Глава I
Великое отчаяние всегда порождает великую силу.
(Стефан Цвейг)
Я всегда мечтала о месте, в котором смогла бы спрятаться от всего мира, о доме где-то в самой гуще хвойного леса. Тогда, может быть, я взяла бы дворняжку с улицы. И назвала ее Джим в честь пса из стихотворения Есенина «Собака Качалова». «Дай, Джим, на счастье лапу мне», – когда-нибудь ласково, я надеялась сказать эти слова новоприобретенному щенку. К сожалению, мне оставалось, лишь мечтать о нем и собственной крепости посреди сосновой рощи.
Там где-нибудь за городом, в тумане окрашенном зеленой гуашью я надеялась избавиться от людских ненавистных глаз. Вечный воздух, наполненный запахом свежей хвои, смог бы очистить мне легкие. И наконец-то приступы удушья, которые так часто пытаются убить меня, исчезнут раз и навсегда. Они чаще всего нападали во сне, когда человеческий мозг находился в покое и способен воспринять сон за реальность. Конечно, я спала, но уснуть у меня получалось, лишь после двух суток бодрствования. Со временем страх переродился в фобию, затем после трех или даже четырех дней я просто теряла сознание. Только таким способом сон приходил ко мне.
Иногда я видела галлюцинации: кровожадного цербера* пытающегося на меня напасть или плачущую себя в детстве, которая что-то говорит, и другие, их много. Каждая последующая страшнее и реальней преведущей. Может, это были и вовсе не видения, я все чаще путала реальность со сном, у меня до сих пор остались сомнения. Знаю, что могла умереть, но почему-то заснуть меня пугало больше, нежели смерть.
Мама пыталась всегда быть рядом и не оставлять меня на едине с собой. Однако не смогла, она всю жизнь работала ради меня и моего лечения. В четырнадцать я хотела ей помочь и пошла подрабатывать в забегаловку официанткой, несмотря на свою жуткую социофобию*, к сожалению, у меня не получилось. Мои руки все время тряслись, я не могла смотреть клиентам в глаза и нормально принимать заказы. Особо восприимчивые люди могли дёрнуть, либо толкнуть меня, но чаще всего они просто кричали. Каждый день проходил в страхе.
Однажды вечером, идя с работы я увидела двоих мужчин, что шли позади меня. Мне не было видно их лиц, а лишь силуэты – они с каждым пройденным метром казались больше. Мужчины приближались все сильнее, словно хотят поглотить меня всецело своими тенями. Я перешла на бег, от усталости бежала необычайно медленно. Постепенно вечер переходил в крамешную темноту, с наступлением которой тени стерались, с последующим моим шагом его поглотил ночной мрак. Ни луны, ни звезд, даже уличные фонари резко погасли. Тьма – я бежала от нее. Мне становилось тяжело дышать, ноги были как бетонные, все тело немело. Мрак с легкостью тянул меня на глубину в пучину кошмара. Вот уже с трудом я шла по темной подворотне, где уязвимость брала надо мной верх. И только, увидев женщину средних лет, заходившую в подъезд с домофоном, я, чуть ли не срывая голос, крикнула:
— Прошу, подождите.
Женщина обернулась, её поднятые к верху брови выражали удивление, скорее всего она догадалывась о том что я не житель этого дома. Но двери для меня все-таки придержала.
— Спасибо, – приглушённо произнесла я, пряча от незнакомки глаза.
В ответ она всего лишь слегка кивнула, затем поднялась по ступеням. А я тем временем, онемев, стояла перед железной цветом тёмного шоколада дверью. Ее за ночь никто ни разу не откроет, к моему везению, не впуская мрак в стены этого здания.
Всю ночь проведя в обшарпанных углах подъезда, выкрашенного зеленой краской, я дрожала, словно маленький напуганный щенок, будто меня только что выбросили на холод. Я ждала рассвета, который медленно поглощал тьму. Сначала он был багровым, словно поднемающееся волна крови, затем ярким с алым отливом, а после светло-золотым. Все это утро мой взор отображал восход света. После того, как ноги перестали трястись, я смогла подняться на второй этаж, чтобы узреть одно из прекраснейших чудес в окне старого, понемногу распадающегося дома, где краска сыпалась на мои длинные русые и так нечистые волосы. Довольно часто рассвет манил меня. Если люди просыпались с ним, я жила с его помощью. Без него мгла в конце концов поглотила бы мою сущность.
Лишь когда ночь преобразилась в утренний образ, мой страх перевоплотился в надежду. Я спустилась на первый этаж уже с более легкой походкой, и с уверенностью открыв дверь, вышла на зов.
Улицы были пустыми, видимо люди еще не проснулись, наверное, около четырех утра было на тот момент. Медленным шагом проходя посреди дороги, я старалась не обращать внимания на ставший уже привычным гул в голове. Этот звук не мешал наслаждаться безмятежностью улиц: ветер был слегка сильным, но нехолодным, он играл с моими волосами. Листья, разрисованные осеней гуашью, плавно кружили на нем. Один из них золотисто-бордовый опал мне на лицо, в тот момент я просто не могла отвести взгляд от серого неба. Воздух был свежим, немного прохладным, он как будто ласкал мою душу изнутри.
Проходя мимо заброшенных зданий и старых магазинов, мне пришлось остановиться у какого-то кинотеатра с яркосветящейся вывеской под названием «Кинохит». В этом месте я никогда не была, страх перед людьми не давал мне куда-нибудь ходить, да и средств на развлечение не было. За углом стоял мой дом, обычная полузаброшенная девятиэтажка темно-серого цвета. Наша с мамой квартира находилась на восьмом. Несмотря на то, что мы живём достаточно высоко, я всегда поднималась пешком, чтобы не оказаться с кем-нибудь в лифте.
Распахнув входную дверь темно-зеленого цвета, чей замок часто заедает, я на цыпочках шагнула через порог моей крепости. К счастью, у меня получалось передвигаться по квартире достаточно тихо, чтобы не разбудить постоянно уставшую мать. Она работала в двух местах: днем администратором в фаст-фуде, вечером посудомойщицей в элитном ресторане. Лишь ночью она могла позволить себе отдохнуть, чтобы на следующий день снова работать. После того как отца не стало, ей пришлось все взвалить на свои плечи, но самым большим грузом для нее стала я.
Разувшись перед входом и не надевая тапки, медленными шагами, почти на цыпочках, прошлась по коридору со старыми потертыми обоями - когда-то они были нежно розового цвета. Возле двери стояла длинная старая вешалка, которая была старше меня, и маленький бордовый комод под правой стенкой. Над ним висело старинное зеркало, доставшееся нам от бабушки. Эта часть интерьера всегда страшила нашу семью, но меня оно как будто звало. Всё время, когда оставалась одна, накрывала его темно-синим покрывалом. Так что в зеркало я смотрелась нечасто. Но не слышать его у меня не получалось. Да, именно что слышать, оно манило меня разными голосами и скрипами по стеклу.
Прошла по гостиной, где спит мама на подтертом диване, который остался от прошлых владельцев. Смотря на измученное от усталости лицо и трясущиеся тело, я накрыла ее пледом с тигровым принтом. Моя мать была очень красивой женщиной, но жизнь слишком часто испытывала нашу семью, чем ускорила оставшееся время. «После смерти головы, осталась лишь шея» . Мамины волосы больше не были настолько смолянисто черными, появилось большое количество седых прядей на молодой красивой женщине. Затем ее карие глаза потеряли блеск, а под ними появились морщины пожилой женщины. Тело с красивой фигурой и формой песочных часов, стало истощённым и измученным, а одеждой половые тряпки. Она была сильной, и достойна восхищения, я всегда была ей безгранично благодарна. Только мама подерживала во мне признаки жизни. Но, к сожалению, позже даже она сломалась. Отчего моя душа начала гнить.
Укрыв самого дорого мне человека, я обратила внимание на картину напротив – она висела на бежевых обоях с закрученным узором. На ней был изображён маленький мальчик лет десяти, у него слегка опущены веки, и немного растопырены пальчики на руке. Рядом стояла девочка немного младше, лет семи, она держала маленькую куклу с большими бантами, ее глаза были наполнены то ли грустью, то ли издевкой. Мальчик держал девочку за руку. Мне раньше казалось, что их рученки не были скреплены. На заднем плане лишь большое окно, в котором не отображалось ничего кроме тьмы.
В детстве они были моими лучшими друзьями. Я считала их частью своей жизни. Хотя, наверное, это так и было. Каждую ночь мне слышался детский смех, он был звонким и игривым. С моих уст никогда не срывался настолько искренний смех. Сначала лишь страх вызывали беззаботные звуки веселья, но со временем все изменилось.
Когда мама уходила на работу, она оставляла меня на глубине «мертвого океана» – так я называла нашу с ней квартиру, в ней всегда было холодно, как в склепе; и одиноко, как на безлюдном острове. Неудивительно, что моими друзьями стали дети из довольно-таки мрачной картины. Они были теми, кто разговаривал со мной, в тоже время, выслушивая меня.
Позже мальчик стал более реален, что привело к видениям, а со временем и к галлюцинациям. Тогда дети больше не казались настоящими, я была уверенна – они живые. Мы вместе бросали мяч, смотрели мультфильмы и даже играли в прятки. Все мое детство от десяти лет проходило в квартире, потому что мои друзья не могли выходить на улицу. Они ее страшились, постепенно я тоже стала бояться.
Когда я укрыла трясущиеся руки матери, отвела взгляд от картины, и направилась в сторону своей комнаты. Открывая деревянные двери, покрашенные в древесный цвет, я зажмурилась. Мой взор резко ослепили утренние лучи сентябрьского солнца. Прикрыв глаза, медленными шагами зашла в свою пустую, как тюремная камера, комнату. В ней с левой стороны стояла одноместная кровать и маленький коричневый шкаф с правой, где висели мои потрепанные джинсы и блеклые толстовки с футболками. В нем находилась не только моя одежда, но и моего погибшего отца. Я любила изредка носить его рубашки, в них было достаточно уютно и тепло. Они висели, как на вешалке, на моем худощавом теле. Благодаря им отец был рядом, даже после смерти я могла вдыхать его запах. У меня не было много одежды, в общем-то она мне и не была нужна. Безусловно, в гостиной был старый телевизор, но в моей комнате кроме компьютера, ничего не было: ни канцтоваров, ни картин, ни постеров, даже фоторамок с семейным архивом. Лишь мои старые плюшевые мишки, которые мне подарил папа. Все три игрушки лежали на моей кровати, смотря в побеленный потолок и на стену с розовыми обоями в цветочный узор.
Подошла к своей железной кровати на пружинах, и осторожно свалилась на одеяло с нежно розовыми аистами. Мысли не давали мне и шанса уснуть. В тот момент, в голове все время звучала одна и та же фраза: «Ничтожество, сломанная кукла, для чего же ты живешь?».
Примерно через час я дала ответ самой себе, шепотом произнеся куда-то в пустоту:
– Ради нас с мамой живущих в доме, который находиться под защитой больших, свежих сосен, разукрашенных ярко-зелеными красками «величайшей художницей» – природой. И конечно же, ради резвого любимца по кличке Джим.
Затем я опустила веки, закрыв свои озерные глаза. Сразу заснуть не получилось, так что около полутора часов мой сон заменяли воспоминания. Обняв левой рукой белого плюшевого медвежонка, двух оставшихся прижала к себе правой. Я четырнадцатилетняя, окунулась в давно минувшее прошлое...
***
Мне исполняется восемь лет, мы всей семьей идем в парк развлечений покататься на каруселях. Папа нежно держит мою правую руку, улыбающаяся мама с другой стороны – левую. Я иду вприпрыжку, а родители через каждые три секунды, слегка подбрасывают мое маленькое, но достаточно окрепшее тельце. При этом синхронно произнося:
— Раз... два... Ле-е-ти!
— Ах-ха-ха-ха, – раздался детский резвистый смех.
На четвёртый раз как они выкрикнули слово «лети», я внезапно оказалась на колесе обозрения с размерами шестнадцатиэтажного дома. Оно крутилось медленно, но с каждой секундой ускорялось. Внизу мама с папой махали мне руками искренне смеясь, вселяли в меня еще больше счастья и радости. Мне хотелось присмотреться к родителям, но было довольно высоко. Я слегка перегнулась через перила аттракциона и увидела: как шея отца кровоточит ярко-алым фонтанчиком.
— Папа, па-а-па, – голос с болью сорвался, через секунды проявившись хрипом с всхлипами: — папочка! — со всех сил я восьмилетняя пыталась докричаться до отца.
Он не слышал моих криков, а просто продолжал смеяться вместе с мамой. Я перегнулась еще сильней, и колесо резко дернулось, чем перекинуло маленькую меня в кровавую пропасть.
— А-а-а-а-а-а-а...
Их дочь кричала со всех сил, а они продолжали все так же смеяться и махать окровавленными руками. С каждым метром, приближающимся к земле, мое тело росло, становясь все старше:
восемь...
девять...
десять...
одиннадцать...
двенадцать...
тринадцать...
четырнадцать...
пятнадцать...
шестнадцать...
семнадцать...
восемнадцать...
***
— Пора просыпаться, именинница, – мамин тон прозвучал довольно громко и раздражающе, так что она с легкостью разбудила меня.
Протирая глаза, принимаю сидячее положение на своей пружинистой кровати, полностью их распахнув, я увидела картину из моих давних снов. Передо мною стояла мама с широкой улыбкой на лице, держащая в руках шоколадный тортик с маленькими кружочками белого шоколада и разноцветными свечами в форме числа восемнадцать. В тот раз я снала даже не поняла , что наступило моё восемнадцатилетие – этот день не был для меня чем-то важным, он оставался таким же пустым и безликим как и другие.
— С Днём Рождения! – выкрикнула мама с наиграной радостью, скрывая нотки грусти в голосе, она продолжила праздничной песней: — Happy Birthday to you, Happy Birthday to you, Happy Birthday dear Женя,
Happy Birthday to you!
— Спасибо, правда, спасибо тебе огромное, – сказала я, приподняв уголки губ, искренне поблагодарив единственного поздравевшого меня человека.
— Ну, что Евгения, пора загадывать желание, – нежно и ласково мне на ушко прошептала мама, присев на краю кровати рядом со мной.
Я посмотрела на нее и увидела под глазами большие синеватые круги, бледность на лице и потрескавшиеся блекло-розовые губы.
— Почему не спишь, ты ведь после ночной смены? – необычайно тревожным голосом прозвучал мой вопрос.
Она с трудом вздохнула и сказала:
— Сначала загадай желание.
Я подсела поближе к маме, закрыла глаза и представила себе картину: где именно я прихожу уставшая после работы, бужу маму с большим шикарным тортом и поздравляю с ее днём рождения. Затем задуваю свечи и медленно перевожу взгляд на мамино изнуреное лицо со сморщиными линиями на лбу. На нем больше не было улыбки, осталась лишь растерянность вперемешку с усталостью.
— Отлично, теперь пойду поставлю чайник, и мы наконец-то испробуем твой торт, – озвучила она, когда выходила из комнаты тяжёлым шагом.
Я встала с кровати, застелила ее синим пледом. После подойдя к шкафу, достала джинсы и хотела взять папину рубашку, но все вешалки на которых они висели, оказались пустыми. Мне пришлось с потускневшим взглядом, и скрываемым огорчением внутри надеть свою бордовую толстовку-кенгуру.
— Мама, где они? – сказала в единое мгновение, перешагнув пролет кухни.
— Дочь, ты о чем? – она задала вопрос, заранее зная ответ.
— А ты как думаешь? О папиных рубашках, конечно, – не сдержав возмущения в интонации, ответила я.
— Жень, пора уже понять. Что мы давно должны были отпустить отца, – сглотнув ком в горле, сказала мама.
— Почему, ну говори же, почему я должна... – я почти что перешла на крик с горечью на языке и с глазами со ступившими слезами, пока мама не перебила меня.
— Потому что мы должны жить дальше, а не существовать, как мы делали это последних двенадцать лет, — её тон внезапно повысился, и она отвела от меня расфокусированый взгляд куда-то в сторону.
После того как перевела дыхание, она повернулась ко мне спиной; подошла к бежевой кухонной тумбочке, что была вся в царапинах и трещинах. Мама остановилась в углу возле небольшого окна с дерявяной рамой и плитой, стоявшей немного дальше – посередине между умывальником и самой оцарапанной мебелью. Она достала небольшой ножик, и обернулась в сторону стола.
— Прошу, присядь и попробуй торт, я выбирала его целый час специально для тебя, – изо спины приглушенно проговорила она, даже не посмотрев в мою сторону.
Я села на слегка шатающийся стул с мягкой седужкой за деревянный квадратный стол со скатертью нюдового голубого цвета. Мама порезала торт на маленькие кусочки и разлила зеленый чай по бежевым чашкам. Она присела напротив меня, и положила кусочек мне на тарелку, а затем и себе. После каждый из нас отломал ложечкой маленькую часть, чтобы продлить удовольствие на как можно дольше. Он действительно поразил и приятно удивил своим вкусным. Молочный шоколад таял во рту, кусочки фруктов давали кислинку, что не делало его приторно сладким. И сметанного крема было не много, благодаря этому он оказался совсем нежирным, а бисквит мягкий со вкусом какао. Не зря мама выбирала его целый час. Давно я не ела что-то настолько вкусное.
— Очень вкусно. Спасибо, мам, – п роизнесла, а после на лице мелькнула благодарная улыбка.
— Я рада, что тебе понравилось, доченька, – сказала она, и подунув в чашку, сделала глоток согревающего чая.
— Ты хочешь со мной о чем-то поговорить, ведь так? – спросила сведя брови, заметив какое у неё растерянное поведение и замешательство в глазах.
Она пару раз слегка кивнула ч ответ и произнесла:
— Жень, тебе уже исполнилось восемнадцать. Я больше не в силах видеть тебя такой. Ты все время чего-то боишься! Чтобы ты спала мне приходится тратить большие деньги на сильнодействующее снотворное, и не только. Ещё на антидепрессанты и нейролептики, чтобы ты не чувствовала себя чудовищем. Конечно, мне не жалко для тебя этих денег, я тратила бы и больше, но они тебе совсем не помогают, — с выдохом отчаяния произнесла мама.
Я глотнула немного воздуха, у меня жутко пересохло в горле, и спросила:
— К чему, ты ведешь?
— Мы должны обратиться за помощью. Так как у нас нет средств на сеансы или поликлинику...
— Мама, нет! – вскрикнула я, догадываясь к чему она ведёт.
— Собирайся, мы идем в психдиспансер, – с тяжестью в груди, проговорила она.
— Прошу, не нужно, – я умоляла.
— Женя, милая, тебя просто проконсультируют. Может доктор пропишет более действующее лекарство, – мама попыталась меня подбодрить.
— Мама...
— Пойми, ты должна найти работу, выйти замуж, завести семью. Я желаю тебе только счастливой полноценной жизни. Такую же, как когда-то была у нас. Евгения, лишь с определённым лечением этого можно достичь.
Я с лёгким тремором в руках вышла из-за стола, без эмоций и холодом в глазах развернулась к матери и сказала:
— Хорошо, ну что же, тогда следующий пункт назначения – психушка.
*Цербер - в греческой мифологии подземный пёс, охраняющий вход в царство мёртвых Аида.
*Социофо́бия; социа́льная фо́бия ( (социа́льное трево́жное расстро́йство) - упорная иррациональная боязнь исполнения каких-либо общественных действий, либо действий, сопровождаемых вниманием со стороны посторонних лиц (боязнь взглядов прохожих на улице, невозможность заниматься чем-либо при наблюдении со стороны и т. п.).