𝙳𝙸𝚂𝙽𝙴𝚈 𝚃𝚆𝙸𝚂𝚃𝙴𝙳-𝚆𝙾𝙽𝙳𝙴𝚁𝙻𝙰𝙽𝙳× Male

Т/И помогает И/П справиться с переживаниями, навязчивыми мыслями и неуверенностью в чём-либо.

Хартслабьюл.
Риддл Роузхартс.

—Ты всегда… смотришь на меня так, будто я не чудовище. Даже после всего. Почему?
*Риддл сидел на каменной скамье, залитой холодным серебром луны. Вокруг простиралась тишина — хрупкая, почти священная, нарушаемая лишь лёгким шелестом листвы в прохладном ночном воздухе. Праздник давно закончился. Гости разошлись, оставив после себя пустые чашки, рассыпанные крошки пирога… и глухой, неприятный осадок. Вечер снова завершился ссорой, вызванной его непреклонной строгостью.
Т/И остался. Он не сказал ни слова — просто тихо подошёл, протянул последний кусочек пирога и сел рядом, не нарушая тишины.
Риддл сжал кулаки, опустил взгляд… и, не выдержав, заговорил:
— Они думают, что я просто жажду власти… — голос дрогнул, дрогнули и его плечи. — Но я не знаю другого способа… Меня так учили. Если отпустить правила — всё развалится. А тогда виноват буду я...
На мгновение строгий, непогрешимый префект исчез — на его месте сидел мальчик. Одинокий. Уставший. Загнанный в рамки, усвоенные с детства, как единственно верные.
Т/И взглянул на него — мягко, без осуждения. Его голос прозвучал тихо, почти шёпотом, словно он боялся разрушить эту хрупкую откровенность:
— Вы имеете право быть человеком, Риддл. Я вижу в Вас хорошее, даже если Вы сами этого не замечаете. И Вам не нужно зарабатывать это.
Он протянул салфетку — единственную, уцелевшую со стола — и просто остался рядом.
Риддл не сразу заметил её. Потом резко взял, отвёл взгляд, пряча глаза.
— Я не думал, что кто-то вообще… скажет мне такое, — прошептал он. Голос дрожал. Но впервые он захотел в это поверить.
Ком подкатил к горлу, и сдерживаемые слёзы прорвались наружу. Он заплакал — не тихо и сдержанно, как делал раньше, а по-настоящему: с отчаянными всхлипами, будто выдыхал всё, что годами прятал внутри.
Т/И вздрогнул, инстинктивно протянул руки, чтобы поддержать — но Риддл уже сам прижался к нему. Маленькое, измождённое тело дрожало от переполнявших эмоций, и Т/И осторожно обнял его, проводя ладонью по голове, поглаживая спину — как ребёнка, которого никто не научил, что его тоже можно утешить.
Риддл что-то бормотал — о матери, о себе — но слова тонули в рыданиях. Он говорил, а Т/И шептал в ответ — мягко, едва слышно, убаюкивающе. И лишь тогда дрожь постепенно стихла.
Он всё ещё обнимал Т/И, когда прошептал, не отрываясь:
— Т/И… ты никому…?
— Да, — тихо ответил тот. И кивнул.
Это был не единственный вечер, когда Риддл позволял себе быть уязвимым. Он не открылся сразу, но с каждым разом говорил Т/И то, что не осмеливался сказать никому.
Он плакал. Кричал. Иногда просто сидел в молчании — и даже засыпал, уткнувшись в него.
И тогда Риддл понял: этому человеку можно доверять. И впервые за долгое время он перестал бояться быть собой.*

Трей Кловер.

—Я… я не должен жаловаться. Все слишком зависимы от меня. Я сам выбрал эту роль. Но я устал, знаешь?
*Это случилось поздним вечером в саду Хартслабьюла, когда всё стихло, а последние огоньки праздника догорали среди розовых кустов. Гости давно разошлись, но Вы остались — помочь Трею с приготовлениями к завтрашнему мероприятию. Праздник требовал не меньше усилий, чем сами торжества. Это был день рождения, и, как всегда, Трей вложил в него всю душу.
Он стоял один среди алых роз, растворённый в тишине, вглядываясь в мягкий сумрак. День выдался тяжёлым: организация Непраздничного Чаепития, забота о друзьях, контроль над мелочами. Он, как всегда, следил за всем… и совсем забыл о себе. Эйс и Дьюс уже ушли, а Вы, заметив усталость в его взгляде, тихо подошли и протянули чашку чая.
Трей — тот, кто всегда рядом. Старший брат, опора, тихий лидер. Он берёт на себя больше, чем положено, и редко позволяет себе передышку. Страх показаться слабым, страх подвести — всё это скрыто за его мягкой улыбкой. Он никогда не просит о помощи. Боится: стоит показать усталость — и доверие к нему исчезнет.
На мгновение он колеблется, затем тяжело вздыхает и смотрит в темнеющий сад:
— Я чувствую, что если перестану быть идеальным, то потеряю их. Если не смогу поддержать, как обычно… всё может рухнуть. А вдруг… я просто сломаюсь?
Вы молча кладёте руку ему на плечо, мягко проводите пальцами по его коротким зелёным волосам — уверенно, без жалости и сомнений. Трей вздрагивает от неожиданного прикосновения, но не отстраняется. Он даже наклоняется ближе, позволяя этому жесту быть.
Ваши пальцы едва касаются его уха, словно гладят мех тёплого зверька. Это простое касание дарит ему ощущение уюта — забытое, почти детское чувство безопасности.
— тебе не нужно быть идеальным, Трей, — говорите Вы мягко. — ты — человек. Ваш труд заметен, Ваша забота ощутима. Но Вы сами не менее важны. Вы заслуживаете покоя, а не только роли сильного.
На его лице отражается лёгкое замешательство. Плечи, всегда чуть напряжённые, постепенно расслабляются. В глазах — что-то тёплое, тронутое. Он выдыхает — негромко, но искренне:
— Спасибо… Я всегда боялся, что никто не заметит, как это тяжело. А ты… ты видишь. Я даже не знаю, что сказать…
Он тихо смеётся — больше от облегчения, чем от веселья. Это — момент, когда Трей впервые позволяет себе быть просто собой. Не тем, кем его ждут, а тем, кто он есть. Просто быть — и не терять от этого своей ценности.
Он выпрямляется, чуть смущённо улыбается.
— Я не привык к такому, — признаётся он. — Но… это приятно. Может, в следующий раз ты возьмёшь на себя хоть немного больше? Иногда так хочется, чтобы кто-то просто… позаботился. Хотя бы на минуту.
Его улыбка мягка, настояща. Впервые за долгое время он чувствует, как легко становится дышать. А когда останетесь вдвоём, Трей, быть может, осторожно уронит голову Вам на плечо, позволяя себе эту редкую роскошь — ощущать, как его гладят по голове, как когда-то дома, в детстве.
В ответ он будет готовить для Вас — пироги, печенье, любимые угощения. Он вложит в них ту самую нежность, которую не всегда умеет выразить словами. Но что может быть важнее, чем позволить себе разделить боль? Когда она, наконец, уходит — вместе с чаем, словами и тёплым прикосновением — остаётся только тишина, наполненная покоем.*

Эйс Траппола.

—Ты тоже пришёл меня пилить, да? Что я опять всё испортил? Что веду себя как ребёнок?
*Пустой учебный класс тону́л в вечерней тишине. За последней партой сидел Эйс, уставившись в тёмное стекло окна. День выдался тяжелым — он был раздражён, колол друзей резкими шутками, ссорился, отталкивал всех, кто пытался сблизиться. Даже в клубе сегодня царило неловкое молчание. Никто не хотел с ним говорить.
Причина была проста: он снова поругался с братом и провалил важную часть зачёта по магии.
Т/И нашёл его случайно, когда зашёл в класс вернуть книгу. Не говоря ни слова, он просто подошёл и сел рядом.
— Ты тоже пришли́л, чтобы читать нотации? — резко бросил Эйс, не оборачиваясь. — Скажешь, что я всё испортил? Что веду себя как ребёнок?
Голос дрогнул. Не дерзость — усталость. Не вызов — защита. И в этом хриплом полушёпоте звучало то, что он не мог сказать вслух: "Мне плохо".
Давление со всех сторон — от семьи, от старшего брата, от ожиданий — давило, ломало, душило. Сарказм и смех были лишь щитом. А под ним — страх. Страх быть "тем, кто опять не справился".
— Я старался, — прошептал он. — Честно. Но, похоже, всё равно не дотягиваю. Снова.
Ответом было молчание. Не осуждение. Не упрёк. Не совет.
Просто тёплое, принимающее присутствие.
Эйс не ожидал этого. И потому не выдержал. В этот момент он был похож на лисёнка, который тихо скулит в углу, не справляясь с грузом на душе. И Т/И — не говоря ни слова — подошёл ближе, сел рядом и мягко опустил ладонь на его голову.
Эйс вздрогнул:
— Эй, ты чё творишь?!
Но рука осталась на месте. Мягкое прикосновение — по волосам, потом — по ушам. Удивление и смущение сплелись с теплом и… облегчением. Невыносимо тёплым.
С лёгкой, почти ласковой улыбкой Т/И произнёс:
— ты не сломаны. Ты — живой. Настоящий. Вы злитесь, ошибаетесь, грубите — но всё равно стараетесь. Я это вижу. И не оставлю Вас.
Эйс почувствовал, как что-то внутри медленно оттаивает. Смущение захлестнуло — он не привык к такой нежности. Особенно от парня. Но ещё — облегчение. Как будто кто-то наконец-то увидел в нём не "наглого балагура", а обычного, уставшего человека.
Он уткнулся в ладонь Т/И, пробурчал, почти не разжимая губ:
— Если кому скажешь — прибью. Но… спасибо. Серьёзно.
В этот вечер он впервые позволил себе быть слабым — и остаться принятым. Этот жест, простой, без слов, стал обещанием: Ты не один.
Позже он, конечно, снова будет шутить, снова прятаться за бравадой. Но если Т/И снова протянет руку — он не отойдёт. Он поддастся. Потому что знал: этот человек — его якорь.
И, вполне возможно, даже спросит с лёгкой ухмылкой:
— Т/И… Вы уверены, что не психолог? Или, может, у Вас родители психологи?..*

Саванаклоу.
Леона Кингсколар.

—Тц, Травоядное... Ты всё равно не поймёшь… Но, чёрт возьми, ты всё равно рядом. Даже когда я не прошу.
*Леона устало опустился на траву, скрестив руки на коленях. Его уши были слегка прижаты — явный признак того, что он на грани, даже если старательно пытался это скрыть. Т/И сел рядом — без слов, без навязчивости, просто разделяя с ним тишину и дыхание.
В последнее время сам Глава Саванаклоу казался особенно напряжённым. Он был настолько погружён в собственные мысли, что не сразу заметил Перфекта.
— Ты хоть знаешь, каково это — быть «вторым выбором» всю жизнь?.. — глухо выдохнул он. — Спасибо… за то, что не смотришь на меня с жалостью.
Он — второй принц. Всю жизнь его сравнивали с братом — идеальным, любимцем королевства, настоящим наследником. Несмотря на силу, ум и достоинство, Леона всегда оставался в тени: в доверии, уважении, политике. Его старания будто были невидимы, незначимы — и с годами это убило в нём желание бороться. Цинизм и леность стали бронёй, за которой скрывался страх — страх, что всё уже решено и пути к трону больше нет.
Он редко говорил об этом вслух. Но сейчас… он сломался.
— Я мог быть королём. Я мог быть… кем-то. Но они уже решили, что я — не тот. И теперь, даже если стараюсь… никто не верит. Потому что поздно, да?
Повисла тишина. Лёгкий ветер тронул листья деревьев, дрогнули уши льва.
И тогда Т/И осторожно протянул руку, мягко провёл пальцами по его волосам, скользнул по ушам — так тихо, будто боялся спугнуть. Леона вздрогнул… но не оттолкнул.
Он застыл. Уши дрогнули — сперва в замешательстве, потом медленно опустились.
— Ты… серьёзно?.. — хрипло выдохнул он.
Но Т/И не остановился. Его прикосновения были тёплыми, уверенными, искренними. Без фальши. Будто он знал: Леоне нужно не сочувствие, не слова — а просто почувствовать, что его принимают. Не судят. Не сравнивают. Просто есть рядом.
— Чёрт… — прошептал Леона, закрывая глаза. — Ты хоть понимаешь, что творишь?..
Сначала он напрягся. Мягкость пугала. Но вскоре в нём проснулось тёплое, почти забытое чувство уюта — без масок, без ожиданий. И тогда внутри что-то дрогнуло… не от боли, а от облегчения.
— Если ты продолжишь в том же духе… я ведь не смогу тебя отпустить, знаешь?..
Его голос стал ниже, тише. Не угрожающий — уязвимый. Просто уставший, обиженный лев, который впервые за долгое время позволил себе слабость.
Позже, конечно, он взял себя в руки. Кингсхолар не из тех, кто любит показывать чувства. Он молча запретил кому-либо говорить о том, что произошло. Сделал вид, что всё в порядке. Но во время обеда заметил: ты снова помогаешь другим. Всем. Без остатка. И это его раздражало. Горечь колола изнутри — слишком знакомо.
А в тот день, когда тебя не оказалось, Леона молча скомандовал Рагги разузнать, где ты. Даже Гримм с явным беспокойством сказал, что тебе было плохо, ты был морально выжат.
Леона вошёл в твою комнату недовольно, с язвительной интонацией:
— Ты что, спасательный круг, что ли? Всем помогать — не твоя работа. Вот и получил — никого рядом, когда тебе самому стало плохо. Надо же думать.
Но за резкостью скрывалось беспокойство. Он потянул тебя за руку, увёл на первый этаж, усадил на диван и, ворча что-то под нос, накинул плед. Поддерживать он не умеет… но попытки были трогательно неуклюжими.
Можно сказать, Вы квиты.*

Октавинелль.
Азул Ашенгротто.

—Когда ты всю жизнь слышишь, что ты слабый, нелепый, ничего не добьёшься… ты либо тонешь, либо становишься хищником.
*"Монстро Лаунж" погружён в тишину позднего вечера. Помещение давно опустело, остались только он и Вы.
Азул уже больше часа склонился над бумагами — отчёты, счета, списки заказов… Всё сходилось. Всё идеально. Как всегда. Но где-то внутри затаилось глухое ощущение пустоты. Он знал, что дела идут по плану, и всё же тревога, как медуза, сжимала сердце. Он устал.
Вы молча подошли и сели напротив, не нарушая тишины. Просто наблюдали, как он потирает виски, чуть сгорбившись над столом. Он просил подождать. Час назад. Нет — уже два. "Скоро закончу с делами," — говорил.
— Вы ведь знаете… я не просто так стал таким, — произнёс он глухо. Голос звучал ровно, но внутри него звенела хрупкая, напряжённая искренность. — Когда тебе всю жизнь твердят, что ты слабый, нелепый, что ты — ничто… ты либо тонешь, либо становишься хищником.
Он поднял на Вас взгляд — уставший, выжженный, как будто все слова вытекли вместе с силами.
— А иногда мне страшно. Что всё, что я построил… держится не на мне, а на страхе. На выгоде. Что если я перестану быть полезным — обо мне просто забудут.
Старые шрамы прошлого снова всколыхнулись — комплекс неполноценности, укоренившийся ещё с детства, подсказывал, что его можно любить только за силу, пользу, контроль. Что искренняя привязанность невозможна без выгоды.
Азулу трудно доверять. Особенно тем, кто не просит ничего взамен.
А Вы никогда не заключали с ним сделок. Не требовали услуг. Ну, если не считать один-единственный раз…
Вы приходили просто так — поговорить. Побыть рядом. Без условий.
Это сбивало с толку. Но притягивало.
Вы встали и вышли — и через минуту вернулись с чашкой горячего чая. Поставили её перед ним.
Азул вздрогнул от тихого звона блюдца, хотел было повернуться… но не стал. Словно признал в этом жесте что-то, чего не умел принимать.
Он был похож на уставшего морского котика — с обвисшими плечами, без обычной маски самодовольства. Очень грустного котика.
Вы сняли с него шляпу — как положено в помещении. Он даже не заметил.
— Вы достойны заботы без контрактов. Без ролей. Просто потому, что Вы — Азул. И Вы важны.  — сказали Т/И тихо, но уверенно.
Азул замер. Кончики ушей дрожали. Сердце стучало бешено, будто его поймали в самом уязвимом состоянии. Но вместо насмешки он почувствовал... спокойствие. Тепло.
Он не заплакал — нет. Но голос, когда он наконец заговорил, дрожал от чего-то почти неуловимого:
— Ты... единственный, кто дал мне это просто так. Даже мама с тётушками говорили: "будь лучше, иначе не выживешь". А Ты… Спасибо. Я даже не знаю, что сказать.
Он чувствовал неловкость — впервые не контролируя ситуацию, не играя роль, не прячась за деловыми формулировками.
Смятение, но в нём теплилась благодарность — и робкое, болезненно хрупкое принятие:
"А вдруг я действительно достоин любви без условий?"
И глубокое облегчение. Кто-то увидел его настоящего — и не отвернулся.
Позже он пригласит Т/И на ужин «в честь партнёрства», прикрывая всё иронией и деловой интонацией. Он будет нервничать. Он выпьет чай — и уснёт прямо за столом.
А ты просто добавили в чашку немного магния.
Сон — лучший подарок тем, кто вечно воюет с тишиной внутри.*

Джейд Лич.

— Это редкость — встретить кого-то, рядом с кем не нужно держать всё под контролем.
*Заброшенная пещера на тренировочной вылазке по поиску магических грибов (организована клубом)Во время тренировки клуб исследований (и Т/И как приглашённый участник) пошли в одну из пещер за образцами грибов, указанных в редком манускрипте. Сильная вибрация магии в этом месте вызвала обвал. Группа разделилась, и Джейд с Т/И оказались отрезанными от остальных. Один из валунов задел Джейда по плечу и ноге, и хоть он сумел остаться на ногах, двигаться стало трудно — рана была болезненной и кровоточащей.
Он редко показывает слабость, даже Флойд и Азулу.
Его имидж — хищный контроль, изящная язвительность, спокойствие на грани опасности.
Он ненавидит чувствовать уязвимость, особенно физическую, ведь это ставит под угрозу его образ непредсказуемой и опасной силы.
Сначала — привычная усмешка:
—Ах, как неловко. Похоже, я немного потерял форму...Печально было бы умереть, не принеся с собой ни одного образца грибов…
Но когда он попытался сделать шаг — пошатнулся.
Т/И тут же поддержал его за талию, подставляя плечо.
Т/И, хоть и ниже  190, уверенно подхватил Джейда, прижав его бок к себе, держа одной рукой под ребрами, а другой — под раненным плечом, поддерживая его шаг.
Джейд замолчал. Его глаза сузились — но не от угрозы.
Впервые за долгое время он был в растерянности.
—Ты… хочешь быть моим костылём, милый Т/И? — с привычной иронией, но голос дрогнул.—Это даже… приятно. Странно приятно.
Когда они добрались до защищённого уступа, где можно было перевязать рану, Т/И уложил Джейда, снял его перчатку, осторожно коснулся щеки, проверяя проверяя все ли в порядке.
И впервые Джейд не отстранился, не вывернул ситуацию в шутку.
Лич тихо произнёс:
—Ты не побоялся моей слабости… и не стал её использовать. Это… необычно. И — бесценно.
Это Новый тип связи? — не сделка, не игра, а искренняя поддержка.
Физическое присутствие Т/И дало ему точку опоры в буквальном и душевном смысле.
Он впервые позволяет довериться другому, не опасаясь последствий.
Позже, когда они вернутся, он будет снова улыбаться своей хищной улыбкой, снова отпускать ядовитые шутки…
В последний момент, Лич пытался сдерживать свою боль когда Т/И проверял его ногу, и крепко зафиксировал ее, плече было легче затянуть... Небольшая рана которая заживёт через пару дней, рука была Джейда почти вся синяя.... Из-за этого он не смотря ни на что доверился тебя. *

Флойд Лич.

— Хе… Креветка, а ты знаешь? Ты — как тёплая вода в океане. Спокойный, но затягивает… Я, наверное, останусь в твоих волнах ещё ненадолго.
*Уединённый уголок школьного сада под вечер. Солнце клонится к закату, окрашивая небо в золотисто-алые тона. Лёгкий ветер играет листвой, и всё вокруг дышит тишиной.
Флойд вытянулся на скамейке во весь рост, раскинув руки за головой. Его глаза полуприкрыты, взгляд рассеян. Он не выглядел как обычно — ни дерзким, ни озорным, ни опасно взбалмошным. Сейчас он казался… просто уставшим.
Т/И подошёл молча и сели рядом, не нарушая хрупкого спокойствия момента. Минуту спустя Флойд заговорил. Его голос был глухим, глухим и тихим — в нём не слышалось привычной усмешки:
— Знаешь, Креветка… иногда я устаю. Не от учёбы, не от дел. От людей. Они такие... предсказуемые. Говорят одно, думают другое. Притворяются, что веселятся, а внутри — пусто. Всё это фальшь. Мне скучно. Жутко скучно.
Он отвёл взгляд, уставившись в небо, и слабо усмехнулся:
— Все говорят, что я странный. Что со мной тяжело. И, наверное… они правы. Может, я правда — слишком. Слишком громкий, слишком непонятный, слишком резкий. Проще всё испортить заранее, чем ждать, когда они сами отвернутся.
Т/И ответили спокойно, не глядя ему в глаза — чтобы не спугнуть:
— Может, ты просто устал быть тем, кем от тебя ждут. И тебе не хватает места, где ты можешь просто быть собой. Без шума. Без игры. Без масок.
Флойд повернулся к нему. Его взгляд был неожиданно открытым — без ухмылки, без привычной искры озорства. В нём впервые читалось что-то уязвимое.
— Ты… правда не боишься? Даже когда я — вот такой?
Т/И мягко улыбнулся и покачал головой:
— Я не боюсь. Потому что вижу — ты просто хочешь, чтобы кто-то рядом был. Не ради веселья. А просто… был.
Флойд тихо рассмеялся. Коротко, но искренне. Он закрыл глаза и почти шёпотом произнёс:
— Ты странный, Креветка. Но, может, ты — тот самый, с кем не скучно даже в тишине.
Он всегда прятал своё настоящее «я» за маской хаотичного весельчака. Но сегодня он был другим — уставшим, одиноким, настоящим. Его скука оказалась не прихотью, а тихим криком о том, что он чувствует себя ненужным, непонятым.
Вы ничего не стали говорить. Просто остались рядом. Молча. Не пытаясь развеселить, не увещевая, не играя. Вы увидели в нём не маску, а человека. Не «весёлого монстра», а — уставшего мальчишку, которому некуда спрятать своё одиночество.
Они сидели в тишине.
Флойд впервые никуда не спешил. Не прыгал, не ломал настроение, не переворачивал всё вверх дном. Он просто был.
После этого вечера он начал искать Вас чаще. По-своему. Не навязчиво. Мог внезапно появиться рядом, лениво бросить:
— Креветка, ты опять один? Скучал по мне, да?
Иногда звал поплавать. Говорил, что хочет «почувствовать настоящую воду, а не людей-фальшивок». Он оставался собой — всё таким же хаотичным, острым, непредсказуемым… но рядом с Вами стал тише. Мягче. Настоящим.*

Скарабия.
Калим Аль-Асим.

— Спасибо, друг. Ты — как оазис в пустыне. Я улыбался ради всех… А с тобой — могу быть просто Калимом. Этого… достаточно?
*Вечер на крыше общежития Скарабия.
Тёплый ветер лениво перебирает складки ткани, звёзды тихо мерцают над головой, фонари отбрасывают мягкий, почти сонный свет. Калим сидит на краю крыши, болтая ногами в пустоте, как будто пытается стряхнуть с них невидимую тяжесть.
Когда Т/И поднялись наверх, он уже был там — один, без привычной компании, смеха и громкой музыки. Он улыбнулся — как всегда, но не так ослепительно. Улыбка была искренней, но сдержанной, будто усталой.
— Эй, друг… — позвал он тихо. — Не ожидал тебя увидеть здесь. Я… просто хотел немного подумать.
Вы подошли ближе, не нарушая тишины, и сели рядом. Некоторое время вы молчали — два силуэта под звёздным небом, два сердца, бьющихся в разном ритме, но в одном пространстве.
Спустя минуту Калим выдохнул, не отводя взгляда от неба:
— Все думают, что мне легко. Что я всегда счастлив, что у меня всё хорошо. У меня ведь есть всё — богатство, слуги, бесконечные праздники… Но знаете, что самое трудное? Не понимать, кто рядом с тобой — ради тебя самого, а кто из-за того, кем ты родился.
Голос его стал тише, почти исчезал в ночном воздухе:
— Иногда мне кажется, что если я перестану улыбаться — все исчезнут. Что если покажу, что мне больно или страшно… никто не останется. А я… я просто не хочу быть один.
Вы повернулись к нему, и Ваш голос прозвучал мягко, уверенно, без тени осуждения:
— Калим, ты не обязательно быть солнцем для всех. Ты — не праздник на ногах, ты — человек. И я здесь не ради Вашего имени, не ради золота. Я здесь, потому что это ты.
Калим замер. В его глазах дрогнул свет, как отблеск далёкой звезды. И затем, совсем неожиданно, глаза его наполнились слезами:
— Я… не знал, как сильно мне нужно было это услышать.
С того вечера он начал реже прятаться за шумом и весельем. Праздники остались, смех не исчез, но в его жизни появился кто-то, перед кем не нужно было играть. Т/И стал для него больше, чем просто друг. С Вами он мог говорить о страхах и сомнениях, не боясь быть слабым. Не боясь быть настоящим.
Иногда, посреди веселья, Калим бросал в Вашу сторону тихий, искренний взгляд и шептал:
— Рад, что ты рядом. Без тебя… всё это не имело бы смысла.
В один из таких вечеров, положив голову Вам на плечо, он прошептал почти неслышно:
— ты — как оазис в пустыне. Я привык улыбаться ради всех… А с тобой могу просто быть Калимом. Этого… достаточно?
Вы ничего не сказали. Просто протянули руку и мягко сжали его плечо — без слов, без пафоса. Этого прикосновения было достаточно, чтобы сказать: «Да. Более чем достаточно».
Калим моргнул, прогоняя предательские слёзы, и впервые за долгое время его улыбка была не ослепительно яркой, а тёплой, живой. Подлинной.
Он рассмеялся негромко, мягко — не ради кого-то, а от облегчения.
— Слушай… а давай завтра не будем устраивать вечеринку. Вместо этого просто полежим под пальмами. Без музыки, без толпы. Только ты, я и чай с корицей.
Это был тот же Калим — и в то же время совершенно другой. Не наследник, не хозяин веселья, не беспечное солнце Скарабии. Просто мальчик, которому нужна настоящая дружба. Не по статусу. Не по привычке. По душе.
С того дня у них появилась своя традиция — «вечера без масок». Он звал Вас не в шумный зал, а в тихую оранжерею, на крышу или в пустую чайную комнату.
Там Калим делился собой по-настоящему.
Он говорил о семье, о бремени ожиданий, о страхе не оправдать надежды.
Он спрашивал Ваше мнение — не из вежливости, а потому что хотел его знать.
А иногда — просто молчал. И это тоже было правильно.
Однажды, лёжа рядом с Вами на террасе под шелестом листьев, он тихо сказал:
— Знаешь… Если бы я мог выбрать себе брата, я бы выбрал тебя. Потому что ты не ищете во мне маску, ты видишь меня — и этого тебе достаточно.
И больше слов не нужно.*

Джамиль Вайпер.

—Если тебе когда-нибудь придётся выбрать, кому доверять — знай, я не дам тебя в обиду. Ни за что.
*Пустая тренировочная комната. Поздний вечер.
Полумрак стелется по полу, тишина почти звенит. Только один звук нарушает покой — глухой, ритмичный стук баскетбольного мяча о паркет.
Т/И зашёл случайно. Искал Калима — а нашёл Джамила.
Он был один. Без маски, без слов. Бросал мяч в кольцо снова и снова, будто хотел выбить из себя злость, выжечь что-то, что слишком долго копилось внутри.
Глава Ветхового общежития не стал сразу говорить — просто стоял в дверях и смотрел. Пока он не заметил тебя.
Он резко остановился. Взгляд острый, пот с лица вытер рукавом. Голос — усталый, раздражённый:
— Опять ты?.. Калима нет.
Т/И ответил спокойно, не двигаясь с места:
— Я и не к нему пришёл.
Он вздохнул, как будто хотел отмахнуться, но ты не ушёл. Осталcя. И тогда — впервые за долгое время — Джамил сорвался. Не криком. Тихо. Сдержанно. Но по-настоящему.
— Ты знаешь, каково это — быть рядом с кем-то, чьё имя всегда звучит раньше твоего?
Когда ты пашешь в два раза больше, просчитываешь каждый шаг, а всё, что слышишь — «Калим такой чудесный!»...
Он усмехнулся, почти беззвучно, без радости.
— Я делаю всё. Я прикрываю его, я решаю, я исправляю. Но остаюсь — тенью.
И если я хоть раз оступлюсь… я не стану другом. Я не стану просто человеком. Я — обуза. Проблема. Угроза.
Он опустился на пол. Сел, облокотившись на колени, и впервые посмотрел прямо на тебя. Без маски, без усмешки — только злость, боль и… тишина между словами.
— Иногда мне просто хочется исчезнуть. Или стать кем-то другим. Хоть на один день — быть свободным.
Ты не пытался оправдать Калима. Не спорил. Просто сел рядом. И сказал:
— Ты имеешь право злиться. Имеешь право устать.
Ты имеешь право быть не идеальным.
Ты — не тень, Джамил.
Я вижу тебя. Умного. Твёрдого. Сильного — даже когда ты сам думаешь, что падаешь.
Он молчал. Долго. Пальцы его сжались в кулак… и потом медленно разжались.
— А если… если я снова предам? Если в какой-то момент решу, что ты — как все. Что ты тоже не видишь?
Ты покачал головой. Никаких пафосных речей. Только правда:
— Тогда, может, ты не дурак.
Он выдохнул. В голосе — впервые за долгое время — сухая, почти нежная ирония.
— Спасибо. За то, что видишь меня. Даже если я сам себя не всегда вижу.
Что было потом.
После той ночи Джамил стал спокойнее рядом с тобой.
Он всё ещё язвил, всё ещё держал дистанцию — но это уже не была стена. Это был щит. И он начал его убирать. Медленно, но уверенно.
Иногда, в тихие минуты, когда вы оставались наедине, он вдруг спрашивал:
— А если бы ты был на моём месте… ты бы тоже выбрал тень? Лишь бы быть рядом с кем-то, кто сияет?
Ты отвечал честно. Всегда:
— Нет. Я бы выбрал свой путь.
И тебя — не хочу видеть в чужой тени.
И тогда, впервые, он улыбался.
Не язвительно. Не с насмешкой.
По-настоящему.*

Помфиор.
Вил Шоэнхайт.

—Ты видел меня без грима… и остался. Значит, я красив не только снаружи. Спасибо, что напомнил мне об этом.
*Актовый зал уже опустел. Представление окончилось, занавес опущен, зрители разошлись, оставив за собой лишь эхо аплодисментов. За кулисами актёры поздравляют друг друга, смех и оживлённые голоса стихают постепенно — как послесловие к только что сыгранной истории.
Ты заходишь в гримёрку — хотел поздравить Вила лично. Все вокруг твердили: спектакль был восхитителен, а он — блистал, как всегда. Но за дверью царит тишина. Вил сидит перед зеркалом, не двигаясь. Парик всё ещё на голове, грим не стёрт. Он смотрит на своё отражение, как будто пытается вспомнить, кто это перед ним.
Т/И подходишь ближе и с искренней теплотой говоришь:
— Спектакль был прекрасен, Вил. Правда.
Он не оборачивается. Лишь ровно, почти устало произносит:
— Ты тоже пришёл восхищаться? Можешь присоединиться к остальным. Их аплодисменты были оглушительными. Я добился… ещё одной «безупречной» победы.
Но в этих словах нет гордости. Только пустота.
Ты присаживаешься рядом. Несколько секунд тишины — и ты произносишь спокойно, глядя в зеркало, как и он:
— А ты выглядишь так, будто эта победа тебя совсем не радует.
Вил медленно снимает парик. Пряди волос прилипли ко лбу, будто от слишком долгого напряжения. Он кладёт парик на стол, выдыхает глубоко, не глядя на тебя:
— Я устал. Не физически — морально. От ожиданий. От этой бесконечной борьбы за идеальность. Я должен блистать — всегда. Даже когда мне больно. Даже когда я сам не верю, что всё это имеет смысл.
Он делает паузу, взгляд всё ещё прикован к зеркалу.
— Один только раз позволь себе слабость — и тебя растопчут. Этот мир не прощает несовершенства.
И наконец — поворот головы. Он смотрит на тебя. Не актёр. Не идол. Человек.
— Я создал образ, которым горжусь. Но иногда… мне страшно, что за ним уже не осталось настоящего меня.
Ты не торопишься отвечать. Не даёшь банальных утешений. Не произносишь громких фраз. Только смотришь на него честно, прямо:
— Я вижу тебя. Не маску. Не роль. Тебя — человека, который вкладывает душу даже тогда, когда сам почти опустошён. И мне не нужен идеальный Вил. Мне нужен живой.
Ты ставишь на стол небольшой аккуратно завернутый свёрток — подарок, переданный для него. Не требуешь реакции. Просто присутствуешь.
Вил молчит. Взгляд его снова в зеркале. А потом — снова на тебе. И голос тихий, почти шепотом:
— Ты… опасен, знаешь ли. Ты разрушил стену, которую я строил годами. И я не уверен, благодарить тебя за это — или бояться того, как легко ты увидел мою уязвимость.
И с этого момента Вил меняется рядом с тобой.
Он позволяет себе быть настоящим. Без масок. Может появиться без грима, с растрёпанными волосами, с раздражённым выражением лица — и не бояться быть увиденным. Может отменить встречу, репетицию, просто посмотрев на тебя и сказать:
— Сегодня я не хочу быть идеальным. Сегодня я просто хочу быть собой. С тобой.
И когда ты однажды, с полушуткой, но всерьёз спросил:
— Ты уверен, что хочешь, чтобы я видел тебя не на сцене, а за кулисами?
Он, улыбаясь одними глазами, ответил:
— Если кто-то и достоин этой правды — то ты.*

Игнихайд.
Идия Шрауд.

—Ты — как пассивка, которая даёт +100 к стабильности просто по факту присутствия. Все вокруг либо ragequit делают от моей “социальной лагучести”, либо вообще меня с blacklist не убирают. А ты… просто остался в пати. Даже когда у меня внутренний багрепорт длиной в мегабайт. Это… типа, супер-имбово, бро.
*Лаборатория Идии. Поздняя ночь. Единственный свет — от неоновых экранов, мерцающих как осколки цифрового сна. Тишина гудела серверами и невыраженными словами.
Ты вошёл по просьбе Орто. Он тихо сказал:
— Брат опять закрылся. Второй день не ест. Я… волнуюсь.
Когда ты открыл дверь, Идия даже не обернулся. Только приглушённо пробормотал, не отрывая взгляда от монитора:
— А… ты? Не ожидал. Думал, ты, типа, занят своими тусовками с нормальными NPC… ну, людьми. Я не особенно аптайм-материал, если ты не заметил.
Ты не ушёл. Просто сел рядом. Молча. Дал тишине наполниться не словами, а присутствием. Он бросил короткий взгляд — и вздохнул:
— Ладно, окей. Ты ведь не уйдёшь, да?.. Я… я просто... ненавижу это чувство.
Быть вне зоны загрузки. Как будто я застрял между локациями. Слишком громкий, когда молчу, и слишком пустой, когда говорю.
Мне легче с кодом. Он — как комбо из логики и порядка.
Он не говорит: «ты странный».
А люди?.. Они смотрят сквозь. Или сторонятся. Или ржут. Я — будто баг, который забыли удалить из игры.
Ты посмотрел на него спокойно, без нажима. И ответил мягко:
— А я вижу не баг. Я вижу уникальный билд. Твою версию мира.
И, знаешь... Я не хочу перезагружать эту версию.
Ты мне важен — со всеми твоими кодами, страхами, сарказмом и не по возрасту прокачанным интеллектом.
Он замер. Мигнул. На экране что-то мигнуло вместе с ним. И потом — почти шёпотом, будто боялся, что его поймёт сама система:
— …Ты не пытаешься чинить меня.
Ты просто… остаёшься.
Даже когда я сам бы давно нажал «удалить сохранение».
Он чуть улыбнулся.
— Спасибо, бро. Ты... ты как чит-код в моём багнутом мире.
С тех пор Идия вышел из лаборатории. Добровольно. В кампус, к тебе. Иногда без наушников. Иногда — без щитах из сарказма.
Он стал говорить тепло. По-настоящему. Когда вы вдвоём — без свидетелей.
Орто это заметил. Подошёл к тебе однажды, будто между строк сказал:
— Брат стал… живее. Ты дал ему не просто друга.
Ты дал ему веру, что его тоже можно загрузить в чей-то мир — без ошибок.*

Диасомния.
Маллеус Дракония.

— Я живу так долго… Но только рядом с тобой я начал понимать, что значит быть увиденным. Не как принца, не как объект страха… а просто как Маллеуса.
*Поздний вечер во дворе общежития Диасомнии. Над головой раскинулось глубокое звёздное небо, меж древними кронами лениво мерцали светлячки. Воздух был наполнен прохладной тишиной, в которой даже дыхание казалось громким. Могучие башни замка возвышались в темноте, словно стражи ночи.
На каменной скамье, среди этой безмятежности, сидели Маллеус и ты — после долгой, почти молчаливой прогулки.
Последние дни он стал иным. Тише, задумчивей. Даже Себек с Сильвером замечали: улыбка его едва касалась губ, но никогда — глаз. Всё чаще он уходил в тень двора, подолгу вглядываясь в ночное небо, будто пытался найти в звёздах ответы.
Ты это заметил. Но не стал лезть с вопросами. Просто сел рядом. Начал говорить о всяком: о звёздах, о том, как Грим нелепо пытался спрятать ужин в учебниках, как будто их кто-то ест.
Тишина смягчалась твоими словами — и вдруг в ней раздался голос Маллеуса. Тихий, почти шёпот:
— Ты боишься меня?
Он не смотрел на тебя, будто вопрос был обращён к небу.
— Почти все боятся, — продолжил он. — Даже уважение, что мне оказывают… оно сквозь призму страха.
Он говорил спокойно, без пафоса, и именно это резануло сильнее всего. Он, наследник древнего рода, повелитель гроз и вечной магии, признался, что чувствует одиночество.
— Несмотря на всё... на силу, титул, мою природу... — он сделал паузу. — Я остаюсь один. Люди сторонятся. Боятся. Уважают издалека, как уважают шторм. Даже здесь, в Ночном Вороне… я — будто бы среди всех, но отдельно.
Ты молчал. Он не ждал утешений.
— Иногда мне кажется… если я исчезну, никто не станет плакать. Только тихо вздохнут с облегчением.
Тогда ты поднял на него взгляд. И сказал не ради утешения. Не из жалости.
— Я не боюсь тебя. И не рядом потому, что ты Маллеус Дракония. Я с тобой, потому что ты — настоящий. Ты не прячешься за титулом. Не прячешь, что умеешь чувствовать. В этом твоя сила.
Ты предложил ему то, чего никто не предлагал: быть рядом не как с властелином, а как с другом. Готовить вместе, проигрывать в игры, сидеть на крыше и спорить, какой закат был круче. Не восхищаться — быть рядом. Просто так.
И что-то в нём дрогнуло. Он начал слушать. Смеяться — сначала робко, потом свободно. Говорить. Смотреть не сквозь, а в глаза.
И, возможно, впервые за очень долгое время он не чувствовал себя одиноким. Не потому, что рядом подданный или восторженный поклонник. А потому, что рядом был ты. Тот, кто не испугался прикоснуться к тому, что под драконом — сердце.
Маллеус слабо улыбнулся, взгляд стал мягче, словно тучи разошлись:
— Ты странный человек… но, наверное, именно это мне и нужно. Кто-то, кто не боится. А просто… остаётся.*

Королевская академия меча.
Нейдж Ле Бланш.

— Ты правда... так думаешь обо мне?.. Мне сложно поверить, что я этого достоин...
*Тебе пришлось его утешать, когда Вил, в порыве злости, накричал на него во время совместных тренировок, проходивших после объединения колледжей. Нейдж не выдержал — его глаза наполнились слезами, и он расплакался прямо на поле. Сначала это казалось невозможным: чтобы студент, особенно такой, как он, — плакал? Но эмоции взяли верх.
Т/И поспешил к нему, предложил воды, тихо говорил, стараясь вернуть ему чувство опоры, немного — хотя бы чуть-чуть — успокоить. Слезы катились по его щекам быстро, без остановки, и всё, что произошло потом, осталось между вами.
Нейдж внезапно обнял тебя. Это было неожиданно, почти обескураживающе — трудно было подобрать хоть слово, глядя, как он прижимается, не сдерживая рыданий. Позже, когда слёзы иссякли, он тихо поблагодарил тебя. Его голос был ещё хриплым, а в твоей одежде остались мокрые следы — следы той минуты, в которой ты стал для него чем-то большим, чем просто однокурсником. Т/И стал — поддержкой.*