***
VIII
19 июня
На лестнице мне пришло в голову, что и мою дверь следовало бы запирать, а ключ для верности иметь всегда при себе, когда я ухожу из комнаты. Мой дневник вместе с другими бумагами был заперт в ящике письменного стола, но письменные принадлежности лежали сверху. В числе их была моя печать (с весьма обычным вензелем - два голубя пьют из одной чаши) и несколько листков промокательной бумаги с отпечатками моих записей, сделанных накануне ночью. Мне казалось опасным оставлять незапертыми даже эти пустяки, до такой степени я была во власти подозрений, ставших частью меня самой. В мое отсутствие замок ящика казался мне ненадежной защитой. Надо было преградить доступ к этому ящику - мне следовало запирать дверь своей комнаты.
Никаких следов чужого пребывания в моей комнате я не обнаружила. Мои письменные принадлежности (я дала строгие указания горничной никогда не трогать их) лежали, как обычно, в беспорядке на столе. Единственное, что бросилось мне в глаза, была моя печать, аккуратно положенная на поднос вместе с карандашами и воском. Класть ее туда, должна признаться, было не в моих привычках, к тому же я никак не могла припомнить, когда я это сделала. С другой стороны, я не могла припомнить, куда, собственно, я ее бросила, - весьма возможно, что на этот раз я машинально положила ее на место, и я не стала ломать себе голову над этой новой загадкой, с меня было достаточно волнений сегодняшнего дня. Я заперла дверь, положила ключ в карман и спустилась вниз.
Мадам Фоско была в холле одна и разглядывала барометр.
- Все еще падает, - сказала она. - Боюсь, что снова пойдет дождь. - Лицо ее было, по обыкновению, бледным и непроницаемым. Но рука, показывавшая на стрелку барометра, заметно дрожала.
Успела ли она уже передать своему мужу, как Лора в моем присутствии назвала его шпионом? Я сильно подозреваю, что это так. Одна мысль о последствиях, которые это может иметь, наполняет меня ужасом - ужасом тем более непреодолимым, что, по существу, я не понимаю его причины. Мадам Фоско не простила своей племяннице, что та, сама того не подозревая, стоит между нею и наследством в десять тысяч фунтов. Несмотря на ее напускную, внешне безупречную любезность, я непоколебимо уверена в этом. Моя уверенность вытекает из разных мелочей, которые женщины так хорошо умеют подмечать друг у друга. Все эти соображения мгновенно нахлынули на меня и побудили заговорить с ней в напрасной надежде употребить все мое влияние, всю силу моего красноречия, чтобы хоть как-нибудь искупить оскорбление, нанесенное графу Лорой.
- Могу ли я надеяться, мадам Фоско, что вы любезно простите меня, если я осмелюсь заговорить с вами по поводу одного чрезвычайно прискорбного случая?
Она скрестила руки на груди и величественно наклонила голову, не произнеся ни слова и не спуская с меня глаз.
- Когда вы были так добры принести мне мой носовой платок, - продолжала я, - я очень, очень боюсь, что вы могли случайно услышать слова Лоры, которые я не желаю повторять и не буду пытаться оправдывать. Я только позволю себе надеяться, что вы не сочли их настолько важными, чтобы упоминать о них графу?
- Я не придала им никакого значения! - резко и горячо сказала мадам Фоско. - Но, - прибавила она, мгновенно делаясь ледяной, - у меня нет секретов от моего мужа, даже пустячных. Как только он заметил мое огорченное лицо, мне пришлось исполнить свой неприятный долг и объяснить ему причину моего огорчения. Признаюсь вам откровенно, мисс Голкомб, я все рассказала ему.
Я была готова к этому, однако вся похолодела при ее словах.
- Разрешите мне со всей серьезностью умолять вас, мадам Фоско, и умолять графа принять во внимание печальные обстоятельства, в которых сейчас находится моя сестра. Она сказала это, когда была вне себя от несправедливой обиды, нанесенной ей мужем. Она сама не помнила, что говорила, когда произнесла эти опрометчивые слова. Могу ли я надеяться, что, принимая все это во внимание, ее слова будут великодушно прощены?
- Безусловно! - сказал за моей спиной спокойный голос графа.
Он подкрался к нам своей бесшумной походкой, держа в руках книгу.
- Когда леди Глайд произнесла эти необдуманные слова, - продолжал он, - она совершила несправедливость по отношению ко мне, которую я оплакиваю - и прощаю. Не будем никогда больше возвращаться к этому, мисс Голкомб. Постараемся предать эти слова забвению.
- Вы так добры, - пробормотала я, - вы снимаете такую огромную тяжесть с моей души!..
Я попыталась продолжать, но его глаза не отрывались от меня, его страшная улыбка, скрывающая его истинные чувства, безжалостно и неумолимо застыла на его широком, гладком лице. Моя уверенность в его безграничной фальшивости, сознание, до чего я унизилась, вымаливая прощения у него и у его жены, привела меня в такое смятение, что слова замерли на моих устах, и я молча стояла перед ним.
- Я на коленях умоляю вас не говорить больше об этом, мисс Голкомб. Я воистину потрясен, что вы сочли нужным сказать так много! - С этими любезными словами он взял мою руку - о, как я себя презираю, как мало утешает меня сознание, что я покорилась этому ради Лоры! - он взял мою руку и поднес к своим ядовитым губам.
До этих пор я еще никогда не чувствовала с такой предельной ясностью, как велик мой ужас перед ним. Эта безобидная фамильярность потрясла меня, как самое гнусное оскорбление, которое мужчина мог бы мне нанести. Я скрыла свое отвращение и попыталась улыбнуться - я, когда-то так безжалостно осуждавшая лживость других женщин, была в этот миг фальшивее худшей из них, была такой же фальшивой, как этот Иуда [Иуда - один из двенадцати учеников Иисуса Христа, предавший своего учителя. Имя его стало синонимом предателя.], чьи губы прикоснулись к моей руке.
Я не могла бы сохранять свое унизительное самообладание, если бы он продолжал смотреть на меня. Ревнивая, как тигрица, жена его пришла мне на помощь и отвлекла его внимание, когда он завладел моей рукой. Холодные голубые глаза ее засверкали, бледные щеки вспыхнули, она вдруг стала выглядеть на много лет моложе.
- Граф, - сказала она, - вы забываете, что ваша вежливость иностранца непонятна англичанке!
- Простите меня, мой ангел! Она понятна самой лучшей из всех англичанок в мире! - С этими словами он выпустил мою руку и невозмутимо поднес к губам руку своей жены.
Я побежала наверх, чтобы найти прибежище в своей комнате. Если бы у меня было время для размышлений, когда я осталась одна, мои собственные мысли причинили бы мне много страданий. Но размышлять было некогда. По счастью, времени было в обрез, и это сознание поддерживало мое мужество и спокойствие, - мне оставалось только действовать.
Необходимо было написать поверенному и мистеру Фэрли, и я, ни минуты не колеблясь, села за письменный стол.
Мне не приходилось выбирать, к кому обратиться за помощью, я могла рассчитывать только на самое себя, ни на кого больше. У сэра Персиваля не было по соседству ни друзей, ни родных, которым я могла бы написать. У него не было знакомых среди людей, занимающих в свете такое же положение, как и он. С соседями по имению он тоже не знался и был с ними скорее в плохих отношениях. У нас обеих не было ни отца, ни брата, которые могли бы приехать и стать на нашу защиту. Оставалось только написать эти два не очень убедительных письма. Если бы мы с Лорой попытались тайно бежать из Блекуотер-Парка, все дальнейшие мирные переговоры с сэром Персивалем были бы невозможны. Все осудили бы нас за это. Ничего, кроме перспективы неминуемой гибели, не могло бы служить нам оправданием в случае такого побега. Сначала надо было попробовать, не помогут ли нам письма.
Я ничего не написала поверенному об Анне Катерик, потому что (как я уже сказала Лоре) она была связана с тайной, которую мы не могли объяснить, и потому сообщать о ней юристу было бесполезно. Я предоставила поверенному отнести позорное поведение сэра Персиваля за счет новых разногласий с женой по поводу денежных дел. Я просто просила его совета и спрашивала, можно ли принять законные меры для защиты Лоры, если бы она захотела покинуть Блекуотер-Парк и вернуться со мной на некоторое время в Лиммеридж, а ее муж не соглашался бы на это. Относительно подробностей ее отъезда я отсылала его к мистеру Фэрли, заверяя его, что пишу с согласия самой Лоры. Я закончила свое письмо просьбой действовать как можно скорей и употребить власть закона, чтобы помочь нам.
Затем я занялась письмом к мистеру Фэрли. Чтобы заставить его немного расшевелиться, я обратилась к нему в выражениях, о которых уже упомянула Лоре. В письмо к нему я вложила копию моего письма к поверенному, чтобы мистер Фэрли понял, насколько все это серьезно, и представила ему наш переезд в Лиммеридж как единственный выход из создавшегося положения. По моим словам, только это могло предотвратить опасность, грозящую Лоре, и уберечь дядю с племянницей от неизбежных неприятностей в недалеком будущем.
Написав и запечатав оба письма, я пошла показать их Лоре.
- Тебя никто не беспокоил? - спросила я, когда она открыла мне двери.
- Никто не стучался ко мне, - отвечала она, - но я слышала чьи-то шаги в передней.
- Кто это был - мужчина или женщина?
- Женщина. Я слышала шуршание ее юбок.
- Шуршание шелка?
- Да, шелка.
Очевидно, мадам Фоско была на страже. Если она делала это по собственному почину, это не было страшно. Но если она сторожила Лору по приказанию графа, будучи послушным инструментом в его руках, это было слишком серьезно, чтобы не обратить на это внимания.
- Когда ты перестала слышать, как шуршат юбки в передней, что было дальше? - спросила я. - Они зашуршали по коридору?
- Да. Я сидела тихо и слушала, это было именно так.
- В какую сторону?
- К твоей комнате.
Я задумалась. Я не слышала этого шуршания. Я была слишком занята своими письмами. Рука у меня тяжелая, перо мое скрипит и царапает бумагу. Мадам Фоско могла скорее различить этот звук, чем я - шуршание ее шелковых юбок. Это было лишней причиной не доверять мои письма почтовой сумке в холле.
Лора заметила мою задумчивость.
- Новые затруднения! - устало сказала она. - Новые затруднения, новые опасности!
- Никакой опасности, - возразила я, - просто маленькое затруднение. Я думаю о наилучшем способе передать письма в руки Фанни.
- Значит, ты их уже написала? О Мэриан, умиляю тебя, будь осторожна!
- Нет, нет, бояться нечего. Скажи мне, который час?
Было без четверти шесть. Дойти до деревенской гостиницы и вернуться к обеду у меня уже не было времени. Но если бы я стала ждать до вечера, мне, пожалуй, не удалось бы незаметно уйти из дому.
- Запрись, и пусть ключ остается в замочной скважине, Лора, - сказала я. - А за меня не бойся. Если за дверью кто-нибудь будет меня спрашивать, откликнись и скажи, что я пошла гулять.
- Когда ты вернешься?
- К обеду - непременно. Мужайся, душа моя! Завтра в это время о твоем положении будет известно разумному, честному, здравомыслящему человеку. После мистера Гилмора нашим ближайшим другом является его компаньон.
Я вышла и решила, что, пока не узнаю, что делается на нижнем этаже, мне лучше не показываться в костюме для прогулки. Я еще не установила, в доме сэр Персиваль или нет.
Пение канареек в библиотеке и запах табачного дыма, струящийся через приоткрытую дверь, сразу подсказали мне, где находится граф. Я оглянулась, когда проходила мимо, и, к своему изумлению, увидела, что он с очаровательной любезностью показывает достижения своих любимцев - домоправительнице! Очевидно, он сам пригласил ее посмотреть на них, потому что ей никогда бы не пришло в голову пойти в библиотеку. За каждым поступком этого человека всегда стоит какой-то умысел. Что он сейчас замышляет?
Мне было некогда заниматься расследованием причин, побудивших его чаровать домоправительницу. Я начала искать мадам Фоско и убедилась, что она занята своим любимым делом - графиня гуляла вокруг водоема.
Я не знала, как она встретит меня после вспышки ревности, которую я возбудила в ней незадолго до этого. Но муж успел укротить ее - она заговорила со мной со своей обычной вежливостью. Я обратилась к ней только для того, чтобы разузнать, куда девался сэр Персиваль. Мне удалось косвенно упомянуть о нем и после некоторого сопротивления она наконец сдалась и сказала, что он вышел из дому.
- Какую из лошадей он взял? - спросила я небрежно.
- Ни одной. Он ушел пешком два часа назад. Насколько я поняла - чтобы навести справки о женщине, по имени Анна Катерик. По-видимому, он решил во что бы то ни стало найти ее - непонятно для чего. Не знаете ли вы, мисс Голкомб, ее сумасшествие опасно?
- Не знаю, графиня.
- Вы идете домой?
- Да, я думаю. Наверно, скоро уже надо будет переодеваться к обеду.
Мы вместе вернулись в дом. Мадам Фоско поплыла в библиотеку и закрыла за собой двери. Я сразу же бросилась за шляпой и шалью. Нельзя было терять ни минуты, если я хотела добежать до гостиницы, увидеться с Фанни и вовремя вернуться к обеду.
Когда я снова проходила через холл, там не было ни души. Пение канареек в библиотеке прекратилось. Мне некогда было останавливаться для новых расследований. Я убедилась, что путь свободен, и поспешила выйти из дому с двумя письмами в кармане.
По дороге в деревню я приготовилась к тому, что, возможно, повстречаюсь с сэром Персивалем. Я была уверена, что не растеряюсь, если мне придется иметь дело с ним одним. Всякая женщина, умеющая держать себя в руках, всегда может справиться с мужчиной, который в гневе не помнит себя. У меня не было такого страха перед сэром Персивалем, какой я испытывала перед графом. Вместо того чтобы обеспокоиться, услышав о цели его прогулки, я, наоборот, успокоилась. Пока он будет занят поисками Анны Катерик, у Лоры и у меня есть некоторая доля надежды, что он временно перестанет преследовать нас. Ради нас самих и ради бедной Анны я молила бога, чтобы ей удалось снова скрыться от него.
Я спешила изо всех сил, оборачиваясь время от времени, дабы убедиться, что за мной никто не идет, пока не дошла до перекрестка, откуда дорога вела прямо в деревню.
На моем пути мне никто и ничто не встретилось, кроме пустого фургона. Скрип его неподмазанных колес был очень неприятен, и, когда я увидела, что фургон едет в деревню по той же дороге, я остановилась, чтобы пропустить его. Мне показалось, что я вижу чьи-то ноги в тени за фургоном; возница шел впереди, рядом со своими битюгами. Дорога была настолько узкой, что фургон задевал деревья и кустарник с двух сторон, и мне пришлось подождать, пока он не проедет, чтобы проверить мое впечатление. Очевидно, я ошиблась: когда фургон проехал, дорога за ним была безлюдна.
Я дошла до гостиницы, не повстречавшись с сэром Персивалем и не заметив на пути ничего подозрительного. Мне было приятно узнать, что хозяйка отнеслась к Фанни очень любезно. Девушке отвели маленькую комнату, где она могла посидеть вдали от шумной столовой, и уютную спаленку на самом верху. Увидев меня, она опять начала плакать и совершенно справедливо заметила, бедняжка, как тяжело, когда тебя выгоняют, будто ты совершила какой-то непростительный поступок, а на самом деле твое поведение безупречно. Даже сам хозяин, прогнавший ее, ничего не мог поставить ей в вину.
- Постарайтесь примириться с этим, Фанни, - сказала я. - Мы с вашей госпожой останемся вашими друзьями и приложим все усилия, чтобы ваши рекомендации не пострадали. Теперь послушайте. У меня сейчас очень мало времени. Я хочу дать вам важное поручение. Мне необходимо, чтобы вы доставили по назначению эти два письма. Одно, с маркой, вы опустите в почтовый ящик в Лондоне, где вы будете завтра утром. Другое, адресованное мистеру Фэрли, вы отдадите ему в собственные руки, как только приедете домой. Спрячьте оба письма, никому не показывайте и не отдавайте их. Они имеют важное значение для вашей госпожи.
Фанни спрятала письма за пазуху.
- Там они и останутся, пока я не выполню вашего приказания, мисс, - сказала она.
- Смотрите не опоздайте завтра на станцию, - продолжала я. - И когда увидите экономку в Лиммеридже, передайте ей привет от меня и скажите, что я беру вас в услужение, пока леди Глайд не сможет взять вас обратно. Может быть, мы встретимся раньше, чем вы думаете. Итак, не падайте духом и не опоздайте завтра на поезд.
- Благодарю вас, мисс, очень благодарю вас! У меня стало легче на сердце, когда я услышала ваш голос. Передайте миледи, что я никогда не забуду ее. Я оставила все в полном порядке. О господи, кто-то поможет ей сегодня переодеться к обеду! У меня сердце разрывается, мисс, как я об этом подумаю.
Когда я вернулась домой, у меня оставалось всего четверть часа, чтобы привести себя в порядок и сказать два слова Лоре, перед тем как спуститься вниз к обеду.
- Письмо уже у Фанни, - шепнула я ей через дверь. - Ты будешь обедать с нами?
- О нет, нет, ни за что на свете!
- Что-нибудь случилось? Кто-нибудь приходил к тебе?
- Да, только что. Сэр Персиваль.
- Он вошел в комнату?
- Нет, он напугал меня - он так стучал в дверь! Я сказала: «Кто там?» - «Вы сами знаете, кто, - отвечал он. - Вы передумали? Вы скажете мне все остальное? Я вас заставлю! Рано или поздно я все из вас вытяну! Я знаю, что вам известно, где сейчас Анна Катерик». - «Я правда-правда не знаю!» - сказала я. «Нет, знаете! - крикнул он в ответ. - Я преодолею ваше упрямство, запомните это! Я у вас все выпытаю!» С этими словами, Мэриан, он ушел всего пять минут назад.
Он не нашел Анну! Сегодня ночью мы в безопасности - он еще не нашел ее.
- Ты идешь вниз, Мэриан? Приходи ко мне вечером.
- Да, да. Не беспокойся, если я немного запоздаю, - я должна быть очень осмотрительной и не обидеть их тем, что рано уйду.
Гонг прозвонил к обеду, и я поспешила спуститься вниз.
Сэр Персиваль повел в столовую мадам Фоско, а граф предложил руку мне. Он был почему-то весь красный и, казалось, не мог отдышаться. Одет он был не так тщательно, как обычно. Может быть, он тоже ходил куда-то и боялся опоздать к обеду? Или сегодня он особенно страдал от жары?
Как бы там ни было, он был чем-то встревожен настолько, что не мог скрыть это. В продолжение обеда он был так же молчалив, как сам сэр Персиваль, и время от времени украдкой поглядывал на свою жену с выражением тревоги и неудовольствия, которых я в нем до сих пор никогда по отношению к ней не замечала. Единственным светским ритуалом, который он выполнял за обедом неукоснительно, как всегда, была его внимательность и любезность ко мне. Какую гнусную цель он преследует, я еще не догадалась. Какой бы она ни была, его неизменная вежливость в отношении меня, неизменная почтительность с Лорой, неизменное противодействие грубой вспыльчивости сэра Персиваля являются способами, которыми он твердо и неукоснительно пользуется для достижения этой непонятной мне цели с той самой минуты, как появился в доме. Впервые я заподозрила это в тот день, когда в библиотеке он встал на нашу защиту по поводу подписи под документом. Я теперь совершенно уверена, что он преследует какую-то определенную цель.
Когда мадам Фоско и я поднялись из-за стола, граф тоже встал, чтобы сопровождать нас в гостиную.
- Зачем вы уходите? - спросил сэр Персиваль. - Я говорю о вас, Фоско.
- Я ухожу, ибо уже напился и наелся, - отвечал граф. - Будьте снисходительны, Персиваль, к моей иностранной привычке уходить и приходить вместе с дамами.
- Ерунда! Лишний стакан бордосского не повредит вам! Посидите со мной, как англичанин. Я хочу спокойно поговорить с вами за стаканом вина.
- Я приветствую спокойный разговор всем сердцем, Персиваль, но не сейчас и не за стаканом вина. Попозже вечером - с удовольствием, попозже вечером.
- Куда как вежливо! - в ярости сказал Персиваль. - Вежливое обращение с хозяином дома, клянусь честью!
За обедом я много раз видела, как он нерешительно поглядывал на графа, тогда как граф избегал смотреть на него. Это обстоятельство в совокупности с настойчивым желанием хозяина поговорить о чем-то и упрямая решимость гостя избежать разговора напомнили мне, что сэр Персиваль и днем напрасно просил своего друга выйти из библиотеки, чтобы поговорить с ним. Граф уклонился от переговоров днем и снова уклонялся от этого после обеда. Какими бы ни были эти переговоры, они, очевидно, представляли большую важность для сэра Персиваля - и, возможно, некоторую опасность для графа, судя по его неохоте разговаривать со своим другом.
Эти мысли промелькнули у меня в голове по дороге из столовой в гостиную. Сердитое восклицание сэра Персиваля по поводу того, что его приятель оставлял его одного в столовой, по-видимому, не произвело никакого впечатления на графа. Он упрямо проводил нас до чайного столика, подождал с минуту в комнате, вышел в холл и вернулся с почтовой сумкой в руках. Было восемь часов. В это время письма из Блекуотера отсылались на станцию.
- Нет ли у вас писем для отправки, мисс Голкомб? - спросил граф, подходя ко мне с почтовой сумкой.
Я увидела, как мадам Фоско, разливавшая чай, замерла со щипчиками для сахара в руках, чтобы услышать мой ответ.
- Нет, граф, благодарю вас, у меня нет сегодня писем.
Он отдал сумку слуге, находившемуся в комнате, сел за рояль и заиграл веселую неаполитанскую уличную песенку «Моя Каролина», которую повторил дважды. Жена его, обычно самая медлительная из женщин, приготовила чай с такой быстротой, с какой сделала бы это я, мгновенно выпила свою чашку и тихо выскользнула из комнаты.
Я хотела последовать ее примеру, отчасти боясь, что она попытается причинить Лоре какую-нибудь неприятность, отчасти оттого, что решила не оставаться наедине с ее мужем.
Прежде чем я успела дойти до порога, граф остановил меня, попросив налить ему чаю. Я подала ему чашку и снова попыталась уйти. Он опять остановил меня; на этот раз он сел за рояль и обратился ко мне по поводу одного музыкального вопроса, который, как он заявил, задевал честь его страны.
Напрасны были мои уверения, что я совершенно незнакома с музыкой вообще, не разбираюсь в ней и не имею к ней никакого вкуса. Он воззвал ко мне с неистовой пылкостью, прекратившей все мои дальнейшие возражения.
Англичане и немцы, провозгласил он с негодованием, всегда презирали итальянцев за их неспособность заниматься серьезной музыкой. Англичане постоянно твердят о своих ораториях, а немцы постоянно твердят о своих симфониях. Разве все мы позабыли его бессмертного друга и земляка Россини? Разве «Моисей в Египте» не является божественной ораторией, которую можно петь на сцене, вместо того чтобы холодно исполнять ее в концертах? Разве увертюра к «Вильгельму Теллю» не симфония, только названная по-другому? Знакома ли я с музыкой оперы «Моисей в Египте»? Не прослушаю ли я это, и это, и еще это для того, чтобы убедиться, что ничего более божественного и великого не было создано ни одним из смертных? И, не ожидая моего согласия или отказа, не спуская с меня своих стальных глаз, он начал оглушительно колотить по клавишам и петь с громогласным, безудержным восторгом, останавливаясь только для того, чтобы с неистовым пылом объявить мне название музыкального отрывка: «Хор египтян во мгле кромешной, мисс Голкомб!»... «Речитатив Моисея перед скрижалями с заповедями»... «Молитва израильтян при переходе через Красное море». Ага! Ага! Разве это не божественная музыка? Разве это не потрясающая музыка? Рояль ходил ходуном под его мощными руками, чайные чашки дребезжали на столе, а он пел во все горло своим мощным басом, отбивая такт огромной ножищей.
Было нечто ужасное, нечто свирепое и дьявольское в его бурном ликовании по поводу собственной игры и пения и в торжестве, с которым он наблюдал произведенное на меня впечатление, тогда как я все дальше и дальше отступала к двери. Наконец я освободилась не собственными усилиями, но благодаря сэру Персивалю. Он открыл дверь столовой и сердито крикнул:
- Что это за адский грохот?!
Граф сейчас же встал из-за рояля.
- Увы, там, где Персиваль, гармонии и мелодии конец, - сказал он. - Муза музыки, мисс Голкомб, в отчаянии покидает нас, и мне, старому, толстому менестрелю, придется излить остаток своего энтузиазма на открытом воздухе!
Он величественно вышел на веранду и, засунув руки в карманы, начал вполголоса исполнять в саду речитатив Моисея.
Я слышала, как сэр Персиваль окликнул его через окно столовой. Но он не обратил на это никакого внимания. Казалось, он был твердо намерен ничего не слышать. Долгожданный спокойный разговор между ними все еще откладывался, все еще зависел от доброй воли и расположения самого графа.
Он задержал меня в гостиной на целых полчаса после ухода своей супруги. Где же она находилась и чем она была занята в этот промежуток времени?
Я пошла наверх, чтобы узнать об этом, но ничего не узнала. Когда я спросила Лору, оказалось, что она ничего не слышала. Никто ее не беспокоил, никакого шуршания шелковых юбок не доносилось до нее ни из передней, ни из коридора.
Было уже без двадцати девять, я пошла в свою комнату за дневником, вернулась и посидела с Лорой, то занимаясь своими записями, то разговаривая с ней. Никто не подходил к нам близко, ничего не случилось. Мы пробыли вместе до десяти часов. Затем я поднялась, сказала ей несколько одобрительных слов на прощанье и пожелала спокойной ночи. Она снова заперлась на ключ, после того как мы условились, что первым долгом я навещу ее утром.
Мне оставалось дописать еще несколько фраз в моем дневнике, прежде чем лечь спать. Расставшись с Лорой, я в последний раз за этот мучительный день спустилась в гостиную просто для того, чтобы показаться, извиниться и уйти спать на час раньше обычного.
Сэр Персиваль и граф с супругой сидели там. Сэр Персиваль зевал в кресле, граф читал, а мадам Фоско обмахивалась веером. Как это ни странно, лицо ее горело. Она, никогда не страдающая от жары, безусловно страдала от нее сегодня вечером.
- Боюсь, графиня, что вы чувствуете себя хуже, чем обычно? - спросила я.
- Я только что хотела сказать вам то же самое, - отвечала она. - Вы очень бледны, моя дорогая.
«Моя дорогая»! В первый раз она обращалась ко мне с такой фамильярностью! Когда она произнесла эти слова, на лице ее появилась дерзкая улыбка.
- У меня одна из моих обычных мигреней, - холодно отвечала я.
- Вот как? Наверно, из-за того, что вы не гуляли сегодня. Прогулка перед обедом была бы очень полезна для вас. - Она как-то странно подчеркнула слово «прогулка». Уж не заметила ли она, как я уходила? Ну так что ж, теперь письма были уже в целости и сохранности у Фанни.
- Пойдем покурим, Фоско, - сказал сэр Персиваль, поднимаясь и бросая нерешительный взгляд на своего приятеля.
- Когда дамы пойдут спать - с удовольствием, Персиваль, - отвечал граф.
- Простите меня, графиня, если сегодня я уйду первая, - сказала я. - Единственное лекарство от такой головной боли, как моя, - это сон.
Я попрощалась. Когда я пожимала руку этой женщины, на лице ее по-прежнему играла дерзкая улыбка. Сэр Персиваль не обратил на меня никакого внимания. Он нетерпеливо посматривал на мадам Фоско, но она, по-видимому, вовсе не собиралась ложиться спать. Граф, сидя за книгой, улыбался про себя. Для спокойного разговора с сэром Персивалем опять возникло препятствие - на этот раз им была графиня.
IX
19 июня
Когда я наконец очутилась одна в своей комнате, я открыла дневник и приготовилась продолжать мои записи о сегодняшнем дне.
Минут десять я сидела с пером в руке, размышляя о событиях за последние двенадцать часов. Когда наконец я принялась за дело, передо мной встало затруднение, которого я никогда раньше не испытывала. Несмотря на все мои усилия сосредоточиться, мысли мои с непонятной настойчивостью возвращались к сэру Персивалю и графу. Вместо дневника все мое внимание было устремлено на разговор, который откладывался в течение целого дня и должен был произойти в одиноком безмолвии ночи.
Пребывая в этом непривычном настроении, я совершенно не могла заставить себя припомнить, что произошло утром. Мне ничего другого не оставалось, как отложить дневник и позабыть о нем на некоторое время.
Открыв дверь из спальни в мой будуар, я вошла туда и закрыла за собой двери, чтобы сквозняк не задул свечу, стоявшую на моем туалетном столике в спальной. Окно будуара было распахнуто настежь, и я подошла к нему, чтобы посмотреть, какая ночь.
Было темно и тихо. Ни луны, ни звезд на небе. В неподвижном, душном воздухе пахло дождем. Я протянула руку за окно. Дождь только собирался идти.
Облокотившись на подоконник, я простояла так около четверти часа, рассеянно вглядываясь в черную тьму и не слыша ничего, кроме отдаленных голосов прислуги или звука закрывающейся двери внизу.
Охваченная тоской, я хотела было отойти от окна и вернуться в спальню, чтобы сделать новую попытку дописать неоконченную фразу в дневнике, когда до меня донесся запах табачного дыма, отчетливо различаемый в душном ночном воздухе. Через минуту я увидела в непроглядной тьме огонек от папиросы: он приближался к моему окну. Я не слышала ничьих шагов и не различала ничего, кроме этого огонька. В ночной тиши он двигался мимо окна, у которого я стояла, и остановился напротив окна моей спальни, где я оставила зажженную свечу.
Огонек постоял с минуту, потом двинулся обратно в том направлении, откуда появился. Я следила за ним глазами и вдруг увидела второй огонек, немного больше первого, приближавшийся к первому. Оба огонька встретились в темноте. Вспомнив, кто курил сигары, а кто пахитосы, я заключила, что граф вышел первый, чтобы посмотреть и послушать под моим окном, а сэр Персиваль потом присоединился к нему. Очевидно, они оба шли прямо по траве, иначе я расслышала бы грузную походку сэра Персиваля, тогда как бесшумные шаги графа не донеслись бы до меня, даже если бы он шел по гравию.
Я тихо стояла у окна, уверенная, что в темной комнате они оба не могут меня увидеть.
- В чем дело? - услышала я приглушенный голос сэра Персиваля. - Почему вы не хотите войти и посидеть со мной?
- Я жду, пока свет в этом окне не погаснет, - тихо отвечал ему граф.
- Чем он вам мешает?
- Он означает, что она еще не легла. Она достаточно сообразительна, чтобы что-то заподозрить, и у нее хватит смелости сойти вниз и подслушать нас, если ей это удастся. Терпение, Персиваль, терпение!
- Ерунда! Вы постоянно твердите о терпении!
- Сейчас я буду говорить о другом. Мой дорогой друг, вы на краю домашней пропасти, и, если я дам этим двум женщинам возможность сделать это, клянусь честью, они столкнут вас туда.
- Что вы хотите этим сказать, черт возьми?!
- Мы с вами объяснимся, Персиваль, когда свет в этом окне погаснет и когда я еще раз осмотрю комнаты по обе стороны библиотеки да заодно брошу взгляд на лестницу.
Они стали медленно удаляться, и последующий разговор между ними - они говорили вполголоса - расслышать было невозможно. Но ничего, теперь я знала достаточно, чтобы решиться оправдать мнение графа о моей сообразительности и смелости. Прежде чем огоньки исчезли во тьме ночной, я пришла к заключению, что при разговоре этих двух будет присутствовать третий - в качестве слушателя - и что, несмотря на все предосторожности графа, этим третьим буду я. Оправдать меня в собственных глазах и дать мне мужество выполнить задуманное могло только одно: честь Лоры, счастье Лоры, сама жизнь Лоры - все это, может быть, зависело в будущем от тонкости моего слуха и точности моей памяти на сегодняшнюю ночь.
Я слышала слова графа о том, что он намеревается осмотреть комнаты, примыкающие к библиотеке, а также лестницу, прежде чем начнет «объясняться» с сэром Персивалем. Значит, разговор будет происходить именно в библиотеке. В ту минуту, когда я поняла это, у меня зародилась мысль, каким образом я смогу расстроить планы графа - или, иными словами, подслушать его разговор с сэром Персивалем, не делая попыток проникнуть в нижний этаж.
Описывая комнаты нижнего этажа, я упомянула о шедшей вдоль них веранде, на которую открывались большие французские окна всех комнат. Крыша веранды была плоской, дождевая вода стекала с нее по трубам в стоявшие внизу большие бочки и употреблялась для домашних надобностей. На узкой, крытой железом крыше, проходившей под окнами наших спален фута на три ниже подоконников, стояли на довольно большом расстоянии друг от друга ряды цветочных горшков с цветами. Они были защищены от ветра и от возможности упасть вниз невысоким узорным чугунным парапетом, который тянулся по краю крыши.
План, пришедший мне в голову, состоял в том, чтобы вылезти на эту крышу из окна моей спальни, доползти до того места, которое находилось прямо над окном библиотеки, и там притаиться между цветочными горшками у самого парапета. Если сэр Персиваль и граф будут сегодня, как обычно, сидеть и курить в креслах у открытого окна - а я много раз видела, как в прежние вечера они это делали, - то каждое их слово (если только они не будут шептаться, а, как мы знаем, длинные разговоры трудно вести шепотом) будет долетать до меня. Но если сегодня они захотят посидеть в глубине комнаты, тогда я услышу немного или совсем ничего. В таком случае мне придется отважиться на гораздо больший риск и как-нибудь да перехитрить их обоих.
Как ни сильна была моя решимость, подкрепленная сознанием отчаянного положения, в котором мы находимся, все же я горячо надеялась, что мне удастся избежать необходимости пускаться в столь рискованное предприятие. Смелость моя была всего только смелостью женщины и чуть не покинула меня, когда я представила себе, что мне придется спуститься вниз и я буду совсем близко от сэра Персиваля и графа - одна, глубокой ночью.
Я тихонько вернулась к себе в спальню, чтобы испробовать более легкий способ подслушивания - на крыше веранды.
Во-первых, необходимо было переодеться. Я сняла шелковое платье - его шелест в тишине летней ночи мог выдать меня. Потом я сняла свои белые накрахмаленные нижние юбки и заменила их одной черной из фланели. Поверх нее я надела свой черный дорожный плащ и накинула на голову капюшон. В моем обычном вечернем туалете мои юбки покрывают широкое пространство, на котором могли бы поместиться трое мужчин. В моем теперешнем, облегающем костюме ни один мужчина не мог бы пролезть сквозь более узкие щели, чем я. Из-за крайне малого расстояния между цветочными горшками и стенами дома, с одной стороны, и парапетом на краю крыши - с другой, это последнее соображение было чрезвычайно важным. Кто мог предугадать последствия, если бы я опрокинула что-нибудь или произвела малейший шум?
Прежде чем потушить свечу, я положила около нее спички и ощупью пробралась в темноте обратно в будуар. Я заперла его дверь, так же как заперла двери спальной, тихонько вылезла из окна и осторожно спустила ноги на крышу.
Мои комнаты были в конце нового крыла дома, в нем жили мы все. Прежде чем достичь того места, которое находилось над окнами библиотеки, мне надо было проползти мимо пяти окон. Первым было окно пустой, запасной, комнаты. Второе и третье были окнами комнат Лоры, четвертое - сэра Персиваля, пятое - графини. Дальше шли окна, под которыми мне уже не надо было ползти: окна туалетной комнаты графа, ванной комнаты и второй запасной спальни.
Когда я ступила на крышу веранды, до меня не долетало ни единого звука. Вокруг меня сгустилась черная, слепящая ночная тьма; только та часть крыши, на которую открывались окна спальни мадам Фоско, как раз в том месте над библиотекой, где мне надо было спрятаться, - была освещена. Графиня еще не ложилась. В окнах ее спальни я видела свет.
Отступать было поздно, ждать было некогда. Я решила поставить все на карту и положиться на собственную осторожность и на ночную темноту. «Ради Лоры!» - подумала я, делая первый шаг по крыше, придерживая плащ одной рукой и ощупывая стену дома другой. Лучше было идти вдоль стены, чем у парапета, где я могла нечаянно столкнуть один из цветочных горшков.
Я миновала темное окно пустой комнаты, пробуя крышу рукой, прежде чем ступить на нее всей моей тяжестью. Я прошла под темными окнами спальни Лоры (господи, спаси и сохрани ее!), я прошла под темным окном комнаты сэра Персиваля. Потом с минуту подождала, опустилась на колени и поползла дальше, прижимаясь к крыше и стараясь не задеть головой подоконник освещенного окна графини.
Когда я осмелилась взглянуть на окно, я увидела, что оно наполовину прикрыто, а штора опущена. Я увидела промелькнувшую за шторой тень мадам Фоско, потом тень медленно двинулась обратно. Пока что графиня не слышала, как я ползла мимо, иначе она остановилась бы, даже если бы у нее не хватило отваги выглянуть в окно.
Я села боком у самого парапета между цветочными горшками, сначала на ощупь уверившись, что я ничего не задену. Места было достаточно, чтобы опуститься на корточки. Душистые цветы и листья задели мою щеку, когда я беззвучно прислонилась головой к парапету.
Я услышала, как внизу открывали двери или закрывали - последнее было верней. Три двери закрылись. Очевидно, двери в холл и в две комнаты по обе стороны библиотеки, те самые, которые граф собирался осматривать. Первое, что я увидела, был огонек папиросы, снова прошедший мимо веранды к моему окну. Он подождал там с минуту и вернулся обратно.
- Черт бы побрал вашу непоседливость! Когда вы наконец сядете? - проворчал подо мной голос сэра Персиваля.
- Уф, как жарко, - устало отдуваясь, вздохнул граф.
За его восклицанием раздался скрежет садовых кресел по полу веранды. Я обрадовалась. Это значило, что они сядут, как обычно, у самого окна. Пока что счастье было на моей стороне. Когда наконец они уселись в свои кресла, часы на башне пробили без четверти двенадцать. Я услышала, как мадам Фоско зевнула за открытым окном, тень ее снова промелькнула за белыми шторами.
Тем временем внизу сэр Персиваль и граф начали разговаривать то повышая, то понижая голос, но не шепчась. Необычное и опасное мое положение, боязнь (которую я не могла побороть) открытого окна мадам Фоско, - все это затрудняло, вернее делало сначала просто немыслимым для меня всецело сосредоточиться на разговоре внизу. В течение нескольких минут я могла только осмыслить разговор в целом. Граф сказал, что единственное освещенное окно - это окно его жены; на нижнем этаже, кроме них, нет никого, и теперь они могут беспрепятственно говорить друг с другом.
В ответ сэр Персиваль разбранил своего приятеля: тот беззастенчиво пренебрегал его желаниями и интересами в течение целого дня! Граф стал защищаться, оправдываясь тем, что его одолели собственные заботы и дела, требующие его внимания. Они могли беспрепятственно поговорить только сейчас, ибо никто не мог помешать им или подслушать их.
- В наших делах наступил серьезный кризис, Персиваль, - сказал он, - и, если мы вообще хотим прийти к какому-нибудь решению насчет будущего, мы должны договориться об этом сегодня ночью.
Это была первая фраза графа, приковавшая к себе мое внимание и заставившая меня полностью сосредоточиться. С этой минуты я, затаив дыхание, слушала их разговор и запомнила его дословно.
- Кризис, - повторил сэр Персиваль. - Нет, это серьезнее, чем вы думаете, вот что я вам скажу.
- Я так и предполагал, судя по вашему поведению за последние дни, - холодно отвечал граф. - Но подождите. Прежде чем говорить о том, чего я не знаю, давайте уточним, что именно мне известно. Сначала посмотрим, прав ли я относительно прошлого, прежде чем я предложу вам кое-какой план на будущее.
- Стойте. Я принесу бренди и воду. Выпейте и вы.
- Благодарю вас, Персиваль, с удовольствием. Холодной воды, чайную ложку и сахарницу для меня. Сахарная вода, друг мой, - вот все, что я пью.
- Сахарная вода для мужчины в вашем возрасте! Вот вам! Приготовляйте вашу отвратительную смесь! Вы, иностранцы, - все на один лад.
- Послушайте-ка, Персиваль. Я изложу вам положение, в котором мы очутились, а вы скажете мне, прав я или ошибаюсь. Мы с вами вернулись сюда из-за границы с сильно пошатнувшимися делами.
- Нельзя ли покороче? Мне нужны были тысячи, а вам - сотни. Если бы мы не достали этих денег, мы с вами вылетели бы в трубу. Такова была ситуация. Делайте из нее какой вам угодно вывод. Продолжайте.
- Итак, Персиваль, выражаясь вашим крепким английским языком, вы нуждались в тысячах, а я - в сотнях, и добыть эти тысячи (оставив несколько сотен для меня) вы могли только с помощью вашей жены. Что я вам говорил про вашу жену по дороге в Англию? И что я вам сказал, когда мы прибыли сюда и я своими глазами увидел, что за женщина мисс Голкомб?
- Откуда я знаю? Наверно, вы, как обычно, наговорили массу разной чепухи.
- Я сказал: человеческая изобретательность пока что открыла только два способа подчинить женщину мужчине. Один способ - это ежедневно колотить ее, - метод, широко применяемый в грубых, низших слоях населения, но совершенно не принятый в утонченных, высших кругах. Второй способ, требующий продолжительного времени, более сложный, но не менее действенный, - держать женщину в постоянном подчинении и никогда ни в чем не уступать ей. Так следует поступать с животными, детьми и женщинами, которые являются не чем иным, как взрослыми детьми. Спокойная настойчивость - вот качество, которое отсутствует у животных, детей и женщин. Если им хоть раз удалось поколебать это высшее качество в их господине, они выходят у него из повиновения. Если им никогда не удается сделать этого, он держит их в постоянном подчинении. Я сказал вам: помните эту простую истину, когда захотите, чтобы ваша жена помогла вам своими деньгами. Я сказал: не забывайте эту истину особенно в присутствии сестры вашей жены - мисс Голкомб. Разве вы помнили об этом? Вы ни разу не вспомнили этого незыблемого правила за все то время, когда одно за другим перед нами вставали в этом доме затруднения и осложнения. Вы с готовностью поддавались всем провокациям вашей жены или ее сестры. Из-за вашей вспыльчивости сорвалось дело с подписью - вы упустили из рук наличные деньги; вы принудили мисс Голкомб написать поверенному первый раз...
- Разве она написала ему вторично?
- Да, написала сегодня.
Стул с грохотом свалился на пол веранды, как будто его отшвырнули ногой.
Хорошо, что сэр Персиваль пришел в такую ярость от слов графа. Услыхав, что меня вторично выследили, я так вздрогнула, что парапет издал легкий треск. Значит, граф видел меня, когда я шла в деревню, и проследил меня до гостиницы? Или понял, что я передала письма Фанни, когда я сказала ему, что у меня ничего нет для почтовой сумки? Но как удалось ему узнать, что именно и кому именно я писала, когда я собственноручно передала мои письма прямо в руки Фанни и она сразу положила их к себе за пазуху?
- Благодарите вашу счастливую звезду, - снова услышала я голос графа, - что я нахожусь здесь, в вашем доме, и постоянно распутываю этот злополучный клубок, который вы сами запутываете. Благодарите вашу счастливую звезду, что я сказал «нет», когда вы, как безумец, хотели запереть на ключ мисс Голкомб, как заперли из-за дурацкой вспыльчивости вашу жену. Где у вас глаза? Как можете вы смотреть на мисс Голкомб и не видеть, что она обладает проницательностью и решимостью мужчины! Если бы эта женщина была мне другом, я презирал бы весь мир и ничего не боялся. Если бы эта женщина стала мне врагом, я при всем моем уме и опытности - я, Фоско, хитрый, как сам дьявол, как вы мне сотни раз говорили, - пожалуй, призадумался бы. Как говорится в вашей английской поговорке, мне пришлось бы действовать с оглядкой. И это великолепное существо - за ее здоровье я поднимаю свой бокал с сахарной водой! - это великолепное существо, в силу своей любви и отваги стоящее, как гранитная скала, между нами и этой жалкой, пугливой хорошенькой блондинкой, вашей женой, эту изумительную женщину, которой я восхищаюсь от всей души, хотя и противодействую ей в наших интересах, вы доводите до крайности, как будто она ничуть не умнее и не мужественнее, чем остальные женщины. Персиваль! Персиваль! Вы заслуживаете банкротства, и вы обанкротились.
Последовала пауза. Я записываю слова этого негодяя обо мне, ибо намерена запомнить их - я надеюсь, что, несмотря на все его козни, настанет день, когда я смогу высказать ему все, что я о нем думаю, и брошу ему в лицо один за другим его гнусные комплименты!
Сэр Персиваль первый прервал молчание.
- Да, да, ругайтесь и бушуйте сколько угодно, - хмуро сказал он. - Помимо трудностей с деньгами, есть и другие трудности. Вы сами предприняли бы серьезные меры в отношении этих двух женщин, если бы знали то, что знаю я.
- Все в свое время - о других трудностях мы поговорим потом, - отозвался граф. - Путайтесь в них сами, Персиваль, если вам нравится, но не запутывайте меня. Во-первых, давайте договоримся относительно наших денежных дел. Победил ли я ваше упрямство? Доказал ли, что ваша вспыльчивость не доведет вас до добра и ничем вам не поможет, или мне придется еще немного побушевать, как вы изволили выразиться с вашей милой английской прямолинейностью?
- Тьфу! Ворчать на меня легко, вы лучше скажите, что предпринять, - это будет потруднее.
- Разве? Ба! Надо сделать вот что: с этой ночи вы передаете бразды правления в мои руки. В будущем вы предоставите действовать только мне самому. Ведь я говорю с британским дельцом, ха? Ну, Персиваль, вас это устраивает?
- Если я соглашусь, что именно вы хотите предпринять?
- Сначала ответьте мне. Будет все в моих руках или нет?
- Предположим - будет. Что тогда?
- Начну с нескольких вопросов. Я должен знать обстоятельства дела во всех подробностях, а затем руководствоваться ими. Я должен немного выждать, хотя время не терпит. Я уж известил вас, что сегодня мисс Голкомб вторично написала своему поверенному.
- Как вы об этом узнали? Что она сказала?
- Не стоит толочься на месте, Персиваль, я не стану рассказывать, не то мы никогда не покончим с этим. Хватит с вас того, что я это выяснил с большим волнением и хлопотами для себя. Вот почему я избегал говорить с вами в течение целого дня. Теперь я хочу освежить в памяти ваши дела - мы с вами давно о них не говорили. Вы достали деньги, не добившись подписи вашей жены, под векселя, истекающие в трехмесячный срок. Достали под такие проценты, что при мысли о них мои волосы, бедного иностранца, дыбом встают! Неужели векселя нельзя оплатить, когда их срок истечет, не прибегая к помощи вашей жены?
- Нельзя.
- Что? У вас нет денег в банке?
- Всего несколько сотен, тогда как мне нужны тысячи!
- И у вас нет возможности заложить что-нибудь, для того чтобы раздобыть деньги?
- Нет.
- Что же у вас с женой имеется на сегодняшний день?
- Ничего, кроме дохода с ее капитала в двадцать тысяч фунтов. Этих денег еле хватает на ежедневные траты.
- На что можете вы рассчитывать в будущем со стороны вашей жены?
- Когда умрет ее дядя, она будет получать три тысячи фунтов в год.
- Прекрасный капиталец, Персиваль! Что за человек ее дядя? Старик?
- Нет. Пожилой человек.
- Добродушный, щедрый? Женат? Впрочем, кажется, жена говорила мне, что он холостяк.
- Конечно, холостяк. Если бы он был женат и имел сына, леди Глайд не была бы наследницей его имения. Я вам скажу, что он из себя представляет. Это плаксивый, болтливый, себялюбивый дурак, надоедающий всем и каждому нытьем о своем здоровье.
- Люди такого сорта обычно живут до глубокой старости и женятся именно тогда, когда от них этого меньше всего ожидаешь. Мне не очень-то верится, друг мой, что вам скоро удастся заполучить эти три тысячи в год. Больше вы ничего не должны получить от вашей жены?
- Ничего.
- Так-таки ничего?
- Ничего. Только в случае ее смерти...
- Ага! В случае ее смерти.
Опять последовала пауза. Граф прошел через веранду на садовую дорожку. Я поняла, что он движется, по его голосу.
- Вот наконец и дождь пошел, - услышала я.
Дождь шел на самом деле. Состояние моего плаща показывало, что дождь шел уже некоторое время.
Граф вернулся на веранду - я услышала, как заскрипело под его тяжестью кресло, когда он снова уселся в него.
- Итак, Персиваль, - сказал он, - что вы получите в случае смерти леди Глайд?
- Если у нее не будет детей...
- А возможно, что они будут?
- Нет, это совершенно исключено.
- Итак?
- Ну что ж, тогда я получу ее двадцать тысяч.
- Наличными?
- Наличными.
Они снова замолчали. Как только их голоса замерли, черная тень мадам Фоско снова показалась за шторами. На этот раз, вместо того чтобы пройти, она застыла на месте. Я увидела, как ее пальцы медленно ухватились за штору и приподняли ее. За окном показалось смутное очертание лица графини, она смотрела вдаль поверх меня. Затаив дыхание, я замерла на месте, закутанная с головы до ног в мой черный плащ. Дождь, быстро промочивший меня насквозь, стекал по стеклу и мешал ей видеть. Я услышала, как она сказала вполголоса: «Опять дождь!» - и опустила штору. Я с облегчением вздохнула.
Разговор внизу продолжался. На этот раз первым заговорил граф:
- Персиваль, вы любите вашу жену?
- Фоско! Это нескромный вопрос.
- Я откровенный человек и повторяю его.
- Какого черта вы так уставились на меня?
- Вы не хотите отвечать мне? Ну, скажем, ваша жена умрет этим летом...
- Прекратите это, Фоско!
- Скажем, ваша жена умрет...
- Прекратите, я вам говорю!
- В таком случае, вы выиграете двадцать тысяч и проиграете...
- Проиграю возможность получать три тысячи в год.
- Отдаленную возможность, Персиваль, всего только отдаленную возможность. А вам нужны деньги сейчас, немедленно. В вашем положении выигрыш верен, проигрыш сомнителен.
- Говорите о себе, не только обо мне. Кое-что из нужной мне суммы я занял когда-то для вас. Что касается выигрыша, то смерть моей жены означает десять тысяч фунтов в кармане вашей жены. Как вы ни сообразительны, вы сейчас, по-видимому, очень удобно позабыли о наследстве мадам Фоско! Не смотрите на меня так! Я не желаю этого! От этих ваших взглядов и вопросов у меня мурашки по телу пошли, клянусь всеми святыми!
- По телу? Разве «тело» по-английски «совесть»? Я говорю о смерти вашей жены, как говорил бы об одной из возможностей. А почему бы нет? Почтенные юристы, царапающие каракулями ваши завещания, говорят о смерти прямо в лицо своим клиентам. Разве от юристов у вас тоже бегают мурашки по телу? Нет? Так почему же от моих слов? Сегодня ночью я просто занимаюсь выяснением ваших дел, я хочу безошибочно знать их. Обрисую вам положение, в котором вы находитесь: если ваша жена будет жива, вы оплатите векселя ее подписью под документом. Если она умрет, вы оплатите векселя ее смертью.
Когда он проговорил эти слова, свет в комнате мадам Фоско погас. Весь второй этаж дома погрузился в темноту.
- Разговоры! Разговоры! - проворчал сэр Персиваль. - Послушать вас, так можно подумать, что подпись моей жены уже стоит под документом.
- Вы передали дела в мои руки, - отпарировал граф, - у меня впереди около двух месяцев, чтобы обернуться. Не будем больше говорить об этом, прошу вас. Когда истечет срок векселей, вы сами убедитесь, что стоят мои разговоры! А теперь, Персиваль, покончив на сегодня с житейскими мелочами, я могу выслушать вас, если вам хочется посоветоваться со мной об этой второй трудности, которая примешалась к нашим небольшим затруднениям и из-за которой вы настолько изменились к худшему, что я с трудом узнаю вас. Говорите, друг мой, и простите, если я снова оскорблю ваш изощренный национальный вкус, намешав себе водички с сахаром.
- Хорошо сказать «говорите»! - возразил сэр Персиваль гораздо более спокойным и вежливым тоном, чем раньше. - Я просто не знаю, с чего начать.
- Помочь вам? - предложил граф. - Хотите, я назову эту вашу трудность? Что, если я окрещу ее «Анной Катерик»?
- Послушайте, Фоско, мы с вами давно знаем друг друга, и если вы помогали мне в кое-каких передрягах, то и я, в свою очередь, делал все, что мог, и выручал вас деньгами. Мы сделали друг другу много дружеских одолжений, как водится между мужчинами. Но мы кое-что скрывали один от другого, не так ли?
- Это у вас были секреты от меня, Персиваль. У вас в Блекуотер-Парке есть какой-то скелет в шкафу [Английское выражение, означающее «семейная тайна».], который чуть-чуть высунулся из него в последние дни и стал заметен и другим, помимо вас.
- Что ж, предположим. Если это вас не касается, зачем любопытствовать по этому поводу, правда?
- Разве похоже на то, что я любопытствую?
- Да, похоже.
- Вот как! Значит, на моем лице написана правда? Какой огромный запас прекрасных душевных качеств заложен в человеке, который, достигнув моего возраста, еще не потерял способности отражать на своем лице свои подлинные чувства! Да ну же, Глайд, будем чистосердечны и откровенны друг с другом. Ваш секрет сам меня нашел, не я его искал. Предположим, я любопытствую. Раз и навсегда: угодно ли вам, чтобы я, как старый ваш друг, уважал ваш секрет и предоставил вам хранить его?
- Да, именно этого я и хочу.
- Тогда я перестаю интересоваться им. С этой самой минуты мое любопытство умерло.
- В самом деле?
- Почему вы в этом сомневаетесь?
- Мне немножко знакомы ваши окольные пути, Фоско, и я не уверен, что вы не постараетесь все-таки докопаться до него.
Вдруг кресло внизу заскрипело снова, и я почувствовала, как подо мной дрогнула колонна, поддерживающая крышу веранды. Граф вскочил на ноги и от негодования ударил по колонне кулаком.
- Персиваль! Персиваль! - вскричал он с жаром. - Неужели вы так плохо меня знаете? Неужели до сих пор меня не поняли? По характеру я принадлежу к благороднейшему античному миру! Я способен на самые высокие подвиги, когда мне представляется случай совершать их. Все несчастье моей жизни заключается в том, что подобных случаев было так мало! Дружба священна для меня! Разве я виноват, что ваш скелет сам приоткрыл дверцу вашего шкафа и попался мне на глаза? Почему я признался в своем любопытстве? Чтобы усовершенствовать собственную выдержку и самообладание, вы, жалкий, поверхностный, ненаблюдательный англичанин! Я мог бы вытянуть из вас ваш секрет, мне бы это ничего не стоило, вы сами это знаете! Но вы воззвали к моему чувству дружбы, а дружба для меня священна. Глядите! Я топчу ногами свое низкое любопытство. Мои пылкие чувства торжествуют над ним. Признайте эти чувства, Персиваль! Берите с них пример, Персиваль! Пожмем друг другу руки - я вас прощаю!
Голос его дрогнул на этих словах, дрогнул, как если бы он в самом деле прослезился.
Сэр Персиваль стал смущенно бормотать извинения, но граф был слишком великодушен, чтобы слушать его.
- Нет! - сказал он. - Если друг обидел меня, я прощаю его, не требуя извинений. Скажите прямо: вам нужна моя помощь?
- Да, очень.
- Вы можете сказать мне, в чем дело, не открывая секрета?
- Во всяком случае, я могу попробовать сделать это.
- Тогда пробуйте.
- Дело обстоит так: я уже сказал вам, что, несмотря на все старания, мне не удалось найти Анну Катерик.
- Да, сказали.
- Фоско, я погиб, если она не найдется.
- Ха! Неужели это так серьезно?
Узкая полоска света скользнула по веранде и упала на дорожку. Граф поднес лампу к самому лицу своего друга, чтобы вглядеться в него.
- Да, - произнес он, - на этот раз правда отражается на вашем лице. Очевидно, это столь же серьезно, как и дело с векселями.
- Гораздо серьезнее! И это так же верно, как и то, что я сижу здесь перед вами!
Свет снова померк. Разговор возобновился.
- Я показал вам письмо к моей жене, которое Анна Катерик зарыла в песок, - продолжал сэр Персиваль. - Она не хвастает, Фоско, она действительно знает мою тайну.
- Упоминайте об этой тайне как можно реже в моем присутствии, Персиваль. Она знает ее от вас?
- Нет. От своей матери.
- Две женщины знакомы с вашими личными делами - скверно, друг мой, скверно! Еще вопрос, прежде чем мы пойдем дальше. Мне теперь совершенно ясно, почему вы упрятали дочь в сумасшедший дом, но ее побег оттуда остается для меня загадкой. Подозреваете ли вы, что какой-то ваш враг подкупил людей, которым был поручен присмотр за ней, и они нарочно дали ей убежать?
- Нет. Она была самой послушной и безобидной из их пациенток, и они просто доверяли ей. Она достаточно слабоумна, чтобы пребывать в сумасшедшем доме, но достаточно умна, чтобы погубить меня, если останется на свободе. Вы меня понимаете?
- Понимаю. Теперь, Персиваль, ответьте мне на самое главное, и тогда я буду знать, что делать. В чем заключается в настоящую минуту опасность для вас?
- Анна Катерик находится где-то по соседству и общается с леди Глайд - вот в чем опасность! Разве не ясно из письма, которое было зарыто в песок, что моя жена знает мою тайну, хотя и отрицает это?
- Одну минуту, Персиваль. Если леди Глайд знает вашу тайну, значит, она понимает, что разглашение этой тайны скомпрометирует вас. В качестве вашей жены ей безусловно не имеет смысла выдавать вас.
- Вы так думаете? Слушайте дальше. Если бы она была хоть немного привязана ко мне, ей было бы невыгодно делать это. Но я - только препятствие на пути другого человека. Она любила его до замужества, она любит его и теперь, проклятого проходимца, простого учителя рисования, по фамилии Хартрайт!
- Мой дорогой друг! Ну что тут особенного? Все они влюблены в кого-то другого. Кто на первом месте в сердце женщины? При всем моем опыте я никогда не встречал мужчины, который был бы номером первым. Встречал номер второй, иногда номер третий, четвертый, пятый - часто. Но номер первый - никогда! Он существует, конечно, но я его не встречал!
- Подождите! Я еще не кончил. Как вы думаете, кто с самого начала помогал Анне Катерик, когда служащие сумасшедшего дома помчались за ней вдогонку? Хартрайт! Как вы думаете, кто снова виделся с ней в Кумберленде? Хартрайт! Он дважды говорил с ней с глазу на глаз... Стоп! Не прерывайте меня. Негодяй влюблен в мою жену не меньше, чем она в него. Оба они знают о моей тайне. Дайте им только встретиться, и они в собственных интересах предадут и погубят меня.
- Спокойно, Персиваль, спокойно! Разве вы не верите в порядочность леди Глайд?
- К черту порядочность леди Глайд! Я верю только в ее деньги. Вы теперь поняли, как обстоит дело? Возможно, сама по себе она безвредна, но вместе с этим бродягой Хартрайтом...
- Да, да, я понимаю. Где этот мистер Хартрайт?
- За границей. Я не советовал бы ему торопиться с возвращением, если он хочет сохранить свою шкуру.
- Вы уверены, что он за границей?
- Уверен. Я распорядился, чтобы за ним следили с той минуты, как он уехал из Кумберленда и до самого его отплытия. О, могу вас уверить, я был осторожен! Анна Катерик жила в доме одного фермера около Лиммериджа. Я сам ходил на ферму после того, как она удрала оттуда, и убедился, что фермеру и его жене ничего не известно. Я дал ее матери указания насчет письма к мисс Голкомб, снимающего с меня всякие подозрения в злом умысле в связи с тем, что я упрятал ее в сумасшедший дом. Страшно сказать, сколько я истратил, чтобы найти ее, и вдруг, несмотря на все предосторожности, она появляется в моем собственном имении, у меня под носом, - и снова исчезает! Откуда я знаю, с кем еще она встречается и откровенничает? Этот проныра, негодяй Хартрайт может вернуться в любую минуту - а я не буду знать об этом! Он завтра же сможет воспользоваться...
- Нет, Персиваль, нет! Ему не удастся это сделать. Пока я здесь и эта женщина тоже где-то неподалеку, я отвечаю за то, что она попадет к нам в руки прежде, чем встретится с мистером Хартрайтом, даже если он и вернется. Я понимаю, да, да, я понимаю! Во-первых, необходимо найти Анну Катерик, - об остальном можете не беспокоиться. Ваша жена у вас под рукой, мисс Голкомб неразлучна с ней и, стало быть, тоже в ваших руках, а мистера Хартрайта нет в Англии. Ваша невидимка Анна Катерик - вот о чем мы должны думать в настоящую минуту. Вы расспрашивали о ней?
- Да. Я был у ее матери. Я обыскал всю деревню - и безуспешно.
- Можно ли положиться на ее мать?
- Да.
- Она однажды уже выдала вашу тайну.
- Она этого больше не сделает.
- Почему бы нет? Разве ей выгодно молчать?
- Да, весьма выгодно.
- Я счастлив слышать это, Персиваль, - ради вас. Не падайте духом, друг мой. Как я вам уже сказал, наши материальные дела таковы, что у меня достанет времени обернуться. С завтрашнего дня я начну искать Анну Катерик, надеюсь, более успешно, чем вы. Еще один вопрос, прежде чем мы отправимся спать.
- Какой?
- Вот какой. Когда я пошел в беседку доложить леди Глайд, что небольшое недоразумение в связи с ее подписью под документом улажено, я случайно увидел, как какая-то женщина подозрительно быстро рассталась с вашей женой. Волею судеб я был недостаточно близко, чтобы разглядеть ее лицо. Как я узнаю нашу незримую Анну? На кого она похожа?
- Похожа? Что же, в двух словах: она до тошноты похожа на мою жену!
Кресло застонало, и колонна содрогнулась снова. Граф вскочил на ноги, на этот раз от изумления.
- Что!!! - вскричал он.
- Вообразите себе мою жену после тяжелой болезни и немножко не в своем уме - и перед вами Анна Катерик, - отвечал сэр Персиваль.
- Между ними есть какое-то родство?
- Совершенно никакого.
- И они до такой степени похожи друг на друга?
- Да, до такой степени. Чего вы смеетесь?
Ответа не последовало. Стояла тишина. Граф беззвучно хохотал, трясясь всем телом.
- Чего вы смеетесь? - повторил сэр Персиваль.
- Я смеюсь над собственными фантазиями, мой дорогой друг. Примите во внимание мой итальянский юмор, - разве я не принадлежу к знаменитой нации, выдумавшей Паяца? Великолепно, великолепно! Итак, когда я увижу Анну Катерик, я сразу ее узнаю. Хватит на сегодня. Можете спать спокойно, Персиваль. Спите сном праведника, сын мой, - вы увидите, что я для вас сделаю, когда в помощь нам взойдет солнце! В моей огромной голове теснятся грандиозные планы и проекты. Вы оплатите ваши долги и найдете Анну Катерик, даю вам священную клятву в этом! Я друг, которого вы должны лелеять в самом сокровенном уголке вашего сердца. Разве нет? Не заслужил ли я те небольшие денежные одолжения, о которых вы так деликатно напомнили мне незадолго до этого? Что бы ни было в будущем, никогда больше не оскорбляйте во мне лучшие чувства. Признавайте их, Персиваль! Берите с них пример, Персиваль! Я опять прощаю вас. Я опять жму вашу руку. Спокойной ночи!
Ни слова больше не последовало. Я услышала, как граф закрыл дверь библиотеки. Я услышала, как сэр Персиваль закрыл ставни. Дождь лил непрерывно. Я закоченела и промокла до костей. Когда я попробовала пошевельнуться, мне стало так больно, что пришлось подождать. Сделав новую попытку, мне удалось стать на колени на мокрую, скользкую крышу. Когда я доползла до стены, я увидела, как осветилось окно комнаты графа. Мужество вернулось ко мне, и, не спуская глаз с его окна, я поползла дальше.
Часы пробили четверть второго, когда наконец я положила руки на подоконник моей комнаты.
По пути я не увидела и не услышала ничего подозрительного. Мое отсутствие не было обнаружено.
X
20 июня.
8 часов утра.
На безоблачном небе сияет солнце. Я еще не подходила к постели, я еще не смыкала усталых глаз. Из того же окна, из которого вчера я смотрела в ночную тьму, смотрю сегодня на яркий утренний свет.
Я считаю часы, прошедшие с тех пор, как я вернулась в свою спальню. Эти часы кажутся мне неделями.
Вероятно, прошло немного времени, но каким долгим оно кажется мне - с той минуты, как в темноте я опустилась на пол своего будуара, продрогшая и промокшая насквозь, бесполезное, беззащитное, панически напуганное существо.
Я не помню, когда пришла в себя. Не помню, как добралась до спальни, зажгла свечу и начала искать, забыв, как это ни странно, где оно лежит, сухое белье и одежду, чтобы переодеться и хоть немного согреться. Я помню, что я это сделала, но когда именно, не помню.
Как случилось, что я перестала дрожать от холода и начала гореть от нестерпимого жара?
Наверно, это произошло еще до рассвета. Да, помню, я слышала, как пробило три часа. Помню, как удары башенных часов пробудили мое дремавшее сознание и я с необыкновенной ясностью представила себе все, что произошло. Помню, как я решила держать себя в руках и терпеливо - час за часом - ждать первого удобного случая, чтобы вырвать Лору из этого ужасного дома, не подвергаясь опасности, что нас сразу поймают и вернут обратно. Помню, как начала убеждаться, что разговор этих двух злодеев не только полностью оправдывал наш побег, но и давал нам в руки оружие борьбы с ними. Помню, это побудило меня немедленно записать их слова в точности, как они были сказаны, пока слова эти не изгладились из моей памяти. Все это я помню ясно - в голове моей еще нет путаницы. Я пришла в спальню с пером, чернилами и дневником до рассвета, села у открытого окна, чтобы немного охладить свою пылающую голову, и писала непрерывно, все быстрей, все неутомимей, пока не начал просыпаться дом, пока не забрезжило утро. Это я помню так ясно! Я начала писать при свече, а доканчивала эту страницу при солнечном свете нового дня!
Почему я продолжаю сидеть за столом? Почему продолжаю утомлять мои воспаленные глаза и бедную голову? Почему бы не лечь и отдохнуть, почему бы не попытаться утишить во сне жар, снедающий меня?
Я не смею. Страх страшнее всех других страхов овладел мной. Я боюсь этого жара, который жжет мою кожу; я боюсь этого пульсирования и боли в голове. Если я лягу сейчас, хватит ли у меня сил и сознания, чтобы снова подняться?
О, этот дождь, этот жестокий дождь, из-за которого я так продрогла вчера ночью!
9 часов
Пробило девять или восемь ударов? Кажется, девять. Я опять трясусь, дрожу в нестерпимом ознобе на жарком летнем воздухе. Спала ли я, сидя здесь? Не знаю.
О господи, неужели я заболею?
Заболеть! В такое время! Моя голова - я так боюсь за свою голову. Я еще могу писать, но все строчки сливаются вместе. Я различаю слова. Лора - я пишу «Лора» и вижу написанное слово. Сколько было ударов - восемь или девять?
О, как мне холодно! Какой дождь лил вчера ночью! И удары часов, удары - я не могу сосчитать их - все время отзываются в моем мозгу...
Примечание
На этом запись в дневнике перестает быть разборчивой. Последующие несколько строк содержат в себе обрывки фраз вперемежку с кляксами и росчерками пера. Последние отметки на бумаге отдаленно напоминают буквы "Л" и "А", то есть имя леди Глайд.
На следующей странице дневника - другая запись. Почерк мужской - крупный, размашистый, твердый, четкий. Запись помечена датой «21 июня» и содержит следующие строки: