Глава 2 - Свет сквозь пыль памяти
Он толкнул дверь.
Скрип был долгим, будто кто-то долго не хотел отпускать. В проёме — полумрак. Комната, как дыхание прошлого: затхлая, тихая, пропитанная тяжёлым воздухом, в котором плавали частицы пыли — не как грязь, а как память, от которой не отмахнуться.
Он сделал шаг внутрь, пол треснул под каблуком, всё здесь казалось слишком знакомым, но в то же время — будто нарисованным чужой рукой. Комната была пуста, но вещи говорили громче людей: кресло с продавленным сиденьем, старый плед на подлокотнике, детский рисунок на стене — выцветший, как сон, пересказанный через годы. На подоконнике стояла чашка. Внутри — засохший след молока. Он подошёл. Положил руку на дерево, и оно ответило холодом, будто проснулось от долгой спячки. Тень скользнула за спиной. Он обернулся. Пусто. Но не один. На полу — деревянная игрушка. Машинка. Маленькая. Колёса сбиты, краска облупилась. Он наклонился, коснулся пальцами — и в ушах вспыхнул звук: смех. Тонкий, звонкий. Ребёнок. И снова тишина. Он закрыл глаза. И увидел: кто-то держит его за руку. Маленькая ладонь в его ладони. Он не знает, кто это. Но сердце отзывается болью — как будто это кто-то очень важный, кого он когда-то пообещал не отпускать. Он сжал пальцы. И в пустой комнате стало чуть светлее. Свет проникал сквозь щели в занавесках — не дневной, а тот, что остаётся после воспоминания. Как будто кто-то вспоминал этот момент вместе с ним. Он разжал пальцы. Тишина вновь затянулась, но уже не как пустота — как ожидание. И вдруг — шаги. Тихие, нерешительные. Он повернулся. В дверном проёме стоял мальчик. Семь, может, восемь лет. Лицо неясное, будто вырезанное из тумана, но глаза... глаза были как две капли памяти. Не чужие. Знакомые до дрожи.
— Ты... кто ты ? — голос его был тихим, почти шепотом.
Мальчик не ответил сразу. Он подошёл ближе, и каждый шаг отзывался эхом в груди.
— Почему ты ушёл ? — спросил он наконец.
Этот вопрос повис в воздухе, как запах молока, забытый на подоконнике. Он не знал, что сказать. Потому что не знал — ушёл ли он. Или его забрали. Или он сам себя оставил. Он опустился на колени, чтобы быть с ним на одном уровне.
— Я... — начал он, но слова застряли.
Мальчик смотрел прямо в сердце. Без страха. Без упрёка. Лишь ожидание.
— Прости, — выдохнул он. — Я не знал, как остаться.
Мальчик молчал. Потом подошёл и обнял его. И в этот момент комната дышала. Пыль взвилась в луче света, как золото в промывке. И в этом свете — мелькание: фотография, трещина на обоях, звук шагов в коридоре. Реальность осыпалась, как старая краска.
Он открыл глаза, но уже в другой комнате. Пол под ним изменился — не дерево, а что-то твёрдое, холодное. Камень ? Плитка ? Звук шагов стал гулким, будто он оказался в пустом зале. Он медленно поднялся на ноги. Комната была просторной и совсем другой — не дом, а что-то большее. Стены, уходящие в тень, потолка не видно. Пространство жило своей жизнью, скрученное, как узел воспоминаний. С каждой стороны — двери. Разные. Одна — из металла, ржавая, будто вела в подвал. Другая — деревянная, покрытая царапинами. Была и стеклянная, будто ведущая наружу, но за ней — лишь дымчатая серая мгла.
Он обернулся — за спиной той комнаты больше не было. Лишь стена, гладкая, без следа. И тогда он понял: это не просто место. Это выбор. Или даже множество. Он медленно подошёл к деревянной двери. Потянулся — и остановился. Тепло. Лёгкое, почти неощутимое. Как если бы кто-то коснулся его плеча. Он обернулся — и увидел. На полу — ещё одна игрушка. Не машинка. Медвежонок. Глаз пришит неровно, ушко оторвано. Он помнил его. Этот медведь всегда лежал в постели его сына. Он медленно опустился, поднял игрушку. И в голове — снова вспышка. Сын. В уголке комнаты. Обнял этого самого медведя. И сказал:
— Папа не вернётся, да ?
И тогда всё затопило болью. Он закрыл глаза. Когда открыл — перед ним уже стояла не дверь. А зеркало. И в отражении — не он. Точнее, не тот он, кем себя знал. Усталое лицо. Опухшие глаза. Кровь на рубашке. Он смотрел на себя. И впервые не узнал.
— Кем ты стал ? — прошептало отражение.
Он не ответил. И тогда зеркало треснуло. Один из осколков упал к его ногам. В нём — отражение мальчика. Его сына. Смотрящего на него снизу вверх. Он сжал кулаки, и сделал шаг вперёд — прямо в зеркало. Но стекло не раскололось окончательно. Оно приняло его, как вода принимает камень, без звука. Лишь лёгкое шипение, будто пыль прошептала:
«Ещё не конец.»
Он упал. Не телом — сознанием. Как будто провалился в собственную голову. Тьма — сначала полная. Затем — движение. Свет, вспышки, образы. Шум капель. Гулкий стук сердца. Ритмичный, тяжёлый. И вдруг — голос. Детский. Но не из прошлого, а будто изнутри:
— Я всё ещё здесь.
Он открыл глаза. Серая комната. Стены — будто ткань, пропитанная влажным воздухом. На потолке — лампа, мерцающая как мигающий глаз. Здесь пахло чем-то стерильным, чужим, и одновременно — знакомым. Больничная палата. На кровати — кто-то лежал. Под капельницей. Рядом — монитор, отслеживающий пульс. Он сделал шаг. И понял: это он. Тело, оторванное от души. Лежит, дышит, но не живёт. И рядом — мальчик. Его сын. Сидит на стуле, с тем самым медвежонком на коленях. Глаза опухшие от слёз.
— Ты говорил, что всегда будешь рядом, — прошептал он. — Ты обманул.
Итан открыл рот, но звук не вышел. Он хотел крикнуть, дотронуться, обнять — но был, как призрак. Лишь наблюдатель. Мальчик поднялся, подошёл ближе к кровати, коснулся руки отца.
— Пожалуйста… вернись.
Тишина.
Затем всё начало дрожать. Мир снова искажается. Палата размывается, как акварель под дождём. Итан тянется — но всё исчезает. Он снова стоит в темноте. На этот раз — одна дверь. Чёрная. Прямая. Без ручки. И только его отражение на ней.
— Теперь ты знаешь, — сказал голос, уже взрослый, тяжёлый. — Но выбор всё ещё за тобой.
Итан выдохнул. Долго. Медленно.
— Я не знаю, где правда.
— Тогда иди туда, где боль.
Итан закрыл глаза. Сделал шаг — и исчез за дверью. Он исчез за дверью — и на миг показалось, что исчезает всё: звук, свет, даже дыхание. Ни падения, ни приземления. Только ощущение, будто ты проснулся в чужом теле. И снова пол под ногами. Но не камень, не дерево. Ткань ? Мягкая, как старая простыня, еле слышно пружинящая под тяжестью шагов. Свет — тусклый, теплый, как от ночника в детской. Потолок низкий. Стены с потертыми обоями в цветах, которые будто давно стерлись из памяти. Комната. Не новая, не старая. Не совсем реальная. Он сделал пару шагов вперёд — и замер. На стене — фотографии. Полароиды. Вкривь, вкось, прилепленные скотчем. Все — без рамок. Пожелтевшие. Он подошёл ближе. На одной — он с сыном, на берегу. Летний день. Он помнил, как Джейк тогда залез в воду в одежде и сказал:
«Я — кит !»
На другой — Эллисон. Улыбается. Та самая улыбка, которая в конце уже исчезла совсем. Он провёл пальцем по снимку. И вдруг — вместо бумаги под рукой оказалась кожа. Он вздрогнул. Фото дрогнуло. Мелькнуло движение. Улыбка на лице Эллисон стала чуть-чуть кривее. Глаза — глубже. И в комнате стало холоднее. Он отшатнулся. Фотография потемнела. В другом углу комнаты вспыхнул экран — старый, с мерцанием. На нём — запись. Домашнее видео. Он подошёл. Из динамиков — смех. Эллисон и Джейк, едва слышно. Он за кадром. Кричит:
«Повернитесь ! Ну же, оба ! Скажи что-нибудь, Джейк !»
— Папа, не пей, — сказал мальчик. — Я боюсь, когда ты громкий.
Запись замерла. Экран погас. Он закрыл глаза. Присел. Уперся локтями в колени. Дышал тяжело.
— Я был громкий, — прошептал он. — Слишком громкий.
И тут комната издала звук — щелчок. Как затвор камеры. За спиной — снова фотография. Но на этот раз — пустая. Только дверь. Та, через которую он вошёл. И на стене — надпись:
«Ты не сможешь уйти, пока не признаешься себе».
Он встал.
— Признаться в чём ?
Тишина.
И вдруг — детский голос, тихий, как мысль:
— Что ты её не прощал.
Он застыл.
— Я ?...
— Ты не прощал за то, что она видела тебя таким, каким ты себя ненавидел.
И снова тишина. Даже дыхание исчезло, будто комната забыла, как звучит жизнь. Он закрыл глаза.
— Я… пытался.
— Нет, — сказал голос. — Ты просто бежал.
Он сжал пальцы — до боли в костяшках.
И в этот момент всё дрогнуло. Как будто сама комната отозвалась. Стены зашевелились. Не метафора — буквально: обои начали пузыриться, как кожа под ожогом, медленно отслаиваясь, будто под ними что-то дышит. Он отступил на шаг. Ещё один. Свет задрожал. Мерцание стало учащаться, превращаясь в нервный тик ламп. Тени на стенах удлинились — и начали двигаться. Сами по себе. Не как игра света, а как существа, давно забытые и голодные. Он повернулся к двери, но та исчезла.
Осталась только стена. И на ней — тёмное пятно. Мокрое. Пульсирующее. Он вгляделся. Пятно начало двигаться. Тянуться. Принимать форму… руки. Детской. Прозрачной, как дым, но с ногтями. Пальцы коснулись стены изнутри, словно кто-то хотел вырваться — не наружу, а в него.
Он отпрянул, ударился спиной о шкаф. Скрип. Стук. Изнутри — дребезжание. Он схватился за дверцу, распахнул. Там — ничего. Только пустое зеркало. И в отражении — он. Но у него нет глаз. Из глазниц — чёрная вода. Она течёт по щекам. А потом из-за плеча — в отражении — появляется кто-то ещё. Фигура. Высокая. Вся из чёрного. И голос. Хриплый. Мужской. Но с теми же интонациями, что были у него в самый худший вечер.
— Ну что, снова сбежишь ? Или, может, снова сломаешь то, что любишь ?
Он закрыл шкаф. Захлопнул. Задышал через зубы.
— Это не настоящее. Это не ты. Это…
Снова щелчок, не от камеры, от шеи.
Повернулся — и увидел себя. Себя… того, в ту ночь, с бутылкой в руке. Вся рубашка в крови, губы шевелятся, он говорит, но звука нет, только глухой гул — как будто кто-то ударил по стеклу изнутри. И вдруг — тишина. Та, что не просто пугает. Та, что душит. Он сделал шаг назад, и заметил в полу люк, металлический, старый, с кольцом. Из-под него тянуло темнотой. Не просто отсутствием света — отсутствием смысла.
Как если бы открыть его — и упасть не вниз, а назад. Во всё, что он прятал. Во всё, что никогда не хотел вспоминать.
Он шагнул к люку. Пол под ногами будто стал липким — не от грязи, а от памяти. Каждым шагом он тянул за собой то, что не хотел брать. То, что гнило внутри. Из шкафа снова донёсся звук. Как будто кто-то царапает дерево. Мелко, ритмично. Нет, пишет что-то. Он обернулся — шкаф снова открыт. Сам по себе. Внутри — зеркало треснуло полностью. А на внутренней стенке — царапины.
Буквы.
«Он всё ещё здесь.»
Он сделал ещё шаг. И тогда услышал плач.
Тонкий, почти кошачий. Но он знал этот звук. Он слышал его в ту ночь, стоя за дверью комнаты сына, сжимая в руке ключи и не решаясь войти.
— Папа ?.. — голос, будто через воду.
— Папа, здесь темно…
Он закрыл глаза.
Нет. Не сейчас. Это не реально. Это всё в голове. Это…
Шаг.
Из стены выпала фотография. Бумага поседела от времени. На ней — он и Эллисон. И Джейк. Он — улыбается, но глаза пустые. Она — держит сына за плечи, будто прикрывает. А у Джейка… на лице нет ничего. Просто пустое пятно. Как будто время стерло его душу. Он сжал фотографию — и она задымилась у него в руках. Обожгла. Он отдёрнул ладонь — на коже отпечаталась улыбка. Чужая.
БАХ.
Раздался глухой удар. Как будто кто-то упал на чердак сверху. Потом — второй. И третий. Уже ближе. Потолок начал вздрагивать. Из трещин посыпалась пыль. И с каждой секундой удары становились не просто громче — они начали сдвигать комнату. Всё качнулось, словно старое судно в шторме. Тени на стенах начали ползти к нему. Они вытягивались, сплетались в лица. И все — его. Каждое лицо — он сам, в разные моменты. Пьяный. Злой. Брошенный. Один. И все хором прошептали:
— Открой.
Он повернулся к люку. Тот дышал. Реально дышал — металл то вздувался, то оседал, будто за ним была не пустота, а грудная клетка чудовища. Он потянулся к кольцу. Холод. Лёд. Позади — голос Эллисон:
— Если откроешь, ты уже не вернёшься…
Он закрыл глаза, и дёрнул. Люк с визгом распахнулся. Из-под него хлынул чёрный пар, густой и жирный, как сажа из костей. А под ним — лестница вниз. Каменная. Ведущая туда, где не было времени. Туда, где спрятано то, что нельзя простить. Он задержал дыхание, и начал спуск. Шаг за шагом. Каждая ступень будто создана из чего-то забытого. Камень — но не просто камень. Он шершав, как сухая кожа, впитывающая звук. Под ногами не эхо — а воспоминание о боли. Каждое касание — будто он ступал по чьим-то ошибкам.
Темнота сгущалась, но не потому что не было света. А потому что он перестал быть нужен. Всё вокруг — стало внутренним. Лестница уходила не вниз, а вглубь себя. Он провёл рукой по стене. Гладкая. Потом — шершавая. Потом — влажная, как будто плакала. Воздух тяжёлел. Становилось трудно дышать. Запах — не сырости. А чего-то старого, забытого. Запах мёртвого молока и гари. Как если бы здесь когда-то сгорел детский сон. Он услышал капли. Но не воды. Что-то гуще. Кап… кап… кап… И с каждым шагом звук приближался, но источник — был в нём. Капала вина. Его собственная. Сверху уже не было света. Только глухой, затаившийся мрак. Словно потолок, закрывшийся за ним, больше не пустит обратно. Словно выбора больше нет. На стенах начали появляться царапины. Слова, выбитые ногтями. Или когтями ?
«Ты знал.»
«Ты выбрал.»
«Ты забыл.»
«Ты помнил, но молчал.»
Он знал, что это пишет не кто-то. Это он сам. Руками, которых не помнит. Во сне, который не закончится. Он остановился. Впереди — не ступень, а пропасть. Но не бесконечная. Там внизу — дверь. Одинокая. Серая, без ручки. Дверь, которую можно открыть только если знаешь, зачем пришёл. Он посмотрел вниз, и услышал голос сына:
— Папа… папа, я здесь. Только не смотри.
Он сделал шаг, и прыгнул. Мир не исчез — он перевернулся. Пространство застонало, как живое, и сразу же распалось на крик, звук, тьму и жар. Падение не было падением — это было размыкание. Связь с телом оборвалась первой. Потом — чувство времени. Потом — страх. Он падал долго, но не знал, как долго. Может, вечность. Может, миг.
Мимо него — мелькали фрагменты.
Глаза жены — испуганные.
Сын — отвернулся.
Бар — тусклый свет, пустой стакан.
Крик — и кровь.
Руки на руле — дрожащие.
Он падал в свои поступки. Тело будто рвало на части — но боли не было. Только осознание. Каждый обрывок памяти резал внутри — как стекло, что вспарывает изнутри. Ветер стал человеческим голосом. Он шептал:
«Ты мог остановиться.»
«Ты выбрал ускориться.»
«Ты знал, что она больше не простит.»
«Ты не хотел прощения. Ты хотел — исчезнуть.»
Он закрыл глаза. Но это ничего не изменило. И вдруг — удар. Тело сотряслось. Вокруг — тишина. Где-то за спиной — остались обрывки, искры, крик. Под ногами — металл. Холодный, мокрый. Он упал на крышку люка. Всё остановилось. Но сердце всё ещё падало. Он открыл глаза. И понял — теперь он должен открыть люк. А там, что-то ждёт.
Он медленно поднялся, чувствуя, как люк под ним будто дышит — едва заметно, но с ритмом, похожим на человеческий. Металл был гладким, старым, исписанным царапинами. Некоторые из них были буквами. Или казались ими. R—e—m—e—m—b—e—r. Он провёл по ним пальцем. Надпись исчезла, будто была написана пеплом. Он положил ладони на крышку. Та была тёплой. Не от жара — от чего-то глубже. Оттого, что за ней… ждали. Он надавил. Люк открылся без скрипа — почти по-живому. И сразу же снизу пахнуло влажностью, пылью и чем-то неуловимым — смесью детского дыхания, табака и заплесневелого ковра. Он спрыгнул внутрь. Тьма не была пустотой. Она обступила со всех сторон — плотная, как забытые мысли. Он стоял на лестнице, ведущей вниз, в подвал, который, казалось, был построен не для хранения — а для сокрытия. Каждая ступень под ним будто отзывалась эхом, не в пространстве — в нём. Звуки шагов были не звуками — а воспоминаниями. Он узнал этот запах. Узнал скрип. Узнал саму темноту.
— Папа говорил: «Сюда нельзя ходить одному».
Голос прозвучал где-то сбоку. Не громко. Почти шёпотом. Голос был его. Его детский голос. Он остановился. Посмотрел в сторону — и ничего. Только стенки прохода, ссохшиеся доски, по которым тянулись трещины, как вены на старой коже. Воздух стал тяжелее. Сухой пыльцой оседал на язык страх, забытый, но всё ещё живой. Он пошёл дальше. Лестница закончилась. Пол подвалa был накрыт ковром — зелёным, с узором, который он когда-то вырисовывал пальцем, лёжа на животе. И на этом ковре… стояла коробка. Простая. Картонная. С заклеенной крышкой. Он не хотел к ней подходить. Но ноги уже не слушались. Он присел. Картон шершавый, влажный. Лента — старая, но не ломкая. Он потянул за край. Крышка поднялась. Внутри — фотографии. Старые. Потемневшие. Некоторые — обугленные. Он достал первую. Женщина. Слишком знакомая. Он отвернулся. Но следующая… сын. Спящий. С плюшевым медведем. Он прижал снимок к груди. И почувствовал, как за спиной что-то сдвинулось. Он обернулся. Там стоял он. Но не тот, кем был. А тот, кем мог быть. Спокойный. Трезвый. Настоящий. Он ничего не говорил. Только смотрел. И этого взгляда хватило.
Они смотрели друг на друга. Один — тот, кто спустился в подвал памяти. Второй — тот, кем он должен был стать. Или когда-то был. Или… так и не стал. Его двойник подошёл ближе. Без звука. Без тени. Он двигался, как мысль — быстро, тихо, слишком просто.
— Ты помнишь? — спросил он.
Итан кивнул. Неуверенно.
— Нет, — сказал второй. — Ты боишься вспомнить.
Он наклонился к коробке, достал из неё ещё один снимок и протянул. На фото — дверь. Детская. Раскрашенная фломастерами. Красный, синий, чёрный — каракули, фигуры, имена.
Jake.
Он сжал фотографию сильнее, почти порвав.
— Ты не заходил туда. — Голос был мягкий, но в нём звучала тяжесть. — Даже тогда. После.
Итан закрыл глаза, пытаясь выкинуть звук — скрип половиц, тихий писк игрушек, хлюпанье шагов по разлитому соку… Но память не поддавалась.
— Там он спрятался, — выдохнул он. — Когда я…
— …когда ты стал монстром, — закончил двойник.
Итан поднял голову. Во взгляде — злоба. Но она быстро угасла. Осталась только усталость.
— Почему ты здесь ?
— Потому что ты должен закончить это. Пока не поздно. Пока реальность ещё держится. — Он обернулся, указывая на угол комнаты.
Там была ещё одна дверь. Узкая. Почти незаметная. Слишком тёмная, чтобы быть настоящей.
— За ней он. Джейк. — Двойник отступил. — Но ты не можешь войти, пока не вспомнишь всё.
Он исчез. Просто — перестал быть. Итан остался один. С коробкой. С фото. С тишиной. Он подошёл к двери, и положил ладонь на ручку.
Ручка была холодной. Как металл на морозе — обжигающей, мёртвой. Итан стоял, сжав пальцы, будто проверяя, существует ли она вообще, или это ещё один мираж, всплывший из его вины.
За дверью — ни звука. Ни дыхания. Только ощущение… присутствия. Как будто кто-то — или что-то — ждёт. Тихо. Терпеливо. Он вдохнул. Глубоко. Слишком глубоко — воздух обжёг лёгкие. И резко толкнул дверь. Та открылась с тихим щелчком. За ней — не комната. Пустота. Белая, как забвение. Без пола, без потолка. Только лёгкий туман, клубящийся, как пыль в солнечном луче.
Шаг. Второй.
Он не падал, но и не шёл. Пространство само подвигалось под ним, как сон, в котором не ты идёшь — а тебя несёт мысль. Вдруг — звук. Щелчок замка. Он обернулся — двери не было. И в этой тишине — снова голос. Детский.
— Папа как ?..
Он замер. Сердце сжалось. Итан узнал этот голос. Тонкий, едва дрожащий. Джейк.
Голос, который он не слышал с той самой ночи.
— Джейк… — прошептал он.
Впереди — силуэт. Маленький. Сидит, прижав колени к груди. Один. В этом бесплотном мире. Итан шагнул ближе, но пространство вытянулось, растянуло расстояние, как резину. С каждым движением — он не приближался, а лишь сильнее ощущал боль.
— Я не хотел… — Итан споткнулся о слово, как о камень. — Прости.
Силуэт не двигался. Но голос прозвучал снова:
— А ты правда жалеешь ? Или просто хочешь, чтобы тебе стало легче ?
Тишина стала тяжёлой, как бетон. Итан не знал, что сказать. Ни одна мысль не казалась достаточной.
— Я… Я бы всё отдал, чтобы вернуть…
Смех. Тихий. Детский — но не добрый. Как эхо той ночи.
— Вернуть ? Ты бы снова всё разрушил.
Итан опустился на колени. Мир закружился вокруг него, как воронка.
— Покажи мне всё. — Его голос стал твёрже. — Я хочу помнить. Хочу пройти это.
Силуэт стал подниматься. Мир вокруг — темнел. А потом… Он снова оказался в той самой комнате. Кухня. Ночь. Сигаретный дым. Вино. Голос Эллисон, звучащий глухо, как из подвала. Он вспомнил. Почти всё. И теперь — ему предстояло вспомнить главное.
…Её голос дрожал, но в нём уже не было страха — только отстранённость. Как у человека, который уже отпустил.
— Ты больше не возвращаешься. Ты уходишь — и остаёшься там. С бутылкой. С тенью. С собой. — Эллисон стояла у раковины, спиной к нему. — Джейк прячется, когда слышит твои шаги. А я… я просто больше не верю.
Итан сидел за столом. Пустой бокал. Ключи на ладони. И злость — она уже бродила под кожей. Горькая, плотная, как сироп.
— Я не монстр, — сказал он, но голос сорвался.
— Нет. Но ты становишься им. Каждый раз, когда выбираешь не нас. — Она обернулась. Слёзы не текли — они уже высохли. Взгляд был прямым. — Я устала просыпаться в страхе. Устала защищать Джейка… от тебя.
— Заткнись… — выдохнул он. Слишком тихо.
— Что ? — Она шагнула ближе. — Хочешь крик? Вот он: заткнись сам, Итан! Хочешь ударить ? Сделай это. Тогда ты окончательно станешь тем, кого я боюсь.
Он встал. Не помня, как. Руки дрожали. Мир плыл.
— Ты не имеешь права… — начал он, но не закончил.
Её лицо было слишком близко. Слишком… настоящее. Слишком ясно он вспомнил этот миг. Как рука поднялась. Как страх на её лице сменился на боль. Как Джейк закричал из своей комнаты. А потом — шаги. Кухонный нож. Стол. Крик. Удар. Скользкая кровь на плитке.
И тишина.
Он задыхался. Мир снова рухнул. Он стоял в белой пустоте, а рядом — маленький Джейк. Не мальчик — образ. Воспоминание, ожившее. Тот самый, кто был. До.
— Ты помнишь теперь ? — спросил он.
Итан не мог говорить. Только кивнул.
— Ты убил её. — Голос Джейка был спокойным. Как приговор. — А потом поехал умирать.
Тишина повисла, как нож над шеей.
— И всё же… ты здесь. Потому что хочешь быть прощённым ?
Итан сжал кулаки. Всё внутри него кричало — но снаружи он был тих.
— Нет, — наконец сказал он. — Потому что хочу понять. Кто я. Почему. И — что теперь.
Джейк смотрел долго. А потом… обнял его. Просто. Без слов. Итан замер. И почувствовал — сердце снова бьётся. Мягко. Настояще. Он закрыл глаза. Когда открыл — стоял перед той самой дверью. Узкой, тёмной. За ней — последняя сцена. Последний шаг.
Он взялся за ручку…