ℬ𝓁𝒶𝒸𝓀 𝒷ℯ𝒶𝓊𝓉𝓎

Эвонли дарит спокойствие и уют, с этим нельзя спорить. Он дарит ощущение дома и тепла. Но не дарит счастья. О каком счастье может идти речь, если здесь нет ни одного вечно зажженного окна? Нет Центрального парка для долгих прогулок, но зато есть какие-то глупые ярмарки на которые приезжают аж из соседних городов. И не абы кто приезжает, а богатые наследники, ищущие себе невест. В Эвонли. Еще одно доказательство того, что богатый — не значит умный.

Здесь нет домов выше трёх этажей, нет метро, нет ни одного музея! В общем, Эвонли — самое скучное место в мире, где нет ровным счетом ничего. Кроме церкви и продуктового магазина, конечно. Рождество здесь было странным праздником. Все люди шли в школу, и смотрели детский спектакль никак не связаный с Рождеством, и им отчего-то было жутко весело. Наверное оттого, что всё, каждый раз, шло не по плану, но они об этом даже не знали, что, согласитесь, добаваляет некоторой комичности ситуации.

Рождество — семейный праздник и никак иначе. Вечером сходить в церковь на службу, а потом домой на праздничный ужин. Так. И никак иначе. Но в Эвонли, и Канаде вообще, видимо, были другие порядки, непонятные приезжим американцам.

Почему нужно ставить именно Ромео и Джульетту? Это больше подошло бы на день всех влюблённых, но никак не на Рождество! Что-нибудь из Диккенса было бы идеально, но не Шекспир же, честное слово!

Миссис Линд мало волновало чужое мнение на счет ее изумительных (по ее же мнению) спектаклей, и поэтому каждое Рождество на церковной сцене разворачивались масштабное действо самых разных жанров. Ее слово во время спектакля — закон, не поддающийся сомнению, обжалованию и вообще, лучше молчать, когда она говорит. Миссис Линд всегда назначила на роли только того, в ком была уверена на все сто процентов. Или хотя бы на семьдесят три. У нее в руках всегда была книга, по которой ставили спектакль и длинный список дел, вложенный в нее, эту ценность она никогда не выпускала из рук, и уж очень часто потрясала ею у кого-нибудь перед носом, угрожая расквасить его.

Конечно же, Миссис Линд была не единственной руководительницей процесса, с недавних пор к ней присоединилась Мисс Стейси — учитель по призванию и по состоянию души. Споры между ними иногда сопровождались грохотом, и только самые отважные заглядывали в замочную скважину, чтобы узнать, что же происходило в зале. Обычно, конечно, ничего видно не было и причина спора женщин так и оставалась вечной загадкой.

— Я буду Джульеттой!

Джоззи Пай ядовито улыбнулась, собравшимся.

— Нет.

Миссис Линд говорит жёстко, нахмурив седые брови и гордо выпрямив спину. Создавалось ощущение, что она не обычный член совета, а по меньшей мере верховный судья Канады.

— Почему?

— Потому что ты Леди Монтеки. Все. Времени мало, так что просто подходите и забирайте свой текст.

Миссис Линд была той еще затейницей, иначе я никак не могу объяснить ее действия в отношении меня. И Блайта. Гилберта Блайта и меня.

— Но Джульетта — блондинка!

Я уже говорила, что Миссис Линд в отношении своих пьес неприклонна? Повторюсь. Миссис Линд в отношении своих пьес неприклонна.

— И почему же ты думаешь, что она блондинка?

Голос у Блайта вкрадчивый, тихий и успокаивающий.

— Потому что они красивые. Разве, не очевидно? — Она закатывает глаза.

— Я не думаю, что блондинка подходит на роль итальянской девушки шестнадцатого века, ты не считаешь?

У Блайта были карие глаза и темные волосы. Как и положено итальянцу. Только кожа светлая (даже через чур бледная). Как и положено канадцу.

У меня были темные волосы и голубые глаза. Как и (почти) положено итальянке. Только кожа светлая, как и положено американке.

— Ромео и Джульетта ведь и должны быть такими, не так ли?

Блайт щурится от ослепляющего глаза солнечного блика.

— Несчастными? — Хмыкаю.

— Кудрявыми. — Он чешет нос. — Итальянцы ведь кудрявые, да?

— Что за чушь ты несёшь?!

О! Типичный Гилберт Блайт! Думает, что умеет шутить! Но — нет! Нисколечко не смешно! Совсем! Ни капли! Строит из себя не пойми кого, а его все любят, ну не наглец ли?

***

— Ромео и Джульетта — это ведь трагедия, не так ли? Безумно романтичная трагедия, пропитанная средневековым духом Италии и любви, да? Разве не чудесно было бы переделать там все так, чтобы Ромео выжил и понял, что Джульетта то ему и не нужна вовсе и, что он вполне может прожить спокойно и без дурацкой, никому не нужной любви. Почему бы нам все не переделать к Рождеству, миссис Линд? — Оглядываю зал, в поисках женщины, но мне отвечает вездесущая и безмерно любимая Энн.

— Но Кензи, как же так? — Она теребит косичку. — Любовь — это ведь прекрасно!

— И что же в ней хорошего, Энн? Что? Она причиняет лишь боль и страдания обоим, а может и кому-то третьему. И бог знает, кому еще. Так что хорошего в боли, Энн? Без любви спокойно можно прожить жизнь ни о чем не жалея.

— Разве тебе не хотелось бы выйти замуж? Чтобы внутри все трепетало? И чтобы на тебя смотрели так, будто ты целый мир и... И никого кроме тебя на всем белом свете не существует?

— Но так ведь и споткнуться не долго, — хмыкаю, закатывая глаза, — не так ли?

— Но ты же будешь играть Джульетту! Она же так возвышенно влюблена! И... И как же ты будешь? Она же для Ромео весь мир, а он для нее.

— И что из этого вышло? Абсолютно точно ничего хорошего.

Энн Ширли-Катберт была безответно влюблена в саму любовь и всё, где о ней хоть чуть-чуть упоминалось.

— Где Миссис Линд? — В ответ Энн пожимает плечами и продолжает раскрашивать бумажный куст. — Отлично, ее здесь и не было! И кто же готов меня послушать? Разве хорошо убивать двух детей под Рождество на радость толпе? Не против ли Бог?

— Думаю, нет. Мы же как никак стоим на его земле и дышим его воздухом и пока не умерли. Значит, ничего плохого мы ему уж точно не сделали, не так ли?

Гилберт Блайт конечно же находит слова. Конечно же он говорит первое, что приходит ему в голову и конечно (!) это полнейший бред. Конечно!

Репетиции любовных сцен, при свете нарисованной луны, безумно утомляющие. Зачем же повторять на сцене то, что мы выучили дома? Ведь проявлять чувства во время душераздирающих монологов можно где угодно. И я, признаться честно, предпочла бы делать это у себя в комнате, а не на потеху одноклассникам.

— Лишь это имя мне желает зла.
Ты б был собой, не будучи Монтекки.
Что есть Монтекки? Разве так зовут
Лицо и плечи, ноги, грудь и руки?

— Больше чувств, мисс Крокер! Больше чувств!

— Неужто больше нет других имен?
Что значит имя? Роза пахнет розой,
Хоть розой назови ее, хоть нет.

— Ну же, Маккензи, ты влюблена, ты несчастна!

Я и так уже на пределе. Больше чувств?Куда уж больше? Невозможно человеку чувствовать больше, чем он на самом деле может. А если я начну кричать? Этот цирк на выезде превратиться в полнейшую вакханалию!

— Ромео под любым названьем был бы
Тем верхом совершенств, какой он есть.
Зовись иначе как-нибудь, Ромео,
И всю меня бери тогда взамен!

— О, по рукам! Теперь я твой избранник!
Я новое крещение приму,
Чтоб только называться по-другому.

Гилберт Блайт играет великолепно. Даже лучше! Волшебно! Безумно красиво и, главное, правдиво. Я даже ему поверила на долю секунды. Хорошо, что он не умеет читать мысли. Ведь, не умеет же, да?

— Кто это проникает в темноте
В мои мечты заветные?

Глаза у Блайта красивые. Только когда на них падает свет, конечно.

— Не смею
Назвать себя по имени. Оно
Благодаря тебе мне ненавистно.
Когда б оно попалось мне в письме,
Я б разорвал бумагу с ним на клочья. И говорит он красиво. Гилберт Блайт красив во всем, черт возьми!

— Десятка слов не сказано у нас,
А как уже знаком мне этот голос!
Ты не Ромео? Не Монтекки ты?

Несмотря на Гилберта Блайта, его великолепную игру и стрижку, эту постановку уже не спасти. Только если я каким-то образом начну играть чувственнее, чем сейчас, хотя (!) это невозможно. Если Джоззи Пай начнёт учить свои слова, а Энн перестанет отходить от текста, на ходу придумывая все новые невероятные подробности. И, конечно, Билли поубавит свое самодавольство. А так, мы обречены на провал!

— Мы обречены! Обречены! Это ужасно!

Миссис Линд носится по залу со скоростью самой быстрой лошади Канады и собирает свои многочисленные вещи.

— Делайте что хотите! Что хотите. Но чтобы завтра, завтра , я сказала, все было на высоте , и я подумала, что этот день мне приснился!

Миссис Линд восклицает излишне громко, и слишком уж очевидно её притворство. Но, похоже, что все здесь ей верят. Как и нужно. «Ее слова не поддаются сомнению, обжалованию и вообще, лучше молчать, когда она говорит.»

— Похоже, тебе нужна помощь со сценической речью. — Блайт подходит сзади, не заботясь о моём бедном больном сердце, да и нервы уже ни к чёрту.

— Мне не нужна помощь. — Вздыхаю. Обернуться у меня не получается, ноги будто приросли к деревянному полу. — От тебя-то уж точно.

— А от кого, позволь узнать, ты ее примешь? Хотя, не отвечай, догадаться не сложно.

Гилберт Блайт бывает излишне навязчив, а бывает наоборот. Как будто каждый день он вместе с рубашкой выбирает и настроение.

— Я мог бы тебе помочь. — Он на мгновение прикрывает глаза. Наверняка про себя думает что-то вроде «Вот идиотка! Ну и зачем мне это нужно?» или «Бездарная девка, или соглашайся уже или освободи чёртов проход!»

А еще он излишне терпелив, так что, принимаю, пожалуй, самое рискованное решение за всю мою жизнь.

— Я с радостью приму от тебя помощь, Гилберт Блайт. — Главное не задирать нос, не морщиться, вести себя прилично и держать спину. Мудрость от тёти Бри, пользуйтесь на здоровье.

***

Тяжело признавать, но Гилберт Блайт действительно хороший учитель. И вообще. Хороший.

— Будет гроза. — Говорю тихо, пока он опускается на стул напротив, и, кажется, пытается заглянуть в глаза.

— Что, прости? — Глаза у него карие. Притягательные.

— Будет гроза, мне пора. — Говорю медленно, не моргаю и еле-еле отвожу взгляд.

Должна признать, что я часто смотрю в окно, чтобы не смотреть на Гилберта Блайта слишком уж пристально и излишне внимательно. Как сейчас, например.

— Она уже началась. Если тебе неприятно мое общество, так и скажи. — Он хмыкает.

— Мне не неприятно... — Гилберт Блайт определённо умеет ставить в тупик. И как ему, скажите на милость, объяснить, что мне пора, потому что он слишком привлекателен? Ну почему он не может понять, что молодой девушке неприлично столь долгое время находится в обществе молодого и привлекательного человека, пусть даже и с его семьёй.

Он смотрит на меня с непониманием. Ну да, нью-йоркские девушки — загадочные натуры.

— Оставайтесь, мисс.

Себастьян Лакруа чересчур галантен, как и его жена чересчур любезна.

— Это... Не совсем прилично. — Нахожу в себе смелость отвести взгляд от прелестных белых занавесок, отделанных красивым кружевом. — Тем более, когда моих родителей нет в городе.

Ужасная. Ужасная. Ужасная идея. Я точно пожалею об этом. Меня выгонят из дома, я стану гулящей девкой и вся жизнь под откос!

— Бросьте, мисс Крокер.

Миссис Лакруа улыбается и ставит на плиту чайник.

— Просто Кензи, прошу вас. — Мне всегда неловко, когда мне говорят «мисс», уж не знаю почему. Может это во мне говорит мамины бронкские преступные корни?

— Тогда, я — просто Мэри. — Улыбка у Мэри широкая и яркая. Чудесная и ослепительная. Заразительная и необыкновенная.

Послышались раскаты грома и вспышка молнии озарила столовую. Эти несвоевременные явления природы больше подходящие, пожалуй, к более трагической ситуации, чем желание избежать общества Гилберта Блайта во время ночного похода за водой меня завораживают, так, что глаз не отвезти.

— Хорошо.

Это — ужасная идея. Ужасная! Ужасная идея, Маккензи!

Если меня не выгонят из дома, то все, может быть, пройдёт даже хорошо. Остаться в тепле, уюте и окутанной заботой, ведь лучше, чем заболеть под дождём и умереть от воспаления лёгких, когда никого из родных даже нет дома и некого отправить за врачом, не так ли?

— Чем тебе помочь? — Конечно, не принято чтобы гости помогали хозяевам, но как говорит тётя Бри, гулять, так гулять.

— Накрой на стол, пожалуйста.

Мэри очень добрая и улыбка у нее искренняя, глаза лучистые, а сердце большое как «Грейт Истерн».

Дом у Блайта красивый, большой, уютный и очень светлый. Прямо-таки олицетворение самого Блайта. Хорошо, что он всё-таки не читает мысли, иначе бы гореть мне зелёным огнём обвешанной свиными потрохами.

— Та полоса совсем не свет зари,

— Говори с чувством. — Блайту, наверное, уже изрядно надоело со мной возится, но идея же принадлежала ему, не так ли?

— Я и говорю с чувством!
А зарево какого-то светила,

— Нет, не говоришь. — Он улыбается, а я опускаю взгляд в пол. Да, я бездарная Джульетта, но что теперь поделать?

— Говорю! — Нет, сдаваться Гилберту Блайту я уж точно не собираюсь. Вот ещё чего мир не видел, и искренне надеюсь, что и не увидет, так это того как Маккензи Крокер отступает.
Взошедшего, чтоб осветить твой путь
До Мантуи огнем факелоносца.
Побудь еще. Куда тебе спешить?

— Пусть схватят и казнят. Раз ты согласна,
Я и подавно остаюсь с тобой.
Пусть будет так. Та мгла — не мгла рассвета,
А блеск луны. Не жаворонка песнь
Над нами оглашает своды неба.
Мне легче оставаться, чем уйти.
Что ж, смерть так смерть!
Так хочется Джульетте.
Поговорим. Еще не рассвело.

— Нельзя. Нельзя. Скорей беги: светает.
Светает. Жаворонок-горлодер
Своей нескладицей нам режет уши.
А мастер трели будто разводить.
Не трели он, а любящих разводит.
И жабьи будто у него глаза.
Нет, против жаворонков жабы — прелесть!
Он пеньем нам напомнил, что светло
И что расстаться время нам пришло.
Теперь беги: блеск утра все румяней.

— Румяней день, и все черней прощанье.

Гилберт Блайт изумителен! Великолепен! Я имею ввиду его игру, конечно же. Игру да и только. Точно-точно!

— Попробуй, говорить от сердца.

— А я по-твоему как делаю?

— От головы. — Конечно, там же мозг и вся прорва наших мыслей! — Попробуй, почувствовать эту боль разлуки с любимым. — И как у него это получается?

— И как у тебя это получается? — Мне правда интересно как он это делает. Потому что... У меня это не получается.

Гилберт Блайт бывает грустным. Хмурым. Угрюмым.

— Я... Просто так чувствую.

— А я нет. Не понимаю как можно говорить о том, чего не испытывал.

— Ты читала книги?

— Разумеется.

— Помнишь, как описывали любовь?

— Да. — Вроде как, это -светлое чувство от которого в животе то ли бабочки, то ли ещё какая живность. Главное — не глисты, а остальное будет.

— Говори с придыханием и немного выпучи глаза. Совсем чуть-чуть. — Он сводит большой и указательный палец, оставляя между ними минимум пространства.

— Вот так? — Выпучиваю глаза и чуть приподнимаю голову.

— Нет. Не так. — Для полного моего счастья ему остаётся только руками поразмахивать. — Черт, Кензи, просто... открой глаза по-шире.

— Открой глаза по-шире, посмотри на мир с другой стороны. — Хмуро напела я и попробовала ещё раз.

Гилберт Блайт, похоже, даже в этом хорош. В выпучивании глаз. Отлично! Маккензи Эйлин Крокер — ты неудачница!

— Что-то вроде. И теперь говори. На выдохе.

— Что он в руке сжимает? Это — склянка.

— На выдохе.

— Да помню я!
Он, значит, отравился? Ах, злодей,
Все выпил сам, а мне и не оставил!
Но, верно, яд есть на его губах.
Тогда его я в губы поцелую
И в этом подкрепленье смерть найду.

— Да!

Мэри Лакруа умеет портить момент. Возможно, она об этом и не знает вовсе, но она это точно умеет. Как можно кричать и хлопать в ладоши, когда тут такое происходит?! Мы смотрим друг другу в душу, говорим о смерти, поцелуях, выпучиваем глаза и все это на выдохе! Надо думать, Мэри просто восхитилась моей превосходной (!) игрой и не подумала о той, хрупкой тишине и лёгком соприкосновении наших рук при свете свечи, когда глаза в глаза и... Неважно. Должно быть это все-таки моя великолепная игра ее так восхитила.

— А поцелуи будут? Иначе, зачем вы это все тут устроили?

Себастьян Лакруа, как и его жена не отличался тактом, как можно заметить.

— В любом случае, подержи малышку.

Лакруа вручил мне ребёнка. Мне! А я ведь никогда не держала детей, особенно таких милых. У Дэльфин глаза отца и кучеряшки матери, губы точно от Мэри, как и нос, подбородок и ушки. Одним словом — красотка. Только, еще маленькая.

— Это было прекрасно, Кензи. — Мэри улыбается, наливая ароматный чай. Пахнет — изумительно.

— Спасибо, Мэри.

Мятный час с малиной и молоком не так плох как можно было подумать. Особенно с овсяным печеньем. Особенно в компании троих Лакруа и Гилберта Блайта. Особенно под смех малышки Дэлифин и шутки Баша.

— Я не люблю спектакли на Рождество, если честно.

— Да ты что. Мы и не догадывались. — С сарказмом говорит Себастьян.

— Но это ведь — неправильно! — Я честное слово возмущена до глубины души. — Двое подростков кончают жизнь самоубийством в день рождение Христа. Это что такое вообще? А потом как будто ничего не произошло мы все идём есть пироги с патокой. — Встряхиваю головой, потому что трогать волосы до крайности неприлично.

— Пироги с патокой на Рождество? — Мэри выглядит удивлённой.

— Да. Что-то не так?

— Вы американцы такие странные. — Блайт отпивает чай.

— Вы канадцы — такие канадцы.
Ужель нет состраданья в Небесах?
Им видно ведь насквозь мое несчастье.

— Вот видишь, уже лучше.

Говорить на выдохе, выпучивать глаза, попивая мятный чай с малиной и молоком в хорошей компании оказывается довольно весело.

— А почему же ты не отказалась от роли? — Себастьян улыбается, смотря на маленькую Дэльфин.

— И спорить с миссис Линд? Нет уж. Это идея намного хуже, чем намерение поджечь церковь в воскресное утро.

— И то верно. — Соглашается Гилберт не по наслышке знакомый с нравом миссис Линд.

Несмотря на то, что была середина декабря, за окном гремел гром, вспышки молнии то и дело освещали столовую зловещим светом, а ливень барабанил по крыше и окнам.

— Спокойной ночи, Кензи. — Блайт открывает передо мной дверь в комнату. Красиво здесь всё-таки.

— Спокойной ночи, Гилберт.

***

— Что он в руке сжимает? Это склянка.
Он, значит, отравился? Ах, злодей,
Все выпил сам, а мне и не оставил!

Черт
Черт
Черт

— Но, верно, яд есть на его губах.
Тогда его я в губы поцелую
И в этом подкрепленье смерть найду.

У Блайта глаза закрыты (конечно, он же мёртвый лежит, дурная ты голова), ресницы чуть шевелятся, еще и дышит, наглец! Эту сцену почему-то никто не репетировал так подробно, просто пробежались по сценарию и все! Как можно было быть такими глупыми?! И ведь не узнаешь видно зрителям что-нибудь или нет!

Губы у Блайта приоткрыты, они очень теплые, а сердце, безусловно, горячее (к слову пришлось опереться о его грудь рукой, чтобы дотянуться до губ, до чего же не удобная вся эта романтика!).

— Какие теплые! — Шекспир знал, о чём говорит.

— Где это место?
Веди, любезный.

— Чьи-то голоса!
Пора кончать. Но вот кинжал, по счастью.
Будь здесь, а я умру.

Воткнуть деревянный кинжал себе в подмышку и упасть на Гилберта Блайта с максимальным драматизмом еще уметь надо, и надеюсь, что я умею это делать иначе и без того бестолковый спектакль превращается в нечто гораздо более смехотворное, чем моноспектакль подвыпившего дедушки Роджера.

— Не хочешь отпраздновать Рождество с нами? Или ты слишком расстроена самоубийством двух детей на земле господней? — Приятный голос нарушает моё скромное одиночество.

Гилберт Блайт очевидно забыл, что уже Рождество.

— Раз уж твои родители все еще в отъезде, то я подумал, что было бы неплохо пригласить и тебя. И у нас есть пирог с патокой. — Он улыбается так... по-настоящему, как умеет только она. Чёртов Гилберт Блайт.