♥
— Даня!
Он покрывается мурашками. Неосознанно, неоправданно, нечаянно позабывшись поворачивает голову на голос. На свое имя, так невозможно вкрадчиво произнесенное. Сказанное одними губами. Может, и не сказанное вовсе. Застывшее у него в подсознании, иногда повторяющееся на репите, как мантра — её голосом.
В ответ на Даню смотрит пара туманных глаз. Он не может определить их цвет — он не хочет его определять. Космическая пыль, осколки сгоревших звёзд, зародыши будущих чёрных дыр — вот какого они оттенка.
Будь его воля — он брал бы остывшие угли из печи и крошил их прямо в зрачки. Грязно размазывал по радужке. Получал бы справедливый подзатыльник от препода по рисунку, потому что — "Даниил, нельзя использовать чёрный вот так открыто. Нет там его".
Сгнившие по осени листья ясеня — есть, старинные медные монеты, от и до покрытые ржавчиной — есть, побуревшая от времени кровь на белой рубашке — и та есть.
А чёрного — нет.
Так Даня ему и поверил.
Чужая теплая ладонь невесомо пробегается по руке. Вверх — грубой ржавчиной, вниз — бурой кровью.
А глаза, всё-таки, чёрные.
— Кашин. — уже тише шепчет девушка, левой стороной рта улыбаясь. Косо, почти надменно.
И Даня старается не палиться слишком уж сильно. Хотя, казалось бы, куда уж больше. На щеках тлеет румянец, собираясь разгореться за считанные минуты, а живот скручивает только от одной интонации.
Каждый произнесенный звук — сбитый ритм сердца. Каждое лишнее касание — раскаленное железо по коже, после которого останутся шрамы. Уродливо-красными следами, как после кипятка. А может, вздувшимися волдырями. Смотря, какая степень ожога. Какая стадия помешательства.
Катя косо улыбается — и Даня проклинает себя.
Невыносимо.
— Что тебе? — Коротко. Отрывисто. Тихо. Потому что нельзя прерывать монотонный голос преподавателя, вдалбливающего основы цветовой палитры старшеклассникам. Потому что невозможно произнести что-то более осмысленное — иначе он пропадёт. И одними ожогами тут не обойдешься.
А Кате просто скучно.
— Дай руку. — Просит невинно, будто бы тело Дани и без всякого разрешения не находится полностью в её власти. Так заведено с первой их встречи, объявлено негласным законом. Не до конца жизни, но, по крайней мере, на ближайшие десять минут точно — до восстановления нормального ритма сердцебиения.
Даня думает, что Катя давно уже догадывается. Но продолжает — с грацией и изяществом, с чистыми нотками садизма. Ему пора перебираться этажом выше, в класс фортепиано. Там заценят.
Он протягивает руку и безразлично поворачивается к своему начатому рисунку. Безразличнее некуда.
Тёплые пальцы задирают рукав рубашки, и Даня свободной рукой стискивает карандаш до слабого треска. Катя следит за ним. Конечно, она это делает.
Раздается тихое фырканье с её стороны, а затем что-то холодное и влажное проходится по открытому участку кожи. Даня вздрагивает всем телом и бросает возмущенный взгляд на Катю. Она, одной рукой придерживая его за запястье — господи, она держит его за запястье — второй медленно, будто бы специально оттягивая время, выводит красной гуашью и тонкой кисточкой на предплечье косые буквы.
Карандаш дрожащими пальцами приходится отложить и надеть лежащие рядом очки.
Вообще, без них легче. Смотря на композицию, над которой работаешь, можно не отвлекаться на посторонние мелкие детали, не зацикливаться на чем-то одном, видеть картину целостно.
Меньше рассматривать, больше действовать.
С ними взгляд прикипает сначала к потресканной вазе на недоделанном натюрморте. Затем — секунда, не больше, — скользит по трещинкам на обветренных, чуть розоватых губах.
Катя поднимает свои глаза, никакими линзами не скрытые — пистолет без глушителя, граната без чеки — и коротко подмигивает. Пуля в висок была бы милосердней. Чувствовалась бы менее болезненно. Потому что пуля в висок (или нож в печень, тут как Дане удобнее) — это безоговорочное «убит». Безмятежное — похоронен. В сером костюме, в цветущей юности, в самом разгаре помешательства. Мёртв давно и надолго — и точка.
А так — никакая не точка, и даже не запятая. Двоеточие? Вопросительный знак? Даня не может сказать, потому что такого знака ещё не придумали. Не успели вывести на свет что-то подходящее, чтобы выразить эту сингулярность.
Катя очки не носит принципиально, хоть зрение у неё раз в десять хуже, чем у Дани. И ресницы тушью подкрашивает — не иначе.
Даня часто виснет, просто разговаривая с Катей ни о чём. Просто она спрашивает — как твой день? Чем занимался? Поможешь с домашкой? И Даня старается не смотреть слишком пристально, не впитывать в себя каждое слово губкой, проживая каждый день лишь за счёт её голоса, вновь и вновь отскакивающего от стенок внутри головы.
Сейчас же Катя держит его за руку, мягким ворсом расписывает бледную кожу, и подмигивает.
Первое Даня уже готов считать концом света. Остальные два факта просто дробят реальность на мелкие частицы.
Он туго проталкивает осевший в горле ком, который опадает прямо в желудок, взрываясь там ядовитой кислотой, прожигая внутри бездонную пропасть. Руки, кажется, теряют чувствительность на пару мгновений и становятся ватными. До одури сильно хочется придвинуться ближе, насколько это только возможно, пальцами трогать, касаться этих невозможно длинных ресниц, очерчивать подушечками шершавые губы, вжимать в себя до асфиксии, до полного растворения.
Катя, нагло ухмыляясь, отводит этот секундный взгляд, и снова возвращается к своему творению.
Даня, собирая себя по частичкам, машинально смотрит туда же — себе на предплечье. «Катя + Даня = <3» — неровным почерком, ножом по сердцу. Не ранен и не убит — застрял где-то на горизонте событий.
Катя в ожидании приподнимает брови, смотрит весело.
Косая улыбка — и ты никогда не должен ждать чего-то хорошего, напоминает себе Даня.
Он, едва касаясь, убирает со своего запястья тонкие пальцы. Отрывает, словно расплавленный пластик, оставляющий привычные ожоги на тонкой коже.
— Катя. — Больше с укором, меньше с обидой и сгоревшими в огне румянца ожиданиями. — Ты думаешь, оно теперь отмоется?
— Не знаю. А что?
Даня качает головой и встает, направляясь в сторону туалета. Катя следует по пятам.
— Ты-то куда?
— Смыть тебе помогу.
Стоит, наверное, уговорить её остаться в классе. Не подпускать снова, не позволять прикасаться хотя бы ближайшие пару недель — пока фантомные ожоги не покроются волдырями и не лопнут, снова заживая. Оставляя очередные белесые шрамы, под стать бледной коже.
Но Даня, к сожалению, не убит. Даня хочет чувствовать пальцы Кати на своей коже, даже если они будут дробить кости, корёжить сухожилия. Или альтернативой писать — «Катя + Даня».
Они идут в туалет рядом с классом. Даня заходит первым, молча закатывает рубашку повыше и кладет руку в умывальник, включая воду. Ужасно неудобно.
Сквозь шум воды и аритмичное биение сердца в ушах, он слышит, как защелкивается дверь. Чувствует подрагивающим, напряженным телом, как Катя встает совсем рядом — слева, чуть сзади. Мерное дыхание чувствуется рядом с ухом. Всё же помещение не рассчитано на двух взрослых людей.
Всё, о чём может думать Даня — Катя, Катя, Катя. А ещё — вот бы хуй не встал.
Катя почему-то цыкает, и приказывает:
— Рукав держи повыше.
Пальцы на ногах поджимаются.
А потом Катя начинает мылить изрисованную кожу, руку Дани твердо придерживая.
Внутри кишечника — полчища ядовитых ос. Тарантулы, гиппогрифы, пауки-птицееды. Весь контактный зоопарк и вымершие динозавры. Бабочки-капустницы копошатся под горлом. Их мерзкие коконы пылятся в лёгких.
Рука пылает под ледяной водой, и каждое касание — всё тяжелее.
Поэтому, как только Катя отпускает его руку, предварительно вытерев её висящим рядом полотенцем, Кашин бездумно кивает и чуть ли не бегом возвращается в класс. Бормочет извинения преподавателю, говоря, что срочно должен идти домой. Скидывает незаконченный натюрморт на подоконник, краски — в коробку, а следом за ней и палитру. Хватает сумку и на выходе почти сталкивается с девушкой. Та ловит его, удивленно спрашивает:
— Уходишь?
— Ухожу.
— Быстро ты. Меня не подождешь?
И ехидно улыбается.
***
По пятницам у них сдвоенные занятия с группой другой преподавательницы.
Даня под шумный гогот одноклассников на фоне заканчивает роспись — розы на черном матовом картоне выглядят хорошо, он который час кропотливо выводит капли росы, стараясь не пачкать работу, игнорируя затекшие плечи и резь в глазах от рисования без перерыва. Нужно закончить как можно скорее, и перейти к рисунку.
Остаётся час до конца занятия, и через шумные выкрики за спиной «карте место! Илья, не мухлюй, бля» в коридоре наконец слышатся размашистые шаги. Дане не надо поднимать голову, чтобы узнать их. Сердце сбивается с ритма совершенно нечестно, и он только и может, что крепче обхватить кисть.
— Ты же обещала, что сегодня композицию вместе делаем, эй!
— Напомнил об этом бы три часа назад — мы бы и сделали. — отмахивается она, сгибаясь еще сильнее, пока со всех сторон его обволакивает мартовская уличная свежесть. Катя смеётся ему в волосы.
Отвратительная привычка, появившаяся в последний месяц Катиной забавы ради — обнимать Даню при встрече. Подходить сзади, просовывать руки поперёк сердца, разъебывать по пути органы, пачкать все работы, стискивая его насмерть, так, что сделать вдох становится невозможно. Дышать здесь можно только Кате — ему на ухо, щекотной трелью, выдыхая весь суточный запас кислорода, рассчитанный на двоих.
— Опять без меня заканчиваешь? — спрашивает на автомате, скорее для приличия.
Кате на самом-то деле абсолютно плевать на свои работы — на композицию, живопись и лепку, ей просто чхать хотелось. Появится на занятии — и то чудо. Как только выпускаться собирается?
Этот вопрос волнует исключительно рыжего друга. Может, он все еще не верит в то, что за неаттестацию и отвратные оценки Кате ничего не будет. У Кати есть чёрные глаза-вселенные, брат-студент академии Репина, уже оправдавший все ожидания за них двоих, и родители богатые, приезжающие раз в полгода к ней. Этого ей достаточно.
Катя даже не пытается разложить гуашь и сесть за работу. Гогочет вместе с ребятами, смотря, как Дрейк проигрывает третий раз подряд, немного трется около Дани, расспрашивая о чем-то бессмысленном, а потом смотрит на часы и тащит уголок рта вбок.
— Миль пардон, мадам, я отойду ненадолго.
Хищно облизывает нижнюю губу (Кашин готов перегрызть ей глотку за это) и мартовским котом уматывает в коридор. Становится нестерпимо тоскливо, и он съезжает вниз по стулу, ненадолго откладывая кисть. Может, попросить её попозировать для рисунка? Тогда Катя останется рядом дольше, чем на полчаса.
Невеселые размышления прерываются громкими возмущениями Мазелова, который в рукаве у Дрейка отыскивает два лишних туза. Карты, к слову, у них запрещены, но преподаватели по пятницам познают дзен и мирно пьют чай в учительской, а значит работают все на отъебись.
Все, кроме Дани, которому нужен красный аттестат и пять идеальных работ для просмотра. Катя возвращается чернее тучи спустя минут семь. Пинает ножку стола. Задевает баночку с водой, разливая большую часть.
— Аккуратнее! — Даня успевает выхватить роспись за секунду до столкновения с грязной жидкостью, она остаётся невредимой лишь чудом.
— Да я и не собиралась...
Даня мелочно улыбается про себя, а на деле недовольно щурится на пролитую воду и возвращается к каплям росы на цветах — сегодня нужно закончить, потому что в понедельник прийти не выйдет. До математики остаётся всего ничего, а значит занятий с репетитором становится в разы больше. Да и плевать, наверно — Катя по понедельникам в любом случае не появляется.
— Ты портрет делать начала? — спрашивает рыжий через некоторое время, когда сидеть в тишине становится совсем неуютно.
— Не-а.
— Просмотр через два месяца.
— Шок.
— У тебя ноль готовых работ.
— Вот это да. — Катя лениво поворачивает голову. — А тебе не похуй?
— Представь себе. Не хочу, чтобы ты здесь столько лет просидела и даже аттестат за это не получила.
— Сдался мне ваш аттестат. В пизду.
Катя пожимает плечами, пододвигается чуть ближе и стягивает с него очки, хватаясь прямо за линзы, нагло марая их отпечатками пальцев. Даня трет уставшие глаза вместо бесполезных возмущений. С ней всё всегда бесполезно.
— Верни.
— Не-а. Я свои оставила дома, а мне еще столько сделать сегодня надо, ужас... — она неумело цепляет их себе на переносицу и Кашин на долгую секунду застывает. Закатное солнце так невовремя пробирается в кабинет, подсвечивая чужие тёмные глаза. Катя выглядит домашней, чуть сонной. Радужки больше не кажутся бесконечными чёрными дырами. Радужки превращаются в тягучую смолу и Даня тонет.
— Тебя почему вчера не было?
Странно, что девушку это вообще волнует.
— Я же кувшиностылочка на Даню Кувшина хехе на прошлой неделе дописал. Дополнительно приходить больше не буду, — Катя смотрит пристально, а Даня слишком слаб, поэтому приходится невольно добавить, — Наверно. Не знаю пока.
— Ну сообщи, как узнаешь. Чё мне, одной ходить?
Кашин закатывает глаза. Занятий по четвергам у их группы нет, да и не было никогда. Но они вдвоём всегда приходили, потому что у неё по четвергам ещё фортепиано. Воздух в лёгких и лишние тридцать минут в неделю с Катей — вещи совершенно идентичные. Но Даня за этот год так сильно устаёт...
Окончательно его доводит то, что в прошлый раз Катя сбегает уже через минуту после своего появления — она отпрашивается из-за плохого самочувствия, воспаление хитрости. А потом в кино идёт новый мультфильм.
Даня рассматривает чужие работы, сохнущие на подоконнике, и краем глаза провожает знакомый силуэт в окне. В тот раз Катя даже не прощается, и Даня решает — пожалуй, с него четвергов достаточно. Среди бесполезных заметок в телефоне появляется новая — «Переболеть до начала Мая. Экзамены»
Тем более, мать дома все настойчивее пилит по поводу поступления и Даня считает это весомой причиной. Он правда должен перестать думать о посторонних вещах. Перестать выглядеть так жалко.
Катя, наверно, умеет читать мысли.
Приподнимает бровь, вопросительно смотрит. Даня смаргивает глупые желания. Ему правда нужно сосредоточиться на важных вещах. И девушка больше не должна быть одной из них. Не должна быть единственной мыслью в голове. Катя больше не должна быть центром вселенной.
— Я больше не буду по четвергам ходить. — произносит уже увереннее, концентрируя взгляд на испачканных в гуаши пальцах. Снова смотрит на неё. — И по понедельникам тоже. Ермолаичу сказал, да и работы почти закончил.
— Бросаешь меня? — скалится та, продолжая оскорбленно пялиться через линзы очков. Хочется немедленно их отобрать.
Хочется спросить — а кто кого тут бросает? Но на это Даня пока не способен.
— Нет, я же в среду и пятницу все равно здесь. Портрет начать еще надо...
— Поня-ятно.
Рыжий знает — ничего ей не понятно. С другой стороны — пусть обижается, сколько захочет. У Дани теперь репетитор по четвергам, экзамены на носу и короткая заметка в телефоне, дающая хрупкую надежду. Скоро выпускной — скоро конец этого помешательства.
— Кого рисовать собираешься? — очки возвращают на место, нарочно скользя тонкими пальцами за ушами. Катя медленно заправляет его рыжие волосы, подталкивает оправу ближе к перегородке. Сухой ком царапает горло, когда Даня сглатывает вязкую слюну.
Тебя — привычно теплится на языке, медленно скользит по небу, раздирает десна.
Катя — вкус крови. Переболеть.
— Да рефы в интернете найду какие-нибудь, и дело с концом...
Нервно дергается плечо.
— Ты разве не кого-то из наших рисовать собирался? — Катя снова влезает в его личное пространство, обхватывая затылок, поворачивая голову назад. Вместе с ней Даня обводит расфокусированным взглядом громкую толпу. Пока никто не обращает на них внимания, Катя медленно вгоняет ему теплый вопрос в затылок. — Неужели никто не нравится?
Подначивает, подталкивает к краю. Хочется рвать на себе волосы. Рвать лежащие в рюкзаке эскизы тёмных глаз и впалых щёк.
— Я...
Вряд ли Даня сейчас сможет припомнить хоть кого-то, кого бы хотелось рисовать так же сильно. До зуда в пальцах, комка в горле и тянущей тяжести в животе.
— На погоны тебе, оп-па! — смеется сзади Илья.
— Опять молчишь, ц-ц-ц. Да не стесняйся, Данилка. — подмигивает Катя, пока их разделяют всего пара сантиметров и запачканные стёкла очков. — Все устроим по высшему классу.
Хочется протестовать, кричать и нещадно позориться, умоляя. Пожалуйста, перестань. Если тебе в очередной раз испортили настроение, не значит, что отыгрываться нужно на мне.
— Максим? ДенисДрейк? Хотя нет, мне кажется, ты больше по брюнеткам, м? — Катя все продолжает нарочно шептать в тлеющую кожу, пока Даня впивается ногтями в потёртый стол, выпрямляясь ещё сильнее. — Тогда Илюшка, пойдёт? Или кто-то всё же есть на примете?
Даня ведь тоже не железный. Глаза в панике шарят по разношёрстной толпе и первыми натыкаются на Шикину.
— Арина. — он сжимает губы, вымученно корча улыбку. Очередной повод поиздеваться для Кати не должен выводить его из себя так легко.
— Прям так? — щерится та в ответ, и в её глазах загорается неприятный огонек. Загадывай желание, падает метеорит. Не говори вслух, не сбудется.
— У вас довольно специфический вкус, уважаемый.
— Арина красивая. — зачем-то добавляет Кашин.
Хочется попытаться вывести Катю в ответ.
— У неё интересные черты лица. Нос нестандартный, форма губ классная, глаза...медовые такие.
— Да что ты говоришь? Никогда не замечала.
— Да. В акварели хорошо выйдет.
— Поняла, приняла... Хотелось бы с ней пососаться?
Ни с того ни с сего вбрасывает Катя, растягивая губы ещё сильнее, и падающий метеорит убивает все живое на планете.
Даня давится воздухом.
— Что?
— Ну, знаешь, объебенный нос, охуенные губы...
— Я не так сказал!
— Суть одна. — распаляется Катя, зло скалясь.
Подбирается ближе, хотя и чувствуется это теперь донельзя неприлично, кладёт руки на плечи, стискивая их, и заговорчески шепчет на ухо.
— И давно ты на Шикину дрочишь, м? Как часто, Дань? По понедельникам и четвергам? — Я не... Ты совсем уже?..
Кашин пытается отцепить от себя тонкие пальцы, отодрать от уха свистящий шепот, сбежать немедленно. Лицо заливает румянец, и он молится о том, чтобы ребята сзади продолжали орать как можно сильнее.
Катя не отпускает, Кате по злому весело.
— Представляешь её руки на себе? В своих волосах? Как ты провожаешь её после художки, а потом зажимаешь около подъезда? — кончики ушей нестерпимо горят, кожа головы немеет, а Катя все теснее прижимается горячим дыханием вплотную к ушной раковине. — Стаскивает с тебя чёрное пальто, притирается бедрами, хватает за шею, пока вылизывает рот, да?
Холодные ладони съезжают с плеч и неспеша перетекают на горло, чуть сжимая яремную вену, и кровь стучит в голове все отчетливее. Данил дышит через раз, сжимает глаза до цветных пятен.
— Рубашечку свою накрахмаленную тоже для неё носишь? Весь такой безупречный постоянно, с закатанными рукавами, с горлом распахнутым... — Холодные пальцы проходятся по кромке белого воротника, задевая по касательной горящую кожу. Чуть помедлив, перетекают ниже, неспеша цепляясь за верхние пуговицы. Катя бездумно играется с первой, то вгоняя, то выгоняя из петельки. — Бля, разве удобно будет их расстегивать? Ну, знаешь, не в рубашке же ты с ней собираешься... Красиво, не спорю, но я бы в процессе всё порвала.
И Даня перестаёт дышать вовсе, потому что представляет. Катя тепло фыркает в ушную раковину.
— Ну не молчи, Дань, мне, может, интересно, как в целом дела обстоят.
А Даня не видит, но слышит косую ухмылку на чужих губах, остающуюся рваным порезом на его самообладании, пока Катя не перестаёт скользить руками с шеи на ключицу, с ключицы на верхние рёбра, с рёбер обратно на шею, оставляя на коже новые и новые ожоги.
На секунду думается, что он всё ещё спит, и это очередной дебют Кати в его извращённых фантазиях. Снова зарисовался на ночь глядя вместо зубрёжки интегралов, поэтому и чудится всякое. Но он ведь не спит — беспокойные руки чувствуются слишком реальными. Больное воображение так ещё не умеет.
— Перестань. — шатко говорит Даня то ли ей, то ли себе.
Касания Кати значат ровным счётом ничего, но разъебывает даже с этим знанием не меньше. Катя, конечно, не перестаёт. Сжимает плечи ещё сильнее, чуть их разминая. Спрашивает весело:
— Левой рукой уже пытался рисовать? Правая-то занята будет в процессе... Хотя ты же у нас одарённый ребенок, даже с закрытыми глазами справишься. Справишься ведь? — Ладони её быстрым движениям откидывает очки и ложатся на пылающие веки, и роспись, мельтешившая перед глазами, оказывается перекрытой черным экраном. Черным экраном, на которой тут же проявляются до боли знакомые черты лица. Катя выбита ярким клеймом в его подсознании. — Ну куда кисточку-то выбрасываешь? У нас тут следственный эксперимент в самом разгаре. Медовые глаза, ну надо же... В акварели, говоришь, хорошо выйдут?
И Даня отрицательно мотает головой. Нет, никакой акварели — слишком мягко, слишком чисто. Если и рисовать, то только черным углём, чтобы безостановочно марать им руки и бумагу, растирать линии всей ладонью, тонуть в этой грязи.
— Да. — Даня прокашливается, пытаясь совладать с дрожащим голосом. — В акварели. А теперь, будь добра, убери руки и...
Катя его не слушает, только сильнее давит на глазницы, и голова начинает кружиться ещё сильнее. Нехватка кислорода — дело такое. В открытом черном космосе воздуха нет.
— Боишься, что Шикина заметит?
— Нет! — он боится любого взгляда в их сторону. Вслушивается в галдёж, ловит краем уха размеренные Катины вдохи-выдохи.
— Тогда чего дерганый такой? Расслабься давай, Аринка пока в карты рубится с мальчишками, да и мы с тобой ничего такого не делаем...
И Даня в который раз за эти минуты жалеет, что вообще ляпнул про Арину Шикину. Нервно сглатывает, когда горячее дыхание снова обжигает верхушку уха — на этот раз ещё ближе, ещё хуже. Зрение временно отсутствует, и вместо него обостряется сенсорное восприятие.
Его кроет. Шум в ушах заглушает орущих одноклассников, и он просто не понимает, чем всё это заслужил.
— Катя...
— А вообще, — говорит она тихо, пальцами своими спускаясь ниже: вдоль по пылающим скулам, указательными пальцами по крыльям носа, почти — почти — касаясь губ, останавливается на линии подбородка. И Кашин знает — Катя чертит траекторию для дорожек слёз. Милосердно протаптывает тропинки, рубит каналы, роет траншеи, чтобы ночью было легче. — я бы на твоем месте ещё подумала. Ну, Аринка объективно не очень, признай. Мы тебе получше найдём. Подумаешь ведь?
— Ха, выкуси! Денис - лох, объелся блох! Четвертый раз продул, чепушня!
— Пидрила - мухлёжник! Переигрываем!
— Ещё чего! Давай, вставай на стульчик и кукарекай как договаривались!
Даня не воспринимает половины из того, что говорит Катя. Но нервно кивает несколько раз, потому что руки наконец исчезают с лица. Закончилось. Сил не остаётся даже не то, чтобы открыть глаза.
Катя ведь точно знает, да? Не может не знать. Может быть, воображение после пережитого наконец переходит в конечную конченную стадию развития и теперь умеет генерировать тактильные галлюцинации. Может быть, он всего-навсего окончательно едет крышей. Но когда чужие зубы внезапно касаются мочки уха, Даня дергается так, что злосчастная баночка на столе всё же переворачивается полностью, пачкая разводами почти законченную роспись.
Данил в ужасе распахивает веки и вступоре утыкается взглядом перед собой, молча наблюдая, как грязная вода размывает недоделанную капельку росы, а следом за ней и все розы.
Ну, роспись идёт на выброс.
— Упс. — без всякого раскаяния говорит Катя, за секунду успевая переместиться на подоконник, параллельно скинув на пол пару сохнущих работ. Солнца уже давно не видно за еловыми ветками, розовеющее небо перекликается с его чуть румяными щеками, растрепанные волосы неровно торчат во все стороны. И черные Катины зрачки — голая канализационная шахта. Падай не хочу.
Но он, конечно, хочет. Даня снова закрывает глаза.
— Еба-ать... — Дрейк, оскорбленно закончивший кукарекать где-то на фоне, очень вовремя появляется за спиной. — Ермолаич тебя придушит.
Кашин устало трёт веки. Севшим голосом отвечает:
— Да я и сам справлюсь...
— Ну, не кисни, Дань. — чужая ладонь поддерживающе ложится ему на плечо, несильно тормоша. Он дергается. Кидает взгляд на Катю, чтобы увидеть, как та клонит голову на бок и щурится в ответ. — Подумаешь, три недели ебашил... Сейчас мы с Ариной на батарее высушим и нормалёк будет!
Данил дергает плечом, шатко встаёт со стула, пока грязная вода не успела запачкать ещё и рубашку.
— Обяза... — поворачивается было к Шикиной, чтобы спихнуть на неё уборку, пока будет приходить в себя в туалете, но замирает на полуслове. Виснет на чистых льдистых радужках. Катя громко фыркает.
— Что такое? — Арина хмурится, трёт переносицу, — У меня на носу что-то? Денис, ну-ка, у меня на лице есть чё?
— Только мой взгляд.
— Ой, да пошёл ты... Помоги лучше, тут у Дани катастрофа.
— Пизде-ец. — вторит подошедший Илья, рассматривая поплывшую гуашь. — Это не та херь, которую на конкурс собирались отправить? Я даже не знаю, тут только салфетками если...
Данил, наконец, отмирает. Снова смотрит на Катю, и Катя довольно лыбится в ответ, чуть кивая. И Кашину не остается ничего, кроме как прервать образованный консилиум по спасению несчастной росписи. Тут уже ничего не спасти.
— Не надо салфеток. — говорит он, цепляя очки. — В четверг приду, переделаю.