Бражник

Я впервые обрадовался тому, что мы умели измываться над трупами. Ну, вернее, Ярослав умел, а я почти не испытывал отвращения, наблюдая, как он резал кожу и вынимал внутренности из тел. Да и Лаврентий, как ни крути, мог ловко рубить туши топором.

И вот у него появится шанс показать себя в деле.

Кое-что не давало мне покоя. Ярослав давно говорил, что нам следует пустить Румани на фарш, а мы с Лавром стояли против. В итоге она все равно пошла на фарш, но перед этим успела сойти с ума и пережить самое страшное время в своей жизни. Сидела привязанная к батарее в моей комнате с загноившейся ногой.

Как это называется, гангрена?

Наверно, Румани хотела умереть гораздо раньше. Еще когда этого захотел Ярослав.

Но когда это случилось, Ярослава в квартире не было. Наш идейный вдохновитель, который бредил идеей разделать Румани, не застал момент.

Он вернулся домой поздно ночью. Мы с Лаврентием не спали: ждали его и размышляли о жизни. Вернее, об одной конкретной жизни, жизни Румани. И о том, как она оборвалась.

Конечно, относиться к Румани можно по-разному, но вот обычной ее не назовешь. Это я могу заявить, положа руку на сердце. Она никогда не была для меня обычной. Даже когда я еще не знал ее имени. Она была моей болью, моим стыдом, моим искуплением. Она была для меня слишком многим.

Я понял, что надо рассказать все Кире. Она же подруга. Надо сказать, что Румани ей уже не позвонит. Почему только я знаю об этом – черт с ним, плевать, узнает ли она правду. Может, меня арестуют. Я решил, что мне плевать.

Но когда пришел Ярослав, мы с Лаврентием стояли в уголке, как нашкодившие дети. А он будто принял нашу игру – строго посмотрел на нас, как вернувшийся с работы отец.

Ярослав снял рюкзак и привалил его к стене. Я знал, что в рюкзаке мясо, и не собирался спрашивать, откуда оно. В вопросе мяса я достиг полного безразличия. Есть – хорошо, нет – еще лучше.

Ярослав, все еще в образе строгого отца, спросил:

— Ну?

А Лаврентий пояснил:

— Она скончалась.

— Кто?

— Дед Пихто, блин! — вспылил я. — Сам как думаешь?

Лицо Ярослава вдруг просияло, он поднял руки к потолку и затряс ими, восклицая:

— Наконец-то!

Эдакий восторг. Я как будто пса с цепи спустил.

Лаврентий захихикал. В его обращенном на Ярослава взгляде явно читалось умиление. Я на них обоих смотрел, как на идиотов.

— Это не случайность, — вдруг серьезно сказал Ярослав, — это мясо даруется нам в тяжелые времена.

Уж не знаю, свыше или снизу этот знак, но времена действительно настали трудные. Мяса катастрофически не хватало, его приходилось покупать за деньги и развозить готовую продукцию на общественном транспорте.

Помимо прочего, Ярославу очень не вовремя пришла идея нанять рабочих: им всем приходилось платить деньги, которых у нас и так осталось слишком мало.

Как будто бы мы всплыли на поверхность безденежья только для того, чтобы глотнуть воздуха, и снова пошли ко дну.

Ярослав пошел в комнату к Румани. Я закрыл за ним дверь.

При всем своем опыте я еще ни разу не видел, как режут кого-то знакомого. Я даже представить себе не мог, каково это. Но такой опыт получить наверняка неприятно, поэтому я решил даже не пробовать.

Мы с Лаврентием остались вдвоем. Он спросил меня:

— Как думаешь, она нас простит?

Я опешил. О таком я еще не думал. Точнее, я думал о чем-то похожем когда-то давно, в прошлой жизни.

— О чем ты?

О чем ты, Лавр? Прощала ли она меня когда-нибудь?

— Ну, за все, что мы с ней сделали. За то, как она умерла, — пояснил Лаврентий.

Черт возьми, да она никак больше умереть и не могла! Как мог я не умертвить свою вину. Не замучить ее до смерти, заперев в своей комнате на замок. Подкармливать и не слышать зова о помощи. Не слышать ничего.

— Да у нее все было не так уж плохо, — медленно проговорил я. — Мы к ней даже Ярика по ночам не пускали.

Лаврентий нервно усмехнулся.

— Ты правда думаешь, что мы перед ней не виноваты?

Я сжал зубы.

— Слушай, скажи прямо, какие у тебя ко мне претензии.

Лаврентий ссориться не хотел, как и всегда.

— Да никаких! — фыркнул он. — Я понимаю, почему все случилось так, как случилось. Но нельзя отрицать, что ей пришлось пережить страшное.

Конечно, вине человека, который упорно не желает ее признавать, приходится переживать страшные вещи.

— Ты имеешь в виду, что тебе было бы плохо, если бы ты оказался на ее месте? — уточнил я.

Лаврентий не совсем понимал, что случилось – на самом деле я победил, но он не знал об этом. Кто-то из нас двоих должен был умереть. Либо я, либо она. Умер не я.

— Можно и так сказать, — Лаврентий вздохнул. — Мы же обращались с ней, как с собакой. А может, и хуже.

Я облегченно рассмеялся.

— Нет-нет-нет, — замотал головой я. — Друг мой, ты всегда переоцениваешь чувства других людей. Ты ведь поэт у нас, вот и надумываешь всякого. Она вообще ничего не чувствовала, пока там сидела.

Лаврентий не сдвинулся с места, но я понял, что какая-то перемена в нем произошла.

— В смысле? — тихо спросил он.

— В том смысле, что ей требовалось только пожрать и поссать, — начал объяснять я. — Она не умела распоряжаться своей жизнью, поэтому мы ей помогли. Она только думала, что хочет свободы, но на самом деле ей этого не хотелось.

Мы освободили человека от жизни. Когда человек не знает, как ею распорядиться, его можно освободить от этой обязанности. И больше моей вины не существовало.

Лаврентий мне ничего не ответил. Дальше мы стояли около двери, за которой происходили страшные вещи, молча.

Я думал, не обидел ли Лаврентия тем, что наговорил. С другой стороны — отчего ему нужно обижаться на мое мнение? И отчего бы мне чувствовать себя виноватым из-за своего собственного мировоззрения? Так не должно быть. Моя вина мертва. Я ведь дал себе обещание больше не думать о плохом, вот и не буду. Мы помогли заблудшей душе провести последние дни благопристойно. Что в этом плохого? Мысль в духе отца Ярослава, отца Отца.

Что делал сам Ярослав с телом Румани я не знал. Я не мог перестать думать о том, что они переспали. Что чувствовал Ярослав рядом с телом женщины, в которую он совал свой член? Я надеялся, что он хотя бы не захочет сделать это снова.

Я уже видел, как Сагир резал труп, с которого недавно слез. Нежно, как будто продолжал заниматься любовью. И с огоньком. А как это делал Ярослав?

Вдруг раздался звонок в дверь.

— Кого черти принесли? — буркнул Лаврентий, хозяин квартиры. Если кого принесли, то официально к нему.

Похоже, я нехило подпортил ему настроение.

— Милиция, откройте!

Мы с Лаврентием переглянулись. Оба сердца пропустили по удару. Почему бы не претвориться, что никого нет дома?

— Я знаю, что вы там, — ответил голос из-за двери, словно прочитав мои мысли, и начал колотить кулаком в дверь.

Пока я думал, что делать, Лаврентий пискнул:

— Что вам надо? — и разрушил сразу все мои планы. Конечно, я намеривался до последнего игнорировать вторжение закона в нашу частную жизнь.

Хотя бы потому, что за моей спиной резали труп.

— Откройте, поговорим.

— А вы так скажите, и мы подумаем, стоит ли вам открывать, — нашелся я.

— Не откроете — приду завтра с ордером, — парировали из-за двери.

— Я все еще тут, — деловито напомнили из подъезда.

— Ладно, черт с ним, — прошипел я и отпер ему дверь.

За дверью нарисовался мужчина средних лет.

— Вам знакома Кадира Марвитян? — спросил он, глядя почему-то на Лаврентия.

— О боже... — застонал я и сдал себя.

Милиционер припер меня к стенке взглядом в упор.

— Знакома, значит, — удовлетворенно крякнул он. — Ее вчера избили в вашем дворе. Соседи говорят, молодой человек из этой квартиры.

Вот же черт, а ведь ни одна занавеска не дрогнула!

Милиционер оценивающе посмотрел сначала на Лаврентия, потом на меня, и добавил, не сводя с меня глаз:

— Что-то мне подсказывает, что это были вы, молодой человек.

Я думал, как никогда не думал прежде. Нейронные связи в моем мозгу напряглись и принялись пыжиться, как бурлаки на Волге. За долю секунды я придумал кучу встречных претензий: и не представился он, и доказательств нет никаких, и дома я вчера был (Лаврентий, кивни!), и не знаю я никаких Кадир и Марвитянов, а сам ты хоть знаешь, кто мой отец?

Все это я был готов выдать пулеметной очередью в лицо незваному гостю, но не успел.

Потому что за моей спиной протяжно скрипнула дверная петля. Дверь в мою комнату была старая и я всегда ленился смазывать петли, поэтому открывалась она с ужасным скрипом, как в фильмах ужасов.

И вот раздался этот ужасный скрип. Все три пары глаз метнулись в его сторону.

В дверном проеме показалась задница Ярослава. Он враскорячку тащил что-то вперед задом, как рак.

Все мы – я, Лаврентий и милиционер, наблюдали это молча. Смотрели, как Ярослав тащит большой мусорный пакет за край, как скатерть. Он проворно вытащил его в коридор и поволок дальше, на кухню.

Сверху на пакете лежали части человеческого тела.

Смешные отрезанные ноги, казавшиеся слишком короткими. Одна из них гнилая. Глядя на два бедра сходу можно было указать то, от которого отрезали вывихнутую голень: по нему шли темные пятна, сильно выделялся узор сосудов. А еще оно выглядело будто мягче, чем здоровое, лежало на пакете мягким шматом сырого теста. Мне показалось, из него вытекает гной.

Все остальное лежало на пакете сплошной массой. Я не вглядывался.

Пока Ярослав пыхтел, мы с Лаврентием, как и милиционер, молча слушали его и созерцали попытки впихнуть необъятную кровоточащую массу в коридор, ведущий на кухню.

— Стоять, не двигаться! — вдруг заорал милиционер, опомнившись от шока, и полез к кобуре.

— Ой! — ответил Ярослав и, от неожиданности потеряв равновесие, упал лицом прямо в сырое мясо.

Хорошо, что мы с Лаврентием стояли по обе стороны от милиционера — смогли оперативно схватить его за руки и не дали даже выхватить пистолет.

— Помогите! — заорал он, — на помощь!

А мы даже не могли заткнуть ему рот.

Ярослав, поднявшись на ноги, мигом захлопнул дверь, и только потом начал с отвращением вытирать свое лицо.

— Не облизывайся только, — посоветовал ему Лаврентий.

Вот так высшие силы наградили нас сразу двумя свежими телами в то время, когда мы больше всего в них нуждались.

Но если от Румани у нас ничего не осталось, если не считать одежды, которую мы могли просто выбросить или сжечь, то милиционер прибыл к нам в полной экипировке с серийными номерами. Что делать со всем этим добром, мы не знали.

Мы решили, что посоветуемся с Ильей. Тем самым другом Лаврентия, который помог нам раздобыть форму.

(Через пару часов после того, как мы расправились с телом, он приехал. Когда мы объяснили ему суть проблемы, он сказал:

— Номер мой удалите.

И мы поняли, что он нам не поможет.)

В моргах с одеждой на мертвецах расправлялись легче. Конечно, они ведь все там профессионалы. Но своих санитаров мы растеряли, так что нам приходилось соображать на ходу.

Как славно, что с Румани разобрался Ярослав! Но у нас с Лаврентием не нашлось аргументов против того, чтобы заняться телом милиционера, так что дальнейшие события мы разыгрывали втроем. И мы втроем точно знали, что одежду надо резать, а не снимать. Что Яростав делал с одеждой Румани, он не говорил. Многозначительно молчал. Но одежда осталась цела, точно не резал.

Лаврентий приволок из своей комнаты огромные портняжные ножницы. Я понятия не имею, откуда они у него.

Пока ножницы лежали между нами, как яблоко раздора, я выжидающе смотрел на Ярослава, а он ничего не собирался делать.

— Твоя очередь, — сказал он спустя минуту ожидания.

Он сказал это мне.

— С чего бы это?

Ярослав молча, но выразительно посмотрел в сторону мяса, которое когда-то было Румани, и я понял, что он прав.

— Разделать я смогу, — вдруг подал голос Лаврентий. — А вы двое отдохните. Женщину не смог бы, а его разделаю.

Да, не зря Лаврентию присылали туши.

Я глубоко вдохнул, задержал дыхание и отвел взгляд. На ощупь нашел край штанины. Поддев его ножницами, начал резать. Понял, что это гораздо легче, чем мне казалось — просто режешь, в этом ведь нет ничего сложного — порезать ткань и все, какая разница, на чем она, на столе или на покойнике. Я бы даже не смог представить, что каких-то пятнадцать минут назад эти штаны болтались на ногах вполне себе живого человека, который пытался скинуть нас с Лаврентием со своих рук.

Как только дверь захлопнулась, милиционер начал метаться, как загнанный в угол зверь. От такого яркого человеческого отчаяния мне стало не по себе. Ярослав заткнул ему рот половой тряпкой, и он заплакал. Прям захныкал, как маленький ребенок. Неужели их в милиции не учат, как нужно себя вести в таких ситуациях? Неужели нам просто попался плохой милиционер? Наверное, он прогуливал учения.

В какой-то момент милиционер перестал даже сопротивляться, мы с Лаврентием вообще могли его не держать. Фокус в том, что дверь никто не запирал — она осталось открытой, просто захлопнулась.

Я не мог понять, почему милиционер вел себя так. Я искал оправдания. Шок от увиденного? Шок от того, что прежде ничего подобного он не видел? Ни одно из оправданий не было достаточно убедительным. Я подозревал, что засвидетельствовал уникальное проявление человеческой натуры. Какой-то психологический феномен. Зверь ведь бился бы до последнего — почему не бился человек?

Я вспомнил, как Ярослав говорил о пороках цивилизации, и решил, что это — один из них.

Милиционер хныкал все время, пока Ярослав не проломил ему череп молотком.

После той ночи я хотел только одного: выпить. Разумеется, я не пошел к Румани, я пошел в другую лавку. Мою любимую в то время, когда я обходил Румани за километр.

Почему-то спать мне совсем не хотелось. Наверно, это из-за выброса адреналина — как-никак, я впервые убил человека. Точнее, поучаствовал в убийстве. Обычно после бессонных ночей я до смерти хотел поспать, но после той чувствовал себя таким бодрым, что пробежал бы марафон.

А дома лежало мясо Румани. Все пораженное мы выбросили сразу, но по поводу остального еще сомневались. Раньше нас не парило, насколько болен человек, который становился нашими пирожками, но теперь-то мы знали. Теперь мы видели, как болел этот человек. Это не простое мясо.

Оно лежало в большой морозильной камере, которую Ярослав приволок в квартиру, когда дела еще шли хорошо. Должно быть, он где-то ее украл. Такие морозильные камеры обычно стоят в магазинах: большие комоды с откидной крышкой.

Там же лежал и милиционер, тело которого разрубил Лаврентий. Оказалось, что с людьми ему справляться даже легче, чем со свиньями.

Я все еще слышал, как милиционер хныкал перед тем, как Ярослав добил его, когда пришел в пивную лавку.

Но когда я подошел к окошку кассы, я забыл про убийство. Я забыл вообще про все: я встал, как вкопанный, и разинул рот.

Девушка в окошке смотрела на меня выжидающе. А я только и смог промямлить:

— Вы простите, что я на вас так пялюсь, вы мне просто кое-кого напоминаете.

Те же волосы, тот же взгляд. Напоминает — это мягко сказано. Это была она. С другой жизнью, в другом теле, но она.

Конечно, эта жизнь принадлежала не ей. Она бы ни за что не стала сидеть на месте целыми днями и продавать выпивку таким идиотам, как я. Она бы ни за что не стала Румани.

Так ничего и не купив я выбежал из лавки. Я просто не мог заставить себя сказать ей хоть слово — это ведь была она.

Рыжая. Такая рыжая.

— Ты не скучаешь по ней, — мягко говорила Румани, когда я лежал у нее на коленях, не в силах сдержать все пережитое за жизнь, — тебе просто нечем заняться.

Знала бы она, как много у меня дел! Я тогда чуть не выпалил ей в лицо, что мы по ночам из морга мясо возим.

Но я не смог ей этого сказать. Разозлился и ушел домой.

В итоге я купил пиво в другой лавке. Вообще в другой стороне. Так далеко от дома я еще ни разу пиво н покупал, домой шел минут сорок. Купил пиво и водку.

Откуда я мог знать, что я встречу ее призрак именно в тот день! В день, что пришел после того, как Ярослав распилил кости единственному человеку, который мог меня утешить. А я еще давал себе обещание не грустить, подумать только! И даже принятые попытки возненавидеть ее хотя бы на пять минут не работали. Я напоминал себе о том, как жестока она была при нашей последней встрече, я проговаривал ее слова, вспомнил об ужасном вкусе в музыке и литературе — все без толку: мое чувство к ней не могло изничтожиться такими жалкими мелочами.

Что я могу сделать? Написать ей письмо? «Прости, я был не прав, я обращался с тобой хуже, чем ты заслуживаешь».

Да, ты заслуживаешь большего. Большего, чем я когда-либо мог дать.

И Лаврентий, кстати, считает так же.

Что за чушь! Я бы скорее убил ее или себя — а лучше, сначала ее, а потом себя, — чем стал писать душещипательные рассказы, обливаясь слезами сожаления. Нет, ее не жаль, никого не жаль.

Мне не жаль. По крайней мере, я очень хочу в это верить.

Пока я шел от лавки до дома, я вспоминал, как полгода назад специально проделывал такой долгий путь, чтобы мне не припоминали долги. Только благодаря тем долгам я узнал про все пивные в округе и мог свободно ориентироваться в них. Кто бы мог подумать, что я еще вспомню те времена с ностальгией!

До дома я не дошел. Даже лавку найти не удалось. Я рухнул задницей прямо на асфальт, потому что понял: идти дальше не смогу. На меня снизошла величайшая, всепоглощающая усталость. Должно быть, стресс отступил и теперь все пережитое разом навалилось на меня. Придавило каменной плитой.

Черт возьми. На меня было, чему навалиться.

Я сидел на дороге и не понимал, зачем мне может понадобиться куда-то пойти. У меня в руках литр пива, да и погодка отличная. Даже люди, идущие по своим важным делам по обе стороны от меня, совершенно не мешали. Я сидел в самом центре рая. Если сравнить с тем адом, что творился у меня на душе.

Наверно, я просто рожден со своеобразным браком, неспособностью ладить с женщинами. Она меня бросила, Румани считала недотепой, мать не пускает на порог родного дома — а об остальных и говорить нечего.

Но это меня не волновало. Даже никак не заботило, ведь в мире существует множество прекрасных вещей! Например, пиво. Нет, меня это не волновало, я просто злился на себя и всех вокруг. Из-за чего? Ну, поводов предостаточно. Например, я до сих пор никак не мог ее возненавидеть, хотя старался изо всех сил. Любой повод для ненависти пробуждал во мне только более отчаянную любовь.

Разве мы не чувствуем потребность любить еще сильнее, когда узнаем, что кому-то это не нравится?

Надо мной пели птицы и мелькали головы людей. Мне это было безразлично, и они все платили мне взаимностью. Страшно, до чего равнодушны люди к чужой боли!

Я сидел так, пока не стемнело и не закончилось пиво. Нет, это случилось не в один момент: просто я заметил, что уже стемнело, только когда пиво закончилось. И тогда я пошел домой.

Дома стояла тишина, если не считать возни Лаврентия: он рыл тоннели в своих бумагах, как крот, и шуршал ими, как собака в осенних листьях.

На кухне жевал Ярослав. Я протянул ему еще закрытую бутылку водки, но тут заметил что-то странное в том, что он ел.

Это не было бутербродом или шаурмой. Я вообще не мог понять, что это.

И я нахмурился.

— Что это у тебя там?

— Не знаю, — Ярослав пожал плечами и продолжил жевать.

— И тебе все равно? — на всякий случай уточнил я.

— Ну да, — откусил он снова.

— Ты лучше всех знаешь, чем мы кормим людей и тебе все равно, что ты сам ешь?

Я и сам не заметил, как повысил голос.

— Если ты думаешь, что мы первые, кто кормит людей говном, то ты ошибаешься. До того, как наша продукция появилась на рынке, все уже было так, как есть сейчас. Я считаю, что нам следует относиться к еде так же, как прежде. Мы ведь жрем то же самое, что и раньше.

Я весь обзавидовался его жизненной позиции. Какой же он все-таки был умный! А я, отстающий от него как минимум на пару ступеней эволюции, не мог понять, как он может так философски относиться к жизни.

— Твоя подруга это, если действительно хочешь знать, — пожал плечами Ярослав и откусил снова.

Мое сердце ухнуло куда-то в подвал нашего дома и еще на метр вниз. Я повнимательнее присмотрелся к тому, что жевал Ярослав.

Приглядевшись получше, я понял, что по большей части оно состоит из мяса. Мясо было хорошо прожарено и, вроде, выглядело неплохо. Между двух тонких кусков Ярослав сунул кусок огурца, а держал все это за согнутый ломоть белого хлеба.

Мясо Румани. Той девушки, которая гладила меня по волосам, пока я лил слезы ей на колени.

— Еще есть? — спросил я.

Так я впервые попробовал человечину.

***

Люди умирают, мы работаем с последствиями, помогаем им вернуться в пищевую цепочку — не в качестве потребителя, а в качестве продукта. В каком-то смысле мы делали хорошее дело: «воскрешали мертвых». Мы не были причастны к смерти. Напрямую – нет.

Конечно, пока вы живы, вам наверняка не хочется делать после смерти хорошее дело. Но вы только представьте, что вы умерли и попали в небытие, а тело ваше неподвижно лежит на ковре в спальне уже два дня кряду. Уверен, вам бы захотелось, чтобы с ним произошло хоть что-то.

А мы вам с этим поможем.

Мы были добровольцами от мира живых в помощи миру мертвых.

Но теперь мы вдруг стали посредниками смерти. Перешли со стороны живых на противоположную сторону.

Передо мной лежал голый мужчина. Мертвый. Я срезал с него одежду, он остался лежать на полу. Неподвижно, как и все трупы.

Я думал о том, что все это не будет иметь значения уже завтра, но легче мне не становилось. Я думал о том, что на бумагах Лаврентия все это выглядит гораздо целомудреннее. Наверно, там вообще не написано ничего, кроме какой-нибудь там стоимости продуктов и времени производства. А может, не написано ничего вовсе — Ярослав знал, а я нет, хоть предприятие и мое. Интересно, кто у нас был Ярослав. Наверное, исполнительный директор.

Кожу точно придется снять, на ней слишком много волос. Волосы в фарш попасть не должны. Кроме этого я ничего не мог придумать и надеялся, что все остальное Ярослав сделает сам.

Мне бы поспать, только-то и всего. Больше мне ничего не надо: положите меня хоть на пол и отстаньте, позвольте оставить вас в этой убогой реальности и уйти в мир снов.

— А чего он хотел-то?

— У него и спроси, — посоветовал мне Ярослав. — И прикройся хоть.

Оказывается, я все еще был в трусах. Забавно, ведь всего пару недель назад я точно то же самое говорил Ярославу. Кто бы мог подумать, что я перестану обращать на это внимание.

Потом мне в руки вложили нож, я сказал:

— И что мне с этим делать?

Мне ответили:

— В жопе ковырять. Как сам думаешь, дебил?

А я уже никак не думал, я хотел спать. Ну ладно, пришлось для вида пару раз ткнуть ножом нашего гостя, пока Ярослав пилил ноги, а Лаврентий... Лаврентия поблизости вообще не было, наверное, он не смог выдержать увиденного и ушел плакать в свою комнату. Так или иначе, разделывал труп снова один Ярослав, и мне все-таки очень нравилось, как у меня всегда получается спихивать всю грязную работу на него.

Водя ножом по неопределенной части трупа, я завороженно наблюдал, как Ярослав отпиливал его голову. Когда он это сделал, голова чуток откатилась в сторону — за этим я тоже пронаблюдал, а потом Ярослав сказал:

— А с головой что делать?

Я смотрел на него и моргал глазами, он смотрел на меня и делал то же самое.

— Это ты у меня спрашиваешь? — переспросил я.

Потом мы оба посмотрели на Лаврентия, который очень вовремя вошел в комнату со своим любимым топором.

— А с головой что делать? — спросил у него Ярослав.

— Холодец сварите, — предложил Лаврентий.

— Ты у нас холодец любишь?

— Да не особо.

Ярослав посмотрел на меня.

— А мама твоя любит?

Ох, не надо про мою мать.

— Как же, конечно любит, – скривился я.

— Вот ей и свари. Возьми голову и свари.

— Так это ж вы у нас кулинары.

— Кто тебе такое сказал?

— А разве нет?

— Холодцами мы не торгуем, вот что я тебе скажу. И головами тоже.

Что делать с головой никто из нас не знал. Кожа горела, кости мололись, а голова — она состоит из всего вместе.

И тогда Ярослав придумал восхитительный план.

Лифта в нашем доме не было, только лестничная площадка. Потому что жили мы в пятиэтажке. Но в нашем дворе стояла еще и девятиэтажка.

Мы сунули голову в пакет, взяли с собой ведро и пошли. Мы — это я, Ярослав и Лаврентий.

У подъезда девятиэтажки мы столкнулись с новым препятствием: домофон. Ждать, пока кто-нибудь будет выходить или входить – не вариант, когда у тебя в пакете отрезанная голова.

Вдруг Ярослав просто набрал случайную комбинацию цифр. Прозвон прошел, никто не ответил. Он сбросил и ввел другой номер. Трубку сняли.

— Милиция, откройте дверь, — басисто и четко сказал он в домофон, и домофон трескуче ответил:

— Идите нахер!

Попытку удачной не назовешь.

Попытку нельзя назвать удачной.

С минуту Ярослав просто пялился на домофон и отходил от культурного шока. Потом отошел: куда-то во двор, а мы с Лаврентием не стали его останавливать. Вскоре Ярослав вернулся, и не один: он тащил за собой человека в оранжевой спецовке. Издалека можно было сказать только, что это человек — не больше. Когда его подтащили ближе, оказалось, что он трясется и по виду напоминает дворника.

— Открывай! — Невежливо рявкнул ему Ярослав и подтолкнул к двери, а он и открыл.

Мы молча зашли, а уже в подъезде Лаврентий сказал:

— Ну и методы у тебя, Ярик.

— Работаем, — пожал плечами тот.

У меня в руках было ведро, Ярослав повернулся ко мне и спросил:

— А ты нахрена зашел? Выходи на улицу, ловить будешь.

Ярослав нес голову, а Лаврентий вообще шел сам по себе. Поэтому я вышел. Взял ведро и вышел. Слишком поздно я подумал о том, что надо бы договориться о каком-нибудь условном знаке — чтоб я подготовился, когда надо, а не просто был готовым всегда. Я подумал об этом слишком поздно, а перед этим просто стоял, задрав голову, и ждал. С ведром в руках.

Что-то вроде баскетбола на большом расстоянии.

Я напрягся в тот самый момент, как вышел из подъезда — на мне лежала слишком большая ответственность. Даже Ярослав представлял это только в теории, а от того, как я это сделаю, зависел успех всей операции. От этого вообще зависело все — страшно представить, что будет, если я не смогу.

Они появились на самом верхнем этаже, я увидел их головы, торчащие из окна подъезда. Ярослав помахал мне рукой, и после этого я увидел третью голову — она начала быстро расти и приближаться ко мне.

Первые секунды я растерялся. Я смотрел, сжимая ведро в руках, ноги меня не слушались, чужая голова приближалась. В момент, когда она оказалась совсем близко, я инстинктивно закрылся от нее.

Ведром.

Так получилось, что я справился. По чистой случайности.

Голова упала в ведро с треском и мокрым плеском, я не хотел заглядывать в ведро, но порадовался, что мы предварительно слили из головы всю кровь.

Иначе забрызгало бы.

Меня трясло, но я заметил это только когда поставил ведро на землю — оно ходило ходуном вместе с моими руками. Я поставил ведро на землю и сел рядом, прямо на асфальт.

Они стояли рядом, Лаврентий закурил и мне в лицо ударил дым от его сигареты. Я вдохнул, закашлялся и понял, что у меня адски болит грудь, а руки ободраны в кровь. Летящая голова ударила меня с невиданной силой.

Ярослав хотел, чтобы обезображенную, не поддающуюся идентификации голову, которая при падении превратилась в кашу, вшили в какой-нибудь труп вместо внутренностей, которые мы забираем. У Артура с этим не было проблем, но он спросил:

— А не проще ли это отдать утилизаторам отходов?

— Кому?

— До вас мы все, что вы сейчас забираете, отдавали утилизаторам медицинских отходов. Мусорщикам, короче говоря.

После того, как мы оставили злополучное ведро Артуру, я задышал свободнее. Пока мы шли домой, Ярослав все жужжал о том, что нам надо найти рабочих, что мы не справляемся, что надо расширяться, что дело следует поставить на поток — Артур привозит, наемные рабочие готовят, Артур развозит по точкам, мы ничего не делаем. План был отличный, хоть я его и не слушал — просто шел, очень хотел добраться до дома.

Последним, что я услышал, было:

— Нам нужно зарегистрировать предприятие по утилизации отходов!

Я кивнул и лег спать.

***

Стоило моей голове упасть на подушку, как кто-то начал трясти меня за плечо. Ни минуты покоя!

Меньше суток назад я стал свидетелем убийства и поучаствовал в процессе избавления от тела, после этого встретил призрак девушки, забыть которую не могу до сих пор, не говоря уже о том, что я отведал мяса единственного человека, которому мог открыть свою душу! Я, черт возьми, заслужил отдых.

А когда я открыл глаза, передо мной возникла рожа Ярослава. Не самое приятное пробуждение.

— Мне в голову пришла потрясающая мысль, — сказал он.

Про себя простонал: «о боже» и закрыл лицо обеими руками, потому как не мог дальше смотреть на рожу, довольно ухмыляющуюся надо мной.

Через ладони я прохрипел:

— Просто позвони в прокуратуру и скажи, что я убил того мента. А потом дай трубку мне, и я все подтвержу.

— Вставай уже, фантазер, — почти что с нежностью ответил мне Ярослав.

И я встал. Но сделал это безо всякого желания.

Моя жизнь напоминала забег с препятствиями, причем каждое из препятствий было либо кровавым, либо душераздирающим. Ни одно, ни другое не доставляло мне удовольствия, но все, что я мог — продолжать бежать и преодолевать их. Разве мне не полагалось хотя бы спать между ними?

Это странно, но я не чувствовал ничего, совсем. Полное опустошение, как я вдруг понял, длилось уже давно — даже то, что я испытал при встрече с ее призраком, не заполнило меня ни на каплю. Я просто разозлился из-за того, что оно могло это сделать. Могло нарушить пустоту внутри меня.

Ведь я мог бы заплакать, когда умерла Румани. Хотя бы погрустить.

Вдруг у меня незаметно едет крыша? Я испугался, а Ярослав сообщил мне, что мы с ним куда-то поедем. И я спросил:

— Куда?

А он ответил:

— Ты знаешь то место.

И я сразу все понял.

— Мы там уже бывали?

— Ага.

— С Артуром?

— Какой ты догадливый! — всплеснул руками Ярослав. — Только на этот раз нас повезет Бабаджан.

— Кто?

— Бабаджан!

— Какой, нахрен, Бабаджан?

— Он у нас работает, — осуждающе посмотрел на меня Ярослав.

Я почувствовал себя никудышным владельцем фирмы и растерянно поднял брови.

— О.

А Ярослав добавил:

— Со вчерашнего дня.

Меня только радовало, что у нас появился еще один человек, у которого есть машина. Неважно, что это за человек и как давно работает. Пускай будет хоть маньяком.

А разве сами мы не маньяки?

Но то, чем владел Бабаджан, нельзя назвать машиной. Я понял это, когда узрел это корыто во плоти. Я не понимал, как оно ездит, но, так или иначе, оно это делало, а большего мы и не просили. У машины не закрывалось одно из окон, насквозь проржавело днище и заводилась она по собственному желанию, но ведь был шанс, что она все-таки поедет! И она поехала.

Я отметил еще одну перемену в себе: мне становилось на все наплевать. Если Ярослав сказал, что нам нужно съездить на кладбище — что ж, мы с Бабаджаном едем на кладбище.

В дороге я понял, почему машина в таком ужасном состоянии. Бабаджан водил так, как Лаврентий рубил туши свиней: отчаянно. Если Лаврентий сражался на смерть с тушей, то Бабаджан, похоже, сражался с самой смертью или машиной: если со смертью, то, похоже, выигрывал, а если с машиной – наверно, выигрывала все же она, потому что невзирая на упорные попытки ее убить упорно продолжала работать и скакать по ямам, как резвая кобыла.

Когда мы приехали, Ярослав достал из багажника лопаты, и я заподозрил что-то неладное.

— Только не это, — запричитал я, — только не опять.

— Не опять, — согласился Ярослав, — а снова. Держи.

Он протянул мне лопату, а я опасливо смотрел на нее.

— Сначала скажи, что мы будем делать.

— Не волнуйся, ключи доставать нам не нужно, — успокоил меня Ярослав, но я не успокоился.

Я не успокоился и сглотнул.

— Мы ведь не сирень выкапывать будем, — вздохнул я, чувствуя себя маленьким мальчиком.

— С чего ты взял? — удивился Ярослав и, не дождавшись, пока я возьму лопату, бросил ее к моим ногам.

Конечно, я ее подобрал, но Ярослав уже не видел этого, так как повернулся ко мне спиной и бодро зашагал вглубь кладбища. Я пошел за ним, а Бабаджан даже не выходил из машины. Мы приближались к тому месту, где вели раскопки в прошлый раз, и меня обдало недобрыми воспоминаниями; закралось предчувствие.

Я так и не спросил у него, зачем мы здесь – вдруг он огреет меня лопатой по голове и закопает в свежей могиле?

— Вроде бы, пришли, — раздолбайски сказал Ярослав и остановился. Я остановился рядом с ним.

Мы стояли около участка, сплошь заваленного венками.

— Значит, мы снова будем расхищать могилы?

— Можно и так сказать, — кивнул Ярослав. — Если мясо от нас увозят, то мы поедем за ним.

— Так вдохновляет, — фыркнул я.

— Эта могила самая свежая. Выкопаем — все тело будет нашим.

Я глубоко вдохнул. Кончики пальцев похолодели.

— Как ты меня обрадовал! — выдохнул я, почувствовав себя так, будто кто-то ударил меня под дых.

Ярослав посмотрел на меня осуждающе.

— Если б ты думал о нашем деле, эта новость действительно бы тебя обрадовала!

Я не хотел с ним спорить.

— Ладно, чем раньше начнем — тем раньше закончим, — вздохнул я.

И мы принялись копать.

Когда мы раскидывали в стороны венки, я думал о том, что после они сослужат нам хорошую службу. Не будет видно неряшливо закинутую на место землю.

По правде говоря, я никогда не мог назвать свою физическую форму хорошей. Да что уж там, даже удовлетворительной не назвал бы. И я, черт возьми, регулярно раскапывал могилы, а это, скажу я вам, задача не из легких! Я думал, что, если после такого труда не обрасту рельефными мышцами, как еж иголками, то буду разочарован.

Но я так и не оброс. Сейчас, после всего, я такой же тощий, каким был тогда.

И почему мы всегда делали это ночью? Ах, да, чтобы избежать внимания. Но рыть землю в темноте все равно неудобно. Особенно если делаешь это несколько часов кряду. А когда ты уже стоишь в могиле, сложно понять, куда ты вообще копаешь: вверх, вниз, влево или вправо. Кругом темнота, и ты просто выбрасываешь комья земли – куда? А куда придется. Пару раз мы бросали землю друг на друга и отбивались отборными ругательствами. Ох и приятно же было мне материть Ярослава! Мы не сразу поняли, что копаем уже не землю. Только когда Ярославу в лицо прилетел цветок из тех, что остались в гробу. Гвоздика.

Я посветил фонарем нам под ноги. Доски от сломавшейся крышки гроба, как в прошлый раз. Через землю местами виднелся черный костюм, в котором похоронили покойника.

Тогда мы опустились на колени и начали разгребать землю голыми руками — сколько работали, но так и не научились делать это в перчатках — и у нас в ладонях закопошились белые юркие черви.

Запах стоял ужасный. Прежде он был законсервирован черным костюмом, но стоило нарушить герметичность и вонь распространилась на всю округу. Не просто вонь тухлого мяса. Мерзкий, тошнотворный трупный запах. Запах смерти.

Зажав рот рукавом, я посветил фонарем в сторону креста, который мы прислонили к соседней ограде. Мои глаза слезились, но я смог разглядеть дату.

«Твою мать!» — попытался крикнуть я, но из-за рукава получилось только что-то промычать.

Ярослав перепутал могилы. Эту закопали неделю назад.

Он ужаса меня затрясло. Позже я часто задавался вопросом, почему я так испугался. Ведь нет разницы, какую могилу ты раскапываешь. Будь ей хоть сто лет. Раскапывать могилы нельзя вне зависимости от того, сколько в них лежат трупы. Но раньше меня это не ужасало, а как влез в могилу недельной давности, так чуть не поседел!

Со временем я признался себе в том, насколько постыден мой тогдашний ужас. Я испугался трупной вони, копошащихся червей и присутствия разложения. Как какой-то ребенок. Я испугался того, чем становятся все люди после смерти, я испугался самой смерти. Столько времени имел дело с мертвецами – и на те.

Но в тот момент я вдруг начал чувствовать. Этот ужас стал моим первым чувством, казалось, за целую жизнь, хотя я и не смог оценить значимость момента.

Мы с Ярославом в панике принялись карабкаться вверх, прочь от зловонного трупа у нас под ногами, но из-за резких и хаотичных движений земля осыпалась. Мы падали вниз. Наши попытки увенчались падением: мы оба упали на дно могилы, прямиком в логово разворошенных червей.

В тот момент я поражался, что меня до сих пор не вырвало, а Ярослава трясло.

Под моей спиной вились черви. Я лежал на руке покойного и чувствовал кость. От отвращения у меня дрожали губы, но после этого я смог выбраться без проблем. Я уже никуда не торопился и спокойно вылез на поверхность. Могила вдруг оказалась не такой уж и глубокой, а вылезать из нее – проще простого.

Потому что после того, как я полежал в опарышах верхом на полуразложившемся трупе, я уже ничего не боялся.

Когда выкарабкался Ярослав, я ждал от него извинений. Забыл о том, какая он бессовестная скотина — впрочем, об этом Ярослав мне сразу же напомнил своей рожей. Закапывать червей обратно мы не стали. Просто не смогли. Оставив все, как есть, в полусне брели по кладбищенской дороге, пока на горизонте занимался рассвет.

Мы уходили все дальше, но запах оставался таким же сильным. Мы провоняли смертью и тащили ее за собой.

Когда мы вышли с кладбища, оказалось, что Бабаджан уехал.