La Croce Nera [18+] {Кровавые узы} Мафия

Я даже не заметила, как оказалась в машине.

Всё происходило как сквозь плотный туман. Шаг. Рывок. Щелчок двери. И вот я уже внутри, на кожаном сиденье, запах которого вдруг показался отвратительно стерильным — как в морге. Всё тело дрожало, пальцы скользили по двери, по ручке, я дёргала её — раз, другой, снова — заперто. Щелчка не было. Дверь не поддавалась. Я попыталась нащупать блокировку, прижалась к окну, забарабанила по стеклу.

— Открой! — закричала я, срывая голос. — Пожалуйста! Выпусти меня! Я ничего не сделала!

Дышать было трудно. Воздух казался слишком плотным, как будто и он был против меня. Я ударила ладонью по окну, потом ещё раз — глухой стук, бесполезный. Повернулась резко — и он уже сидел рядом. Позади водителя, на заднем сидении, ближе ко мне. Как будто не собирался меня отпускать. Ни на секунду.

Я отпрянула в угол, забившись в самый край, сжавшись, как животное в ловушке.

— Ты не можешь так, — прошептала, не узнавая собственный голос. — Ты не имеешь права...

— Я имею всё, — тихо ответил он, глядя в окно. — И особенно право.

Я не успела понять, о чём он. Только продолжала хватать воздух ртом, как будто тонула. Громко, отчаянно, срываясь на всхлипы.

— Помогите! — завопила я в сторону водителя. — Пожалуйста, остановите машину! Я не хочу с ним ехать!

Мужчина впереди не отреагировал. Даже не пошевелился. Только рука на руле чуть дернулась — он поправил его, будто ничего не слышал.

— Ты в своём уме?! — закричала я уже прямо в лицо Сартори. — Ты не можешь! Я никуда с тобой не поеду! Ты, ты...

Он повернул голову. Медленно. Спокойно. Как будто уже знал, что я скажу. И ждал.

А потом схватил меня за шею.

Не сильно, не душа. Но хватка была твёрдая. Жёсткая. Холодная. Его пальцы сомкнулись на моей коже, как кандалы. Не больно — но так, что дыхание перехватило от страха.

Он приблизился. Близко. Лицо рядом. Его глаза — те же, как и тогда в переулке: тёмные, без дна. Без жалости. Без сомнений.

— Закрой рот, — сказал он тихо. — Пока можешь это сделать сама.

Я замерла. Горло сдавило так, что даже всхлипнуть не получилось. Он держал меня всего пару секунд, но в них было больше ужаса, чем в предыдущем часу. Он не повысил голос. Не ударил. Не выругался.

И всё же я знала: если не замолчу — он сделает что-то хуже.

Он убрал руку.

Я не сдвинулась с места. Просто сидела, опустив взгляд в колени, пытаясь дышать. Рот приоткрыт — но воздух не шел. Внутри — только стук сердца. Он бился, как птичка в клетке. Рвано. Больно.

Рыдания подступили к горлу, но я сдержалась. Заставила себя не плакать. Он этого не заслуживал. Не заслуживал ни одной моей слезы. Ни одного вздоха.

Он снова отвернулся, посмотрел в окно. Будто я больше не представляла интереса. Как будто всё, что сейчас произошло, — просто эпизод. Деталь. Ничтожная помеха.

— Ты думаешь, ты выбрала? — вдруг спросил он, не глядя. — Нет, Африн. Это тебе только казалось.

Я прикусила губу до крови. Хотелось ответить. Выкрикнуть что-то. Сказать, что он чудовище. Что я его ненавижу. Что это преступление. Что он не человек.

Но я молчала.

Потому что он мог снова дотронуться.

Потому что внутри меня уже знали — он не шутит.

— Побег — не свобода, — произнёс он после паузы. — Это отсрочка приговора. И ты только что подписала себе новый.

Машина ехала быстро. Ночной город скользил за окном, как мёртвое кино. Свет фонарей — жёлтые вспышки на стекле, здания — будто декорации. Я чувствовала себя призраком, запертой в гробу из металла и кожи.

Никто не придёт.

Никто не спасёт.

Я украдкой посмотрела на него. Он сидел спокойно, небрежно закинув ногу на ногу, одна рука в перчатке лежала на колене, вторая — в пальто. Как будто возвращался с ужина. Не с убийства. Не с преследования.

Он не сказал больше ни слова.

Молчание было хуже всего. Оно тянулось между нами, густое, напряжённое. Как леска, натянутая до предела. Казалось, ещё миг — и она оборвётся. И тогда будет что-то страшное. Совсем страшное.

Мы свернули. Я узнала улицу. Сердце остановилось на секунду, потом ударило с новой силой.

Мой дом.

Машина притормозила у ворот. Никаких сирен. Никаких соседей. Тишина. Как будто всё сговорилось, чтобы не мешать ему.

Он посмотрел на меня в последний раз за вечер.

— Вышла — значит вернулась. Не вздумай забыть, кто тебя забрал обратно.

И открыл дверь.

Я не сразу пошевелилась. Только когда он слегка подался вперёд — как бы намекая, что может снова взять за горло — я вышла.

Ноги ватные. Ступни будто не мои.

Он шёл сзади. Не торопясь. И я знала: он доведёт до двери. До самой.

И больше не отпустит.

Дом встретил меня тишиной. Густой, липкой, тяжелой, как дым после пожара. Я вошла первой, словно призрак, слыша только собственные шаги по мраморному полу. Холодному. Родному. И уже чужому.

За спиной — дыхание Даниэля. Размеренное, властное, будто он не заходил в чей-то дом, а возвращался в свой собственный. Его шаги звучали увереннее моих, и я почувствовала, как сердце сжимается от тревоги. Он здесь. Внутри. Он привёл меня обратно — но это возвращение было не избавлением. Это был приговор.

И в следующую секунду — вспышка.

Мощная, хлёсткая.

Удар.

Открытая ладонь моего отца со всей силой обрушилась мне на щёку. Голова резко мотнулась вбок, губы ударились о зубы, вкус крови заполнил рот. Я пошатнулась, но не упала. Только замерла, прикрыв лицо рукой, не веря, что это случилось. Не сразу смогла понять, что боль — настоящая. Что это не сон.

— Сучка неблагодарная, — выдохнул он сквозь зубы. Его лицо перекосилось от злости, глаза горели — не гневом, яростью. — Ты сбежала! Ты...

Но договорить он не успел.

Всё произошло так быстро, что я не сразу поняла — кто издал тот глухой хруст. Лишь потом увидела, как мой отец резко согнулся, вскрикнув от боли: Даниэль вывернул ему руку за спину, резко, жестко, как будто ломал дерево.

— Тебе не стоит поднимать руку на то, что теперь принадлежит мне, — сказал он низко. Без крика. Но каждая буква — как яд. — Если ты забыл, Пьетро, я могу напомнить, как La Croce Nera карает тех, кто забывает свою иерархию.

Отец застонал, скрежеща зубами, лицо его побледнело. Даниэль толкнул его к стене, не давая освободиться, и только потом медленно отпустил. Тот опустился в кресло, тяжело дыша, прижимая вывернутую руку к груди.

Я не шевелилась. Только смотрела. Не могла поверить, что это происходит на самом деле — что Даниэль не просто угрожал, он... подчинил отца. За секунды. За одно слово.

И тогда я услышала шаги.

Много шагов.

Двери открывались и закрывались. Тени двигались по коридорам, силуэты — в дверных проёмах. Люди. Мужчины. В тёмной одежде, с холодными лицами. Незнакомые. Страшные. Один из них прошёл мимо меня, не бросив ни взгляда. Другой встал у окна, как охранник. Ещё двое — у лестницы.

Я обернулась — взгляд метнулся к брату.

Он стоял в углу. На коленях. Руки сцеплены за головой. Лицо испуганное, губы дрожат. Он не говорил ни слова. Лишь смотрел на меня, будто просил глазами: не делай резких движений, не говори, не дыши громко.

Что происходит?..

Я шагнула ближе к нему, но Даниэль остановил меня одним взглядом. Он уже стоял в центре гостиной. В его руке блестело лезвие. Маленький нож, изящный, с рукоятью из тёмного дерева. Он крутил его в пальцах легко, как привычную игрушку.

— Знаешь, что интересно, Пьетро? — заговорил он, глядя не на отца, а на нож. Его голос звучал почти небрежно. Почти лениво. — Когда крысы прячутся, они думают, что стены спасут их от гнева.

Он медленно подошёл к креслу, где сидел мой отец. Тот выпрямился, сжав зубы, но не заговорил. Лицо стало жёстким, злым — но в глазах уже была паника.

— Ты думал, что я не узнаю? — продолжал Даниэль. — Что кто-то вроде тебя может провернуть всё это и остаться целым?

Он присел перед ним на корточки. Повернул нож в руке так, что лезвие блеснуло. А потом — медленно, почти ласково — провёл им по подлокотнику кресла. Как бы невзначай. Как будто показывал: острота — не единственное, что в нём опасно.

— Ты встречался с Антонио. В Милане. Трижды. В последний раз — восемь дней назад. В баре, который ты не указал в отчёте. Где вы говорили о передаче контроля над южным сектором.

Отец не ответил. Лицо побледнело. Он сжал губы в тонкую линию.

— Ты передал ему имена. Тех, кто остался верен La Croce Nera. Мой людям пришлось перехватывать их прямо на улицах. Некоторые — уже мёртвы. Благодаря тебе.

Он встал. Резко.

— Ты сливал информацию полиции. Через одного из своих охранников. Какое наивное дерьмо. — Он снова усмехнулся, глядя на нож. — А главное — ты попытался использовать свою дочь как оружие. Думал, она станет твоим козырем, когда игра пойдёт не по плану?

Он шагнул ко мне. Я сделала шаг назад. Нож — всё ещё в его руке. Но он не собирался нападать. Просто смотрел. В упор. А потом повернулся к отцу и добавил:

— Ты проиграл, Пьетро. Всё. И дом. И власть. И семью.

— У тебя нет на это права! — прохрипел отец. — Это мой дом! Моё имя!

— Твоё имя теперь пепел, — спокойно сказал Даниэль. — И твоё место — там, где сидит твой сын. На коленях. Перед присягой. Или — в земле. Тебе выбирать.

Я не понимала, что происходит. Это был не дом. Не семья. Это было... расчленение реальности. Переворот. Всё, что я знала — рушилось. Камень за камнем.

А он стоял посреди этого хаоса — Даниэль Сартори. В чёрном. С ножом. С властью, которая была не в голосе, а в самой его коже. В воздухе, где он дышал.

И я впервые поняла: он не просто мужчина.
Он — закон.
Он — приговор.
И никто не осмелится его обжаловать.

Я стояла, не двигаясь. Всё происходящее вокруг казалось мне каким-то беззвучным сном — голосами за стеклом, мутной пленкой, нависшей над реальностью. Мужчины в доме, мой брат на коленях, отец с побелевшими костяшками пальцев, сжавших подлокотник кресла... и Даниэль.

Он был в самом центре этой бури. Тихий, хищный, сосредоточенный.
Как шторм — не тот, что срывает крыши и рвёт деревья, а тот, который приходит медленно, без предупреждения. И рушит всё изнутри.

Я пыталась понять, что именно он сказал. Какая присяга? Почему брат на коленях? Почему эти люди в доме? Почему отец молчит?..

Я шагнула вперёд, всё ещё дрожа.
— Что... происходит?.. — прошептала я. Голос был почти неслышен. — Что ты делаешь?

Даниэль обернулся ко мне медленно. В его взгляде не было жалости. Ни крупицы. Только холодная необходимость. И, возможно, усталость. Такая, что приходит после слишком долгого ожидания момента, когда можно снести всё до основания.

Он подошёл ближе. Настолько близко, что я почувствовала запах его пальто — пыль, ночной воздух и порох.
— Я исполняю то, что должен, — сказал он спокойно. — И то, что давно должно было случиться.

— Но... ты же не собираешься убить его... прямо здесь?.. — Я почувствовала, как голос поднимается, как дрожь начинает душить изнутри. — Это мой отец!

Он вскинул бровь.
— Твой отец, — повторил он с лёгким прищуром, будто пробовал это слово на вкус. — Твой отец давно перестал быть отцом. И человеком. Он перешёл черту. Ту, после которой нет пути назад.

Я сжала пальцы в кулаки, пытаясь удержать себя в теле, не рассыпаться.
— Но... есть же другой способ. Можно... можно поговорить. Наказать. Изгнать...

Он не дал мне договорить. Его голос был как сталь.

— В La Croce Nera предательство — не преступление. Это святотатство.
Он сделал шаг ближе, глядя прямо в меня.
— И за святотатство платят особой ценой.

Что-то в его лице изменилось. Оно стало каменным. И от этого изменения меня словно обдало ледяной водой.

— У нас есть традиция, — сказал он. — Старая. Она уходит корнями в самое начало, когда Чёрный Крест был лишь кровной клятвой в ночи. Когда предателей не просто убивали.

Я не дышала.

— Их не убивали сразу, — продолжал он. — Их ставили на колени. Обнажёнными. При свидетелях. Их тело держали так, чтобы ни одна мышца не могла дёрнуться. Затем... ножом вырезали крест. На груди. Медленно. Глубоко. До кости.

Он говорил тихо, без эмоций, будто читал хронику.

— Кровь собирали в чашу. А крест — оставляли. Не зашивали. Не бинтовали. Их не добивали. Оставляли умирать — от боли. От страха. От стыда.
Он посмотрел на моего отца.
— Чтобы каждый, кто глянет на тело, знал: это — предатель.
Знал, что даже мёртвое, оно проклято. И даже земля отвергнет его.

Я не почувствовала, как оседаю. Просто в какой-то момент колени не выдержали. Земля будто исчезла. Ноги больше не слушались. Мир стал тусклым.

Я опустилась на пол, как кукла без нитей.
— Нет... — выдохнула я. — Ты не можешь... ты...

Он молчал.

Это молчание было страшнее угроз.

Он не пугал. Он не угрожал. Он просто сообщал.

А внутри меня всё кричало.

— Это варварство... — прошептала я, не глядя на него. — Это не правосудие.

Он присел рядом, на корточки. Тень от него упала на меня. Его рука с ножом медленно поднялась — и я отпрянула, но он лишь провёл лезвием по полу, вычерчивая медленный, небрежный крест на мраморе рядом с моей ладонью.

— Это мой закон, Африн, — сказал он тихо. — А ты теперь живёшь по нему. Хотела ты того или нет.

И в этот момент я поняла: здесь уже не было дома. Не было безопасности.
Не было ни «до», ни «после».

Был только он. Его мир. Его крест.
И мне оставалось либо в нём жить...
...либо быть следующей, кому вырежут метку.

Будто в замедленной съёмке.

Мир вокруг распался на части. Обрывки звуков, искажённые тени, куски реальности, наложенные друг на друга, как неумелый монтаж. Я не сразу поняла, что происходит. Секунды растянулись, словно кто-то тянул за нити времени, заставляя каждое движение тянуться в вечность.

Меня схватили.

Два человека — высокие, в чёрном, с холодными глазами. Руки сомкнулись на моих плечах, крепко, без пощады. Я вздрогнула, забилась, пытаясь вырваться, но их хватка была как железо. Они держали меня слаженно, как будто заранее знали, как я буду дёргаться, как именно буду биться, куда ударю коленом. Всё это было бессмысленно.

Я закричала.

— не-е-ет... не трогайте его... не-е-е-еет...

Слов было мало. Только отчаяние. Только этот срывающийся голос, рвущийся наружу, будто само сердце кричит. Я билась, я выла, я плакала. Но они даже не моргнули.

Два других подошли к отцу. Он пытался что-то сказать, что-то доказать — но его никто не слушал. Его схватили, грубо, быстро. Стянули с него рубашку, вывернули руки назад. Один из них надавил коленом на плечи, прижимая к полу.

Я закричала снова, громче.

— пожалуйста... пожалуйста, не надо... не надо, Даниэль... ты не можешь... ЭТО МОЙ ОТЕЦ...

А он стоял рядом.

Как скала. Как палач.

В его руках — нож. Я видела, как он сжимает его медленно, разворачивает, глядя на лезвие. Мгновение — и он поднёс его к груди моего отца.

— н-е-е-е-е-е-е-е-т...

Я рвалась, визжала, ногти в кровь, слёзы заливали всё. Кровь бежала по губам — я прикусила их, пытаясь сдержать крик, но он всё равно рвался наружу, звериный, нечеловеческий.

И брат... мой брат... он просто стоял.
На коленях.
В углу.
Смотрел.

Без звука. Без слёз.
Словно уже давно мёртвый.

Я не могла поверить. Не могла поверить, что это происходит. Что это правда. Что это не сон.

Но всё было слишком настоящим.

Я видела, как лезвие коснулось кожи. Как мышцы отца дёрнулись. Как он закричал, низко, глухо, как будто изнутри вырывался зверь. И как нож пошёл глубже.

Даниэль делал это медленно.
Точно.
Каждое движение — как обряд.
Вертикальный надрез — от ключиц до середины груди.
Потом — горизонтальный. Поперёк, прорезая плоть.

Кровь текла.

Она хлестала, как будто сердце не хотело отпускать. Я видела, как отец дёргался, пытался вырваться, как его глаза закатывались, как губы искажались в нечеловеческом крике. Но Даниэль был неумолим.

Его лицо не дрогнуло. Ни единого моргания, ни единой тени сожаления. Только холод. Хищный, беспощадный холод.

Я визжала, я молила, я рвала горло.

— ты животное... даниэль... ты не человек... не-е-е-ет... остановись... ПОЖАЛУЙСТА...

Но он даже не повернул головы.

Он только добил последнюю линию, проводя лезвие по груди моего отца, оставляя на нём свой крест. Символ. Метку. Печать проклятия.

Мой отец уже почти не шевелился. Только хрипел. Глаза полузакрыты. Рот открыт, как у рыбы, выброшенной на берег.

И тогда — раздался выстрел.

Один. Простой. Точный.

Голова отца дёрнулась. Тело обмякло.
И в ту же секунду я почувствовала, как горячее — густое, тяжёлое — брызнуло мне на лицо.

Кровь.
Кровь моего отца.
Она стекала по моей щеке, по губам, по подбородку. Впитывалась в одежду.
Я задохнулась.

Потом был только крик. Бесконечный.
Мой собственный.

Я звала. Плакала. Рвала горло. Тело дрожало в руках охранников, будто меня било током. В глазах всё плыло. Ноги обмякли. Сердце стучало где-то в ушах, где-то в горле, где-то внутри глаз, готовых лопнуть.

И я больше ничего не чувствовала.
Только темноту, как чёрную вату, заползающую в голову.
И ужас. Он был липким, вязким, обволакивал изнутри, будто душил.

И в какой-то момент — всё исчезло.

Свет. Крики. Кровь. Комната.

Я провалилась в пустоту.
Без сознания.
Без спасения.

***

Тусклый свет пробивался сквозь плотные шторы, окрашивая комнату в серо-золотистые тона. Сначала было просто ощущение — будто тишина легла на грудь тяжестью. Потом — дыхание. Медленное, поверхностное, как будто я боялась вдохнуть слишком глубоко и порвать внутри себя что-то важное, что-то, что ещё держит меня здесь, в этом теле.

Я моргнула. Сухо, болезненно. Веки налились свинцом, глаза жгло.

Потолок был незнакомым. Ровный, высокий, молочно-бежевый, с тонкой лепниной у краёв. Он не был моим. Я сразу поняла — это не моя комната. Не мой дом. Не моя жизнь.

И я... не на себе.

Пальцы медленно коснулись одеяла. Оно было мягким, тяжёлым, пахло чем-то дорогим — цветочным, чужим. Под ним — тело. Моё тело. Я чувствовала прохладу ткани на коже... на обнажённой коже.

Я резко откинула одеяло.
И замерла.

На мне — только бельё. Новое. Белое. Нежное, будто свадебное. Чистое. Не моё. Не моё. Я никогда не покупала ничего подобного. Оно сидело на теле слишком плотно, слишком идеально, будто кто-то выбрал его специально... для меня.

Сердце сжалось. Паника накрыла резко, будто волна — ледяная, тянущая вниз.

Я села. Резко. Слишком резко — перед глазами поплыли круги. Комната качнулась. Но я вцепилась в край кровати, словно в спасение, стиснув зубы.

И тогда — всё вернулось.

Отец.
Кровь.
Крест.
Выстрел.
Мой крик.
Мой брат, стоящий в углу.
Даниэле. Его глаза. Его руки. Его нож.

Я вжалась в изголовье кровати, словно могла спрятаться в изогнутом дереве, как ребёнок, заползающий в шкаф от чудовища.

Дверь отворилась.

Тихо. Почти ласково. Словно вежливый гость.
В комнату вошла женщина — миловидная, лет сорока, с аккуратно уложенными волосами и мягкой улыбкой. В руках — сложенная ткань. Платье? Пеньюар? Что-то женственное. Что-то лёгкое.

— Милая, вы проснулись. Как хорошо. Всё в порядке, вы в безопасности. Я принесла—

— НЕ ПРИКАСАЙСЯ! — вырвалось у меня, сорвалось, хрипло, но с яростью. — НЕ ПОДХОДИ!

Она остановилась.
Её лицо дрогнуло. Но она не ушла.

— Всё хорошо, я только хотела—

— ВОН! — Я вскинула подушку, кинула в неё, дрожащими руками. — ВЫЙДИ! НЕ СМОТРИ НА МЕНЯ!

Я задыхалась. Лицо заливали слёзы. Сухие, горькие. Паника разрывала изнутри, сердце колотилось в груди, как загнанный зверь. Я не чувствовала ног. Только ужас. Только липкую, душную истерию.

— Пожалуйста... — прошептала я уже тише, хрипло. — Пожалуйста, просто уйди...

И тогда дверь снова открылась.

Я сразу поняла, что это он. Ещё до того, как увидела. Воздух изменился. Он вошёл, и всё вокруг словно застыло. Моментально.

Даниэле.

Он шагнул в комнату, как хозяин, как буря, скрытая под льдом.
На нём был тёмный костюм, с безупречно застёгнутыми пуговицами, чёрная рубашка, никакого галстука. Его взгляд — прямой, тяжёлый, словно толкал тебя внутрь стены.

Женщина сразу замолчала, опустила глаза и вышла, закрыв за собой дверь.

Я замерла. Сжалась, обхватив руками колени, прижимаясь к спинке кровати, будто могла раствориться в ней. Я не могла говорить. Только дышала — тяжело, срываясь.

Он подошёл медленно. Несколько шагов — и теперь стоял возле кровати. Смотрел сверху вниз. Я не могла понять, что в его глазах. Усталость? Презрение? Или просто пустота?

— Ты всегда так орёшь после сна? — сухо спросил он. Его голос был ровный, спокойный, как будто он говорил о погоде.

Я не ответила. Только смотрела. Внутри — хаос. Мозг отказывался работать. Все вопросы были — потом. Главное — не расплакаться. Не сейчас. Не при нём.

Он слегка наклонил голову. Глаза прищурились.

— Или тебе всё ещё не ясно, где ты?

— Почему... — прошептала я. — Почему на мне... это?..

Он вскинул бровь.

— Ты была вся в крови. В рваной одежде. Без сознания. Сняли. Выбросили. Я не собираюсь класть рядом с собой труп в грязных тряпках.

Моё дыхание сбилось. Я зажмурилась, будто так могла исчезнуть. Ещё одна волна паники.

— Ты убил моего отца... — голос дрожал. — Я видела, как ты вырезал ему крест... как ты... стрелял...

Он молчал. Долго. Потом сел в кресло у стены. Развёл руки по подлокотникам, как трон, и посмотрел на меня, опершись спиной.

— Он предал. Деньги, оружие, сделки с людьми, которых он считал моими врагами. Он продал меня, чтобы защитить себя. Я оставил его живым два года назад. Он выбрал — умереть. Это не я. Это кодекс.

— Кодекс?.. — прошептала я. — А я?.. Я теперь кто?

Он посмотрел в мои глаза. Долго. Без выражения.

— Теперь ты — моя.

Я замерла.

Слова застряли в горле. Я не могла дышать. Только слышала стук сердца — глухо, в голове. "Моя." Слово звучало не как обещание. Как приговор. Как клетка. Как клеймо. Навсегда.

Он встал. Подошёл ближе. Опустился на край кровати. Я отодвинулась, но не могла убежать. Он не дотрагивался. Только смотрел.

— Никто больше тебя не тронет. Никто не причинит вреда.
Он наклонился чуть ближе, голос стал ниже, темнее.
— Потому что я причиню его первым.

Я почувствовала, как земля снова уходит из-под ног. Только теперь — медленно. Тягуче.
Он встал. Повернулся к двери.

— Оденься. Через час ужин. Не заставляй ждать.

И он вышел.
А я осталась.
Всё в том же белье.
Окутанная страхом.
И чужим запахом на коже.

Она не могла встать.

Просто лежала, словно сломанная кукла, брошенная на бархатные простыни, из которых пахло не жизнью — властью. Всё внутри казалось ватным. Даже дыхание — как через толщу воды. Тело наливалось тяжестью, как будто каждую клетку пропитали страхом и бессилием.

Она не хотела двигаться.

Не хотела дышать.

Не хотела быть здесь.

Папа.
Он...
Он же никогда не любил её.
Разве нет?

Он не гладил по голове, не спрашивал, как дела. Он злился, когда она шумела. Злился, когда плакала. Смотрел сквозь неё, будто на пустое место. Даже в день выпускного он не сказал ничего — только бросил конверт с деньгами на стол и ушёл. И всё же...

Почему так больно?

Почему, если он не любил её, — в груди сейчас пусто? Почему внутри горит, но не огнём — пеплом? Как будто что-то умерло вместе с ним. Что-то, что цеплялось за надежду... хоть на что-то.

Она не могла понять.

Она не хотела есть. Не хотела ужина. Не хотела видеть этого монстра, этого человека, вырезавшего крест на теле её отца, как метку... как проклятие. Его лицо всё ещё стояло перед глазами. Его холод. Его голос. Эта власть — всепоглощающая, беспощадная.

Она сжалась под одеялом, как ребёнок. И снова — как тогда, в детстве, мечтала, чтобы мама пришла. Просто пришла и обняла.

И тут... дверь скрипнула.
Тихо. Осторожно.

Она вздрогнула. Сердце сжалось. Руки — крепче на груди. Но это была не он.

Это была она. Женщина. Та самая. С добрым лицом. Её волосы были уложены в мягкий пучок, губы — сдержанная улыбка, глаза — сострадание, будто чужое, но не притворное.

— Можно? — спросила она, хотя уже вошла.

Африн ничего не ответила. Только смотрела. Но теперь... не кричала. Слишком устала. Кричать больше не было сил.

Женщина поставила на кресло свёрнутое платье. Тёмно-синее, из плотной ткани, с длинными рукавами. Простое, закрытое, но красивое. Без вызова. Без излишеств.

— Меня зовут Рената, — сказала она мягко. — Я присматриваю за домом. Иногда помогаю... с одеждой, хозяйством. Я ничего плохого не хочу. Просто хочу помочь тебе встать.

Африн молчала. Но глаза её блестели. Веки дрожали.

Рената не приближалась, только села на краешек кресла, поправив подол юбки.

— Это трудно. Я знаю. — Её голос был тихий, почти шёпот. — Но тебе лучше поесть. Ты не ела сутки. И Даниэле... он не любит, когда его игнорируют.

Африн сжалась.

Имя его — как нож. Как яд. Как шип в горле.

— Ты... — голос дрогнул, но она собралась. Подняла взгляд. — Ты знаешь... что с моим отцом?

Рената вздрогнула. Едва заметно, но достаточно, чтобы сердце Африн сразу застучало сильнее.

Женщина отвела глаза. Руки её на коленях сжались.

— Не говори мне, что не знаешь, — выдохнула Африн, теперь чуть громче. — Я... я видела. Он убил его. Я хочу знать... где он. Где моё... его тело.

Пауза.

Очень долгая.

И тогда Рената, медленно кивнув, почти не слышно прошептала:

— В подвале.

Воздух вышел из лёгких Африн, будто ударили в живот. Мир качнулся. Комната потемнела по краям.

— Что?.. — хрипло. — В подвале?.. Здесь?

Рената подняла глаза. Полные боли. Настоящей, честной.

— Да. Но... туда нельзя. Это закрыто. Его прикажут забрать позже. Всё делается по его правилам. По правилам Даниэле.

Африн вскочила. Но ноги не держали. Её тут же качнуло, и она снова села, сжавшись.

— Он... он убил моего отца. Прямо передо мной... — Она всхлипнула. — А теперь держит его... как вещь... внизу? Под полом?

— Послушай меня, — Рената подошла ближе. Осторожно, будто к раненому зверю. Села рядом. — Пожалуйста. Не делай глупостей. Я видела, как девушки пытаются бороться. Кричать, бежать. Это заканчивается хуже. Всегда хуже. Не сейчас. Не сегодня.

Африн смотрела на неё. Она больше не кричала. Только плакала. Беззвучно. Горько. Содрогаясь мелкой дрожью.

— Ты как... как мама... — прошептала она вдруг. — Она умерла, когда мне было семь. Ты тоже так смотрела... смотрела, когда я плакала.

Рената вдруг тоже дрогнула. На секунду. А потом медленно протянула руку и сжала её ладонь.

— Тогда позволь... просто помочь тебе сейчас. Надень платье. Сделай это не ради него. Ради себя. Ты должна быть сильной. Даже если всё рушится.

И она помогла ей.

Медленно. Осторожно. Как мать одевает ребёнка после лихорадки. Ни одной резкой фразы. Ни одного лишнего движения.

И Африн позволила. Потому что больше не могла одна.
Потому что под её кожей всё ещё текла кровь, заляпанная кровью другого.
Потому что это платье — было единственным, что сейчас хоть немного напоминало ей, что она — человек. Не тень. Не трофей.

Но сердце всё равно било тревогу.

В подвале этого дома — лежал её отец.
А наверху... ждал Даниэле.

И этот вечер ещё только начинался.

Рената вздохнула и аккуратно разгладила платье на талии Африн, будто это был последний штрих к восстановлению чего-то большего, чем просто внешний облик. Она взглянула на девушку с мягкой, почти материнской решимостью и произнесла тихо:

— Пойдём, милая. Нас ждут.

Африн подняла на неё глаза. В них не было ни согласия, ни отказа. Только пустота, как у тех, кто слишком долго смотрел в бездну. Она сидела на краю кровати, напряжённо сцепив руки на коленях, и тело её всё ещё дрожало от боли, которую не вылечить — не руками, не словами.

— Я не пойду, — хрипло, но твёрдо проговорила она, и голос её прозвучал глухо, как будто шел из глубины колодца. — Даже если бы я смогла... Я бы не смогла. Ни шагу. Ни взгляда в его сторону. Ни одного кусочка в рот. Он... он убил моего отца. На моих глазах. Понимаешь? Как я должна теперь сидеть с ним за одним столом?

Рената нахмурилась. Её лицо застыло, и на мгновение в нём мелькнула растерянность. Почти страх. Она явно не ожидала отказа. Не так. Не в такой форме.

— Африн... пожалуйста, — она сделала шаг ближе, присела на корточки перед ней, бережно положив руки на колени девушки. — Я понимаю. Больше, чем ты думаешь. Я тоже теряла людей. Близких. Внезапно. Жестоко. Но ты должна выстоять. Если не из страха перед ним — то из уважения к себе. Показать, что ты — не сломана. Он ждёт. И если ты не придёшь...

— Пусть ждёт, — перебила Африн, отводя взгляд. — Пусть гниёт в своём троне. Я не выйду.

Рената закусила губу. Долго смотрела на неё. В глазах — борьба. И всё же она не уходила. Оставалась рядом. Молчала. Дышала тяжело, словно борясь сама с собой.

И вдруг...

Слёзы.
Тихие. Почти незаметные. Скользнули по щекам женщины, как капли весеннего дождя по старому стеклу. Она не вытерла их. Не отвернулась. Просто смотрела. А потом прошептала:

— Ты не знаешь, на что он способен, если разозлится.
— Я знаю, — прошипела Африн, поднимая голову. — Я видела. Он вырезал крест на груди моего отца, как будто это был... обряд. Сжёг его душу, а потом выстрелил. Я знаю, Рената. Я видела.

— Нет, — прошептала женщина, покачав головой. — Ты видела гнев. Но ещё не знаешь, что будет, если ты бросишь вызов. И это не предупреждение. Это... просьба. Не делай этого с собой. Не заставляй меня смотреть, как ты исчезаешь. Я... Я уже теряла одну девочку в этом доме. Я не переживу вторую.

Африн замерла.

Слова повисли между ними, как лезвие ножа. Они пронзили её, но не ранили. Нет. Впервые за все эти часы в ней что-то дрогнуло не от страха, не от боли... а от сочувствия. К ней. К Ренате.

И тогда — не из-за Даниэле. Не из-за угроз.
Ради неё — она встала.

Ноги подогнулись сразу. Голова закружилась, и всё в глазах поплыло. Она ухватилась за плечо Ренаты, словно за последний якорь в этом зыбучем кошмаре. В горле стоял ком, тошнота подступала к самому языку, но она сглотнула и выдохнула:

— Только... не оставляй меня одну.

— Никогда, — прошептала женщина, обняв её под локоть. — Никогда, слышишь?

Так они и пошли. Медленно. Шаг за шагом.
Тишина в коридорах была гнетущей, как перед бурей.
Тени на стенах казались чужими.
А шаги — слишком громкими.

Африн всё время смотрела в пол, будто боялась встретиться взглядом хоть с чем-то живым. Даже с зеркалом. Особенно с зеркалом. Потому что там могла быть она сама. Та, прежняя. И та, нынешняя. И между ними — бездна.

Когда они дошли до столовой, свет от люстр ударил в глаза. Золотой, тёплый — но фальшивый, как улыбка палача.

Он уже ждал.
Даниэле Сартори.
Сидел в центре длинного стола, как король на своём троне.
В чёрной рубашке. Без пиджака. Без галстука. Рукава закатаны. Лицо — мрамор. Взгляд — ледяной. Он даже не поднялся. Только посмотрел.

И в этот миг Африн почувствовала, как сердце ударилось о рёбра.
Но она стояла.

Потому что ради Ренаты — она дошла.
И, возможно, это был её единственный выбор в этом доме.
Но он был её.

Рената вышла, закрыв за собой дверь так тихо, будто боялась потревожить не воздух — тишину между двумя телами. Не хлопнула, не скрипнула. Просто исчезла, растворилась в мраморной тишине дома, где звук шагов терялся в гулком холоде стен.

А внутри Африн всё перевернулось.
Будто кто-то распахнул сундук с её чувствами, перевернул его вверх дном, выбросил на пол все обрывки: страх, гнев, боль, унижение, горечь. Её сердце билось, как в клетке — раз, другой, третий — и каждый удар гулко отдавался в ушах, в груди, в висках. Она стояла у самой двери, спиной к тёплому дереву, будто это могло стать защитой. Оперлась плечами, будто это удерживало её от того, чтобы не упасть, не исчезнуть, не раствориться прямо здесь, в этой комнате, где воздух был слишком плотным.

Он сидел в дальнем конце стола.
Как король. Как хищник. Как судья, вынесший приговор ещё до начала допроса.

Чёрная рубашка на его теле сидела безупречно. Под ней — мышцы, опасность, жестокость. Один локоть он опирал на стол, другой держал бокал. Вино было почти чёрным в свете лампы. Плотное, густое, как кровь. Он сделал медленный глоток, не отрывая от неё взгляда.

— Сядь, — произнёс он низко. Не громко, но так, что в голосе отзывался металл.

Африн не пошевелилась.
Только глаза чуть сузились.
Нет.

Он отставил бокал. Щелчок хрусталя о дерево. Медленно. Без спешки.

— Не вынуждай меня повторять, — произнёс он. — Я не в том настроении, чтобы играть с тобой в истерику. День был долгий. И твои фокусы — последнее, что я хочу видеть за этим столом.

Она смотрела на него. Молчала. Не садилась.
Её пальцы были сжаты в кулаки. Ногти впивались в ладони, как будто боль физическая могла заглушить ту, что рвёт изнутри.

— Если ты думаешь, что можешь ставить мне условия, — продолжил он, и голос его стал тише, ниже, страшнее, — ты забыла, кто здесь теперь решает. Ты — никто. Просто товар, доставленный не по адресу. Но я дал тебе имя. Кровь. Защиту. И если ты не сядешь сейчас — я покажу тебе, что значит потерять даже это.

Он не повысил голоса.
Но его слова были, как шаги по льду: каждый — всё ближе к трещине.

Африн словно вдохнула яд.
Всё внутри похолодело.
Она не боялась его в этот миг. Она ненавидела. Всем телом. Каждой клеткой. Хотелось броситься на него, выцарапать ему глаза, закричать, ударить, убежать... Но всё это было глупо.

Он был сильнее.
Он был властью.
Он был приговором.

Медленно, будто сражаясь с каждой мышцей, она оторвалась от двери и подошла.
Неуверенно.
Медленно.
И села.

Стул был холодный. Твёрдый. Как будто создан, чтобы она на нём страдала.

Он ничего не сказал. Только вновь взял бокал. Сделал глоток. И снова заговорил — уже спокойнее. Как будто этот акт подчинения был для него ритуалом, после которого можно вернуться к своей манере говорить.

— Видишь, как просто? — негромко. — Всё можно упростить, если не сопротивляться.
Он посмотрел на неё долгим, тяжёлым взглядом.
— Но ты упрямая. Это мне уже ясно. И знаешь, что интересно? Именно таких ломать — особенно увлекательно.

Она не ответила.
Смотрела в тарелку, где ничего не было. В белую пустоту фарфора. Словно в бездну.

— Ты молчишь, — заметил он, облокотившись на спинку кресла. — Правильно. Молчание лучше глупостей. Мне не нужно твоё мнение. Мне нужно, чтобы ты слушала. Запоминала. И не пыталась сбежать снова.

Африн сжала зубы. Она боялась, что если откроет рот — вырвется что-то дикое. Крик, слёзы, проклятия. Она не хотела давать ему этого. Ни слезинки. Ни искры. Пусть думает, что она — лед.

Он снова заговорил.
Говорил о доме. О правилах.
О том, что она теперь принадлежит ему. Что всё — он. Все решения, все границы. Даже её дыхание — теперь его.

И каждое слово впивалось в неё, как нож.
Медленно. Точно. С наслаждением.

Он пил вино, говорил, улыбался краем губ.
Но мягким он не был.
Он был бурей в чернильном костюме.
И она знала — это только начало.

— Убей меня, если хочешь, — я чувствовала, как с каждым словом кровь бьёт в висках. — Но я не стану притворяться, будто всё нормально. Никогда.

Он рассмеялся. Глухо, без веселья. Как будто я развлекала его глупым детским упрямством.

— Никогда? — Он откинулся в кресле, вытянул ноги. — Какая уверенность. Как будто ты хоть что-то решаешь, Африн.

— Я решаю, кем быть. И я не буду той, кого можно сломать. Не тобой.

— Тобой? — Он повторил, как будто пробуя моё имя на вкус. — Ты думаешь, что я пытаюсь тебя сломать?

— Не думаешь — ты это делаешь! — крикнула я, и голос сорвался. — Думаешь, я не вижу? Думаешь, я не понимаю, зачем всё это?! Ты убил моего отца, держишь меня тут, как заложницу, и что? Думаешь, я стану покорной?

Он встал.

Просто встал, спокойно. И даже это — как он расправил плечи, как поправил манжету на запястье — заставило меня отступить на полшага.

— Ты говоришь много, — сказал он. — Слишком много, Африн. Ты хочешь быть сильной. Хочешь казаться непокорной. Но есть вещи, которые сдирают с человека все маски. Даже с тебя.

Он подошёл ближе. Я сжала руки в кулаки, но внутри — дрожала.

— Давай я покажу тебе, — произнёс он почти нежно. — Как на самом деле выглядит бессилие.

Его пальцы обхватили моё запястье — стальные, хладнокровные. И прежде чем я успела выдохнуть — он резко рванул меня на себя и повёл вперёд.

Я пыталась вырваться, но хватка была, как капкан. Мы вышли из столовой. Миновали коридор. Я всё кричала — «Отпусти!», «Ты сумасшедший!», — но он не отвечал. Только тянул меня вперёд, вниз по лестнице, ведущей в подвал.

Чем ниже мы спускались, тем холоднее становилось. Сырость врезалась в кожу, пахло плесенью, металлом и чем-то... гнилым. Сердце в груди стучало, как у зверя, загнанного в ловушку.

— Что ты делаешь?! Куда ты меня тащишь?! — закричала я.

— Ты хотела говорить о правде, — бросил он. — Сейчас увидишь.

Мы остановились в узком коридоре. Он толкнул дверь, и я почувствовала, как изнутри пахнуло чем-то тяжёлым... будто смерть дышала из-за стены.

Он втащил меня внутрь и резко толкнул. Я не устояла — ноги заплелись, тело не слушалось, и я упала на колени, тяжело ударившись о пол.

Мир застыл.

Пол подо мной был влажный. Холодный.

Что-то липкое коснулось моих ладоней.

Я опустила взгляд... и закричала.

— Папа... — голос оборвался в груди, захлебнулся.

Передо мной лежало тело отца. Всё ещё. Всё так же. Только теперь — ближе, так близко, что я ощущала запах крови. Его глаз не было видно. Кожа побледнела, на груди — распоротый крест, будто выжженный на мясе. Я поползла назад, ударяясь о стены, не зная, куда деться. Мир плыл.

— Что ты творишь?! — выдохнула я, почти теряя сознание. — Зачем... зачем ты мне это показываешь?!

Он стоял рядом. Тень. Страшнее всего, что я когда-либо знала.

— Чтобы ты понимала, Африн, — произнёс он спокойно. — Чем заканчивается неповиновение.

Я зажала уши руками

— Ты думала, что твой отец просто... исчез? — Он опустился на корточки передо мной, заставляя посмотреть в глаза. — Он был гнилью. Он продал тебя. Свою дочь. За деньги. За крышу. За жизнь. Но я дал тебе шанс. А ты продолжаешь играть в гордость.

— Убей меня, — прошептала я, не узнавая своего голоса. — Просто убей. И всё.

Он выпрямился. И достал пистолет.

Мир вновь застыл.

— Нет, — сказал он. — Ты не умрёшь. Слишком легко. А вот понять, что ты моя — это тебе придётся.

Он поднял оружие — и направил прямо мне в грудь.

— Скажи, что согласна. Сейчас. Или я нажму. Не дрогну, Африн. Ни на секунду.

Моё сердце застучало, как будто вырвалось наружу. Я не дышала. Я не жила. Я просто... была.

Пальцы дрожали. Слова не шли. Но пистолет — был реальным. Его холодный металл — был прижат ко мне.

И я... я сломалась.

— Я... — прошептала, еле слышно. — Я согласна...

Он убрал оружие. Наклонился, взял меня за запястье — в тот же захват, как прежде. Холодный. Обидно деликатный. И поднял.

— Умница, — сказал он хрипло. — Вот и хорошо.

Он вытащил меня из комнаты, словно ничего не случилось. Как будто не бросал меня на труп отца. Как будто не давил на курок. Как будто всё это — было нормой.

Наверху стояла Рената. Она всплеснула руками, увидев меня. Я вся тряслась, как листок, едва держалась на ногах.

— Помогите ей принять душ, — сказал он, обращаясь к ней уже спокойно. — Потом поезжайте. Ей нужно всё: одежда, обувь, косметика. И свадебное платье.

Он замолчал, и добавил:

— Я рассчитываю на Вас, Рената.

И ушёл. Просто ушёл.

А я стояла. Ноги подкашивались. Всё внутри было пусто. И только одно пульсировало в голове:

Он сломал меня.

Но я всё ещё дышала. Всё ещё жила.

А значит... не до конца.

Я сидела на краю кровати, в свежем белье и чёрном простом платье — оно почти не ощущалось на коже, но всё равно казалось чужим. Как будто я надела чужую жизнь.

Волосы всё ещё были влажные, в комнате пахло мылом, паром и чем-то совсем незнакомым, дорогим, холодным... запах этого дома.

Рената в последний раз поправила складку на платье и нежно, почти матерински, коснулась моей щеки.

— Ты очень красивая, милая, — сказала она тихо. — Пожалуйста... держись. Это всё пройдёт. Я знаю, ты сильная.

Я ничего не ответила. Только опустила глаза и медленно кивнула. Не из согласия — из вежливости. Чтобы она ушла. Чтобы перестала смотреть на меня так, как будто я умираю.

И тогда дверь снова открылась.

Я знала, что это он. По звуку шагов. Тяжёлым, размеренным. Как будто не ноги касаются пола, а приговор.

Даниэль вошёл, не торопясь. Чёрная рубашка, расстёгнутая на пару пуговиц, закатанные рукава, штаны из тёмной шерсти. Никакой спешки. Ни взгляда на Ренату — только мимолётный кивок.

— Можете быть свободны, сеньора, — коротко.

— Конечно, синьор Сартори, — она сделала лёгкий поклон, как будто служанка в театре, и быстро вышла, прикрыв за собой дверь.

Я осталась с ним. Одна.

Даниэль посмотрел на меня. Долго. Медленно.

— Ну что ж, — сказал он спокойно. — Ты умеешь выглядеть... живой. Даже после всего, что пережила. Впечатляет.

Я дернулась. Не знала, то ли это насмешка, то ли... комплимент?

— Это... ты сейчас... пытаешься быть любезным?

Он усмехнулся. Губы едва тронула усмешка, но в глазах не было ничего, кроме мрака.

— Я не "пытаюсь", Африн. Я просто констатирую факт. Как хирург смотрит на разрезанную кожу: вот шов, вот разрыв. Ты красива. Это не мнение — это анатомия.

— Приятно знать, что ты воспринимаешь меня как тело, а не как человека, — я резко встала, глядя ему прямо в глаза. — Хотя чему я удивляюсь?

Он сделал шаг ближе. Прямо ко мне.

— Ты удивляешься, потому что всё ещё наивна. Всё ещё веришь, что это можно остановить. Что ты контролируешь хоть что-то. — Его голос был хищным, ровным. — Но ты давно уже пешка. Или трофей. Назови как хочешь.

— Не выйдет, — прошипела я. — Я не дамся. Ни тебе, ни твоим приказам. Я не чья-то кукла. Даже если ты думаешь, что уже победил.

Он рассмеялся. Холодно. Настоящий смех, без следа удовольствия.

— Ты действительно думаешь, что у тебя есть выбор? Ты — Африн Моррети. Дочь того, кто предал меня. Сестра того, кто сдал моих людей. Ты думаешь, ты вне всего этого?

— Я не он. Я не они!

— Неважно. Ты их кровь. И теперь — моя.

Я шагнула назад, но он вновь приблизился. Впритык.

— Ты можешь драться. Орать. Плеваться. Это даже... забавно. Делает процесс интереснее. — Он склонил голову, как будто изучал моё лицо. — Но ты уже сломалась. Просто ещё не поняла этого.

Я сжала кулаки.

— Это ты думаешь. Но я не стану твоей. Никогда. Даже если мне придётся умереть.

Он на секунду замер. Затем снова усмехнулся.

— Большие слова для девочки, которая дрожала от страха в подвале. — Он перегнулся чуть ближе, его голос стал почти шёпотом. — Я видел, как ты смотрела на отца. И как кричала, когда я в него стрелял. А теперь ты стоишь передо мной и играешь в героиню?

Я отвела взгляд, почувствовав, как подступает что-то острое к горлу — не слёзы, нет. Гнев.

— Ты чудовище.

— Я — реальность. А ты — моя собственность, — спокойно ответил он. — И чем быстрее ты это примешь, тем меньше боли получишь в придачу к кольцу на безымянном пальце.

Он подошёл к шкафу, достал что-то и бросил на кровать — коробку.

— Там украшения. Завтра ты поедешь с Ренатой. Платье, всё остальное. Свадьба будет через неделю. Не волнуйся — всё будет... красиво. Как ты, — холодная усмешка тронула его губы.

— Надеешься, что белое платье замоет кровь на моих руках?

Он посмотрел на меня. Долго. Слишком долго.

— Нет, — сказал он. — Но на твоих — замоет.

Он повернулся и вышел.

Дверь закрылась с таким щелчком, будто поставила точку. Или приговор.