Лес надежды

Она проснулась с привкусом железа во рту и ощущением, будто ночью ей вскрыли череп и заполнили его чем-то гнилым.

Надя привыкла к ночным кошмарам, но не привыкла, что после пробуждения она будет лишена единственного спасения от цепкой хватки тяжелых снов — утреннего теплого душа. Какая-то авария на станции, нет ни света, ни горячей воды.

Больно. В голове рой, не мысли, а личинки: пищащие, копошащиеся, выедающие барабанные перепонки изнутри. Где-то среди них кричал младенец. Или сама Надя — уже не различить. Хотелось вырвать волосы, содрать скальп, проломить череп, лишь бы выпустить этих маленьких чудовищ наружу. Ну или хотя бы принять теплый душ. Он всегда помогал в такие утра, как сегодняшнее. Но воды не было.

Пришлось помогать себе другим способом. Надя пошла на кухню и достала начатую вчера бутылку пива. Газы почти выветрились. Девушка с усмешкой сделала первый глоток — пусть она не могла омыть тело теплой водой, зато могла то же самое проделать со своим желудком. Пиво, конечно, не вода, но эффект они давали примерно одинаковый.

Теплая кислая смесь, как желудочный сок, разъедала все на своем пути, но зато Надюша смогла отвлечься от головной боли, вызванной неприятным сновидением. Бутылка полетела в мусорку к высохшим цветам. Вот такое доброе утро.

В отражении зеркала на нее смотрела тень. Язык не поворачивался назвать девушку с кругами под глазами, осунувшимся лицом и черным блеском где-то в глубине глаз Надеждой – той жизнерадостной девчонкой, какой она была до последних событий. Она лишь ее подобие. Уставшая, мрачная, а благодаря отвратительной работе коммунальных служб еще и грязная.

Собиралась Надя быстро: наспех почистила зубы с остатками воды из бутылки, накинула футболку, кофту и джинсы, волосы собрала в пучок. Внешний вид отражал ее внутреннее состояние и нежелание ехать на этот праздник абсурда. Паша все еще верил в «нормальность» — как будто после всего произошедшего у слова оставался хоть какой-то смысл. Он считал, что поездка поможет вернуться к жизни. А Надя думала, что он просто хочет посмотреть, как она тонет. Она знала правду, а он нет. Ну и пусть дальше верит в ее неосведомленность, так даже забавнее.

Они договорились встретиться на остановке. Паша опаздывал уже на полчаса, и это с учетом того, что Надюша сама пришла позже на десять минут. В любой другой день она бы злилась, но сегодня все ее мысли заполонила тревога. Надя не хотела ехать. Все внутри нее протестовало, но Паша настаивал — как последний тиран настаивал. Он будто не понимал, как больно ей уже сейчас, не говоря о том, что с ней начнется на самом «празднике». Ну и пусть посмотрит, она свои чувства скрывать точно не будет.

Надя ругалась с ним. Кричала. Просила оставить ее в покое. Но только Паша не хотел слушать. Он хватал ее за руки, встряхивал, пытался унять истерику. Ему было все равно, чего хочет она, эта поездка стала единственной возможностью продолжать их отношения. Как он пытался ее уверить.

Пусть так. Надюша слишком его любила — даже после всего, через что ей пришлось пройти. Она не готова отпустить его. Если он правда думает, что боль и ощущения, которые ей придется испытать, глядя на счастливые лица, позволят ей очиститься, она потерпит. Она все вытерпит. Сегодня ей будет больно как никогда, и он увидит, на что она готова пойти ради него, ради любимого Павлика, с которым познакомилась три года назад. Ради того, чтобы быть с ним, она справится.

Позвонить Паше Надя не могла: на телефоне осталось пять процентов, которые улетучатся в миг, стоит разблокировать экран. Девушка решила не испытывать судьбу в лишний раз. Все-таки телефон на последнем издыхании лучше, чем совсем издохший.

Неизвестно, сколько прошло времени в ожидании. Погода портилась на глазах — стоило солнцу пробиться, как небо быстро затягивалось серыми облаками. «Как болотная вода трясиной», — подумалось ей. От мыслей про болото по спине пробежал холодок. Пришлось посильнее укутаться в клетчатую кофту Паши, которая хоть и согревала от колючего ветра, но защитить от замогильного духа воспоминаний не могла.

Он приехал с первыми каплями дождя. Со свистом затормозил, напугав бабушек, составлявших Надюше компанию.

Паша выглядел потрясающе: выглаженная белая рубашка с расстегнутыми верхними пуговицами, отутюженные темно-синие брюки. Светлые волосы лежали неровными прядями, но это не выглядело неопрятно, это создавало легкую небрежность в его идеальном внешнем виде, и привлекало еще сильнее. Она же была его полной противоположностью. Будто он, возвращаясь с рабочей встречи, просто решил подвезти какую-то бродяжку.

Паша подпевал громкой музыке, бабушка ругали его последними словами. А Надюша, виновато улыбнувшись рассерженным старушкам, забралась на переднее сидение.

Угодила прямо на пустые пачки сигарет. Он попытался просунуть руку и скинуть их, но она его остановила и сделала это сама. Не хватало еще, чтобы он лапал ее на глазах этих женщин.

- Карета подана, - он скинул солнечные очки и растянул губы в хищном оскале. Поцеловал ее. Надя сделала вид, что занята сборкой мусора.

- С каких пор ты стала играть в недоступную?

- Хватит, - перебила его Надя, - Поехали, нас ждут.

Она не хотела вспоминать, что делала две недели назад. И три недели тоже. Надюша вообще не хотела копаться в своих воспоминаниях, потому что стоило ей закрыть глаза и дать волю грезам, как вместо приятных картинок в голову лезли кадры из фильма ужасов.

Он весело хмыкнул, расценив ее молчание по-своему, и дал газу. Надю впечатало в сидение, дыхание перехватило. Так в их отношениях было всегда — он сбивал с ног своей спонтанностью, а ей оставалось лишь пытаться удержать равновесие и заставить себя поверить, что передать контроль другому человеку приносит ей одно удовольствие.

- Что с лицом?

- Ты опоздал.

- Я задержался. Это разные вещи.

Разные в написании, одинаковые по сути.

Надя пыталась не думать о том, куда они едут и что сейчас лежит в их багажнике. Слушала песни из плейлиста Паши, всматривалась в пейзажи за окном и даже ненадолго задремала. Передышка заканчивалась так же резко, как и начиналась. Благо, что в этот раз обошлось без сновидений.

Расстояние сокращалось стремительно быстро. Надю обливало холодным потом. Интересно, что сейчас происходит в голове Паши? Он совсем не казался расстроенным. Наоборот, он будто бы ждал встречи со своими друзьями. Будто он рвется на эту вечеринку. Надя не хотела думать, что все дело в том, что он мечтает причинить ей боль. Но вглядываясь в полуулыбку на его лице, иначе воображать у нее не получалось.

Что же ей делать, чтобы сохранить рассудок и не уничтожить их отношения?

Снова и снова Надя выходила из оцепенения, откусывая заусенцы. С болью возвращался контроль. В этом состоянии она могла мыслить здраво.

- Прекрати, - Паша брезгливо косился на ее занятие, - Тебе самой не стыдно показываться с такими руками?

За свои руки ему никогда не было стыдно. Надя горько усмехнулась.

- Посмотри на других девок. У них все хорошо, живут и радуются. Только ты одна всегда недовольная, вечно тебе все не по душе. Мне уже стыдно перед парнями, - он рассерженно выдохнул, - Еще и вырядилась непонятно как.

Паша закурил. Специально. Знал, что она бросает, но все равно закурил. Так он наказывал ее за непослушание.

Как он не понимал, что ей не до шмоток, не до маникюра и не до милых штучек, которые заботили других девчонок? Другие девчонки не были в ее шкуре. Ее шкура полностью пропахла страданиями и гнилью, которую она прикрывала. Другим не надо было думать, как спасти свои отношения. Другие не должны были переживать, как вернуть любовь и доверие туда, откуда они, казалось, ушли навсегда.

Вместо того, чтобы сказать все это, Надя промолчала. Просто отвернулась к окну.

И именно в этот самый момент увидела то, что видеть не должна была.

- Павлик, притормози, - попросила она, почти прижавшись лбом к окну, - Смотри туда!

Паша бросил на нее косой взгляд, не сбавляя хода.

- Что я должен увидеть в поле?

- Дальше смотри. Видишь деревья?

За окнами раскинулось выцветшее поле, покрытое травой и клочьями земли. Но посреди него, будто вырезанный из другой реальности, стоял кусок леса. Не заросли, не посадка, а целая плотная масса деревьев, замкнутая в почти идеальный круг, лишь слегка вытянутый по краям.

Он выглядел... неуместно. Как пятно на коже. Как зрачок на мертвой радужке земли.

- Паша, давай остановимся, пожалуйста.

Надюша не видела его взгляда, потому что не могла оторваться от созерцания увиденной ей загадки, но почувствовала, с каким омерзением он выдохнул. Будто в этот момент в голове ее молодого человека пробежала мысль, что помимо Надиного «не такого» внешнего вида, у нее и мозги не такие. Но Наде было все равно. Она продолжала упорно вглядываться в высокие деревья, которые раньше никогда не привлекали ее внимания.

Павлик часто возил ее по этой дороге на дачу к друзьям. Они и сейчас туда направлялись на гендерную вечеринку — взрывать хлопушки и есть пирожные, чтобы узнать пол чужого ребенка. Надюша старалась забыть о том, что еще недавно сама носила под сердцем малыша, а теперь уже купленные, но так и не понадобившиеся вещи и игрушки, томятся в их багажнике и скоро будут переданы другим счастливым родителям.

Продаются детские ботиночки. Не ношенные. Хемингуэй не знал, насколько пророческими его слова стали для Нади.

Хорошо, что все детские вещи остались на квартире у Паши. Когда они решили пожить отдельно, Надя не проявила никакой инициативы забрать себе хоть что-то. Пусть он сам будет караульным их несбыточного счастья. Пусть помнит каждый день, что произошло той страшной ночью.

Но он решил забыть, побросав все это в пыльный багажник, чтобы отдать своим друзьям. Еще один удар по ее сердцу.

- Ты уверена, что раньше его здесь не было? – наконец-то спросил Паша, вглядываясь в этот островок, - Какой-то он странный.

Надя молчала. Она точно знала: не было! Вдоль этой дороги за годы поездки к друзьям она ни разу не видела это пятно. Потому что если бы увидела, то точно сказала бы Паше. Или запомнила. Или хотя бы удивилась.

Вдруг что-то шевельнулось между деревьями. Надя замерла.

Среди темных стволов мелькнула фигурка. Ребенок. Слишком далеко, чтобы разглядеть, но достаточно, чтобы понять: он не мог оказаться там случайно. Девочка лет восьми стояла и смотрела прямо на нее.

У Нади перехватило дыхание.

- Останови машину. Я.. я хочу туда.

Паша затормозил резко. Ремень безопасности больно впился в кожу.

- Ты шутишь что ли? Мы и так опаздываем. Надя, пожалуйста, - он сменил тон с рассерженного на более тихий. Тяжело выдохнул, будто рядом с ней сидел не парень, а уставший от жизни старик, - Я не меньше твоего хочу ехать туда, но мы должны. Потому что я не могу больше жить вот так. Давай расправимся с этим как можно быстрее и вернемся домой?

Надя его не слышала. Она пыталась рассмотреть ребенка, но расстояние не позволяло ей этого сделать.

- Я сказала мне нужно туда.

В голосе появилась жесткость, которую Паша давно не слышал. В последнее время Надя или плакала, или неуместно смеялась, или обвиняла его во всем, или умоляла не оставлять ее. То, с каким рвением она отцепила ремень и открыла дверь, заставило его усомниться, что Надя по-настоящему сломлена. Сейчас он видел в ней настойчивость и упрямство, за которые однажды полюбил ее. На мгновение он увидел ее живой.

Паша торопливо припарковался на обочине и вышел вслед за ней. Ему хотелось хлопнуть дверью от раздражения, но делать этого он не стал. Как будто громкий звук мог нарушить странную тишину, окутывавшую округу.

Надя не ждала его, она целеустремленно шла к этой Богом забытой роще. Паша смотрел на ее постепенно удаляющийся силуэт: Надя уверенно приближалась к зеленому кругу. Почти бежала. Казалось, каждый ее шаг был продиктован не интересом, а навязчивым зовом. Может, она просто захотела в туалет и постеснялась ему сказать?..

Паша ускорился, стараясь ее догнать.

- Надь, ты это..., - сказал он, хватая ртом воздух, - Чего ты вдруг сорвалась?

Она не ответила, лишь махнула рукой — мол «иди за мной».

Павлик чертыхнулся про себя и откинул со лба пряди. Откуда в ней столько энергии? Он в куда более спортивной форме, но только уже устал преследовать ее. А она темп не сбавляла, наоборот словно его наращивала.

Надя всегда была непредсказуемой. Она умела ворваться в его жизнь как вихрь и навести в ней свой порядок. Так, например, они и начали жить вместе. Надюша просто по-тихому стала оставлять у него свои вещи, с каждым разом все больше и больше, а потом он и не заметил, как предложил ей жить вместе. Она умела быть по-женски хитрой — обставить все так, что Паша решал, что идея целиком и полностью принадлежит ему.

Сейчас он так не думал. Сейчас он начинал злиться, что ее непредсказуемость грозит сорвать все планы. Они и так выбились из графика, потому что он долго не мог заставить себя расстаться с детскими вещами. Просто сложил их в коробку и долго не мог оторвать глаз от торчащей лапки медвежонка. Эта лапка то ли махала ему, то ли просила о помощи, то ли тянулась к его светлым воспоминаниям. Паша так и не решил, просто когда тянуть было уже некуда, он схватил коробку и не глядя швырнул ее в багажник. Так будет лучше.

Паша споткнулся о кочку и едва удержался от падения. И тут ему показалось, что в кустах у границы леса промелькнула тень. Высокая тень. Одержимость Нади этим лесом нравилась ему с каждым мгновением все меньше.

- Надя, стой! – крикнул он. Показалось или нет, сейчас они были на чужой территории, и проверять, видение ли это, ему не хотелось совсем. Да и Надюша была слишком близко к таящейся в зелени леса опасности.

Надя и правда остановилась. Он догнал ее у самого края круга.

Деревья нависали тяжело, почти вплотную друг к другу. Старые, чересчур прямые —как будто не росли, а были воткнуты в землю чьей-то рукой. Толстые стволы у кромки стояли плотно, будто часовые у древней крепости. Только тогда возникает вопрос —кого же они охраняют? Ну идеальное убежище для маньяка или беглых преступников!

- Ты только взгляни, - Надя с восхищением смотрела на верхушки, - Какое величие!

Казалось, деревья создавали закрытый периметр — не забор, нет. Щит. Или ловушку.

Надюша уже сделала шаг внутрь.

- Погоди. Мы просто так зайдем и выйдем? – спросил он, попутно осознавая, насколько глупо это звучит.

- А ты боишься? – Надя обернулась с улыбкой. Но то была не ее улыбка — будто лицо его любимой залили воском и вырезали идеально ровную эмоцию как на смайлике.

Паша моргнул и наваждение улетучилось. И не то почудится у жуткой чащи.

Он не мог сказать, чего боялся и боялся ли в принципе. Паша за последние месяцы вообще разучился испытывать сильные эмоции. С каждым днем он чувствовал разрастающуюся в груди тяжесть и не мог от нее никак избавиться. Но пытался ли он? Можно ли назвать работу сутками, бессонные ночи, виски и одиночество попытками спастись?

Надя уже сделала шаг и, повернувшись к нему лицу, поманила за собой.

За эту поездку он провел с Надюшей больше времени, чем за последнюю неделю в целом. И вот, видя ее упрямый интерес, он подумал, что это хороший знак. Что это признак возрождения. Не исцеления, нет, до него им еще очень далеко, но это точно была попытка исправить то, что еще можно спасти. И он сделал шаг за ней, отбросив все суеверия, лезущие ему в голову. Он шагнул, смотря в глубину когда-то любимых глаз, которые с такой искренностью ему улыбались. Он пошел за ней, не замечая, как лес за ними наблюдает.

Тяжелые кроны сплелись над их головами в глухой потолок. Свет сюда почти не проникал, воздух казался застоявшимся, тяжелым, будто его долго никто не тревожил. Словно ребята оказались в старом подвале и дышат его гнилыми испарениями.

- Паша, как же здесь хорошо! – Надя глубоко вдохнула полной грудью.

Паша обернулся на нее с недоумением. Ее лицо светилось, словно они не стояли среди мертвенно-густых деревьев, а гуляли по морскому берегу. Он зябко повел плечами. Воздух был влажным и душным, пах сырым мхом и чем-то еще...

- А что мы здесь ищем? – спросил он, стараясь, чтобы его голос звучал спокойно.

- Как что? Свободу, разумеется! – весело отозвалась Надя.

Она засмеялась — звонко, легко, как когда-то. Паша вздрогнул. Смех прозвучал слишком резко для этой глухой, вязкой тишины. Как будто хрустнула ветка, которая давно должна была лежать сломанной.

Надя сорвалась с места и побежала вперед. Он не сразу пошел за ней. Что-то было не так. Да все было не так! Лес будто сгущался вокруг, как если бы шаг за шагом они не просто уходили вглубь, а проваливались куда-то.

Наконец-то он понял, что его так смущало. Птицы. А точнее их отсутствие. Разве среди такой густой зелени и обилия растений не должны петь, щебетать, да хотя бы просто летать птицы? Где эти чертовы отродья?! Здесь стояла идеальная тишина. Ни пения, ни шелеста травы — вообще ничего! Только лишь Надины шаги и ее тихие разговоры с самой собой. Кажется, она что-то напевает себе под нос.

Он шагнул. Потом еще. И вдруг остановился.

В полумраке темного леса, между стволами, он снова заметил движение. Маленькая фигура стояла совсем неподвижно, словно нарисованная на мертвенно блендой коре местных исполинов. Но нет — это точно был ребенок. Крошечный, бледный, но живой.

- Надя! – Паша крикнул так громко, что фигурка моментально исчезла, - Ты видела это? Там кто-то стоял!

Надя махнула рукой.

- Конечно видела. Зачем же я тебя сюда потащила? Ты слишком долго шел, и он уже ушел дальше. Пошли скорее.

Надя недовольно цокнула. Почему ему вечно нужно получать подтверждения? Почему он не может поверить ей на слово — нет же, обязательно нужно сунуть свой важный нос и самому найти все ответы. Без его жажды во всем разобраться самостоятельно они были бы гораздо счастливее. Недостаточно же просто услышать ее просьбу и понять, что если она попросила его остановиться у этого неведомого острова, то случилось нечто важное. Поважнее, чем выставлять ее неудачницей на празднике его друзей!

Она удивилась, что он вообще последовал за ней. Надюша понимала, что где-то в глубине души Павлик все еще ее любит, но думала, что запасы его тепла постепенно подошли к концу. Неужели тот факт, что он пошел за ней в разрез его планам, свидетельствует о том, что она ему небезразлична?

Надя крепко зажмурилась от удовольствия. Вот бы почувствовать его прикосновения — такие, какими они были раньше. Не оставляющие синяки, не лишающие ее воздуха, а нежные, заботливые... Бросится ли он ей на помощь, как помчался сейчас за детским силуэтом?

Ее нога подвернулась. На ровном месте! Почти случайно! Надя с испуганным криком упала, хватаясь за лодыжку. Боль не была сильной, скорее просто неприятной, но Паше знать об этом необязательно. Паше важно знать, что она сейчас в нем нуждается.

- Надя! – Паша тут как тут. Наконец-то он ее настиг, а не идет поодаль, - Боже, пожалуйста, не кричи тут. Я дергаюсь от любого шума.

По лицу Нади пробежала тень. Он испугался не за нее, а просто так. Потому что он искренне верит, что в этом лесу что-то не так, что здесь живет какая-то страшная сила, которая может распотрошить его изнутри. Паша в этом, конечно, не признавался, но она умела читать эмоции даже в немом молчании.

К этому времени он уже грубо отодвинул ее руки и обхватил лодыжку ладонями. Ощупывал, внимательно всматривался. Надя смотрела на его сосредоточенное лицо с некоторым отстранением, она анализировала его действия и пыталась понять, он делает это, потому что привык ее оберегать, или действительно за нее волнуется?

- Я просто оступилась, - сказала она, кривясь от боли из-за неаккуратного нажатия.

- Ни припухлости, ни покраснения — жить будешь, - он устало выдохнул, - Но давай, пожалуйста, аккуратней. Мы неизвестно где находимся, не хватало еще, чтобы что-то с тобой случилось.

Надя почувствовала переживание в его голосе. Конечно, он всегда за нее переживает! Значит все-таки он ее любит. Он начал об этом забывать, но она, конечно же, напомнит ему об этом.

Надюша встала, опираясь на протянутую ей руку, и, не раздумывая, уткнулась в шею Паши, крепко его обнимая. После некоторой задержки он тоже обнял ее — аккуратно, настороженно. Она уже и забыла, какого это — испытывать его цепкую хватку, ощущать себя маленькой и защищенной.

- Только с тобой я чувствую себя в безопасности, - тихо прошептала Надя.

Паша сглотнул ком в горле. А вот он себя в безопасности не чувствовал от слова совсем. Это место высасывало из него все силы.

- Знаешь, - вдруг шепчет Надя ему на ухо, - Я подумала... Возможно, нам все-таки стоило остаться.

- Где? – Паша отстраняется от нее, но руки не расцепляет. Просто смотрит на ее мягкую улыбку.

- Дома. Где нам было хорошо.

Паша замирает. «Где нам было хорошо» — звучит фальшиво. Будто в такте поселилась неправильная нота, которая не должна была звучать. И, кажется, что все сыграно идеально, но только вот его слух все равно улавливает расхожесть с истиной картиной.

Он не помнит, когда все было хорошо в последний раз. Зато он помнит, почему им пришлось разъехаться. Он помнит, к сожалению, помнит, как он ударил ее. Не потому что хотел, а потому что иначе не мог остановить ее истерику, прервать поток угроз, ее обещания убить себя. Он ударил ее, потом еще раз. Он грешен — не смог остановиться. Уж слишком много боли в нем накопилось. Но виновата была только она, как бы она ни пыталась внушить ему обратное. Из-за нее их мир дал трещину, из-за нее началось землетрясение и все стало разваливаться. И, глядя каждый раз в ее голубые глаза, он вспоминал о грузе вины, который она тащила, но который не хотела замечать.

Ее глаза будто не моргали. Надю словно поставили на паузу и забыли с нее снять. Вот уже второй раз он ловит ощущение фальшивости этого места — она не просто смотрит на него, а будто наблюдает. Она сейчас не похожа на человека, который страдает от боли в ноги, она слишком осмысленно всматривается.

Он моргает, и все возвращается на прежние места. В его руках Надюша — слабая, уязвимая, тонущая в своих страданиях. Он трясет головой. Ему показалось.

- Спасибо, что ты не бросаешь меня.

- Разве может быть по-другому?

Но внутри все равно что-то ноет, как старая кость, которая так и не срослась правильно.

И тут Паша слышит крик. До боли жуткий крик, потому что в жизни ему так и не довелось его услышать — это был плач младенца.

Он отстраняется от Нади, не замечая, как по ее лицу пробежала волна недовольства, и с ужасом начинает метаться.

Плач рвался изнутри самого леса, из его холодных, серых корней. Ему не могло показаться, этот звук раздавался внутри него самого. Казалось, в этом плаче тонет вся его сущность, в этих звуках нет месту ничему другому.

- Ты слышала?

- Что? – Надя удивленно моргнула.

- Младенец... плачет. Черт, он где-то там! – он бросился вглубь леса.

Лес замкнулся за его спиной. Он бежал, не разбирая дороги, отталкивая от своего лица норовящие порезать его ветки. Словно лес пытался его удержать — тебе туда не надо, не иди, остановись. Или же наоборот, лес пытался его схватить, чтобы больше никогда не выпустить.

Он мчался, забыв про Надю, забыв вообще все. И тут он увидел ее — запутавшуюся в ветках детскую пеленку. Выцветшую, с голубыми цветочками пеленку, дрожащую от невидимого ветра.

Паша схватил ее. Она была теплой.

- Малыш... – он прошептал себе под нос. Не заметил, как по щекам побежали слезы, - Малыш, где ты?!

И наконец-то плач стих. Не было ничего. Безвременье снова окутало лес, все погрузилось в вековую тишину. И ничего не напоминало о разразившемся только что безумии, кроме лоскута детской пеленки, что он сжимал в руке.

- Все нормально, - сказал он сам себе вслух, - Тебе просто показалось.

Он закрыл лицо и зарыдал. На самом деле ничего не было нормальным.

Надя знала, что лес мучает Павлика, пытается вытащить наружу самую суть, потому что с ней он делал то же самое. Она не пошла с ним, она осталась послушать лес, который говорил с ней совсем не так как с ним. Ему не нужно было выводить ее на эмоции, не нужно было заставлять почувствовать боль, чтобы увидеть правду. С ней он действовал иначе.

Та, кого она приняла за ребенка, помчавшись без оглядки к этому мертвому острову, оказался призраком ее самой. Только младше. И бледнее.

- Ты совсем не изменилась, - ее маленькое отражение весело хмыкнуло.

- Ошибаешься, - Надя довольно улыбнулась, - Я перестала бояться.

И это была чистая правда. Она с детства усвоила урок: любовь не дают, ее вырывают. Любовь надо кормить, ей надо соответствовать. Подстраиваться не сложно, нужно просто научиться делать это беззвучно. Не ждать, пока кто-то заметит, что ты не помыла посуду, а заранее почувствовать легкую судорогу недовольства на лице — и опередить вспышку ярости. Не надеяться, что о тебе позаботятся, а вовремя прикинуться больной. Только когда другому хуже, чем тебе самому, можно получить внимание.

Ну и, конечно, она научилась контролировать людей. Ведь если это не делать, можно утонуть в пучине хаоса из чужих непредсказуемых эмоций, и они сожрут тебя, как в детстве сожрали ее. Ей нравилось просчитывать все на несколько ходов вперед, потому что только так ее мир приобретал стабильную опору. Она ведь заслужила. Слишком долго Надя страдала. Разве это плохо, что она подсказывает другим людям правильный путь? Учит себя любить, дает указания, направляет? Это ведь и есть любовь. Не такая, о какой пишут в книгах, а та, которая может выжить в реальности.

- Тогда тебе здесь нечего делать, - маленькая Надя собралась уходить, - Ты ведь знаешь обратную дорогу. Ты не заблудилась.

- Ты права. Я знаю, кто я такая. Я увидела этот лес первая, но теперь понимаю, что показался он не мне. Он выбрал его.

Призрак задержался. Наклонил голову, словно слушал.

- Какая умная девочка, - протянул он, начиная таять, - Жестокая, расчетливая, хитрая... но честная.

И снова тишина. Лес замолчал. Надя раскинула руки и закружилась, запрокинув голову вверх — навстречу кронам, небу, свободе. В такт ей вторили птицы, будто приветствовали ее освободительный танец.

В это время Паша сходил с ума. 

Он метался от дерева к дереву, жадно заглатывал воздух, который, как ему казалось, отравлял его сознание. Паша не знал, где Надя, где выход, где находится он сам. Его начала охватывать паника.

Во всем виновата она! Надя специально затащила его сюда, заставила страдать. Она же знает, что у него случаются панические атаки, что без навигатора он не может найти даже магазин на соседней улице. За что она с ним так? Неужели разгадала его план и решила наказать его за это?

План был жестоким, возможно, даже очень. Но Паша не видел другого выхода — ему нужно было убедиться в честности Надюши. Просто чтобы он перестал обвинять ее, просто чтобы он наконец-то смог смириться со своей невиновностью. А как еще это можно сделать, если не загнать девушку в условия, в которых она будет вынуждена обличить себя?

Когда в декабре Надя сообщила ему о беременности, он обрадовался. Точнее сделал вид — улыбался, смеялся, целовал ее живот. Был счастливым внешне, когда в душе хотелось орать в голос.

Они не планировали беременность, все случилось само собой. К тому моменту Паша уже устал терпеть истерики Нади и ее непредсказуемость. Сначала все было как в красивых фильмах: яркая, харизматичная, словно светилась изнутри. Он не мог оторваться от нее. Надя будто читала его мысли — всегда наперед знала, что ему нужно, и с легкой грацией делала это. Она чувствовала, когда он хочет побыть один, и не доставала его. Она понимала, когда он переживает, и становилась лучшим слушателем. Она знала его вкусы и давала ему желаемое.

Но в какой-то момент все изменилось. Легкость превратилась в требовательность, смех — в упреки, а глаза, которыми еще недавно она смотрела на него с восхищением, стали искать в нем изъяны.

Надя обижалась без причин. Молчала часами в наказание. Потом бросалась в объятия и умоляла ее простить, не оставлять ее. И он перестал понимать, где Надя настоящая, а где — очередная разыгранная ей сцена. Паша стал замечать, что перед каждым разговором тщательно взвешивает слова, чтобы не спровоцировать взрыв.

Поэтому нечего удивляться, что взрываться стал он сам. Он бил ее — не сильно, почти всегда без следов. Только вины его в этом не было: иначе было просто невозможно. Он устал быть в состоянии эмоциональной осады, поэтому все, что копилось в душе, он стал вымещать на ней.

Да, временами он провоцировал Надю — было интересно, как она поведет себя. Особенно ему нравилось подстраивать сцены, где он якобы ей изменяет. Обняться с коллегой на корпоративе, чтобы остался запах женских духов, блестки от платья на заднем сидении девушки, которую он подвозил... Но это было всего пару раз, и то лишь для того, чтобы после устроенной сцены она поняла, как сильно заблуждается на его счет и как он на самом деле ее любит. Чтобы почувствовала себя недостойной за свое несправедливое к нему отношение. Не изменял же он ей по-настоящему!

Паша захотел уйти еще до того, как узнал о беременности. Потому что понял: рядом с ней он больше не чувствует себя собой. Он не может дышать, не может расслабиться, не может быть живым. Надя тянула из него энергию, требовала внимание, обижалась, когда он чисто случайно забывал о важных датах. Перестала его радовать, быть простой как в начале отношений, стала давить требованиями. Как будто только через его боль могла чувствовать собственную значимость.

А потом она показала ему две полоски.

Две полоски, которые ставили крест на принятом им решении.

Этот ребенок не входил в его планы, но он не мог не любить его. Еще не родившийся младенец стал для него единственным просветом в их непроглядных отношениях. В какой-то момент Паша стал ловить себя на мысли, что ждет очередного узи, чтобы встретиться с карапузом хотя бы на снимках. Надя не брала его с собой к врачам, потому что ей было неловко, поэтому каждый раз Павлик в нетерпении ждал ее в машине и первым делом просил показать ему результаты скрининга.

Цветы сменились на всякие детские покупки. Он как безумный начал скупать мебель, одежду, всякие важные штуки — и ему было плевать, что пол еще неизвестен. И в своей одержимости он стал упускать детали.

Надя перестала радоваться беременности. Ее неподдельный восторг постепенно сменился унынием. Паша закрывал глаза: гормоны и не такое могут сотворить с женщиной. Она не говорила о своих переживаниях, а он не спрашивал — просто откупался подарками для еще не родившегося ребенка.

Однажды он заметил, что она смотрит фильм, где женщина теряет своего ребенка. Он должен был насторожиться, но только вот Паша решил, что так она справляется со своими страхами. «Наверное, так ей легче», думал он, пока скоро не осознал истинную причину ее странного поведения. Осознал и по-настоящему ужаснулся.

Все оказалось ложью.

Все тесты, все результаты узи, даже утренний токсикоз — она подстроила свою беременность и уже пять месяцев водила его за нос. Но самое ужасное оказалось не это. В дрожь его вводило осознание, что он ни о чем не догадался. Надя играла так искусно, что Паша верил ей безоговорочно. И если бы не случайно забытая открытая вкладка в браузере с поиском кадров узи, он бы и дальше позволял ей с собой играть. А может, это тоже был тщательно спланированный ход. Паша уже перестал доверять самому себе.

Сначала злость. Злость такая свирепая, что он избил ее до посинения. Выплеснул все, что накопилось в нем за эти месяцы. Паша давал ей сдачи за все — за ложь, за свою наивность, за ту боль, что не умел иначе пережить.

Она кричала, что теперь беременна по-настоящему — вот же глупость! Тянула к нему какие-то бумажки, что-то бормотала — Паша даже не стал смотреть. Не хотел. Потому что, если это правда, он может навредить не только ей.

А он не хотел знать. Не хотел ребенка.

Он злился на то, что не успел избежать этой петли. Хотел, чтобы все прошло. Чтобы не пришлось принимать решения, не пришлось отвечать. В какой-то момент Паша даже поймал себя на мысли: «Если я ударю достаточно сильно — может, все решится без меня».

Спустя время он возвращался к этому моменту и благодарил Бога, что не убил ее. Для Нади это стало бы победой, что он отправится за решетку страдать дальше. Но вот Паша не считал себя виноватым — как он может обвинять себя, когда роль в этом театре он получил без своего согласия?!

Ненависть, которая грызла его изнутри, была продиктована обидой на самого себя. Каким он был глупцом, что не считал все признаки сразу, что доверился ей безоговорочно! Позволил обращаться с собой, как с марионеткой... В этот раз он оборвал все нити и оставил Надю.

В чем он не мог себе признаться, так это в том, что сейчас он был счастлив гораздо сильнее, чем когда верил в ее беременность. Он не хотел понимать, что его одержимость этим ребенком была лишь попыткой компенсировать отчаяние и нежелание становиться отцом. Ему было стыдно за свои мысли, за самого себя — и он откупался от чувства вины. Откупался так, что потратил десятки тысяч рублей на оказавшиеся бесполезными детские вещи.

Паша не любил ребенка — но он любил идею о том, что он хороший отец, который все делает правильно.

А теперь он снова может жить своей жизнью: в спокойствии, вдали от безумных эмоций и странной любви, продиктованной привычкой. Он скидывал все звонки Нади, не смотрел ее социальные сети и не испытывал ничего, кроме облегчения. Он и так сделал много — позволил ей пожить на его даче до конца лета, чтобы у нее было время найти работу и обзавестись своим жильем.

Временами у него проскакивали сомнения: а что, если она забеременела на самом деле? Он же ведь расслабился, перестал предохраняться. Что, если тогдашняя вспышка могла повлиять на плод? Но он отмахивался от этих мыслей: Наде верить нельзя. А Паша никогда бы не создал угрозу для своего ребенка, хотя в моменте казалось иначе.

Но шахматная партия продолжилась даже после его ухода.

Надя позвонила с неизвестного номера. Она и до этого пыталась это провернуть, но после первого раза он догадался и вообще перестал снимать трубку, если не высвечивалось имя из его контактов. В этот раз он был сонный и ни сразу сообразил, что уже приложил телефон к уху и слышит до боли знакомый голос.

А этот голос рыдал. Кричал. Умолял. Просил его вернуться. Этот голос нес полный бред: Надя беременна, она может прислать все заключения и готова сходить на прием к врачу вместе с ним. Этот голос снова сотряс его привычный мир и погрузил в пучину отчаяния. Слишком уж искренне она звучала.

Проще было не верить.

Он и не верил. Надя много раз пыталась с ним связаться: через его знакомых, через левые номера, подкарауливала его у работы. Но он продолжал ее игнорировать. Продолжал делать вид, что не видит ее округлившийся живот, уставший вид и синяки под глазами.

В один из вечеров она ждала его у квартиры. Сидела на лестничной площадке, нервно перебивала складки платья.

- Нам нужно поговорить, - сказала она и встала, перегородив ему путь.

- Опять? - Паша зло выдохнул и попытался пройти мимо.

- Я не врала. Ты бы все понял, если бы хоть раз захотел проверить, - ее голос сорвался на шепот.

Он не хотел проверять.

Проверка подразумевала ответственность. Ответственность — принятие. А он не был готов ни к одному, ни к другому. Ему легче было оттолкнуть.

Он не помнил, что сказал, но голос его звучал громко. Злость взвилась, как спичка. Он влепил ей пощечину.

Один резкий жест — и она пошатнулась, задела край ступени, потеряла равновесие.

Надя упала не сильно. Не покатилась вниз, просто пролетела несколько ступней и села, прижавшись спиной к стене.

Паша стоял, тяжело дыша, и ждал чего-то — может, крика, может, слез.

Но Надя просто встала. Молча. И ушла, цепляясь за живот.

Паша жил дальше, оставив Надю самостоятельно разбираться со своими кошмарами, и за это жестоко поплатился. Из-за нее, только из-за Нади, в его душе совсем не осталось места свету и добру.

Из-за нее несколькими неделями позже он мчался как ненормальный к дому у старого болота. Из-за нее он впервые в жизни испытал паническую атаку, войдя в ранее теплую и любимую им дачу. Из-за нее ему до сих пор снятся бурые пятна на ее юбке и окровавленные тряпки у порога. Из-за нее он каждый раз вздрагивает, когда видит мокрые полотенца. Из-за нее он до сих пор сомневается, был ли этот ребенок вообще или она продолжает свою бесчеловечную игру.

В тот день Паша сначала увидел, а потом в голове вспыхнула догадка. Вслух он говорить ничего не стал. Просто резко вдохнул воздух, как будто что-то понял.

Слишком близко к болоту. Слишком грязные ботинки с налипшей на них тиной. Слишком много тишины. Слишком тщательно отыгранный ужас в ее глазах.

- Это все из-за тебя, - сказала в тот вечер ему Надя. А потом за несколько недель она не проронила ни слова.

Она еще и обвиняла его. Она — та, кто стала причиной того, что он перестал ей доверять.

Паша не спрашивал, где ребенок. Он просто сделал вид, что ничего не было. Так было легче: он не хотел копать глубже и разбираться в причинах, из-за которых произошел то ли выкидыш, то ли убийство, то ли очередная инсценировка. Копаться в этом было небезопасно, потому что это грозило вскрыть ответы, к которым он не был и никогда не будет готов.

Он снял квартиру Наде недалеко от его собственной. Сказал, что сделает все, чтобы наладить их отношения. И Паша правда пытался: начал за ней ухаживать, давал денег на дорогого психотерапевта, закрывал все медицинские расходы. Не давил, стойко переживал все нападки, терпел истерики и пытался найти хоть что-то хорошее, чтобы можно было все вернуть на свои места. Хотел откатить их отношения к точке, когда его жизнь еще не была адом наяву.

А сам страдал от бессонницы, пристрастился к алкоголю и стал ярым трудоголиком. Стоило ему уснуть — слышал болезненные крики Нади, булькающие звуки воды, а вместо плача новорожденного младенца наступала тишина. В этих снах у него отлично работал слух, но на глазах всегда была непроницаемая повязка. Он слышал, догадывался об источниках происходящего, но не мог увидеть. И после каждого такого нервного пробуждения он заказывал Наде очередной букет цветов или снова мчался к ней, чтобы попытаться вернуть ее к нормальной жизни.

Со звонком друга пришло понимание — Паша знает, что делать дальше. Приятель пригласил его на вечеринку, где все узнают пол его будущего ребенка. Он грамотно подбирал слова, видно, как ему было неловко звать несостоявшегося отца, но не пригласить друг Пашу не мог — все-таки они дружат с пеленок. А Паша понял, что это идея. Безумная, но идея.

Страдания Нади были всему доказательством. Не эти показушные, за закрытыми дверьми в квартире, где его встречали как постороннего, а настоящие — те, что невозможно сымитировать. Как она будет вести себя рядом со счастливой пузатой мамочкой? Как она будет выдавливать из себя поздравления? Что сделает, когда придется отдать вещи ее нерожденного ребенка той, кто на самом деле их заслуживает?

Там, на празднике, он точно сможет понять, притворялась ли она. Паша хотел видеть, как она ломается. Или не ломается. Хотел быть свидетелем ее провала и торжества своей правоты. И пусть это может окончательно раздавить ее — ему было все равно. Он заслуживал это. Он имел право знать.

Это была его месть: тихая, холодная, жестокая. Он слишком долго был жертвой ее игр, и теперь настал его черед управлять. Паша больше не видел в Наде человека, он видел в ней инструмент своего очищения, доказательства своей непричастности.

Кто же знал, что это желание приведет его в этот чертов лес! Он вылез, словно из преисподних, и решил устроить ему испытание прямо здесь, на земле, не дожидаясь его смерти. А Паша не сомневался, что еще немного и сам отдаст дьяволу остатки своей души.

Крики младенцев.

Падающие ему под ноги тесты о беременности.

Тени от колясок где-то впереди.

Мокрые детские пинетки, оказавшиеся в его кармане.

Пятна крови на его белой рубашке.

Он сходил с ума. Паша чувствовал, что с каждой секундой его рассудок раскачивается все сильнее. Происходящее казалось безумием, только вот он никак не мог понять, происходит ли это на самом деле или он просто погрузился в свои кошмары?

Когда надежда выбраться его оставила, он увидел впереди силуэт. Были бы у него силы, он кинулся на нее. Задушил. Прикопал у ближайшего дуба. Только в эту секунду он не мог ее ненавидеть, потому что только при ее помощи у него получится выбраться на свободу.

- Надя? – хриплым голосом крикнул Паша, - Надя, это ты?

Она повернулась. Повернулась и по лицу ее пробежала тень разочарования. Сейчас Паша казался таким жалким, таким ничтожным. Тень былого величия. Весь грязный, потный, волосы растрепались и лезли ему в глаза. В это мгновение Надя впервые отчетливо осознала, что больше его не любит и что она готова его отпустить. Не потому, что он был сломанным и разбитым, нет — в этом она видела лишь очарование разбитого сердца и тоску по несбыточным мечтам. В нем же она наконец-то признала слабака, каким он был всегда. Человека, который не способен признаться самому себе в том, как долго он себя обманывал и оправдывал.

Надя знала, что отчасти вина лежит на ней. Видимо, она перестаралась, пытаясь вернуть чувства. Не злость, не агрессию, нет — этого ей было достаточно. Надя просто хотела, чтобы он стал относиться к ней мягче, и, вроде как, ребенок это хорошее прикрытие?

Отпустить Пашу надо было давно, ведь дать ей то, что она хотела, он был не в состоянии. Надя просто хотела любви. Как она могла требовать ее от того, в ком ее просто не осталось? Ничего, в следующий раз она будет внимательнее. Она быстро учится на ошибках.

Драма с ребенком была излишней. Она быстро пожалела, что ввязалась в это, потому что быть беременной, пусть даже и понарошку, совсем неудобно. Нужно столько всего держать в голове, изображать столько разных неприятных симптомов, кушать любимую еду только когда Паши нет дома... Потому что, как она прочитала в интернете, жареное мясо одно из самых частых блюд, вызывающих токсикоз! Пришлось на всякий случай устроить сцену, как ей хочется стейк, но нельзя. Беременные вроде часто плачут. Но как только Паша уходил на работу, она себе ни в чем не отказывала: спокойно курила, уплетала жареные куски мяса, а перед его приходом тщательно проветривала квартиру.

Несколько раз она просчиталась. Зря переживала, что Паша заметит — он будто специально не хотел обращать внимание на ее косяки. Один раз она уснула, когда смотрела тяжелый фильм, где женщина переживала выкидыш. Когда он вернулся с работы и заметил это, решил, что она так просто борется со своими тревогами, а на самом деле Надя просто запоминала, какие эмоции надо отыграть, когда настанет ее черед «расставаться» с плодом!

Врать становилось все сложнее. Поведение Павлика ее вообще перестало радовать — вместо заботы о ней, он тешил свое эго: выставлял себя лучшим отцом на планете. Постоянно тащил в дом детский хлам, носился с ее животом, как со святой обителью. Только ей не чуждо вранье. Она знала, что он играет свою роль — слишком не умело, чтобы такая, как она, не заметила скрывавшуюся за его маской правду.

А правда заключалась в том, что Паша не хотел ребенка. В отличие от него, она замечала притворство. Он радовался, но взгляд был рассеянным. Паша резко отдергивал руку от ее живота, когда она начинала за ним наблюдать: не как мужчина, охваченный чувством, а как тот, кто боится ошибиться — правильно ли он все делает?

Паша скупал все подряд просто для галочки — кроватка, пеленки, бутылочки. Иногда приносил ненужную ерунду, которую никто бы не купил, если бы действительно думал о малыше. Он не читал, не изучал, не советовался. Он просто играл отца. Как она играла мать.

Не спрашивал, как она себя чувствует. Не интересовался реальными сроками, врачами, анализами. Только потешался над снимками с узи, будто этого достаточно, чтобы казаться заботливым родителем.

А еще был вздох облегчения. Этот короткий миг блаженства, промелькнувший в его взгляде, когда он поймал ее на вранье. Тогда он сильно ее избил, так, что она несколько дней не могла встать с кровати. Он не поверил ей, что она забеременела по-настоящему. И в глубине души Надя догадывалась, что даже если бы он и прислушался к ней, то все равно бы поступил так же. Потому что только в секунду ярости он позволял себе быть собой: циничным, подлым, жестоким. Надя в этом разбиралась.

- Надя, почему ты молчишь? – Паша упал на колени и с мольбой вглядывался в ее глаза, - Выведи меня отсюда, пожалуйста! Я сделаю все, что ты захочешь, только давай уберемся из этого чертового леса.

- Ты не можешь уйти. Ты заблудился, - Надя наклонила голову, наблюдая за Пашей свысока.

- Я знаю, что заблудился, гребаная дура! – он сорвался на крик, - Помоги мне. Или что, оставишь меня умирать, как сделала это с собственным ребенком?!

Его взгляд упал на ее ботинки. На них — корка засохшей грязи. Серо-зеленая, липкая, как сгусток жуткого сна. Он знал этот оттенок. Знал его запах. Он видел это уже однажды — в тот день, когда обнаружил, что ребенка больше нет. Видел, но забыл. Или хотел забыть.

- Что ты сделала, Надя? Что ты натворила с этим ребенком?!

Паша сжал ошметок детской пеленки и, не отрываясь, смотрел на ее обувь. Складывал пазл в уме: он приехал после родов, скорой не было, было много крови, а ее чертовы ботинки были в болотной тине.

Тогда он не хотел даже думать об этом. Ведь паша долго не мог понять, где ребенок. Да, она не доносила до нужного срока, но хоть что-то же должно было остаться?! Так почему кроме крови и грязи Паша не видел ничего?

Она не потеряла ребенка. Надя от него избавилась. Утопила.

- Я? - голос Нади прозвучал спокойно, почти ласково, - Так удобнее, правда? Думать, что все случилось из-за меня.

Она сделала шаг вперед.

- Ты не хотел знать, Паша. Не хотел спрашивать. Тебе было достаточно картинки — тряпки, следы, паника. Все, чтобы поверить в трагедию, не задавая лишних вопросов. Все, чтобы скинуть всю вину на меня.

Он застыл.

А она продолжила, уже спокойно, почти ласково:

- Ты хотел, чтобы все рассосалось само. Чтобы оно само исчезло. Само умерло. И знаешь, Пашенька? Так и вышло.

Надя смотрела на него мягко, даже с оттенком жалости. Не к нему — к себе, к своей гениальной игре, которую он все еще не способен разгадать. Он снова все упростил. Свалил в одну кучу. Сделал ее чудовищем, чтобы не видеть, каким был он сам.

- А теперь можешь остаться здесь навсегда. Этот лес любит таких, как ты.

Надя послала ему воздушный поцелуй и, развернувшись, оставила Пашу валяться там, где ему и было место — в ошметках трясины.

- Ты вообще была беременна? – услышала она в спину его жалостное поскуливание.

- Ты и сам знаешь правду.

Он ждал признания, искал подвох, надеялся поймать ее на лжи. Но только ловить было не на чем.

Надя действительно была беременна.

Настоящего ребенка она потеряла так же, как и вымышленного — в одно мгновение. Не в ту роковую ночь, когда Паша увидел кровавые следы по всему дому как в дешевом триллере. Это были декорации, умело выстроенные, но все-таки далекие от правды.

Ребенок умер, когда он рисовал свою агрессию на ее теле.

Беременность напугала ее до чертиков. Снежный ком, по дикому просчету спущенный ей с горы, начал увеличиваться до огромных, неконтролируемых масштабов. Беременность была ей чужда. Ребенок, уже реальный ребенок, не входил в ее планы — он не поддавался контролю. Внутри нее росла жизнь, и что с этим делать она не знала.

Она не боялась, когда Паша выплескивал на нее свой гнев, когда играл с ее чувствами, потому что понимала — он ее любит. По-своему, но любит. Любовь ведь не всегда такая, как показывают в фильмах, она знала это с далекого детства.

Его агрессию Надя воспринимала за интерес, попытки контролировать — за подтверждение, что он печется об ее безопасности. Все это было знакомо, она знала, как этим управлять.

Но узнав о реальном положении, ей стало страшно. Она бы смогла инсценировать выкидыш, подделать справки, сыграть десятки ролей, но не выдержала бы безвозвратной потери своей власти. Сделав аборт, пришлось бы признать собственный проигрыш — не все можно контролировать. Но и что делать с ребенком она не понимала. Он привнес хаос в ее жизнь, который она не могла упорядочить.

Только решать ничего не пришлось. Тело само сделало выбор после того, как он избил ее в ту ночь — когда правда и вымысел столкнулись лицом к лицу.

Оставался только Павлик. Надя не хотела говорить, что выкидыш случился после его побоев. Этого было мало. Правда ничего не решала: она не возвращала ребенка. Он бы снова решил, что она его несправедливо обвинила. Оклеветала. Выставил себя жертвой.

Надя хотела большего.

Она хотела заставить Пашу признать свои ошибки. Хотела проверить, сможет ли он взять на себя вину — или, как всегда, свалит всю ответственность на нее. Для нее это было как испытание: поставить Пашу перед зеркалом, чтобы понять, кто он на самом деле. Будет ли он честен и сможет увидеть свои слабости и страхи или просто выберет роль жертвы?

Вскоре созрела идея.

Даже после того, когда он приехал к ней и увидел расставленные декорации — кровавые тряпки, полотенца, одежду с пятнами, которую она надела на себя вновь — он не смог признать свою вину. Он до сих пор верил, что виновата только Надя.

Забавно было наблюдать за его попытками сделать вид, что ничего не происходит. Как же Надя потешалась над его страхом признать себя виноватым! Как же Павлик боялся быть плохим в своих глазах! Ради того, чтобы создать иллюзию своей «хорошести» он был даже готов воссоединиться с ней и вернуть давно забытую любовь.

Это ведь Надя плохая. Надя способна даже на убийство собственного ребенка. А про то, как жестоко он с ней обращался в этот момент, можно было и не думать вовсе.

А потом снова проблеск. Снова расчет, жестокость и попытка ее сломить — вот тут Надя была по-настоящему удивлена, до чего способен докатиться человек, не сумевший взглянуть в лицо своим ошибкам. Повести горем убитую мамочку на праздник зарождения жизни — то еще испытание! Он хотел доказать себе виновность Нади, а Надя хотела все сделать так, чтобы Павлик признал свою ответственность — он позволил трагедии случиться из-за страха, эгоизма и нежелания быть отцом.

Они ехали играть спектакль друг для друга, но только сцена нашла их раньше.

- Ты уходишь? – десятилетний призрак Нади снова появился на тропе, будто вышел из клубящегося воздуха.

- Я — да, - Надя пожала плечами.

Призрак улыбнулся. Надя почувствовала легкое прикосновение ветра к своей щеке, словно оставленный на коже поцелуй.

- Он ведь до сих пор думает, что ты убийца. Я слышу его крики.

- Значит, он так ничему и не научился.

Да, случился выкидыш. Не сказать, что она сильно этому расстроилась. Но убить собственного ребенка, даже ради игры, она бы не смогла.

Это сделал он.

А она всего лишь дала ему поверить в то, во что он сам хотел верить.

- Он, или Лес, каким вы его видите, старше всего, что можно понять. Старше страха, вины, любви. Здесь нет добрых и злых. Здесь только правда, - голос девочки звучал спокойно, - И не каждый готов ее услышать.

Надя остановилась.

- Получается, Паша останется?

- Пока не признает то, что сделал, и то, кто он на самом деле. Лес не выпускает тех, кто продолжает врать.

Девочка шла впереди, срывая по дороге сухие головки цветов, будто собирала мысли.

- Зато тебе не будет тут так скучно, - сухо заметила Надя.

Маленькая Надюша закружилась, на ходу поднимая в ладони пыльцу.

- Это правда. Человеческая душа — как заросший сад. В каждом своя тропа, свои страхи, свои монстры.

Она остановилась и посмотрела на Надю.

- Я пока останусь. Помогу ему. Может, он все-таки осмелится посмотреть в свое отражение.

- А если не осмелится? - спросила Надя.

- Тогда он просто исчезнет. Здесь не мучают. Здесь либо находят свою тень, либо ей становятся.

Девочка продолжила после затянувшегося молчания.

- Ты знаешь, что вы похожи?

- А вот тут ты заблуждаешься. Я всегда принимала себя, а он – нет.

Паша остался в аду, который выстроил своими же руками, а Надя вышла из леса.

Она дошла до машины и выругалась себе под нос. Ключи остались у Паши. Что ж, она как-нибудь разберется.

Уже через пару минут рядом затормозила машина. Вышел водитель — красивый, статный. Надя сразу срисовала отсутствие кольца на безымянном пальце.

- День добрый, девушка, - улыбнулся пока еще незнакомец, - Что у вас случилось?

Надя потупила взгляд.

- Да вот решила остановиться, прогуляться и потеряла ключи.

- Здесь? – он обернулся. Позади тянулось пустое, выжженное солнцем поле. Вместо леса только пыль и трава.

- Свежий воздух, знаете ли. Не поможете отогнать машину в город? Телефон разрядился.

Она провела рукой по волосам, отработанным движением смягчила взгляд и прикусила губу.

Сейчас он будет смеяться над ее рассеянностью. Спросит, где работает. Подбросит, предложит кофе, спросит номер. Остальное — по плану.

Надя снова была собой.

Она обернулась на пустую дорогу, будто прощаясь, и шагнула вперед — туда, где все еще легко получать власть, выдавая ее за любовь. Не нужно меняться, не нужно прятаться — достаточно просто быть собой. И именно в этом ее сила.

Игра начинается.

А лес никуда не денется. Ведь всегда найдутся те, кто решит, что тьма — только снаружи.