Созданный.

Нет, процесс его появления на свет всё-таки был не столь отвратителен и чудесен, как бывает у наших людей. В мире, где он появился, вообще мало что было, как у наших людей. Это был очень честный мир. И здешние люди появлялись в нем, уже обо всём зная.  И о том, что начало они берут не из круглой клетки в женском теле.

И то, что рождение их никому не причиняет особых мук. И о том, что жизнь их в стандартном виде — не жизнь вовсе, а череда чёрных букв, оставленных на некотором белом поле в определенной последовательности, все они знали тоже.

Но, как было сказано ранее, мир их был очень честный и позволял всем и каждому относиться к жизни, как они хотят, и думать, что хотят.  Чонгук думал, что завёрнут в стекловату, и от этого ему так темно и жарко. Автор уже вложил в его голову необходимые знания о мире, так что Чон имел представление, что такое стекловата. 

Рукой он потрогал пространство перед собой, чтобы убедиться, что никакой стекловаты нет.

Темно? Это потому что глаза закрыты. Жарко? А как ещё входящему в мир организму реагировать на горнило новорожденных чувств у себя внутри?  Не открывая глаз, Чонгук уложил ладонь на грудь. Почувствовал сердцебиение под пальцами и с волнением подумал, что тут, у себя под ладонью, он наконец живой. Захотелось рыдать, как младенец, и кашлять, как старик.  Но вместо этого Чон Чонгук только вдохнул глубоко и сдержанно. Он помнил про законы честного мира — что бы он ни думал, открыв глаза, он не увидит жизнь. А увидит только некоторое белое поле, потому что находится в состоянии появления.  В мирах, подобных этому, всегда наступал такой момент. Ответственное, тяжёлое, единственное в жизни мгновение — момент появления перед читателем. В других мирах человек мог предстать перед читателем кем угодно — рыцарем, супергероем, боксёром с кровью в уголке рта, продавцом спичек с заплатками на коленях... А здесь, к счастью или нет, всё будет по-честному. И читатель посмотрит на Чона и увидит только Чона.

Наверное, поэтому на нём сейчас и нет ничего — ни масок, ни чужой кожи, ни одежды — только Чонгук и всё. Только Чонгук на неком белом поле. 

Он подумал, и ему вдруг стало вдвое жарче. Чон Чонгук смутился в первый раз. Он почувствовал, что на него смотрят.  И это был не взгляд автора.

Автор неощутимый — взгляд его, как воздух, никогда не осядет на ком-то одном; он смотрит на всё сразу из далёкого далека и как будто из прошлого.  А Чон чувствовал цепкий взгляд.

Настоящий. В настоящем. Он понял, что это смотрит читатель. И сердце его заколотилось ещё сильнее. Уже. Уже! Когда он только-только появляется. Когда он ещё так не готов!  Ему захотелось закрыть себя руками. Но он снова сдержался. И сам открыл глаза.  Кругом было белое поле. Чонгук повёл головой и усомнился в честности мира: на него смотрели, а ему самому и взглядом-то не за что зацепиться. Он посмотрел вниз и не увидел себя; тело его ещё сливалось с белым полем. 

— Меня зовут Чон Чонгук, — сказал Чон, недолго послушал белизну и повторил уже во всю силу своих лёгких.

— Меня зовут Чон Чонгук! Я знаю, что ты на меня смотришь! 

Белизна как будто чуть-чуть зарябила, как молоко в чашке, если в неё легонько подуть. Мир безмолвно, но честно дал Чону понять: даже если читатель и отреагировал, он все равно не смог бы этого заметить. И это не то, чему можно научиться; персонажу читателя нельзя увидеть ни сейчас, ни после появления в мире, ни даже через десятки лет. Из них только одному дано видеть сквозь миры. И это не Чон. 

— Меня зовут... Чон Чонгук, — только и смог повторить он; уже тихо и слегка растерянно. 

Хотя теряться не следовало, а следовало быть благодарным: не любой автор, да и тот не во всех мирах, позволил бы случиться такой встрече героя и читателя. Иные персонажи идут по жизни, по своему сюжету, и даже не подозревают, что на них смотрит кто-то способный видеть сквозь миры. И видит же. Чон это кожей чувствует.

Читатель смотрит.

И только на него — потому что больше здесь смотреть не на что. 

Чон Чонгук  в новый раз повел головой, будто опасаясь, что неподалёку может появиться что-то ещё, но тут же замер.

Он вдруг увидел себя.

То есть, маленькую часть себя — своё плечо.

Увидел близко и ясно — в деталях, до родинки.

Спохватился и вытянул перед собой руки.

Его руки! 

Он кое-как, очень спешно унял себя и осторожно пощупал пальцами волосы.
А потом ещё осторожнее и всё лицо.
Коротко и как-то по-глупому засмеялся: не почувствовал ни следа от того безликого белого поля, частью которого и сам когда-то был. Он стремительно появлялся — даже проявлялся на бледном фоне и принимал объём.

Чонгук был уверен, что это с ним делает взгляд читателя. Что под этим взглядом, в нём, в Чоне, пробуждается что-то, отчего глаза его приобретают блеск, лицо — цвет, а остальное тело — полноценность.

Теперь он мог видеть свои ключицы и грудь, на которую укладывал ладонь и в которой творилось горнило. Мог видеть живот и всё, что было ниже до кончиков ногтей на больших пальцах ног. 

— Я... — произнёс Чон и внимательнее вслушался в то, как звучал его голос.

— Я ничего?  Он спросил это, не красуясь, без кокетства — совершенно искренне.

Он получил внешность, которую пока не с кем было сравнить. 
Но мир напомнил ему, что из них двоих только читатель может слышать сквозь миры.

Чон сосредоточенно сжал и разжал перед лицом пальцы правой ладони, чтобы не думать об этом и сильно не огорчаться. В конце концов, позже автор даст ему целый мир, и в нём он будет говорить с кем угодно.

И смотреть на кого угодно. 

Читатель всё смотрел.

Чон вспомнил, что иногда вместе с буквами это могущественное существо способно и мысли его прочесть. Отчего-то ему стало стыдно и больше не хотелось думать о других. 

Сейчас они были только друг с другом, и Чон понимал, что это мгновение больше не повторится. Начнется его история, он забудет, что с ним происходило в момент появления на свет, и каким он тогда — сейчас — был.

Он пойдет по своей дороге жизни — по своему сюжету — и будет обращаться к читателю редко, в минуты душевной слабости. 

А пока он может сказать, что угодно. В отличие от него, читатель в состоянии запомнить его слова.

Он может попросить не оставлять его, даже если жизнь Чон Чонгука покажется читателю слишком скучной.
Он может спросить, а помнит ли читатель свое появление; и что тогда читатель говорил тому, кто на него внимательно смотрел. 

Чон улыбнулся и сказал, глядя куда-то далеко вперёд:  — Знаешь, а мне казалось, что я в стекловате.