НУТРО ЛЮБОГО ЧЕЛОВЕКА [Уильям Бойд]

Герцог и Герцогиня уехали в США, вернутся где-то в июне, и колония погрузилась в состояние летаргии, до крайности заразительное. Я телеграфировал в ОМР, прося отозвать меня, но мне было отвечено, что об этом не может идти и речи. Я чувствую, что даже мои письма к Фрейе становятся скучными, поскольку в ритме моей жизни почти ничто не меняется. Раз в неделю я сообщаю обо всех слухах и косвенных намеках. (Кому-нибудь это нужно? Кто, собственно говоря, хочет знать обо всей этой болтовне?). Играю в гольф со Сноу и другими знакомыми с базы; посещаю представляющие умеренный интерес званные обеды; дважды в неделю мы с Макстеем выводим II22 в открытое море, и Макстей проверяет команду в деле. Тем временем, по миру день за днем продолжает тяжкой поступью продвигаться война.
Четверг, 27 мая

   Вчера был один из наших дней на II22. Погода стояла не по сезону ясная, на заре в воздухе даже ощущалось подобие свежести. Эти короткие вояжи нравятся мне все больше и больше — быть может, во мне все же сидит некая морская жилка. Мы, пыхтя, медленно выходим из порта — я стою с Макстеем на мостике, — и все работяги и бездельники гавани останавливаются, чтобы понаблюдать за нами. Выглядит II22 образцово, флаги и вымпелы пощелкивают на ветру, люди на палубе одеты в тропическую белую форму. Все инстинктивно машут нам вслед. А потом мы достигаем устья гавани, Макстей отдает приказ прибавить ходу и мы ощущаем, как под ногами у нас с гудением оживает скрытая мощь двух двигателей. Корма опускается, изменяя наклон судна, винты вгрызаются вводу, мы хватаемся за поручни мостика. Внезапно появляется пенистая белая носовая волна, и мы под далекое эхо приветственных кликов с мола вырываемся в синюю Атлантику.
   Иногда мы идем к Большой Багамской банке, иногда к Андросу или Абако, но любимый наш маршрут пролегает к веренице Эксумов — крошечных, поросших кустарником, низкихостровов с маленькими бухтами и полумесяцами пляжей из чистого, белого песка. Мы знаем, что никаких подводных лодок тут нет, но делаем вид, будто ищем их. В полдень мы встаем на якорь около какого-нибудь островка и завтракаем. Команда купается либо загорает. По временам, мы бросаем глубоководную бомбу или расстреливаем из „Льюисов“ пущенную нами поплавать пустую бочку из-под горючего, просто, чтобы напомнить себе, что идет война и что мы — малая составная часть борьбы за победу над нацистской Германией.
   Вчера, поскольку день был спокойный и ясный, я решил после завтрака поплавать. Разделся, нырнул с носа и проплыл 150 ярдов, оделявших II22 от маленького островка. Вода была холодная, изумительно прозрачная. Я вылез на берег, побродил, подбирая странные раковины или куски выброшенной на берег древесины, приятно сознавая свою наготу на этом необитаемом острове и вспоминая, — что неизбежно происходит со всяким, — потерпевшего кораблекрушение, оставшегося с пустыми руками Робинзона Крузо
   Островок возвышался над морем не более, чем на десять футов, растительность, покрывавшая его, состояла из мясистых кустарников, низкорослых, искривленных, с толстыми, оливково-зелеными листьями; там и сям торчало несколько кактусов и куп блеклого песчаного тростника.
   Внезапно до моего сознания дошло, что на II22 происходит какая-то суета, и обернувшись, я увидел бегающих по палубе людей, услышал скрежет и лязг, сопровождающие подъем якоря. „Эй! — крикнул я. — Что случилось?“. Однако никто на меня внимания не обратил. Я зашел по пояс в воду, собираясь поплыть назад, когда взревел, пыхнув выхлопом, дизельный двигатель, баркас рванулся вперед и через несколько минут скрылся за мысом.
   Я снова вышел на берег, сквернословя и гадая, чем вызвана такая спешка, что за сигнал они приняли и какого черта Макстей заигрался настолько, что забыл о моем отсутствии на борту. Я не так уж и тревожился: знал, что рано или поздно они меня хватятся и вернутся. Хотя, напомнил я себе, это зависит от степени неотложности дела, заставившего их уйти. Все может занять и несколько часов… И тут я услышал шуршание, что-то зашебуршилось в кустах, стоявших от меня в нескольких ярдах, на берег медленно, неохотно, вышла вперевалочку ящерица, игуана, фута в три длинной, и пощелкивая языком, направилась ко мне. Через пару секунд к ней присоединились четыре-пять других. Яотступал от них по пляжу к воде, инстинктивно, по дурацки прикрывая гениталии сложенной в чашу ладонью. Послеполуденное солнце жгло мои соленые плечи. Я пошвырялсяв приближающихся ящериц раковинами и камушками, они остановились. Однако, как только я перестал демонстрировать агрессивность, снова потопали ко мне. Потом на другом конце пляжа показались новые игуаны. Я с криком бросился к ним, они неуклюже, в некотором беспорядке, отступили, но вскоре перестроились и снова пошли в наступление.
   Спустя несколько минут на пляже было уже двадцать-тридцать игуан — языки поклекивают, мертвые глаза глядят на меня, словно ожидая чего-то. Я стоял, зажав в каждой руке по палке и гадая, что буду делать, если меня не снимут с острова до наступления ночи. Ящерицы не были страшны, настоящей угрозы они, вроде бы, и не представляли — все происходившее было просто формой вынужденного временного сосуществования. Голый человек и три десятка первобытных ящериц на пустом острове. Как будем жить дальше?
   И тут II22 с ревом вернулся в бухточку, и на сердце у меня полегчало. Баркас с пыхтением подошел как мог близко, с борта спустили трап. Я прошел по воде и в несколько взмахов рук достиг баркаса, оставив позади моих не умеющих плавать друзей. Макстей помог мне подняться на борт, стараясь не дать своей физиономии расплыться в улыбке, и протянул полотенце.
   — Очень смешно, Макстей.
   — Прекрасно, что у вас имеется чувство юмора, сэр.
   Мы пошли назад в Нассау, настроение у всех, включая меня, было отличное. Выходка Макстея нисколько не вывела меня из равновесия. Сознание мое переполняли картины: я на острове, кругом игуаны (интересно, что мне сегодня приснится? — гадал я). Это были мгновения из тех, которые осознаешь, задним числом, как исполненные прозрения — пронизанные значением, в каком-то смысле даже мистические. Думаю, Макстея ошеломили веселое добродушие и кротость, с которыми я все это воспринял.
Понедельник, 28 июня

   Настоящая, влажная, выматывающая душу жара. Макстей подал сегодня утром прошение, чтобы его откомандировали куда-нибудь еще, я согласился, а после полудня он взял прошение назад. Отбил в ОМР телеграмму: „Не вижу смысла оставаться здесь и дальше. Банковской проблемы не существует. Прошу указать дальнейший курс действий“. Пришел ответ: „Ваше присутствие там чрезвычайно полезно. Продолжайте“.
Вторник, 6 июля

   Г и Г вернулись. Сегодня вечером в Доме правит. прием в честь какой-то объезжающей Карибы шишки из Министерства иностранных дел. Даже Герцогу не удается скрыть своеуныние. Герцогиня говорит, что его очень расстроило происшедшее в Вашингтоне свидание с Черчиллем. „Они хотят, чтобы мы гнили здесь до конца войны, — не без горечисообщила она. — Мы все-таки надеялись, что после трех лет… Дэвид перепробовал все. Их не сдвинешь“.
Четверг, 8 июля

   Сегодня в 10:00 заглянул в гавань и Макстей сразу же сказал мне: „Убит сэр Гарри Оукс“. Боже мой, подумал я, и в голове моей звякнул сигнал тревоги. Но кому могло понадобиться убивать сэра Гарри? Макстея об этом и спрашивать не пришлось: „Все говорят, что это дело рук Гарольда Кристи“. Полагаю, Макстей узнал все от своих дружков попарусному спорту. Я знаю Кристи лишь понаслышке: крупная фигура в операциях с недвижимостью, член здешнего Законодательного собрания, непривлекательный, грубоватый внешне человек, по общему мнению — бывший бутлегер. Серьезная политическая сила и близкий друг сэра Гарри. В багамском контексте, Кристи, убивающий сэра Гарри, это то же самое, что лорд Галифакс [Министр иностранных дел], убивающий Бендора [Герцога Вестминстерского].
   Я несколько раз встречался с Оуксом: низкорослый, коренастый, мужиковатый человек с неприветливым выражением лица, уголки губ вечно опущены вниз. Сам он считал себя чем-то вроде „неотесанного малого с золотым сердцем“, называющего вещи своими именами. К тому же, баснословно богат — по всеобщему мнению, — но при этом из тех людей, которых фантастический избыток денег заставляет, похоже, лишь пуще тревожиться и терзаться, а не наоборот. Ненавидел необходимость платить в Канаде налоги, отчего и переехал сюда. Теперь, когда пошли слухи о том, что на Багамах введут подоходный налог, собирался перебраться в Мехико. Занятно, куда ни повернись, тут же всплывает Мехико.
   Во время ленча отправился в „Принц Георг“ там все гудело, точно в улье. Это было вудоистское убийство; Оуксу выжгли половые органы; это дело грабителей, искавших золото, которое он прятал в доме; и так далее. Теперь главный подозреваемый — его зять, де Мариньи. Кристи действительно провел ночь в доме Оукса да только все проспал. Ах да: у Герцогини был роман с Оуксом, вот британская секретная служба и прикончила его, чтобы оградить честь Герцога (чуднее, кажется, и не придумаешь).
   Я возвращался в „Британский Колониальный“, когда рядом со мной остановилась машина и один из придворных Герцога, Вуд, попросил меня сегодня в 5:00 вечера встретиться с Герцогом в его коттедже на Кабл-Бич.
   Позже. Встретился с Герцогом. Мы были одни; он непрерывно курил, казался очень встревоженным. Сказал, что глубоко, бесконечно потрясен убийством сэра Гарри. Поначалу его уверяли, будто произошло самоубийство, и лишь потом поступило известие, что сэра Гарри убили. Удар по голове каким-то тупым орудием, а следом попытка, впрочем, провалившаяся, сжечь тело и дом.
   — Я попросил полицию Майами прислать сюда двух своих детективов, — сказал он. — Они появились сегодня после полудня. Будут вести расследование.
   — Но зачем, сэр? — импульсивно спросил я. — Почему не Эрскин-Линдоп? (Эрскин-Линдоп это глава Багамской полиции).
   — Он совершенно со мной согласен, — сказал, не без некоторой резкости, Герцог. — Местной полиции это дело не по силам. Не думаю, что вы понимаете последствия смерти сэра Гарри — возможные результаты. Нам нужны специалисты. Настоящие специалисты. И все необходимо закончить, раскрыть, как можно быстрее. Так мы сможем свести к минимуму нанесенный колонии ущерб. Какая беда!
   — Я понимаю.
   Ничего я, на самом деле, не понимал.
   Герцог закурил новую сигарету:
   — Стало ясно — кристально ясно, что убийцей был де Мариньи. Вы с ним знакомы?
   Де Мариньи, приятной внешности зять. Я сказал, что однажды завтракал у него дома и несколько раз случайно сталкивался с ним в „Принце Георге“. Макстей знал его лучше, чем я.
   — Хорошо, — сказал Герцог и позволил себе коротко улыбнуться. — Это очень хорошо.
   Я все глубже погружался в потемки, ну да ладно. Потом он сказал:
   — Я хочу, чтобы вы встретились с детективами из Майами — Мелченом и Баркером — сегодня. Сможете?
   — Конечно, сэр. С удовольствием.
   Позже. Надо все это записать. Мелчен и Баркер только что покинули мой номер. Мелчен толст и очкаст, неряшлив. Баркер худощав, с копной седых волос, жесткий, подтянутый. Они как раз вернулись из дома де Мариньи (уверяют, что с уликами) и не питают решительно никаких сомнений в том, что именно де Мариньи убил Оукса. Оукс и де Мариньи ненавидели друг друга, де Мариньи уже угрожал ему в прошлом. Оукс так и не простил де Мариньи за дочь, Нэнси, бежавшую с ним из дому (Нэнси было восемнадцать, де Мариньи— тридцать шесть). Де Мариньи разорен, а после смерти Оукса унаследовал бы ту часть состояния, какая досталась бы Нэнси. Прошлой ночью (в среду) де Мариньи давал званный обед, у него нет алиби на срок от 11:30, когда он отвез двух гостей домой, — а живут они неподалеку от дома Оукса, „Уэстберна“, — и до 3:00 утра. Именно в этот промежуток времени и было совершено убийство. У него имелись мотив и средства и отсутствует алиби.
   Я спросил:
   — Он устроил званный обед, а после пошел и убил своего тестя?
   — Такое случается, — ответил Баркер. — Поверьте.
   — А что насчет Кристи? — поинтересовался я.
   — Все проспал.
   — Там ведь, кажется, была попытка поджечь дом?
   — Да так, немного огня. Дом даже не занялся.
   — И он ничего не учуял? Запаха гари?
   — Нет.
   Я сказал им, что, по-моему, де Мариньи не из тех, кто способен на убийство. Сказал, что он принадлежит к питающим необъятное довольство собой нарциссистам, чей главный жизненный интерес — сообразить, кто следующий с ними переспит.
   — Убийцу заранее не угадаешь, — покровительственно произнес Баркер.
   Затем Мелчен сказал:
   — Герцог очень высокого мнения о вас, коммандер Маунтстюарт.
   Я ответил, что рад это слышать.
   — Нам нужен кто-то, способный подобраться к поближе де Мариньи, и Герцог сказал, что вы — идеальная кандидатура.
   — Подобраться поближе? — переспросил я.
   Вступил Баркер:
   — Мы хотели бы, чтобы вы завтра выпили с де Мариньи.
   — Зачем?
   — И, ну, вы понимаете, просто суньте в карман что-нибудь, к чему он притронется — стакан, коробок спичек, пепельницу. А потом принесите нам, мы здесь, в отеле.
   Я встал и велел им убираться. Они обменялись усталыми взглядами.
   — Герцог будет очень разочарован, — сказал Баркер.
   Я ответил:
   — Подождите, пока он не узнает, о чем вы меня только что попросили. На вашем месте, я заказал бы билеты на завтрашний самолет до Майами.
   Оба удалились, невозмутимо. А я сел и записал все это.
Пятница, 9 июля

Сижу на заднем сиденье такси неподалеку от Дома правительства и записываю это на клочке бумаги [записанное было позже перенесено в дневник]. Сейчас 9:13 утра. Меня спешно затребовали к Герцогу, для разговора, и провели в его кабинет. Герцог чопорно стоял перед книжными полками.
   — Спасибо, что пожелали увидеть меня, сэр, — сказал я. — Эти два никчемных дурака из Майами ни больше ни меньше, как…
   — Они сказали мне, что вы отказались помочь им.
   — „Помочь“? Вы знаете, что они просили меня сделать?
   И тут он как будто немного спятил. Голос его зазвучал, как высокий полупридушенный визг, лицо побагровело.
   — Если я не могу попросить друга, британского офицера, о помощи в наихудшем кризисе, какой когда-либо видел этот остров!.. Я заверил их, что они могут на вас положиться, Маунтстюарт. Они сказали, что им нужен надежный человек, и я ответил, мгновенно: коммандер Маунтстюарт. И вот как вы со мной поступили! Вы бросили меня в беде! Я глубоко оскорблен, я разочарован в вас.
   — Одну секунду, сэр. Они просили меня бросить тень на…
   — Они высоко профессиональные полицейские следователи, которые точно знают, что делают, и точно знают, что должны сделать, чтобы привести это отвратительное дело к скорому и надлежащему завершению. Де Мариньи убил сэра Гарри Оукса — точка. Чем скорее этот человек окажется за решеткой, тем легче будет острову.
   — При всем моем великом уважении, сэр, вы ошибаетесь. Это до конца циничные, нечистые на руку люди. Они вовсе не то, что вы думаете.
   — Не смейте говорить мне, что я думаю! Убирайтесь! Убирайтесь! Вы мне не нужны!
   И я ушел. Таким, дословно, был наш разговор.
   В пятницу ночью. По всему Нассау разлетелась новость: Де Мариньи арестован этой ночью за убийство сэра Гарри Оукса. В комнате убитого найдены отпечатки его пальцев. Баркер и Мелчен отыскали нужного им человека.
Суббота, 10 июля

   Все еще несколько ошарашен случившимся. Вполне законченная картина у меня из кусочков не складывается, но и в том, что получается, хорошего мало. Сегодня на площадиВиктории происходил сбор средств в пользу Красного Креста. Команда II22 развлекалась кеглями, „тяни на счастье“, сбиванием кокосовых орехов и прочими играми, ну я иотправился посмотреть, как они там справляются.
   Герцогиня, которая состоит в патронессах Багамского Красного Креста, открыла праздник и прошлась по площади, здороваясь с людьми, осматривая лотки и выставленные на продажу вещицы, — она была, как обычно, изящна и дружелюбна. Приближаясь к моей команде, Герцогиня заметила меня и поступь ее сразу замедлилась. Она избегала смотреть мне в глаза, но и проигнорировать нас, конечно, не могла. Пожала мне руку и улыбнулась, не разжимая губ.
   — Как чудесны ваши британские моряки, — сказала она и почти уже двинулась дальше, когда я негромко спросил:
   — Ваша милость, как Герцог?
   И тут я увидел в ее глазах бездонное озеро ненависти.
   — Иуда, — прошептала она и повернулась ко мне спиной.
   [ПОЗДНЕЙШАЯ ВСТАВКА. Декабрь 1943. Эти заметки составлены с помощью командира эскадрильи Сноу, который посылал мне газетные отчеты о суде над де Мариньи (состоявшемся в октябре), и младшего лейтенанта Кроуфорда Макстея, в июле и в августе навещавшего де Мариньи в тюрьме.]
   Некоторое время назад, в ранние часы четверга, 8 июля 1943 года, был убит сэр Гарри Оукс — спящим, в спальне своего дома „Уэстберн“. Его ударили по голове каким-то имеющим острый шип орудием, которое оставило четыре глубоких, проникающих, треугольной формы ранения перед и за его левым ухом. Череп в нескольких местах треснул. Затем тело было частично сожжено, большая часть пижамы сгорела, как и москитная сетка над кроватью. Подпалины покрывали матрас, стоявшую у кровати раскладную китайскую ширму и ковер. Все тело было осыпано перьями из разодранной подушки. На стенах комнаты остались, расположенные довольно низко пятна крови и отпечатки окровавленныхладоней.
   Гарольд Кристи, друг и деловой партнер сэра Гарри, проведший ночь в гостевой, расположенной через две комнаты от спальни, утром обнаружил тело и вызвал помощь. Местные полицейские и представители иных заинтересованных сторон расхаживали по дому и по месту убийства, никем, практически, не удерживаемые.
   Де Мариньи, получив сообщение о смерти сэра Гарри, явился в четверг утром в дом, однако на верхний этаж его не пустили и тела он не увидел.
   Сразу после полудня из Майами прибыли и приступили к расследованию два детектива, капитаны Мелчен и Баркер, вызванные Герцогом. Отпечатков пальцев Баркер снимать не стал, сочтя воздух на месте убийства слишком влажным для этого. Около 4 часов дня тело сэра Гарри перевезли в морг Нассау для вскрытия.
   Под вечер де Мариньи было приказано явиться в „Уэстберн“, где детективы допросили его и подвергли телесному осмотру. С бороды и с рук де Мариньи было срезано несколько опаленных волосков. Затем Мелчен и Баркер, в сопровождении местных полицейских, отправились в его дом, где конфисковали в качестве улик одежду, которая была на де Мариньи предыдущей ночью (именно после этого детективы и посетили меня в отеле „Британский Колониальный“). Всю эту ночь при де Мариньи находился местный полицейский.
   На следующий день, в пятницу 9 июля, де Мариньи был доставлен в „Уэстберн“, поднялся наверх, на лестничную площадку, где стояли столик и несколько кресел, и здесь Мелчен допросил его. В какое-то из мгновений допроса Мелчен попросил де Мариньи налить стакан воды из стоявшего на столике графина. Затем поинтересовался, не хочет ли де Мариньи курить и, когда тот сказал, что хочет, бросил ему пачку „Лаки Страйк“. В тот же миг появился Баркер, спросивший все ли „о-кей“. Мелчен сказал, что все, допрос был прерван и де Мариньи разрешили покинуть дом.
   Около четырех пополудни в „Уэстберн“ приехал и поднялся наверх герцог Виндзорский. У него состоялся конфиденциальный, без свидетелей, разговор с Баркером, продлившийся двадцать минут.
   В шесть часов вечера того же дня де Мариньи снова доставили в „Уэстберн“ и там арестовали по обвинению в убийстве сэра Гарри Оукса. На китайской ширме был обнаружен четкий отпечаток мизинца его левой руки.
   В ходе суда над де Мариньи его адвокатом было доказано, что (а) Баркер, в качестве так называемого эксперта-дактилоскописта, продемонстрировал поразительную некомпетентность и (б) представленный в качестве улики отпечаток пальца, — доказывавший, что де Мариньи был на месте убийства, — никак не мог быть снят с китайской ширмы. Его определенно сняли с другой поверхности (Со стакана? С целлофановой оболочки сигаретной пачки?) и подсунули в качестве обличающей улики. Дело против де Мариньи,по существу, развалилось, он был признан невиновным и официально оправдан.
   Позволю себе лишь следующие замечания.
   Баркера и Мелчена переполняла решимость разрешить дело в рекордные сроки. Они определенно верили в виновность де Мариньи и намеревались доказать ее любыми средствами, чистыми или нечистыми. Я предназначался для того, чтобы снабдить их необходимыми отпечатками пальцев (тогда бы им не пришлось разыгрывать фарс с графином и пачкой сигарет). Ночью в четверг они поняли, что „доказательство“ им придется добывать самостоятельно. Вопрос Баркера — „Все о-кей?“ — означал в действительности: „Есть у нас четкие отпечатки?“.
   Позволю себе лишь следующие вопросы.
   Почему герцог Виндзорский вызвал детективов из Майами (одного из самых продажных подразделений полиции США), когда прямо за порогом его дома находилось вполне компетентное полицейское управление?
   О чем разговаривали Герцог и Баркер во время их приватного совещания в пятницу 9 июля? (На суде этот вопрос намеренно и подчеркнуто не задавался.)
   Почему после оправдания де Мариньи дело было закрыто, хотя убийца все еще оставался на свободе?
   Почему никто не заинтересовался Гарольдом Кристи?
   Вот моя интерпретация того, что произошло на самом деле, — настолько непредвзятая, насколько мне это по силам.
   Герцога — человека нервного и не уверенного в себе — смерть сэра Гарри повергла в состояние полной паники. По какой-то причине он не питал доверия к силам собственной полиции и боялся, что расследование затянется на месяцы. Остается только гадать, чем была вызвана потребность в скоропалительном правосудии. Существовало нечто, что могло выйти наружу? Так или иначе, каковы бы ни были причины, Герцог вызвал Мелчена, с которым познакомился во время своих прежних наездов в Майами. Не ясно, он ли попросил приехать и Баркера, однако спектаклем заправлял именно Баркер, а не Мелчен.
   Де Мариньи Герцог недолюбливал — это было широко известно, — а вот к сэру Гарри питал теплые чувства. Все сплетники острова быстро пришли к согласию насчет того, что подозрение скорее всего падет на де Мариньи. Детективы из Майами отлично знали об этом с самого начала расследования — поэтому де Мариньи и вызвали так быстро в „Уэстберн“.
   В какой-то момент Герцогу дали знать (вероятно через Кристи, который информировал Герцога о развитии событий), что существует возможность свалить, попросту говоря,вину за преступление на де Мариньи, причем так, что разумные основания для сомнений будут отсутствовать. Все, что требовалось детективам, это надежный человек, который доставит им четкие отпечатки пальцев де Мариньи. Герцог вполне мог и не знать, зачем им нужен такой человек: его всего лишь попросили указать кого-нибудь безупречного. Как насчет коммандера королевских ВМС? В итоге, детективы явились ко мне и изложили свою просьбу. Я ответил отказом, и потому им пришлось провернуть дельце из тех, какие они, несомненно, проворачивали в Майами и прежде, без посторонней помощи. В фокусе с брошенной пачкой сигарет присутствует нечто очень знакомое.
   Однако, получив четкие отпечатки пальцев, они должны были дать Герцогу знать, что дело против де Мариньи состряпано и достаточно убедительным образом. У них имелсямотив и возможности, а теперь они могли „поместить“ его на место убийства. Это, должно быть, и стало темой разговора Баркера с Герцогом, когда последний в пятницу пополудни приехал в „Уэстборн“. Уверен, что разговор их состоял сплошь из недомолвок, тем не менее, суть сказанного была совершенно ясна. Баркеру требовался лишь кивок Герцога — его молчаливое согласие, — чтобы двигаться дальше. И такое согласие Герцог, надо полагать, дал. Он несомненно испытал большое облегчение и попытался, со своей стороны, навести на происходящее должный глянец: „Что ж, капитан Баркер, если вы уверены в фактах, не вижу смысла тянуть дальше“. И де Мариньи арестовали.
   Герцог не знал подробностей и потому мог свалить все на детективов. В сущности, чем меньше он знал, тем для него было и лучше. Вот почему мой отказ привел его в такую ярость, и вот почему он гневно оборвал меня, когда я попытался рассказать, о чем просили меня Баркер и Мелчен. Он не желал знать. И мог себе это позволить.
   Однако герцог Виндзорский отнюдь не является ни в чем не повинным простачком. Герцог сознавал, что затевается некая фальсификация, какие бы смутные представления он о ней ни имел, фальсификация, которая унизительным образом и вскрылась в ходе суда (на время процесса Герцог и Герцогиня сочли удобным покинуть Багамы и отправились в США).
   Самое малое, что приходится признать, это что Герцог вступил в сговор, дабы взвалить на де Мариньи вину за убийство. Самое малое — герцог Виндзорский, губернатор Багам, бывший король Объединенного Королевства и Британской империи, повинен в заговоре, имевшем целью воспрепятствовать совершению правосудия. Самое малое. Это, какя говорю, наиболее мягкое истолкование из возможных. Возникает немало других, куда более мрачных вопросов. Макстей рассказал мне о версии де Мариньи: все сводится к деньгам, к Мехико и Веннер-Грену, однако эти утверждения совершенно недоказуемы. Пока же, вот каковы факты, стоявшие за арестом Альфреда де Мариньи и судом над ним.
   Но у меня никак не идет из головы прощальное слово Герцогини: „Иуда“. Почему она назвала меня Иудой? Я никого не предавал. Я действовал, исходя из своих представлений о чести и предполагая наличие такой же чести и в Герцоге. Чем больше я думаю об этом, тем больше уверяюсь в том, что „Иуда“ относится кбудущемупредательству. Теперь я знаю некую тайну герцога Виндзорского — опасную, способную нанести немалый вред тайну его косвенной прикосновенности к подбрасыванию ложного доказательства. Герцог и Герцогиня — в любом случае пожираемые паранойей, — полагают, что я могу обнародовать ее или пригрозить, в один прекрасный день, что обнародую. Ныне в моем все разрастающемся списке врагов появилось два новых имени: я в состоянии причинить этим людям вред — и потому заслуживаю всяческого презрения.]
Понедельник, 12 июля

Телеграмма из ОМР. Мне предписано немедля покинуть Багамы. Завтра вылетаю в Майами. Быстро сработано.
   [ЛМС вернулся в Англию под конец июля. Перед тем, как приступить к исполнению своих обычных обязанностей в ОМР, он получил месячный отпуск. Не лишено интереса: никто официально не попросил его написать отчет о восьми с половиной месяцах, проведенных в обществе Герцога и Герцогини, или изложить свои сомнения по поводу того, как велось дело об убийстве Гарри Оукса. Герцог и Герцогиня оставались на Багамах до конца войны.]
Четверг, 18 ноября

   В поезде на Бирмингем, дождь со снегом пятнает окна. Маленький мальчик, сидящий напротив, спрашивает меня, офицер ли я, и я отвечаю: да. Вы служите во флоте? Да. Ладно, а где тогда ваш корабль? Хороший вопрос. Мать шикает на него: не приставай к джентльмену. Ему было бы, наверное, интересно узнать, что данный офицер королевских ВМС направляется на базу ВВС, чтобы научиться прыгать с парашютом.
   Никто иной как Вандерпол объявил мне на прошлой неделе, что я должен пройти эти курсы. „Могу я спросить зачем?“ — поинтересовался я. „Мы считаем, что это может пригодиться“, — вот все, что он сказал. Я спросил у Яна, не затевается ли нечто особенное, но тот ответил, что ему ничего не известно. Может быть, приближается вторжение?После ухода Годфри[131]Ян уже не настолькоau fait[132]секретов отдела. Так или иначе, хоть какая-то перемена, и я рад возможности вырваться из нашей конторы.
   Фрейя со Стеллой, умницы, пришли на Юстон, чтобы проводить меня. Стелла спросила, буду ли я коричневым, когда вернусь, я заверил ее, что не буду. При моем июльском возвращении покрывавший меня загар страшно заинтриговал ее. И должен сказать, когда я прижимался к бледному, веснушчатому телу Фрейи, то выглядел каким-то темным мулатом. После стольких месяцев, проведенных вдали друг от друга, наши сексуальные желания словно обновились. Фрейя то и дело отбрасывала простыни и разглядывала меня, — как будто мое голое тело ее завораживало. Мы с ней раз за разом, в любое время дня, ускользали для быстрого соития. Пятиминутное специальное обслуживание, так это у нас называлось. „Как ты насчет пятиминутного специального?“ — могла спросить Фрейя после ленча. Стелла колотила в запертую дверь и кричала: „Что вы там делаете?“. „Папа немного устал, дорогая“, — отвечала Фрейя, пока я, с дурацкой ухмылкой на физиономии, употреблял ее сзади.
   Странно снова, двадцать лет спустя, ехать в Бирмингем: какой ужас внушали мне мои возвращения домой по окончании триместра. Я должен явиться на базу ВВС в Клеркхолле для прохождения двухнедельного курса парашютизма: несколько дней тренировок, потом пять зачетных прыжков. Кто-то сказал мне, что идея принадлежит не Вандерполу: похоже, скорее, Рашбрук [новый глава ОМР] заваривает некую кашу — или еще какой умник. Ян пояснил, что ОМР пытается расширить свойmodus operandi[133].„Мы вскоре окажемся на европейском континенте, — сказал он. — Нельзя же так и сидеть на лаврах“. Ян какой-то пасмурный: он и так-то довольно мрачный хрыч, но после моего возвращения выглядит совсем замкнутым, раздражительным.Cherchez la femme?[134]
   Вернувшись из Нассау, я получил месячный отпуск, но уезжать из дому никуда не стал: мне хотелось остаться на Мелвилл-роуд и вести настолько обычную, размеренную жизнь, насколько это возможно. Я читал, с удовольствием, — впервые за многие месяцы; ухаживал за нашим огородом, выводил Стеллу на прогулки. Время от времени мы с Фрейейвыбирались в паб, чтобы выпить. Я встречался с друзьями и знакомыми.
   „Вина“ пользуется огромным успехом — и у критики, и у читателей. Питер Скабиус провозглашен новым значительным романистом. Я все еще не смог прочитать эту книгу ипри встречах с Питером произношу на ее счет туманные общие слова. Да Питер ничего и не замечает: все эти деньги и восхваления совсем вскружили ему голову. Он купил вУондзуорт-коммон большой дом, в котором живет с Пенни, своей новой женой (они поженились в день выхода книги). Питер щеголяет смертью Тесс, как стигматами — знаком отличия, показывающим, как много он страдал. Он сказал одну воистину отвратительную вещь: „Знаешь, Логан, как только стало известно о смерти Тесс, женщины, похоже, стали считать меня на редкость привлекательным“. Скорее всего, он уже изменяет Пенни.
   Я получил еще странно резкое письмо от Дика Ходжа, извещающее, что в Италии он наступил на противопехотную мину и ему по бедро оторвало ногу. Теперь он в Шотландии, „учится ходить“, и дальше: „Поскольку я намерен никогда больше отсюда не выезжать, ты лучше приезжай сам, чтобы навестить меня“. И подпись: „Твой Дик. Обезноживший,но, если тебе это интересно, не обесхреневший“.
   Читаю в газетах, что суд оправдал де Мариньи. Наконец-то, хоть какая-то справедливость — однако, кто же убил сэра Гарри Оутса? Багамы, Герцог, Герцогиня кажутся мне теперь принадлежащими к другому миру.
Среда, 8 декабря

   База ВВС в Клеркхолле. Здесь проходят обучение экипажи бомбардировщиков и база битком набита летчиками. Завтра первый наш настоящий прыжок и я с подлинным нетерпением ожидаю его. Мы — неавиаторы — образуем в офицерской столовой странную маленькую компанию: шестеро англичан, поляк и двое нервных итальянцев. Никто из нас не рассказывает, зачем он учится прыгать с парашютом, — возможно, потому, что, подобно мне, никто и не знает. Я единственный здесь офицер флота.
   Вечерами после обеда нам предоставляется свобода захаживать в местные пабы, а то и уезжать в Бирмингем. Я вновь посещаю мои давние места, брожу по Эджбастону. Возможно, это чувство внушено мне Багамами, но я получаю удовольствие от солидной непретенциозности Бирмингема. Большой город, который ни на какие глупости не покупается. Моя школьная ненависть к нему сослужила мне дурную службу. После последних шести месяцев все в Бирмингеме кажется успокоительно подлинным и реальным — пусть и хмуроватым, а местами разрушенным. Как-то ночью я стоял у нашего прежнего дома и думал об отце, гадая, что бы он сказал теперь, спустя почти двадцать лет, о своем сыне. Два моих брака, двое его внуков, своего рода репутация и карьера писателя, оборванная войной. Узнал бы его призрак этого стареющего флотского офицера?..
   В сущности, эти мысли, стоило мне дать им волю, стали почти неотвязными. В ОМР ни для кого не секрет, что вся наша работа связана теперь с предстоящим вторжением в Европу — со „Вторым фронтом“. Вполне вероятно, что в течение ближайшего года с войной будет покончено, и когда я пытаюсь вообразить, что снова веду „нормальную“ жизнь, сердце начинает учащенно биться от страха — сорокалетие мое стремительно приближается, а карьеру мне придется начинать заново. Справлюсь ли? Занятно: война, сколько бы я ни скулил по ее поводу, означала, что все решения сосланы в своего рода чистилище. А чистилище оказывается порою вполне терпимым для пребывания местом.
   Вчера вечером я зашел в паб на Брод-стрит и заказал пинту горького пива. Там было довольно людно, плотные шторы затемнения на окнах создавали странное чувство оторванности от прочего мира. Я курил и пил пиво, изгнав из головы все мысли и лишь наполовину осознавая идущие вокруг разговоры — впав в уютный, очень английский транс, позволяющий времени замереть минут на двадцать или около того. Когда я попытался расплатиться, владелец паба отказался взять с меня деньги, но тут вмешалась его жена. „Вечно одно и то же, — сказала она. — Ни с кого в форме денег брать не желает. Я ему твержу: им хорошо платят, а нам же надо на что-то жить. Никому твоя благотворительность не нужна“. Муж застенчиво пожал плечами. Я сказал, что она совершенно права, заплатил и оставил чаевые. В чем, собственно, состоит смысл этого анекдота, я и самне знаю. Но на базу я возвращался автобусом в состоянии самом умиротворенном. Вот это и сеть Бирмингем, думал я, и вот почему я вдруг проникся к нему теплыми чувствами.
Четверг, 9 декабря

   После всех тренировок, гимнастики, прыжков с вышки, наконец-то нечто настоящее. Мы, человек, примерно, двадцать, погрузились в специально переоборудованный старенький бомбардировщик „Стерлинг“. Я сидел рядом с одним из итальянцев — вид у него, когда мы зацепляли карабины наших вытяжных тросов за провод, идущий вдоль потолка фюзеляжа, был очень испуганный. „Buoni auguri[135]“, сказал я ему, и он взглянул на меня с чистой воды паникой в глазах. Возможно, он-то знает, куда ему предстоит прыгнуть. Кто мы, странноватые типы, неавиаторы? На секретных агентов мы что-то совсем не похожи.
   „Стерлинг“ оторвался от земли и начал, описывая круги, набирать необходимую высоту. Когда мы подлетали к зоне прыжков, сержант-инструктор открыл в полу самолета люк и встал около него. „Делайте, что хотите, только не смотрите вниз, — сказал он. — Смотрите на мое красивое лицо, а как только я опущу руку, — шаг вперед“.
   Прежде чем настал мой черед, полдюжины человек исчезли из виду. Я не чувствовал ничего: ухитрился придавить все эмоции, — я питал абсолютную веру в эффективность икрепость всей моей оснастки и снаряжения, нисколько не сомневался в том, что парашют мой уложен правильно, а вытяжной трос освободит его легко и беспрепятственно. Сержант-инструктор уронил руку и сказал: „Вперед, седьмой“, — и я шагнул в люк.
   Сильный, физический удар воздушного потока от винта и парашют раскрылся, — как мне показалось, почти сразу. Сначала я глянул на его грязновато-серый купол, потом на раскинувшийся внизу сельский Стаффордшир. И увидел, что первый из прыгнувших уже стоит на земле, собирая парашют, прижимая к груди вздувающуюся ткань; прочие мои предшественники плыли подо мной, выстроившись в неровную линию. Я упивался чувством своего рода взвешенного состояния — не вполне невесомости (да я и не знаю, на что она похожа: я ощущал себя падающим перышком), но скорее ощущением, что тебя резко вырвали из твоей стихии: нечто подобное я испытал однажды на Багамах, когда заплыл за риф и океанское дно резко ушло вниз, а вода вокруг внезапно обратилась из бледно-голубой в исчерна-синюю, — и тут вдруг осознал, что кто-то кричит мне с земли: „Седьмой, держите ноги вместе!“. Я посмотрел на землю и увидел, что еще один инструктор по имени Таунсенд выкрикивает мне через мегафон наставления. Господи, подумал я, если я узнал Таунсенда, значит я совсем близко к…
   Та-дах. Я ударился оземь и перекатился — скорее машинально, чем по инструкции. Все было так, как нам и говорили: примерно то же, что спрыгнуть со стены высотою в двенадцать футов — не так уж и мало, попробуйте, узнаете. „Совсем неплохо, мистер Маунтстюарт, — сказал, трусцой приближаясь ко мне, Таунсенд. — Осталось всего четыре“.

   1944
Пятница, 7 января

   Тайком читал автобиографию Пломера[136]— раздражающе хорошо сделанную, — и прикидывал, догадается ли кто-либо из прочитавших эти страницы, что автор — завзятый гомосексуалист. Вопрос риторический; ответ: никто. Вследствие чего напрашивается другой вопрос: насколько правдива книга в целом? Я размышлял над этим парадоксом, когда явился Вандерпол и позвал меня в кабинет Рашбрука. Рашбрук ожидал меня с еще одним человеком, мне незнакомым, назвавшимся полковником Мэрионом (он был в гражданском). Сообразив, что меня ожидает задание, ради которого я и учился прыгать с парашютом, я почувствовал вдруг, как внутри у меня все сжимается, и ощутил потребность сказать: „Прежде, чем мы двинемся дальше, адмирал Рашбрук, я хотел бы попросить о переводе в интендантский корпус“, — но, разумеется, промолчал и смиренно уселся в кресло, на которое указал мне Рашбрук. Он улыбнулся.
   — Не надо так волноваться, Маунтстюарт. Мы купили для вас пару грузовых пароходов. Вы теперь судовладелец. И мы хотим, чтобы вы отправились в Швейцарию и купили ещенесколько штук.
   В Швейцарию? Я ощутил внизу живота теплый прилив счастья, и на один жуткий миг подумал, что того и гляди описаюсь от облегчения. Кишечник мой и впрямь облегчился, однако достоинство я сохранил. Швейцария — страна нейтральная, повторял я себе, там даже безопаснее, чем на Багамах. Странно, конечно, ехать в страну, со всех сторон окруженную сушей, чтобы покупать в ней суда, но это уж не мое дело.
   Так началась операция „Судовладелец“. Задание, как мне объяснили, довольно простое — сложность только в том, чтобы попасть в Швейцарию. Стратегия сводилась к тому, что я должен буду выдавать себя за уругвайского бизнесмена, пытающегося изыскать в Португалии, Испании и Швейцарии средства, которые позволят увеличить размеры его торгового флота, насчитывающего покамест два судна, которые стоят на якоре в порту Монтевидео. Я поинтересовался, насколько правдоподобно это выглядит, и мне напомнили в ответ, что война охватила не весь белый свет. Граждане нейтральных стран вольны ездить куда угодно, при условии что у них имеются соответствующие документы и визы. Шведы ездят в Англию, мексиканцы в США, испанцы в Австралию — если, конечно, им удается получить разрешение.
   Я должен буду посетить определенные банки Женевы и Цюриха и посмотреть, не удастся ли мне получить ссуду, обеспеченную теми судами, что у меня уже есть, чтобы закупить новые (все это мне подробно объяснят на серии инструктажей, которые займут следующие несколько дней). „Мы, в общем-то, не ожидаем, что кто-либо и вправду даст вам ссуду, — сказал Рашбрук, — мы просто хотим, чтобы вы предпринимали попытки ее получить“. Я спросил — зачем. Ответил мне Мэрион. „К вам обратятся, тайным образом, немцы или представители высокопоставленных немцев. Они захотят выяснить, сколько вы возьмете за доставку их на ваших судах в Южную Америку“. Для чего им это? — поинтересовался я. Война скоро закончится, и крысы уже готовятся покинуть тонущий корабль, ответил Мэрион. Эти люди обратятся к вам, а вы должны будете выяснить о них подробности — любые — и попытаться установить, кто они. С вами свяжется человек по имени Людвиг,и вы передадите ему всю информацию. А как я узнаю Людвига? — спросил я. Он вас узнает, не беспокойтесь, сказал Мэрион. Как я попаду в Женеву? „А зачем, по-вашему, вы учились прыгать с парашютом?“ — с неприятной улыбкой ответил Вандерпол. Мне было сказано, что все остальное я узнаю на последующих инструктажах. У меня был еще толькоодин вопрос: сколько времени я пробуду в Швейцарии? Пока войска союзников не подойдут к границе — либо из Франции, либо из Италии, — а это, скорее всего, случится — Рашбрук взглянул на Мэриона, — где-то летом.Воскресенье, 9 января
   Я намекнул Фрейе насчет операции „Судовладелец“ — сказал, что отдел дал мне новое задание в Лиссабоне. Это была идея Рашбрука: надо же что-то сказать жене. Ты ведь не будешь заниматься ничем опасным, правда? — спросила Фрейя. Нет-нет, ответил я, опасности никакой. Просто сбор информации — некий план, придуманный в ОМР. Что и самого меня навело на определенные размышления: чья это, собственно, идея? И кто такой полковник Мэрион? Впереди меня ждала неделя инструктажей, посвященных главным образом тому, чтобы залатать все бреши в моей легенде. Меня попросили выбрать имя, которое будет значиться в моих бумагах и визах, и я предложил: Гонзаго Передес — немного от меня самого плюс дань памяти Фаустино. Из Монтевидео уже посылают банкирам Цюриха и Женевы телеграммы с просьбой принять синьора Передеса. В женевском отеле „Коммерческий“ для меня забронирован номер. Мне выдали папку с детальными описаниями выставленных на продажу торговых судов.
Воскресенье, 13 февраля

Мирный домашний уик-энд с Фрейей и Стеллой. В субботу мы купили для Стеллы щенка, черную сучку лабрадора. Стелла заявила, что хочет назвать его Томми — ну, пусть будет Томми. Завтра начинается мое долгое путешествие в Италию. Самолетом „КЛМ“ из Бристоля в Лиссабон. Затем пароходом в Триполи. Затем военным самолетом в Каир, а оттуда в Неаполь. Все выглядит организованным хорошо, в истинной манере ОМР. Я сказал Фрейе, что меня не будет месяц или около того, и что она всегда сможет получить сведения обо мне от Вандерпола. Фрейя воспринимает все это спокойно: похоже на деловую поездку, говорит она. Я ведь провел восемь месяцев на Багамах, так что моя невинная ложь выглядит вполне терпимо. Вчера вечером я купил бутылку алжирского вина, мы подогрели его, добавив сахара, немного древней гвоздики и капельку рома. Лежали, обнявшись, на софе, слушали граммофон (вторая симфония Брамса), потом отправились в постель и любили друг друга с надлежащей нежной серьезностью: двое опытных тружеников, хорошо знающих свое дело. Сегодня впервые поведем Томми на прогулку в Баттерси-Парк.
   ПАМЯТНАЯ ЗАПИСКА ОБ ОПЕРАЦИИ „СУДОВЛАДЕЛЕЦ“
   В среду 23 февраля 1944 года я поднялся на борт бомбардировщика „Либератор“, стоявшего на аэродроме под Неаполем. Со мной было двое французов, — я только что познакомился с ними, — которым предстояло спрыгнуть над территорией оккупированной Франции. Нашему „Либератору“, нагруженному вместо бомб всякой всячиной, предназначавшейся для французского Сопротивления, предстояло лететь в составе формирования, направлявшегося для бомбардировки южной Германии. Во время рейда мы должны были отклониться от основной группы бомбардировщиков и пролететь над западной Швейцарией, где мне предстояло выпрыгнуть с парашютом. О месте назначения французов я ничего не знал.
   Под застегнутым на молнию комбинезоном на мне был серый фланелевый костюм и галстук. Бирка на исподе пиджака свидетельствовала, что он сшит портным из Монтевидео. При мне находился чемодан с одеждой и разного рода документами, связанными с моей профессией, — в том числе сделанная в моем доме в Уругвае фотография жены и дочери. В бумажнике лежала пачка швейцарских франков, а также проштампованные визы и железнодорожные билеты, показывавшие, что я приехал из Лиссабона в Мадрид, а оттуда —через оккупированную Францию — в Женеву. У меня имелись рекомендательные письма в банки Лиссабона, Мадрида, Женевы и Цюриха. Все во мне говорило, причем с абсолютной аутентичностью, что я — уругвайский бизнесмен, путешествующий по нейтральной Европе в поисках банка, который даст мне ссуду для покупки судов.
   Я пожал французам руки и беспокойство мое почему-то улеглось. Им предстояло выпрыгнуть над оккупированной Францией; я, по крайней мере теоретически, должен был приземлиться в нейтральной стране, обитатели которой не увидят во мне врага. Я то и дело повторял себе: я не свалюсь прямо в руки противника. Для помощи при прыжках к намбыл приставлен сержант ВВС Чу.
   Мы взлетели в сумерках. Наша эскадрилья „Либераторов“ соединилась над Неаполитанским заливом с другими машинами, расквартированными на соседних базах, и мы, выстроившись в боевой порядок, полетели на север, в Баварию. „Шарикоподшипниковый завод“, — доверительно прошептал Чу. Он оказался малым разговорчивым (возможно, таковы были полученные им инструкции) и радовался, что ему в кои то веки выпало иметь дело с англичанином („Они ребята необщительные, французики-то“). Он то и дело задавал мне вопросы, отвечать на которые я не имел права. „Бывали в последнее время в Лондоне, сэр? — Простите, простите“. „А шахтеры что же, все так и бастуют, да? Извините, сэр, столько месяцев уже дома не был, сами понимаете“.
   После двух, примерно, часов полета я ощутил, как наш бомбардировщик откололся от общей группы и начал снижаться. Чу сказал, чтобы я приготовился, и я встал у боковой двери, обвязал прикрепленную к чемодану длинную тесьму вокруг лодыжки, защелкнул карабин вытяжного троса на идущей вдоль потолка проволоке, вытащил из кармана вязаный шлем и надел его.
   То был миг, когда мои страхи достигли чистейшей их формы. Я услышал, как голос внутри меня вопит: „Какого хрена ты тут делаешь, Маунтстюарт? У тебя жена и ребенок. Ты же не хочешь умирать. Зачем ты согласился на это?“. Я позволил голосу пустословить и дальше — это меня отвлекало, а ответов я все равно не имел. Чу выглянул в маленький иллюминатор и сказал: „Хорошая ясная ночь, сэр, в самый раз для прыжка“. Затем американский голос произнес: „Пять минут“ — и над дверью зажглась красная лампочка. Французы подняли по два растопыренных пальца — знак победы — и пробормотали пожелания удачи.
   Чу распахнул дверь, нас охлестнуло холодным воздухом. Сквозь дверь я увидел важно обшаривающие небо прожектора. „Добрые старые швейцарцы, — сказал Чу. — Постреливают иногда из зениток порядка ради. Но зато прожектора всегда включают, чтобы нам было видно, где мы есть“. Над дверью зажглась зеленая лампочка. Чу хлопнул меня по спине, и я, подняв чемодан, прижал его к груди и шагнул в ночь, навстречу моему шестому прыжку с парашютом.
   Ледяной ветер ударил в меня, я услышал над головой хлопок раскрывшегося парашюта и одновременно воздушный поток от винтов выдернул у меня из рук чемодан и тот, падая, больно рванул мою правую ногу. На один жуткий миг мне показалось, что я лишился ботинка. Крайне неудобно, когда болтающийся внизу чемодан дергает тебя за ногу, как какое-нибудь привязанное к лодыжке животное. Я услышал, как взревели двигатели „Либератора“, набиравшего высоту, чтобы присоединиться к остальным бомбардировщикам.
   В небе стояла ущербная луна, стремительно неслись облака. Я различал однородного серовато-синего цвета поля с большими белесыми проплешинами нерастаявшего снега.Вдали виднелось плоское полотно Женевского озера и сам город с не очень толково выполненной светомаскировкой. Похоже, сбросили меня довольно точно.
   Приземление получилось неприятное, я чуть не впоролся в небольшую купу деревьев, неуклюже плюхнулся на землю да еще и парашют протащил меня по ней ярдов примерно на тридцать. Переведя дыхание, я методично сгреб парашют, отстегнул подвесную систему и снял комбинезон. В чемодане у меня лежали пальто, шарф и фетровая шляпа. Я надел их: было холодно. Затем полчаса проискал где спрятать парашют с комбинезоном и кончил тем, что зарыл их в наметенный у каменной стены сугроб и разровнял, как мог, потревоженный снег, рассудив, что ко времени, когда их обнаружат, я уже буду в городе.
   Я знал, в какой стороне находится Женева, и пошел краем полей, пока не достиг ворот, выходивших на узкую проселочную дорогу. По ней я добрался до перекрестка, на котором стоял столб с услужливым указателем „Genève, 15 kms“. Я понимал, что это самое опасное для меня время — бизнесмен с чемоданом, один в полях посреди ночи — если меня остановят и начнут задавать вопросы, я не смогу объяснить, кто я и что здесь делаю. Мне необходимо было как можно скорее добраться до города и смешаться с его жителями, став неотличимым от них. Я шел, дороги были совершенно пусты, никакого движения. Примерно через час я добрался до окраины деревни. Табличка гласила: „Каруж“. Было уже четыре утра.
   Я отыскал вблизи дороги деревянный сарай и решил подождать в нем, пока не рассветет и деревня не начнет оживать, — я рассудил, что оказавшись среди даже немногих людей, буду привлекать к себе меньше внимания. А может быть, где-то здесь есть железнодорожная станция или остановка автобуса. У меня была с собой фляжка виски и немного овсяных печений — так что я, дрожа, уселся в углу сарая и стал грызть печенье, запивая его виски.
   Когда посветлело, я старательно почистился, стер грязь с ботинок и обшлагов брюк. Если тебе нужно оставаться неприметным, грязь способна свести все твои усилия на нет. Затем, около половины восьмого, я вышел в деревню, надеясь, что выгляжу, как человек, спешащий на поезд. Деревня, по счастью, оказалась не маленькой — тут имелась придорожная харчевня, почта — кафе и булочные были уже открыты: я шел по улице, не привлекая озадаченных взглядов. Дойдя до автобусной остановки, я занял очередь и спросил у какого-то подростка, довезет ли меня этот автобус до Женевы. Он ответил, что довезет — похоже, мой французский испытание выдержал.
   Подошел автобус, я влез в него, купил билет, занял сиденье. В первый раз я позволил себе немного расслабиться и ощутил малый, но приятный прилив гордости, омывший меня. Фаза один завершена. Я глядел в окно на проплывающие мимо пригороды Женевы: самое опасное позади. Теперь надо просто заняться моей работой.
   С автобуса я сошел на маленькой площади, сочтя, что уже добрался до центра, и с помощью бывшей при мне карты города, отыскал дорогу в отель „Коммерческий“. К этому времени я успел обратиться в одного из служащих, в своих пальто и шляпах спешащих в начале дня на работу. Я вошел в вестибюль отеля и сразу же вышел. С портье беседовали двое полицейских.
   Это могло быть обыкновенной рутиной, совпадением или невезением. Возможно, мне следовало просто подойти к стойке и представиться, но я счел это глупым и ненужным риском. Я зашел за угол и увидел полицейский фургон с полудюжиной ожидающих чего-то людей. Это уже выглядело зловеще. Я пошел по смежным улицам, отыскивая другой отель — не слишком роскошный и не слишком захудалый. И, наконец, нашел: отель „Космополит“ — я счел это название добрым знаком.
   Большую часть дня я провел в номере, стараясь успокоиться, оценить мое положение. После полудня поспал. А потом позвонил в отель „Коммерческий“ и отменил заказ номера, сказав, что вынужден задержаться в Мадриде.
   Вечером я отправился в ресторан, съел телячью отбивную с жареной картошкой, запив их стаканом пива. Прогулка по улицам Женевы оставила ощущение непривычное. После десяти вечера вступает в силу затемнение (выключаются уличные фонари), однако делается это скорее из чувства долга, чем по необходимости. Жизнь города полна ограничений — это видно даже по еде: пиво оказалось водянистым, а половину картошки я оставил на тарелке, как несъедобную, — и тем не менее, вся здешняя атмосфера близка к нормальной. Война идет где-то еще и даже не близко, ощущение владеющего людьми скрытого напряжения, постоянной, сосущей тревоги в самой глубине сознания, которая так заметна в Лондоне, здесь отсутствует. Я вернулся в отель и хорошо выспался.
   Утром позвонил в банк „Фелтри“, чтобы увериться, что встреча, назначенная на утро понедельника, состоится. „Ah, oui, Monsieur Peredes, — сказала секретарша. —C'est noté“[137].Что же, пока все хорошо.
   После полудня я спустился вниз, погулял вдоль озера, потом выпил чашку кофе и съел кусок яблочного пирога. Помню, я размышлял о том, как все это причудливо, — я здесь, в Женеве, изображаю уругвайского судовладельца. Я почувствовал, как в горле у меня закипает смех, и на миг ощутил — быть может, она-то и влечет к себе всех настоящих шпионов, — стихию игры, бушующую под поверхностью всего этого риска и серьезности намерений, ощутил опьянение ею. В конечном счете, чем я здесь занимаюсь? — играюв прятки.
   Когда я вернулся в отель, девушка-портье сказала, что мне оставили записку. Я развернул листок бумаги: „Café du Centre, midi, demain[138]“. „Тут, должно быть, ошибка, — сказал я. — Записка не ко мне“. Но тот мужчина был здесь, сказала она, всего двадцать мнут назад и спрашивал вас, синьор Передес. Нет-нет, ответил я, стараясь оставаться спокойным. И попросил ее выписать счет — сказал, что должен срочно выехать в Цюрих.
   Я поднялся наверх, чтобы уложить вещи и, открыв дверь номера, обнаружил в нем четверку ожидающих меня мужчин: двоих полицейских в форме и с автоматами и двоих детективов. Один из них показал мне удостоверение и сказал по-испански: „Вы арестованы, синьор Передес“.
   Меня отвезли в пригородный полицейский участок, провели в комнату. Там на столе лежал мой парашют с комбинезоном, меня попросили опознать их, как принадлежащие мне. Я сказал, по-французски, что эти вещи мне не известны, я приехал по делам из Испании. Говоривший по-испански детектив похвалил мой французский, но больше ничего не сказал.
   В этой комнате я оставался до наступления ночи. Мне позволили выйти в уборную и принесли кружку черного кофе без сахара. В голове моей неистово бушевала сумятица мыслей, гипотез, догадок, и контр-догадок. Я изо всех сил старался не спешить с заключениями — слишком рано, быть может, меня отпустят? Но один вопрос возвращался раз за разом, угрызая меня: откуда Людвиг узнал, что я в отеле „Космополит“? Единственным человеком в Женеве, в Западной Европе, в мире, знавшим, что я остановился в нем, был я сам.
   Вечером меня вывели из комнаты, отвели на зады полицейского участка, подсадили в крытый кузов фургончика и заперли за мной дверь. Окна отсутствовали. Фургончик тронулся; после трех, примерно, часов езды он остановился и заглушил двигатель.
   Выйдя наружу, я увидел перед собойporte cochère[139]большой виллы, парадную дверь которой охраняли вооруженные солдаты. Детективы передали меня настоящим, насколько я был способен сказать, тюремным офицерам. Меня отвели в раздевалку, попросили снять одежду и выдали взамен нижнее белье — кальсоны и нижнюю рубашку, — черные саржевые брюки, серую фланелевую рубашку без ворота игрубый, застегивающийся до самой шеи китель. На ноги я получил толстые носки и сильно удивившую меня пару тяжелых деревянных сабо. Я почувствовал себя какой-то помесью голландского крестьянина с комиссаром революционной России.
   Облаченный таким образом, я проследовал за моим тюремщиком по коридору и вверх по лестницам в большую, очень скудно обставленную комнату. Здесь сохранились кое-какие следы прежнего убранства — держалка для штор, расписной карниз, — составлявшие полнейший контраст функциональности оставшейся в комнате мебели: железной койке (заправленной одеялами), столу со стулом и ночному горшку. Единственное большое окно украшала крепкая решетка, у стены имелся радиатор центрального отопления — теплый.
   Уходя, охранник сказал: „Buenas noches[140]“. Дверь за собой он запер.
   Этой комнате предстояло стать мои новым домом, и я не мог не гадать, как долго я в нем проживу.
   Жизнь на вилле. Из моего окна хорошо виден край озера и оснеженные горы за ним. Люцернского озера, как я впоследствии выяснил. Каждое утро охранник в семь часов отпирает дверь и меня отводят в умывальню, где я опустошаю мой ночной горшок, бреюсь и ополаскиваюсь над раковиной. Раз в неделю мне предоставляется душ, тогда удается помыть голову. Полная перемена одежды выдается раз в две недели. Когда я возвращаюсь в свою комнату, меня уже ждет завтрак: хлеб, сыр и эмалированная кружка теплого кофе — всегда теплого, никогда не горячего. Следующая интерлюдия происходит в полдень — обед: неизменно какой-нибудь овощной суп и опять-таки хлеб. После полудня менявыводят во внутренний дворик виллы, где имеется прямоугольная, окруженная гравиевой дорожкой лысоватая лужайка. Мне дозволяется походить, под призором охранника,по дорожке или посидеть, если погода тому благоприятствует, на лужайке. Когда мне приказывают вернуться в дом, я порой мельком вижу другого обитателя виллы (одетого так же, как я), выходящего во дворик для променажа. Со временем я пришел к выводу, что нас таких в доме всего с полдюжины — разбросанных на большом расстоянии друг от друга по трем его этажам — я редко слышу в моем коридоре громкий перестук сабо. Итак, я возвращаюсь в комнату, и в семь вечера мне приносят ужин: тарелку тушеного мяса или отбивную котлету с непременной картошкой и очередной порцией хлеба и сыра. Свет выключают в девять. Охранников, похоже, постоянно меняют, они неизменно пытаются разговаривать со мной на дурном испанском: „Hola[141]“, „Vamos[142]“, „Está bien?[143]“ — на каком бы языке ни обращался к ним я, — и всегда называют меня Передесом.
   Очень простой, очень эффективный и очень надежный режим. Очень швейцарский, можно было б сказать, и поначалу я испытывал странное облегчение. Все отменилось: операция „Судовладелец“ провалилась, не успев толком начаться. Меня схватили, я больше не могу ничего предпринять — игра окончена, они победили. В конце концов, Швейцария — страна нейтральная: меня не будут пытать в Гестапо, и разумеется, надо лишь подождать и меня переведут в обычный лагерь для интернированных (я знал, что в Швейцарии уже интернировано около 12 000 солдат и летчиков Союзников). Где-то придут в движение колесики покрякивающей бюрократической машины, которая ведает делами заключенных военного времени, и в конце концов, меня отыщут и соответственным образом поступят со мной. Однако проходили дни и недели (охранники всегда сообщают мне, какойнынче день и какое число), и я начинал тревожиться все сильнее. Рутина оставалась неизменной и выглядела так, словно она может продолжаться целую вечность, а скука моя обращалась в полную апатию: ни книг, ни газет, ни бумаги с карандашом, чтобы хоть что-то записывать. Впрочем, меня выводили на прогулки и хорошо кормили — я даже располнел от пожираемого в немалых количествах хлеба и сыра.
   Недель примерно через шесть я попросил встречи с начальником тюрьмы — сказал, что хочу сделать признание. Прошло несколько дней. Наконец, как-то вечером меня отвели вниз, в одну из просторных гостиных первого этажа. Гостиная была наполовину пуста, однако там и сям в ней наблюдались разрозненные предметы обшарпанной, но хорошей мебели. Высокий, худощавый человек лет пятидесяти с лишком, в легком сером двубортном костюме, причесанный с такой скрупулезностью, что больно было смотреть, стоял у камина.
   — Habla inglés?[144]— спросил я, и получив утвердительный ответ, рассказал ему все: что меня зовут Логан Маунтстюарт, что я лейтенант королевских ВМС, прикомандированный к Морской разведке, что меня послали в Швейцарию на предмет предотвращения бегства из Европы — под конец войны — высокопоставленных нацистов. Все о чем я прошу, это встреча с кем-либо из работников консульства, которые заботятся здесь об интересах Британии, или даже с главой бернского УСС Алленом Даллесом. И все быстро выяснится.
   Мужчина оглядел меня и улыбнулся:
   — Вы же, на самом-то деле, не ожидаете, что я поверю в эту чушь, не так ли, синьор Передес?
   — Мое имя: Логан Маунтстюарт.
   — Кто такой Людвиг?
   — Мой женевский связник. Я с ним так и не увиделся.
   — Это ложь. Кто такой Людвиг? Где он?
   Я начал протестовать, уверяя, что ничего больше о Людвиге не знаю. Начальник вызвал охрану и меня вернули в мою комнату.
   И жизнь моя пошла своим чередом. Больше я этого человека не видел, хоть подавал о том регулярные просьбы (теперь я думаю, что это был полковник Массон, глава швейцарской военной разведки). Скука моя достигла новых уровней нестерпимости. Единственное развлечение состояло в том, что я обзавелся небольшим стадом насекомых, которых наловил в комнате — серебристые мокрицы, таракан, несколько маленьких бурых муравьев, — я держал их в подобие конверта, сооруженного из угла одеяла на постели. Я присвоил каждому имя (хотя отличить одного муравья от другого было трудно) и в течение дня позволял им странствовать, под пристальным моим присмотром, по комнате. Очень увлекательное препровождение времени. Они, конечно, раз за разом удирали, а я раз за разом пополнял мое стадо, хотя для меня каждый побег представлял собой словно бы миг свободы по доверенности, как если бы это я сам, стоило мне повернуться спиной к беглецу, протискивался сквозь щель между половицами или улепетывал под плинтус. Время от времени я просил о возможности повидаться с кем-либо из представителей власти, но все впустую.
   Я впал в подобие терпеливой апатии — знакомой, думаю, каждому заключенному. Ты подчиняешь свой индивидуальный дух рутине заведения, в котором находишься. Я не имелпредставления, где я, за что меня здесь держат (помимо шпионажа, наверное) и какие блага приносит народу Швейцарии дорогостоящее содержание моей персоны под стражей. Я питал веру — почти такую же наивную, как вера религиозная, — что предпринимаются усилия для моего освобождения, что Фрейя знает о случившемся со мной, о том, чтоя жив и благополучен. Я сознавал, что должен просто ждать.
   А потом внезапно, уже под конец лета, мне разрешили курить. Несколько унций рассыпного табака и стопка папиросной бумаги. Я научился скручивать тончайшие сигаретки, тонкие, как коктейльные трубочки, с несколькими плотно упакованными в них крохами табака. Когда мне требовался огонь, приходилось звать охранника. Я начал копить сэкономленную папиросную бумагу. В умывальне стояла старая закопченная плита, на которой грели воду для ванн и душей. Уходя оттуда, я соскребал с нее несколько хлопьев сажи и уносил их с собой под ногтями. Эта сажа, смешанная с мочой, давала приемлемые, хоть и вонючие чернила. У меня имелась английская булавка, удерживавшая ширинку на штанах в закрытом состоянии — она и стала моим пером. Итак, перо, чернила и бумага. Так начался „Тюремный дневник Логана Маунтстюарта“. На то, чтобы записать несколько предложений, выводимых крохотными буковками на папиросной бумаге, у меня уходили часы, и тем не менее, впервые со времени ареста во мне зашевелилось и высвободилось мое прежнее „я“. Я снова стал писателем.
   Октябрь. Умер Пилигрим (одна из мокриц). Нашел его утром свернувшимся в плотный комочек, а когда попытался развернуть, он развалился надвое. Бедный Пилигрим, он был самым послушным из насекомых моей команды, менее всех склонным к авантюрам. Огненный, яростный закат над озером. Острый, до физической боли, приступ тоски по Фрейе и Стелле. Конечно, они знают, что я жив, это самое малое. Мое прошение о бумаге и ручке снова отвергнуто, без объяснений. Охранники принимают просьбы, не возражая, и всегда извиняются, возвращаясь с пустыми руками. ОМР должен знать, что я схвачен. Таинственному „Людвигу“ известно было, где я остановился. (Откуда? Он находился у отеля, когда я туда пришел, и проследил меня до „Космополита“?). Он должен был сообщить, что меня взяли. Ночами я иногда слышу гудение тяжелых бомбардировщиков, идущих на север, в Германию. Напряженные вкусовые воспоминания о яблочном пироге, которым я завтракал в день ареста, — последнем сладком, что я съел. Вкус свободы? Яблочный пирог.
   14ноября. Дату назвал мне Хьюго. Я называю его Хьюго, хоть и не имею никакого представления о его настоящем имени. Он не представился. Теперь все охранники, обращаясь ко мне, говорят „Гонзаго“, несмотря на мои протесты. Хьюго, похоже, заступает на вахту каждые три-четыре дня. Я спросил у него по-французски, как идет война, он улыбнулся и ответил „très bien[145]“. Создается впечатление, что дежурства организованы здесь так же толково, как и все остальное. Сегодня после полудня я пять минут колотил в дверь, пока не появилсяохранник. Потребовал встречи с начальником тюрьмы. Прошение отклонено.
   Сегодня меня водили вниз, для встречи с „человеком из посольства“. Занятно, три дня прошло после моего тщетного требования свидания с начальством. Ты думаешь, что тебе отказали, а они просто очень медленно поворачиваются.
   Человек этот представился как синьор Фернандес и сказал, что работает в испанском консульстве Лозанны, ведает там делами уругвайцев. Он сообщил, что я всего лишь пятый уругваец, появившийся в Швейцарии с начала войны. Я рассказал ему мою историю, назвал настоящее имя. Но если вы британец, с разочарованным видом сказал он, то вы — вне сферы моей компетенции. Можете вы передать весточку моей жене? — спросил я. Конечно, ответил он, ваша жена живет в Монтевидео? Нет, сказал я, в Лондоне. Он развелруки, „es muy dificil[146]“. Я назвал ему имя Фрейи и некоторое время упрашивал записать адрес, что он, в конце концов, и сделал. „Просто черкните одну строчку, — сказал я. — Сообщите, что я жив, вот и все. Это вы сделать сможете?“. Он нервно улыбнулся и сказал, что постарается.