в сердце
Стрелки часов показывают половину пятого утра, когда дверь начинают агрессивно долбить кулаком. Чонгук вставать не планирует просто потому что спать он лег полтора часа назад а ещё через пару часов ему нужно идти на учебу. Он заворачивается в одеяло и накрывает голову подушкой, надеясь, что кому-то по ту сторону двери скоро надоест, но тот оказывается очень настойчивым.
Тишина возвращаться даже не думает, а этот бешеный, кажется, уже сбил кулаки в кровь, потому что бить с такой силой, как это звучит, просто невозможно без опасности для собственных рук. Чонгук, может, и добрый, милосердный и вообще весь из облаков и радуги состоит, но сейчас ему вот конкретно хочется этого кого-то по ту сторону двери придушить голыми руками и выбросить труп в ближайшую мусорку. Ничего такого он, конечно, не сделает, но детальное воображение убийства этого кого-то кажется Чонгуку очень занятным делом, пока он плетется к двери. Пальцы крепко впиваются в шею таинственного гостя, стискивают так сильно, что тот начинает хрипеть и понемногу задыхаться. В реальной жизни вместо этого пальцы впиваются в дверную ручку и только тогда Чонгук до конца осознает, что никого ещё не убил, к сожалению. За дверью оказывается пьяный вусмерть и злой до молний в глазах Мин Юнги. С ножом в руке почему-то. Чонгук щурится от света из подъезда и трёт активно глаза, потому что Юнги с ножом у его двери в пять утра это как минимум странно. На реальность не похоже вообще. Юнги шатается. Видимо, сила притяжения у пьяных особенно сильная. Стоит он с трудом, держится за дверной косяк и тяжело дышит. Юнги хмурится и старательно пытается сфокусировать взгляд на появившемся в дверном проёме человеке. Свободная рука, которой раньше он безжалостно бил дверь, прорезана в нескольких местах и кровоточит.
— Чон Чонгук, я уже заебался, — говорит он раздражённо и тычет острием ножа в чонгукову грудь, — Какого хера ты постоянно в моей голове?
Чонгук путается ещё больше и перестаёт понимать суть происходящего окончательно. Что это вообще значит? Сонливость изчезает в одно мгновение.
— Хён, при чем тут я? — осторожно интересуется Чонгук. Юнги вопрос игнорирует. Даже если бы он ошибся квартирой и постучал в дверь напротив, стоял бы так же и не обращал внимания на то, что перед ним совсем не Чонгук, даже не парень, а взрослая женщина, кричащая, к тому же, что-то о пьяницах и наркоманах и наверняка зовущая мужа. Юнги на все плевать и в обычном состоянии, а уж сейчас тем более. Он поднимает немного голову и смотрит прямо в чонгуковы глаза, полные непонимания. У самого в темных радужках печаль плещется бескрайним озером, но пусто как-то, глухо, будто пеленой все затянуто, туманом или тучами. Чонгуку страшно – он хёна таким впервые видит. Дело даже не в том, что Юнги пьяный, а в том, что грустный такой, невыносимо грустный, но прячется за стеной безразличия. В уголках чужих глаз блестят слёзы. Видимо, озеро печали миновских глаз переполнилось.
— Заразил моё сердце собой, — скорее устало, чем злобно, дрожащим голосом и неестественно тихо. Юнги протягивает Чонгуку нож, — На теперь, вырезай.
— Отдай мне это, хён, — просит Чонгук, вытягивая из белых пальцев слишком опасный для хрупкого Юнги нож, — Зайдешь? И Юнги заходит.
Делает пару шагов вперёд и виснет на Чонгуке, руками обвивая шею. Чон толкает ногой дверь и кладет нож куда-то назад. Он и сам не знает, что именно там сзади стоит, потому что мозг думать наотрез отказывается, когда Юнги настолько близко, ещё и дышит в шею.
— Юнги-хён, не спи. Мин и не спит, в принципе, просто из реальности немного выпал от запаха мальчишеской кожи. Он не пахнет шоколадом или цитрусами, как об этом пишут в книгах, пахнет просто собой. Если бы был парфюм с таким же запахом, Юнги бы выкупил абсолютно все, потому что другим нельзя. Это только его. Личное, собственное.
— Чонгукки, я серьёзно. Чон благодарит всех существующих богов за то, что строгое и, честно говоря, немного (очень-очень) пугающее "Чон Чонгук" сменилось мягким "Чонгукки".
— Забери его, — просит Юнги, проведя языком по шее вверх, — Там все равно ничего, кроме тебя, нет.
— Хён, — стонет Чонгук, когда Юнги кусает его ключицу, — Ты пьяный.
Разум судорожно перебирает все найденные ответы по запросу «что делать, если твой друг в коридоре твоего же дома оставляет на твоей шее засосы и ничего конкретного при этом не говорит, а ты, кажется, немного гей, а ещё стремно как-то и неловко». Разум ничего хорошего не находит и сдаётся почти сразу, уступая место бушующему сердцу.
— Гукки, — бормочет Юнги, когда Чонгук прижимает его к стене, покрывая лицо беспорядочным поцелуями, и сам, первый целует в губы. Горячо и нетерпеливо, как и должно быть у подростков. Мину это нравится до безумия. И тёплые руки Чонгука, блуждающие под майкой, тоже нравятся. Все, что следует после этого, ему нравится ещё больше.
***
Чонгук говорит себе, что это все не правда, что у него в объятиях сейчас плюшевый медведь, а не Мин Юнги, но...
— Блять, — сипит Юнги, поворачиваясь к Чонгуку лицом, и повторяет: — блять, блять. Почему я у тебя в кровати?
Чонгуку хочется выть или плакать, как маленькая девочка, но вместо этого он почему-то краснеет и открывает глаза. Выть и плакать хочется чуточку меньше – Юнги слишком красивый, чтобы пугать его своим белужьим рёвом или делать что-то вообще. Юнги хочется укрыть за стеклянной стеной, чтобы никто никогда не смог его поранить. Его вообще, кажется, трогать нельзя, коснешься раз – сломается. Но все мысли рассеиваются прахом, когда Чонгук замечает засосы на миновской шее, ключицах, чуть-чуть на груди. Их очень много, слишком много, чтобы это считалось нормальным. Хуже всего, что Чонгук помнит, как сам их оставлял, помнит, что случилось потом, помнит, что это было просто сногсшибательно. Чонгук багровеет.
— Юнги-хён, как ты себя чувствуешь? — Поясница пиздец болит, — ворчит Юнги, хмурится, обнимает Чонгука за шею своими руками костлявыми, и сопит в самое ухо,
— Гукки, мне жаль.
— Неправда, — шепчет на грани слышимости прямо в пушистую макушку и сам обнимает за плечи. (Когда это успело стать таким привычным? Когда руки Юнги стали так идеально подходить шее Чонгука? Чон не знает и знать как-то не хочет). — Ладно, ты прав. Мне ни капли не жаль. Было круто.
— Юнги-хён, ты поранился, — сообщает Чонгук, стягивая с плеч руки Юнги. Кровь немного размазалась и засохла, а на простынях отчётливо различаются такие же тёмные красные пятна. Юнги морщит нос и поднимает глаза на Чонгука. Озёра печали стали немного меньше. Чонгук думает, что озёр в глазах быть не должно. Тем более, озёр печали. А ещё он думает, что просто обязан это исправить
— Чонгукки, мне, наверное, пора. Но рук Юнги не убирает и никаких попыток уйти не делает, потому что этот ребёнок переплетает с ним пальцы и смотрит в глаза бесконечно преданно.
— Юнги-хён, ты мне нравишься, — сообщает Чонгук и целует.
— Чон Чонгук, я реально заебался, — хрипло говорит Юнги и отстраняется. Чонгук выглядит слишком хитро, в глазах пугающая уверенность,
— Ты везде. В голове, в сердце. — Давай тогда меняться, — предлагает
Чонгук и обвивает его руками-ногами. Кошмар, думает он, когда пальцы касаются заметно выступающих ребер, одни кости,
— Я отдам тебе своё сердце. Там теперь тоже только ты. Юнги шумно сопит ему в ухо и честно старается не стонать от боли. Поясница реально болит. Но стонет в конце концов и, наверное, очень сексуально, потому что Чонгук шумно втягивает сквозь стиснутые зубы воздух и целует белоснежную шею, проводит языком к уху, как это делал Юнги прошлым вечером, и сжимает чужие бока пальцами.
— Эй, успокойся, Гукки, мне правда очень больно. Давай остановимся на поцелуях, — бормочет Мин, обхватывает щеки ладошками и бесконечно долго целует. Минуты складываются в часы, часы – в их собственную бесконечность, и никому не надоедает лежать на кровати в объятиях друг друга и целоваться. Юнги слишком больно, чтобы вставать, Чонгуку слишком стыдно, чтобы оставлять его одного. Они молчат, потому что говорить нечего. Юнги ему не доверяет, сердце отдать боится, потому что ну не бывает все так просто: пришёл, сказал, мол, нравишься мне, поцеловались и вот уже парочка, вместе до гроба. Чонгук все ещё не понимает, что происходит, но на поцелуи отвечает охотно. Все, вроде как, непонятно до ужаса, но оба знают, что теперь они вместе, что рука Юнги всегда будет в руке Чонгука. От этого становится чуточку теплее в душе.
— Ты глупый, — говорит Юнги, когда ближе к полуночи находит в себе силы встать и начать собираться домой, — если думаешь, что я просто забуду это и исчезну из твоей жизни. Пиздец глупый. Юнги кладёт нож во внутренний карман куртки, как будто все так и должно быть, как будто он всегда носит с собой кухонный нож, подходит к Чонгуку, не снимая обуви, и целует.
— Могу я забрать всего тебя, вместо одного сердца? — летит Юнги в спину, — К себе домой.
— Можешь.