрся, как в старой кассете.

Ты шагнул, не сказав ни черта,

Оставив меня в этом свете.

Я кричала в ночи, сжимая виски,

Но ответов уже не желала.

А за окном хохотали огни,

Как будто и лета не стало.

Я врываюсь на кухню — гаснет свет,

Верёвка качнётся сквозь веки.

Я тону в этом вечном "нет",

В моей памяти оно навеки.

– Ты умер! – мне бы сказать твёрже,

Но голос застрял в пустоте.

Ты стоишь предо мной, как прежде,

Как будто не тонул в темноте.

– Ты врал мне! – срывается набор звуков,

Привкус металла на коже.

– Ты обещал, что увидишь внуков,

А потом взял и... всё же.

– Сара, не плачь, – шёпотом сказано,

А я отшатнулась, как от удара.

– Всё случилось, как было предсказано...

Но ты живи... Ты живи, Сара...

А в эту ночь, среди стен и огня,

Где голос в ушах срывается,

Я слышу: "Сара... ты видишь меня?"

Но только петля качается.

---

Поздняя ночь. Кухня. Мягкий свет от лампы освещал стол, за которым сидела Сара, крутя в руках чашку с остывшим чаем. Голова её склонилась на руку, взгляд был рассеян. Вошёл её отец – мужчина лет пятидесяти, в домашнем свитере, с едва заметной сединой в его длинных волосах. Он заметил настроение дочери и без слов сел напротив.

— Не спится? — мягко спросил, бросив быстрый взгляд на чашку в её руках.

Сара медленно подняла взгляд, устало улыбнувшись.

— Да так... Мысль за мыслью, и вот уже три ночи, а сна ни в одном глазу...

Отец кивнул, понимая больше, чем она сказала. Некоторое время они молчали, слушая размеренное тиканье часов.

— Говори.

Сара пожала плечами, опустив взгляд в чашку.

— Ты когда-нибудь задумывался, почему человек больше помнит плохого, чем хорошего? Почему боль, тревога – они глубже, чем радость? Как будто нас программируют на страдание с самого рождения.

Отец чуть прищурился, словно примеряя этот вопрос на себя.

— Животные, когда чувствуют опасность, запоминают, где она была, и больше туда не идут. Может, у нас так же?

— Но мы же не животные... — Сара вздохнула, потерев виски.

— Не совсем, — он мягко усмехнулся. — У нас есть ещё одно свойство: когда больно, мы ищем смысл. Почему нам больно, верно?

— Я тут подумала... Человеку даётся и счастье, и страдание, но ведь страдание всегда оказывается важнее.

Отец сделал глоток из её чашки и поморщился. Холодный чай без сахара. Вероятно, философские мысли захватили эту юную леди с головой...

— Страдание проще удержать, чем счастье. Оно липкое, не отмывается. А радость... радость, как вода в ладонях — раз и нет её.

— Но тогда зачем страдание? Зачем его так много в нашей жизни?

— Может, для роста. Когда мышцы болят после нагрузки, ну крепатура, — они растут, крепнут. Может, и душа так же...

Сара хмыкнула.

— Значит, смысл жизни — страдать?

— А ты хочешь себе большую душу? Зачем? Может, лучше просто жить с «мелкой» душонкой, но счастливо? - Мужчина усмехнулся и откинулся на спинку стула.

— Я тебе так скажу, — наконец произнёс он, видя, что слова его сделали только хуже. — Жизнь — это падение, свободное и неизбежное. Каждый летит, и никто не знает куда и как долго. Так что лететь надо радостно, поняла?

Сара кинула на него взгляд, сначала удивлённый, потом — тёплый.

— Ты прав, — она провела рукой по волосам. — Но иногда кажется, что мир сам по себе устроен так, чтобы не дать радоваться.

— Нет, Сара. Мир ничего не устраивает. Это просто жизнь. Она идёт, течёт, падает, поднимается. Это мы решаем, за что цепляться. Можно вечно держаться за раны, которые уже давно превратились в шрамы. А можно... радоваться, пока летишь.

— Ты сейчас звучишь как наш старый профессор философии.

— Потому что мне уже пятьдесят, а в этом возрасте все понемногу философы, – смеётся отец. — Спокойной ночи, птенчик. Беги спать...

— Спокойной, пап.

Сара медленно поднялась, задержав взгляд на отце, пытаясь запомнить каждую черту его лица. Затем, не говоря ни слова, шагнула к нему и обняла. Это был тёплый, знакомый с детства, пропитанный бессловесным пониманием и чем-то, что не нуждалось в объяснении, жест. Он не сразу ответил, но спустя секунду его рука мягко легла ей на спину, будто завершая этот тихий, но значимый ритуал.

Когда Сара наконец отошла, он проводил её взглядом, наблюдая, как силуэт растворяется в темноте коридора. Подняв чашку к губам, мужчина машинально сделал ещё один глоток чая, не осознавая, что понемногу пил его всё это время. Улыбнувшись про себя, тот покачал головой.

— Упрямая, как и всегда... — пробормотал он с теплотой в голосе, глядя в пустую чашку.

« Когда-то она осознает, что от ран остаются шрамы. Это неизбежно...Прости, милая»