Вкус мечты
Утро
Я проснулась раньше всех. Комната была окутана мягким полумраком — первые лучи ещё не успели разогнать ночь, только ласково тронули края штор. Было удивительно спокойно. Не тревожно, не пусто, не глухо — а именно спокойно, как будто что-то внутри меня впервые за долгое время совпало с миром снаружи.
На секунду я замерла, слушая, как дышит Марк во сне — прерывисто, с чуть слышным посвистом. Он всё так же обнимал мишку, прижимая его к себе, будто боялся, что тот исчезнет, если ослабит хватку.
Я укрыла его одеялом повыше, поцеловала в макушку и, не включая свет, выскользнула из комнаты босиком. Дом спал. Лестница тихо скрипела под шагами, как будто шептала: «не разбуди».
На кухне уже пахло кофе. Значит, кто-то из персонала тоже не любил спать допоздна.
— Мисс? — Голос повара прозвучал не осуждающе, но с ноткой удивления.
Я вздрогнула. Он стоял у плиты, аккуратно в кителе, с кружкой чая, а его брови уже начинали подниматься в такт с моей дерзкой самодеятельностью.
— Я... хотела приготовить завтрак. Для Марка. И... Александра, — добавила я, чувствуя, как немного предательски краснею.
Повар сдержанно кивнул, как врач, наблюдающий, как пациент сам себе делает укол.
— В мою территорию вы входите смело, мисс. Но, полагаю, сегодня я сделаю вид, что этого не видел. — Он поставил чашку и отступил в сторону, чуть подняв подбородок. — Только не убейте мою плиту.
Я усмехнулась, открывая холодильник. Яйца, молоко, мука, масло — я собрала всё на столе, словно собиралась не готовить, а колдовать. Последним я достала клубнику. Настоящую, спелую, с сильным летним ароматом — и сердце сжалось от воспоминаний.
Бабушка резала клубнику ножом с треснутой ручкой и говорила, что сироп нельзя варить в плохом настроении. Он всё запоминает.
Я включила плиту. Шёпот масла на сковороде был почти интимным. Панкейки поднимались медленно, с золотистой корочкой, ровно такими, какими я их помнила — мягкими, тёплыми, как утро на кухне в старом доме.
Клубника закипала с сахаром и каплей лимонного сока, и когда густой сироп начал медленно стекать по деревянной ложке, в комнату вошёл Марк.
— Пахнет, как детство! — сказал он сонно, потирая глаза.
Я обернулась и присела на корточки, чтобы быть на одном уровне с его взглядом:
— Сегодня у нас особенный завтрак. Я готовила сама. И ты — главный гость.
Он засиял. А затем за его спиной раздался голос:
— А я кто, тогда?
Александр. Волосы чуть растрёпаны, белая футболка, взгляд ещё полусонный, но в нём было что-то мягкое. Он, кажется, тоже впервые давно выспался.
— Ты — особенный гость, — ответила я.
Он хмыкнул:
— Идеально. Потому что у меня, как ни странно, сегодня выходной.
Я поставила перед ними тарелки.
— Тогда это прекрасный момент, чтобы я сдержала обещание, — напомнила я. — Помнишь про печенье?
Он посмотрел на меня, чуть приподняв бровь. И на секунду — только на секунду — в его лице промелькнула та же мягкость, что и ночью.
— Помню. И готов.
Марк запрыгал на стуле:
— Я тоже! Мы снова сделаем самое важное печенье в мире!
Александр взял клубничный сироп и медленно полил панкейки.
— Если ты будешь учить, — произнёс он, глядя на меня поверх тарелки, — может, я даже освою секретную технику.
— Будет не хуже, чем с обыском, — усмехнулась я.
Он прищурился:
— О, ты многого обо мне не знаешь.
Кухня снова ожила, только теперь — другими звуками: смех, щелчки миски по столешнице, плеск воды, и голос Марка, пересказывающего мишке каждый шаг рецепта. Я читала вслух тетрадь — страницы уже начинали махриться по краям от времени, но строчки были как заклинания: точные, выверенные, почти волшебные.
— Так, — объявил Марк, запуская пальцы в муку, — теперь я главный! Все слушаются меня!
— Угу, — протянула я, — тогда, шеф, насыпьте сюда полстакана, а не полкило.
Он расхохотался, и облако муки взлетело вверх, оседая на моих волосах и плечах. Александр, протирая стол, фыркнул:
— Вот и раскрылась твоя кулинарная диктатура.
Я хотела что-то ответить, но в этот момент Александр подошёл ближе. Он взглянул на тесто, затем на меня. В глазах — озорство.
— Хочешь, научу лепить их по-другому? — спросил он. — Сложнее. Но красиво. Моя бабушка так делала. Только руки понадобятся обе.
Я кивнула, и он шагнул за спину. Его грудь почти касалась моей спины, дыхание — щекотало ухо. Он взял мои руки в свои — тёплые, сильные, уверенные.
— Смотри, — сказал он мягко. — Ладонь под углом. Заворачиваем край внутрь. Потом прижимаем здесь... вот так.
Мы лепили вместе. Руки двигались в унисон, пальцы — осторожно, как будто в тесте было что-то хрупкое, живое. Я чувствовала его запах — кожа, кофе, немного корицы, и что-то его — неуловимое, как послевкусие. В какой-то момент мне показалось, что он задержал движение чуть дольше, чем нужно. Его пальцы прижались к моим, и тепло от них будто проникло под кожу.
Щёлк.
Мы вздрогнули оба. Марк стоял напротив с телефоном. На экране — наше отражение: он, я, Александр сзади. Смешные, в муке, в тесте, но... будто настоящие.
— Это для семейного архива! — объявил Марк. — Я потом распечатаю!
Александр тихо рассмеялся у меня за спиной, отступая, давая мне пространство.
— Ну что ж, теперь у нас есть улика, — сказал он. — Придётся испечь ещё одну порцию, чтобы стереть улики.
— Не факт, что я это переживу, — ответила я, чувствуя, как сердце бьётся чуть быстрее.
Мы продолжили лепить. Марк сделал печенье в форме ракеты. Я — сердце. Александр — какую-то абстракцию, которую Марк назвал «шлемом супергероя».
Когда противень ушёл в духовку, я почувствовала, как внутри что-то сдвинулось. Не резко. Не оглушительно. Просто — стало чуть теплее.
Запах растёкся по дому — ваниль, корица, запечённое тесто и что-то ещё, тёплое и щемящее. Как будто воздух вдруг начал напоминать о детстве, даже тем, кто его толком не помнит.
Мы сели на полу прямо у духовки — на кухне было светло от солнца, проникающего сквозь окно, и почему-то не хотелось двигаться дальше. Противень остыл. Я отломила уголок одного печенья — хруст, как у заснеженной корки.
— Осторожно, горячее, — сказала я, протягивая кусочек Александру.
Он взял, коснувшись пальцами моих. Марк уже умял половину своего, вымазав щёки.
— Ну? — я прищурилась. — Одобрено?
Александр жевал медленно, с прищуром. Потом слегка кивнул:
— Внутри мягкое. И в меру сладкое. Почти идеальное.
— Почти? — подняла бровь я.
Он усмехнулся, взял ещё одно, но уже не отрывая взгляда:
— Если мы в следующий раз добавим чуть больше масла — будет совершенно идеально.
Я замерла.
Мы.
Это слово прозвучало так... буднично. Будто оно всегда здесь было. Он даже не заметил. Или заметил, но сказал специально — и теперь ждал, уловлю ли я.
Я отвела взгляд — в сторону Марка, который тем временем раскопал фото.
— Смотрите! — Он вытянул телефон и подбежал. — Вот. Я увеличил!
На экране — та самая фотография. Мука на щеках, тесто на пальцах, и его счастливое лицо между нами. А мы с Александром — будто уже знали друг друга сто лет. Слишком близко, слишком просто.
Он посмотрел на снимок, потом на меня. Взгляд — прямой. Почти спокойный. Но только почти.
— Знаешь, — сказал он, — странно. Обычно я не попадаю на такие фото.
— Почему? — спросила я, хотя знала.
— Потому что обычно я не вписываюсь.
Он говорил это так, будто просто констатировал факт. Без драмы. Но мне вдруг захотелось — нет, нежно потребовалось — опровергнуть это. Я взяла у Марка телефон, посмотрела на экран и сказала:
— А тут вписался.
Мы молчали. Впервые — не потому, что не знали, что сказать, а потому что слов было бы мало.
Тихий час
Марк тёр глаза кулачками, всё ещё уставший после дневного волнения — муки, клубника, панкейки, даже новые формы печенья. Его щёки налились теплом, волосы прилипли к лбу. Он зевнул, прижимая мишку к груди.
— Расскажи про принцессу, — попросил он, укладываясь под одеяло, которое пахло солнцем и ванилью.
Я села рядом, поправив уголок пледа.
— Жила-была принцесса, — начала я тихо, поглаживая его по волосам. — Она жила в большом-пребольшом замке. Всё у неё было: зеркала, наряды, пирожные... Но каждую ночь она боялась темноты.
Марк слушал, замирая, только его пальцы бессознательно теребили ушко мишки.
— И вот однажды, когда все уснули, в её окно заглянул дракон. Но не страшный, а добрый, пушистый. И он сказал: «Я принёс тебе звёздочку. Она будет гореть, пока ты спишь, и оберегать твои сны».
Я понизила голос, почти до шёпота:
— С той поры принцесса больше никогда не боялась. Потому что знала: даже в темноте у неё есть свет, и друг, который рядом.
Марк уже не отвечал. Его дыхание стало ровным, тёплым, глубоким. Он заснул, обнимая мишку, словно ту самую звёздочку.
Я потянулась, чтобы поцеловать его в лоб — и тогда заметила движение в дверях.
Александр.
Он стоял, опершись плечом о косяк, не вмешиваясь. Свет из коридора очерчивал его лицо мягкими тенями. Он не отводил взгляда, словно боялся упустить что-то неуловимое — как будто эта сцена, эта комната, эта тишина были чем-то, что он хотел запомнить.
Я осторожно выскользнула из комнаты, прикрыв за собой дверь. Он пошёл за мной — шаг в шаг, не торопясь.
— Ты всегда рассказываешь сказки? — спросил он с неожиданной мягкостью в голосе.
— Когда есть кому, — ответила я, не глядя на него.
Мы замерли у окна. За стеклом качались ветки, солнце пряталось за крышами. Он стоял рядом — почти вплотную. Без слов. Без движения.
— А ты? — спросила я, чувствуя, как дрожит голос. — Ты когда-нибудь... боялся темноты?
Он усмехнулся, но грустно:
— Я до сих пор в ней живу.
***
В комнате было прохладно, как бывает в летнем доме, когда сквозняки пробегают по полу и целуют лодыжки. Я прикрыла окно, надела носки, села за стол и открыла тетрадь. Летняя программа по терапии — анатомия, диагностика, кейсы. Всё, что я должна была наверстать к третьему курсу.
Но строки расплывались. Я перечитывала абзац снова и снова, а мысли ускользали, как вода сквозь пальцы. Где-то там, в другой комнате, спал Марк, обнимая мишку. А ещё дальше, за стенами, ходил Александр, который слушал мои сказки, как будто они были чем-то большим, чем просто слова.
Я отложила тетрадь и встала. Душа просила сделать что-то простое, понятное. Что-то, что греет изнутри.
На кухне было пусто. В тишине я достала из шкафа рисовую муку, крохотные пакетики с фасолевой пастой и зелёным чаем. Хочу приготовить моти. Те самые, что когда-то мы делали с бабушкой в июле, когда жара стояла такая, что сахар таял в банках.
Замешивая тесто, я вспоминала её голос:
«Никогда не делай моти в плохом настроении. Они впитывают. Они живые».
Я гладила тесто пальцами — мягкое, нежное, почти как кожа младенца. Потом катала шарики, наполняла пастой, клала на холодную тарелку. Всё это — как медитация, как шепот: «Ты жива. Ты здесь. Ты умеешь делать хорошие вещи».
Когда всё было готово, я разложила моти на блюде и поставила в холодильник — чтобы охладились. А затем достала продукты на ужин. Настоящий, полноценный — с рисом, овощами в соусе терияки и лёгким куриным бульоном. Без излишеств, но с теплом.
К тому моменту, как запах распространился по дому, на кухню заглянул сначала повар. Он смерил меня взглядом, будто хотел сказать что-то резкое, но потом... кивнул. Пробуя ложкой бульон, он хмыкнул:
— Даже ничего, — и ушёл. Почти одобрительно.
Я не удержалась от улыбки.
На кухне было тихо, почти по-домашнему. Лишь лёгкое позвякивание посуды, шорох тканевых салфеток и аромат — богатый, пряный, сладковатый. Он будто заполнял всё пространство, превращая обычный вечер в нечто почти праздничное.
Я аккуратно расставляла тарелки, вдыхая аромат свежего бульона и жареного тофу с кунжутом. Всё получилось как надо. Даже моти — упругие, как должны быть, с нежной текстурой, пудрой из сахара и рисовой муки на поверхности.
Стук быстрых шагов по полу.
— Пахнет... как сказка! — Марк замер на пороге, глаза сияют, волосы всё ещё чуть топорщатся после тихого часа. Он подошёл ближе, встал на цыпочки, заглянул в тарелки. — Это правда всё ты?
— Правда, — я улыбнулась. — Хотела вас побаловать. А ещё — попробовать кое-что новое.
Он замер на секунду, словно обдумывая что-то важное. Потом поднял руку, показал большой палец.
— Одобряю!
Он вскарабкался на стул, поджал ноги, как всегда, когда был в предвкушении чего-то особенно вкусного.
— А это что? — ткнул он в тарелку с моти. — Это как... пирожки?
— Почти. Только японские. Мягкие, как подушки. С сюрпризом внутри.
— Я люблю сюрпризы!
Появился Александр. На нём была простая футболка и домашние штаны — в первый раз я видела его не в идеальном костюме, не в броне. Он выглядел моложе. Или просто... ближе.
Он молча сел на своё место, бросив короткий взгляд на стол, а потом — на меня.
— Всё ты?
Я кивнула.
— А повар... разрешил? — его тон был лёгкий, почти шутливый, но взгляд всё ещё внимательный.
— Он не мешал, — усмехнулась я. — Я думаю, он не совсем одобрил. Но промолчал. Наверное, потому что я слишком мило попросила.
Александр откинулся на спинку стула, скрестил руки.
— Ну, посмотрим, на что ты способна, кулинар-революционер.
Марк тем временем жевал рис с таким выражением блаженства, будто это была не пища, а откровение.
— Это просто волшебно. — Он говорил с набитым ртом. — Как будто ты взяла вкус счастья и сварила из него суп!
Я с трудом удержалась от смеха. Даже Александр усмехнулся — быстро, одним уголком губ, но всё же.
Он взял палочки, попробовал овощи, кивнул одобрительно. Затем — бульон, рис, и, наконец, дошёл до моти.
Он взял один, внимательно осмотрел, будто пытаясь заранее распознать подвох, потом осторожно надкусил.
— Ммм... — глаза слегка прищурились. Он прожевал, выдохнул. — Я думал, будет приторно. Или странно. Но это... неожиданно тонко.
— Это фасоль? — уточнил он.
— Адзуки, — ответила я. — В Японии её считают почти праздничным ингредиентом. Бабушка говорила, что сладкое не должно быть просто сладким. Оно должно согревать, а не оглушать.
Он кивнул, уже беря второй.
Марк взял один моти двумя руками, прижал к лицу.
— Оно как мячик, но нежный! Я хочу, чтобы моя подушка была такая же!
Он откусил и вдруг замер, совершенно по-настоящему. Потом медленно разулыбался — так широко, что даже глаза закрылись.
— А внутри... как джем. Только не джем. Это... Это как секрет.
Он схватил салфетку, завернул второй моти и, прижав его к себе как драгоценность, сказал:
— Этот я отнесу повару. Даже если он сердится, он должен попробовать. Вдруг станет добрее.
Я почувствовала, как уголки губ поднимаются сами по себе. И вдруг — рядом, будто ниоткуда, голос Александра:
— Мы делаем из тебя настоящего дипломатa.
Он замолчал. Моргнул. Будто сам только что понял, что сказал.
Мы.
Я подняла взгляд. Наши глаза встретились. Ни один из нас не отпрянул. Он смотрел не поверх меня, не сквозь, а в самую сердцевину. Я видела, как он хотел вернуть это слово назад — но не стал. Не исправил.
А Марк, не замечая, сиял и болтал без умолку:
— А можно завтра тоже такие моти? И рис! И... и всё! Потому что это было как день рождения во рту!
Вечерняя прогулка
Тепло медленно спадало с улиц, как тёплое одеяло. Воздух стал легче, чище — пахло липами, свежим асфальтом и чем-то сладким, разлитым по ветру от уличной палатки. Марк вышел первым — в сандалиях и панамке, с рюкзачком за спиной и сияющими глазами.
— Сегодня я капитан! — объявил он, взяв меня за руку и притянув к себе. — А ты и папа — мой экипаж.
Александр поднял бровь.
— Я думал, я здесь хотя бы штурман.
— Нет, ты рулевой. Но хороший. Ты не потеряешь нас. — Марк уже вцепился в обе наши руки, как буксир. Его пальцы — липкие, горячие после моти, но от этого — только живее.
Мы шли по набережной. Солнце скатывалось за крышу, оставляя за собой мазки персикового и лавандового. Люди проходили мимо, кто-то с собаками, кто-то — с детьми. Но я чувствовала, как на нас смотрят. Словно мы — не просто трое, а что-то больше. Единое.
Марк бежал впереди, но не отпускал рук. Его голос то звал:
— Быстрее, тут птицы!
То замирал:
— Подожди... что это за запах?
Он ловил всё: движение, шум, свет — как будто всё происходящее было частью его игры. Или, может быть, он и был дирижёром этого маленького спектакля.
— Пап, купи мне с мамой, пожалуйста?
Александр на секунду замер. Мама. Слово вспыхнуло в воздухе, как искра — случайная, но зацепившая сухую траву внутри. Оно прозвучало просто, буднично даже — но внутри него было что-то необратимое.
Он не поправил. Не усмехнулся. Просто перевёл взгляд на меня. И в этом взгляде было... что-то тихое, тёплое. Как признание. Как согласие.
Он кивнул Марку, не произнеся ни слова.
— Одну — большую, — сказал он продавцу. — На троих.
Сладкая вата получилась будто облако из лунного света, розовое, липкое, трепещущее от малейшего ветра. Марк первым взял комочек, прищурился:
— Похоже на еду единорогов. Но вкус как у мечты. Попробуйте!
Он протянул вату — сначала мне. Я взяла, откусила. Да, сахар, да, липнет к губам — но... есть в этом что-то детское, откровенное. Простое счастье.
А потом он поднёс ту же вату Александру, будто ничего не разделяет нас троих. Ни стены, ни взрослость, ни страх.
Александр попробовал. Усмехнулся.
— Пожалуй, капитан, ты умеешь выбирать.
Марк посмотрел на нас и вдруг крепко сжал наши руки, как будто боялся, что кто-то уйдёт.
— А знаете... если бы я рисовал нас, мы были бы как... семья. Ну, как в мультике. Где все держатся за руки и всё заканчивается хорошо.
Мы молчали. Только ветер шелестел листьями. Только свет от витрины отблескивал в глазах Александра. Он сжал мою ладонь чуть сильнее.
Марк посмотрел вверх — на небо, где уже загорались первые звёзды.
— Давайте загадаем желание.
— Что бы ты загадал? — спросила я, улыбаясь.
Он прищурился, серьёзно, как взрослый.
— Чтобы было так — каждый день. Чтобы вы всегда были со мной. Потому что так... всё правильно.
Александр не отвёл взгляда. Мы стояли, три человека, связанные липкими пальцами, ватой, звёздами и чем-то ещё — тем, чего не называют вслух. Потому что иначе магия исчезнет.