Часть 1
Ночь опустилась на город, как тяжёлый бархатный занавес на оперу, в которой не выжил ни один персонаж — даже хромой пёс, служивший молчаливым символом надежды, и тот пал жертвой людских интриг. Воздух был влажным и застоявшимся — как дыхание старого театра, в котором давно не звучала ни одна реплика, но зеркала всё ещё шептались между собой, в деталях сохраняя лица тех, кто однажды осмелился в них взглянуть. В этих шёпотах слышались обрывки забытого смеха, недоигранных сцен и нераскрытых писем — всё то, что когда-то было частью пьесы под названием жизнь и давно стало её эпитафией.
На краю улицы, утопающей в бледных лужах света, стоял дом — старый, будто построенный из упрямства и кирпичей тоски. Его фасад, изрезанный трещинами, напоминал лицо актёра, который сыграл слишком много трагедий, чтобы ещё верить в комедии. Окна были тусклы, как воспоминания о юности, а железные перила подъезда скручивались в завитки, похожие скорее на древние руны или забытые заклятия, чем на архитектурные украшения.
Это был один из тех старых дворов Бухареста, что затерялись среди позднесоветских бетонных призраков и выживших фахверковых коттеджей — двор, где бельё сохнет как ритуал, а соседи всё ещё шепчут друг другу «Дракула» не в шутку, а в профилактических целях.
Именно сюда вёл свой путь он.
Юнги.
Высокий, бесшумный, с лицом, которое следовало бы поставить в храме — но не для поклонения, а в назидание. Бледность его кожи не была просто следствием бессмертия — она была идеологией. Лик цвета истёртого пергамента, на котором когда-то записывали имена забытых богов. Волосы — оттенка затмения, густого и недоброго. А глаза... глаза были спокойны, как безветренная смерть. В них не было огня — только знание. Как у того, кто уже наблюдал конец мира — и счёл его откровенно банальным.
Юнги остановился у двери квартиры №47. Он знал, кто за ней. Он знал всё.
Потому что наблюдал.
Неделями. Месяцами. Как режиссёр за своим главным актёром. Как тень за свечой.
Пак Чимин.
Театральный «демон» в обличии человека. Лицо, которое хотелось бы забыть, но отчего-то не получалось. Голос, что вонзался в вены, как яд, замаскированный под вино. Он играл страдание так, будто родился в нём и воспитывался болью. Прекрасный, обречённый. А значит — интересный.
Юнги постучал. Негромко. Как скрип пера по завещанию, написанному кровью на последнем листе жизни.
Дверь открылась не сразу. Сначала — щелчок замка, затем тень за матовым стеклом, потом пауза. Театральная, тщательно выдержанная. В этом замирании угадывалась рука профессионала — человека, умеющего управлять вниманием публики, даже если публика состоит всего из одного зрителя. И того зовут Мин Юнги.
Чимин появился в проёме, как появляется герой в третьем акте трагедии: уставший от чужих ожиданий, но всё ещё ослепительно красивый. Его лицо будто вылепили из той самой печали, из которой ваяют ангелов, предварительно выколов им глаза. Свет из квартиры подчеркивал излом скулы, бросал на ключицу тень, похожую на след поцелуя, от которого давно остался только привкус соли. На нём была лёгкая рубашка, приоткрытая у горла, и ленивое выражение на лице — то самое, каким завлекают падших. А падшие, между прочим, часто пишут самые светлые истории. Просто с пеплом на полях.
— Ну надо же, — протянул он, опершись на косяк с достоинством коронованной особы. — Сам мрак в человеческой упаковке.
Юнги не улыбнулся, хотя соблазн был почти неприличен. Его узнали — досадное удовольствие. Он смотрел на Чимина так, как глядят на слегка осыпавшиеся декорации: с вежливым интересом и заранее отполированным разочарованием. Да, он репетировал. И что с того?
— Я услышал твой голос на сцене — и остался.
— На три недели, два балкона и одну крышу? — хмуро уточнил Чимин, как бы невзначай.
— Искусство требует жертв, — пожал плечами Юнги. — Иногда даже жертвоприношений.
— И чего ты жаждешь? — приподнял бровь Чимин. — Вечности на первом ряду?
— Вечности, — согласился Юнги. Да. Но ближе.
— Входи тогда, — сказал Чимин с тем тоном, каким Гамлет предлагает выпить отравленное вино.
И вот тут бы Юнги насторожиться, уловить нотку подвоха... но где там. Он сделал шаг вперёд — и тут же отшатнулся, словно наткнулся на стену ледяной вежливости. Магический барьер встретил его с той безупречной жестокостью, какой обычно обладают законы и занудные нотариусы. Казалось, сама реальность, пресытившись театром, вставила в пьесу свою ремарку — сухую, как пыльный сценарий.
— Что за... — прошипел Юнги, медленно складывая в голове «два плюс два».
— Ах да, совсем забыл, — протянул Чимин с тем самым ядом в голосе, что пахнет лавандой и обещанием агонии. — Я ведь снимаю квартиру. Без согласия владельца ты не можешь войти. Такая мелочь... Надеюсь, ты не обиделся?
Юнги выпрямился. Его лицо застыло — словно маска с кладбища забытых артистов, у которых отняли последнюю реплику. Он не моргнул, не дёрнулся, но воздух вокруг стал гуще, как перед бурей, которую отменили, но забыли предупредить облака. Так вот оно что... С ним решили поиграть. Опасного же кота выбрала эта глупая мышка.
— Значит, ты решил поиграть со мной, — спокойно проговорил Юнги, с ног до головы оглядев Чимина. — Выходит, знаешь, кто перед тобой.
— Скорее... поиздеваться, — не стал отнекиваться Чимин. — Театрально. Деконструктивно. Ты ведь сталкерил меня три месяца. Считай, это иммерсивный ответ.
Вот, значит, как... Иммерсивный ответ. По замыслу Чимина, он, очевидно, должен был оскорбиться, драматично развернуться и исчезнуть в ночи, шурша плащом и эго. Ага, конечно. Делать ему больше нечего! Намеренно не торопясь, Юнги сел на пол напротив, демонстративно так, как древний дух, решивший, что мебель — излишество для смертных. Из кармана он достал телефон: холодный, чёрный и глухой, как признание в любви, сделанное с того света. Пальцы его скользнули по экрану с той неторопливой грацией, с какой вампиры перелистывают века. Он набрал номер и, с едва заметной улыбкой, повернул экран к Чимину.
Чимин побледнел. Очень театрально, но совершенно искренне. Бывает же!
— Ты... ты не мог... — проблеял Чимин. — Откуда у тебя его номер?
— Иногда полезно читать титры, — со знанием дела проговорил Юнги, нажимая на значок вызова. — Особенно — родственные связи.
Всего через секунду в трубке раздался голос: сухой, авторитетный, с оттенком скучающей аристократии. Интересная, однако, семейка.
— Да?
— Доброй ночи, — промолвил Юнги с уважением нотариуса, читающего волю мёртвого. — Говорит Мин Юнги. Я у двери вашего младшего брата. Он меня пригласил. Но, как оказалось, юридически он никто. А вы — арендодатель.
Пауза.
— Он опять играет в жертву? — без особого интереса осведомился пропуск Юнги в квартиру.
— Увы, — протянул Юнги. Опять? Что значит опять? К Чимину уже захаживали вампиры? — Без вдохновения.
— Даю разрешение. Только не трогай кресло у окна — оно семейное. А Чимин... пусть разбирается сам. Большой уже.
— Благодарю. Вы куда более трагичны, чем ваш брат.
Щелчок. Конец связи.
Юнги поднялся — медленно, как тень воспоминания, в которой прячутся забытые поцелуи и несказанные признания. И вошёл. Без помех, без сопротивления — как кошмар, получивший вид на жительство, и предъявивший его на пороге с вежливой улыбкой. В воздухе щёлкнуло что-то тонкое, едва слышное — не дверной замок, а внутренний, в самом Чимине. Так вот, значит, как звучит священный ужас, изысканно приправленный осознанием собственного провала. Почти музыкально. Почти красиво. Под стать Чимину.
— Что... как? — выдохнул Чимин, отступая. Да, неожиданность — она такая.
— Ты забыл, — голос Юнги звучал почти ласково. Почти... — Я всегда читаю весь сценарий. Особенно мелкий шрифт. Особенно если он написан кровью. И сарказмом.
Он прошёл мимо Чимина, легко провёл пальцем по книжной полке — с ленивой грацией антиквара, проверяющего подлинность чужой жизни. На подушечке осталась пыль и аромат дешёвой мелодрамы. Юнги поднёс палец к лицу, как будто хотел его облизать, но лишь усмехнулся. Вот он — его звёздный час.
— Уютно. Пыльно. Трагично. Как твои монологи. В духе «я живу один, но всё ещё надеюсь на секс».
— Спасибо, — отозвался Чимин. — Именно так и просил дизайнера: «сделайте больно, но эстетично».
— Заказ он явно выполнил на отлично.
— Слушай, это была... шутка, — пробормотал Чимин, явно сам до конца не понимая, что именно имеет в виду: дизайнера или приглашение войти.
— Я оценил. У меня чувство юмора — готическое, — кивнул Юнги, вновь принюхиваясь. — Пахнет ладаном и старым театром.
Он сел в кресло, скрестил ноги. И улыбнулся. Медленно. Как надвигающийся финал, от которого не спасут ни аплодисменты, ни занавес. Улыбка росла, как трещина в зеркале — красивая, опасная, отражающая слишком многое.
— Ну что ж, актёр, — произнёс Юнги, облокачиваясь на подлокотник. — Репетиция окончена. Теперь — третье действие. Самое... чувственное.
Он взглянул на Чимина с видом режиссёра, который точно знает, кто в этой пьесе герой, а кто будет закушен за кадром. Ну же! Каким будет ответное действие?
— Самое чувственное? — хмыкнул Чимин. — Звучит любопытно. Чай? Кофе?
— Не откажусь от кофе.
— Ладно, — нахмурился Чимин, потянувшись к своей сумке и доставая оттуда помятый пакетик «Три в одном». — Кофе так кофе.
— Ты зовёшь домой кого-то вроде меня... и угощаешь этим? — Юнги повёл головой с видом гастрономического разочарования. — Смело.
— Ты называешь себя князем ночи, но явился в румынскую панельку на окраине Брашова и ещё жалуешься на меню, — не сдержался Чимин. — Я актёр, а не бариста.
И вот что ему на это ответить? Юнги покачал головой с той же лёгкой, но неумолимой досадой, с какой старый замок принимает очередной скрипучий ураган — без удивления и с привычкой. По фактам ведь, как гроб, открытый вовремя: холодно, безжалостно и совсем не романтично. Пора возвращать контроль в свои руки.
— У тебя странная стратегия самосохранения, — задумчиво изрёк Юнги, потерев переносицу.
— У тебя странная стратегия соблазнения: сначала три недели следить с балкона, потом сражать харизмой из «Сумерек», снятых на румынские дотации.
— Всё это ради искусства.
— Ты даже ни разу за билет не заплатил! — повысил голос Чимин. Возмутительно же! — Три недели смотрел всё на халяву!
— Я платил собой. В дождь. На скамье. В третьем ряду, где пахнет влажной псиной и театральной горечью, — максимально загадочно изрёк Юнги, намеренно умолчав о приятельских отношениях с одним из монтажников театра.
Прекрасно осознавая, что ему сейчас лгут без стыда и даже с неким артистическим наслаждением, Чимин, не выдержав, громко прыснул. Ну и пусть — мокрая псина, так мокрая псина. В любом случае лучше, чем тот удушливый шлейф «Кирке», от которого страдают не только ведьмы, но и носовые пазухи. Выждав короткую паузу, он сел напротив, сцепив пальцы на колене. Этот вечер обещает быть долгим. Даже слишком.
— Признайся, тебе нравится, когда тебя мучают, — склонив голову в бок, прошептал Чимин. — Так ведь?
— А тебе — когда ты центр сцены, — подмигнул Юнги. — У нас симбиоз.
— У нас фарс.
Повисла неловкая пауза. На кухне жалобно капала вода из крана — единственный свидетель настоящей драмы в доме. Юнги посмотрел на Чимина с ленивым прищуром, в котором читалось: «Я жил при Ришелье, но твой уровень пассивной агрессии — выше». Это даже немного восхищало. Пусть и пугало.
— Итак, — протянул вампир, — может, всё-таки перельём твой сарказм в более... жидкую форму?
— Ты о чём? — почуяв неладное, спросил Чимин. К никаким жидким формам он не готов! И вряд ли когда-то будет!
— Я ведь всё ещё вампир, — мягко напомнил Юнги, будто говорил об аллергии на клубнику, а не кровопускании в свой организм.
Чимин откинулся на спинку стула, будто отступая назад, в собственные мысли. В голове что-то щёлкнуло — пазл сложился неожиданно быстро, как замок, который всё это время просто ждал правильного ключа. И от этого ясного, почти болезненного прозрения стало одновременно легче... и тревожнее. Вот он встрял!
— Можешь соснуть у пакетика, — даже в лице не изменившись, прошипел Чимин. — У меня где-то была кровь из театра — донорская, с корпоратива, в термосе.
— Ты невероятен, — Юнги покачал головой. — Актёр, провидец и виночерпий.
— Ты просто хотел меня укусить, признайся.
— Я хотел выяснить, каково это — выпить пафос с примесью кофеина.
Чимин улыбнулся уголками губ — лениво, с прищуром, будто только что услышал самый талантливый бред сезона. Но даже несмотря на это, он всё же оценил, как ловко вампир пустил в ход своё обаяние. Хитёр, чертила.
— Губа у тебя не дура, маньячело.
— Я эстет, а не маньяк.
— А я — артист, а не донор.
— Так у нас ничего не получится, — по-детски надулся Юнги. — Разве ты не хочешь навсегда остаться молодым и красивым?
— Разве ты не хочешь заплатить за все мои спектакли, которые посмотрел?
— У меня нет при себе налички, — стушевался Юнги. И вообще это здесь причём?
— Перевод на карту меня тоже устроит, — не растерялся Чимин.
— У меня нет карты, — на глазах помрачнел Юнги. — Я же вампир...
— И что нам теперь делать? — наигранно задумался Чимин. — Перенести встречу?
— Ни в коем случае!
— Тогда... — опасно оскалился Чимин. — Ты всё отработаешь.
— И каким это образом? — приподнял бровь Юнги, пятой точкой чуя неладное. Отработать деньги? Такого он ещё не делал...
— Сыграй.
— Что?
— Сыграй. Маленькую сценку. Хочу знать, каково это — когда моё мучение на сцене возвращается тебе бумерангом.
Юнги прищурился, как кот, внезапно услышавший приглашение на шахматный турнир. Сыграть? В смысле, как актёр? Вот уж Чимин... знатный извращенец. А ведь по виду и не скажешь — тонкий, вроде бы, человек искусства, с лицом для афиш и голосом для монологов. А требует такого... будто не театр у него в крови, а чистая декаденция с перчинкой. Может сбежать, пока не поздно?
— Хорошо, — неуверенно согласился Юнги. — Классика. «Дракула» Брэма Стокера. Готов?
— Давай! — тут же оживился Чимин. — Я весь во внимании.
Максимально вальяжно поднявшись на ноги, так будто собирался возглавить бал вампирской знати, Юнги и шага сделать не успел, как тут же с глухим стуком зацепился коленом за стол. Шаг — и вот уже он спотыкается об одинокий, трагически заломившийся тапок, словно подлый реквизит в пьесе абсурда. Пошатнувшись, он в конце едва не обнял пол, но вовремя спас положение, ухватившись за дверцу шкафа с той грацией, с какой обычно хватаются за последнюю строчку в черновике завещания. Да уж... он просто прирождённый актёр. В кавычках, разумеется.
— «Послушай... детей ночи... какую музыку они издают...» — гнусаво и с паузами начал он, будто читал по слогам с ярмарочной афиши. Может всё же стоило выбрать что-то полегче? Козла Мефодия, например. Кто там бродит в огороде? Это я, козёл Юнги... Чимин бы точно оценил.
— Детей ночи ты вчера за углом напугал, — сдержанно прокомментировал Чимин, едва сдерживая смешок. — Они теперь ходят домой с чесноком и крестом на резиночке.
Юнги вдохнул, театрально заломив запястье, ладно — это ещё не провал:
— «Я... никогда не пью... вино...» — и покосился на полупустую кружку Чимина, в которой плескался бурый кофе.
— И правильно. Ты бы его пил, как ты сейчас играешь — трагично, кисло и с ноткой фальши.
— «В жизни есть тьма и есть свет, и ты — свет всех огней!» — отчеканил Юнги, взмахнув рукой так, что аж голова закружилась. Всё-таки возраст берёт своё.
— Браво! — Чимин едва не упал со стула. — Ещё пара реплик, и я вызову священника — не из-за страха, а чтобы просто кто-то прочитал тебе рецензию.
— Ты невыносим, — топнул ногой Юнги, оскорблённый в своих лучших чувствах.
— А ты — смешон. Тебя бы в школьный утренник, на роль Бабы-Яги с венозной недостаточностью.
Театрально вздохнув, Юнги сел обратно и поправил рубашку — с тем видом, будто только что закончил блистательный выход на сцену, а вовсе не почти рухнул на пол, сражённый тапком. Всё шло по плану. По какому — одному лишь преисподнему ведомо. Как и то, что этот самый план был провален с таким шиком, что сам Мольер бы аплодировал стоя, закатив глаза. «Прекрасный» вечер. «Восхитительный» просто. Одно хорошо: хуже уже быть просто не может.
— Признайся, — хмыкнул Юнги с ленивой улыбкой. — Тебе нравится смотреть, как я мучаюсь.
— Я актёр, Юнги. Я питаюсь страданиями. Особенно чужими и особенно такими... бездарными, как твои.
— Ах, неблагодарная публика, — Юнги театрально вздохнул, словно его только что освистали в Венской опере.
Чимин на это лишь хмыкнул и откинулся на спинку стула, скрестив руки.
— Ладно, финал шоу, — он вытянул шею, глаза прищурены, губы скептично поджаты. — Укуси меня, о великий граф Оскарной бездарности. Одарённый зубами, а не талантом. Дай мне почувствовать вкус провала.
Чимин произнёс это с интонацией «давай, опозорься ещё больше» — лёгкой, издевательской, с тем особым оттенком театральной насмешки, что звучит обиднее любой критики. Это была почти сцена — с залом, аплодисментами и немым ожиданием ответной реплики. Он ждал привычной остроты: что-нибудь в духе «ты не мой тип крови» или «я только по группе A+», забавной колкости, обрамлённой язвительным шиком.
Но Юнги лишь медленно приподнял бровь. И, не говоря ни слова, встал. Подошёл. Склонился над ним — с таким мрачным величием, что мог бы прямо сейчас подписать чей-то приговор, желательно в стихах. Он смотрел в глаза Чимину, как смотрят в зеркало перед последним актом — с предвкушением и долей печального театрализованного безумия. Настоящий романтический злодей, которого не успели причесать с утра, но даже в хаосе он оставался до неприличия красив. И как у вампиров это только получается?
— Погоди... — начал было Чимин, но тут же почувствовал, как к его шее прижались прохладные губы. — Ты ж понимаешь, я это всерьёз не...
Укус. Не смертельный. Не зверский. Но такой, после которого можно писать дневник от первого лица с фразами вроде «я чувствую, как ночь впивается в меня зубами». Писать, а потом томно, на придыхании, декламировать в подвалах заброшенных церквей. Юные девы будут в неописуемом восторге!
— Ай, твою... — дёрнулся Чимин, напрасно пытаясь оттолкнуть от себя вампира. — Я же шутил, идиот!
— Я тоже, — невозмутимо сказал Юнги, облизывая губы. — Просто у меня специфическое чувство юмора. И высокая концентрация железа в рационе.
— Ты ненормальный.
— Ты сказал «укуси». Я — человек слова.
— Ты не человек.
— Вот именно.
— Отлично, — раздражённо приложив ладонь к укусу, выдохнул Чимин. — Теперь у меня свидание с антисептиком.
— И с новой главой в автобиографии: «Мои ошибки. Том I».
— Не лезь в театр, если не умеешь отличать иронию от инструкции.
— В следующий раз добавь смайлик. А то вдруг опять не так пойму.
— Обязательно!
— Сильно болит? — вновь наклонившись к шее Чимина, спросил Юнги. — Помочь? Я могу забрать твою боль.
— И как же? — сквозь зубы процедил Чимин, напрягаясь всем телом.
— Убери руку, и я покажу.
Прекрасно осознавая, что ещё пожалеет об этой слабости — и, возможно, не раз, — Чимин медленно убрал руку в сторону. Пальцы его дрогнули, будто отпуская грань между благоразумием и чистым безумием. Он крепко зажмурился, как будто мог спрятаться в темноте собственных век, и даже дыхание замерло — хрупкое, предательски живое, в ожидании неизбежного. Юнги действовал почти неслышно, как лунная тень на старом витраже. Его вдох был прохладным, будто вечер в карпатском склепе, а прикосновение — едва ощутимое, как прикосновение сна. Кончиком носа он провёл по чужой шее — одурманивающе приятно пахнущей смесью кофе, лавандового мыла и чего-то слишком личного. Затем неторопливо принялся зализывать след укуса, с той обстоятельной нежностью, с какой древние вампиры, должно быть, перечитывали любовные письма перед неизбежным рассветом.
Юнги ласкал с тем изысканным спокойствием, каким штопают винтажные занавеси в фамильных гробницах. Не спеша, с вниманием к каждой нити. Его губы скользили по коже так, будто пробовали на вкус воспоминания — те, что ещё не случились, но уже записаны в крови. Он почти не касался, но этого было достаточно, чтобы Чимин дрогнул. В теле пробежал едва уловимый ток, как в лампе, что вот-вот вспыхнет — но всё ещё держит паузу, будто капризничает. Чимин прикусил губу, тщетно пытаясь выглядеть равнодушным. Его ладони упирались в кресло, а дыхание — короткое и неровное — выдавало больше, чем любые слова. Он знал: стоит пошевелиться — и всё станет слишком явным. А значит — слишком реальным.
Юнги чуть усмехнулся, беззвучно, как ухмылка склепа при лунном свете. Он будто проверял — не только пульс под кожей, но и границы, за которыми даже актёр теряет контроль. И Чимин, к своему стыду или гордости, уже начал забывать, где именно эти границы были. Он знал, что делает. Его движения были почти священнодействием — медленным, как заход солнца над фамильной часовней, и столь же неотвратимым. Он позволял себе слишком многое, слишком мягко, слишком точно. Как будто не касался, а вживлялся под кожу, становясь новой строчкой в бессонной пьесе Чимина.
Он провёл губами по линии шеи, оставляя за собой след жара, от которого сердце Чимина срывалось в беззвучный ритм. Место укуса пульсировало, как ранка в душе, что и не боль, а странное удовольствие — щекочущее, пугающее, зовущее.
Чимин распахнул глаза, и в них стоял немой вопрос, замаскированный под вызов. Юнги встретил этот взгляд — спокойно, как смерть, которой нечего доказывать. Он не спрашивал разрешения. Не потому что не уважал — просто был уверен в ответе. Его губы скользнули вверх, чуть касаясь скулы, подбородка, уголка рта... Чимин затаил дыхание, как актёр перед финальным монологом — зная, что за ним не будет занавеса. Только тишина и прожитая правда.
Поцелуй случился, как гроза в разгар веселья: внезапно и красиво. Томительно. Влажно. Юнги целовал не спеша, будто хотел оставить отпечаток не на губах, а на времени. Его пальцы легко легли на затылок Чимина, притягивая ближе, крепче — но всё ещё мягко. Чимин задрожал, то ли от восторга, то ли от осознания, что больше не играет. Не может. Он больше не был артистом. Он был сценой. И вся пьеса теперь — во власти вампира. Он чувствовал, как язык Юнги скользит по его губам с ленивой настойчивостью гурмана, смакующего вино, которое хранили под замком сто лет. Всё происходящее было не про страсть — про подчинение. Не требовательное, не грубое — роскошное, как приглашение на бал, где танец ведёт тот, кто точно знает, где у тебя сердце.
Поцелуй, начавшийся как эпиграф, становился главным действием. Юнги не торопился. Он двигался, как дирижёр в замедленном танце, прикасаясь к телу Чимина с тем благоговением, с каким касаются старинных пергаментов — боясь нарушить, но жаждая прочесть всё до последнего вздоха. Рубашка скользнула с плеча Чимина, как упавший занавес — не со звоном, а с шелестом обещания. Воздух между ними дрожал, напитанный запахом кожи, стёртых парфюмов и чего-то глубже — желания, которое нельзя было назвать по имени, не спугнув.
Юнги не просто касался — он изучал. Пальцами, губами, дыханием. Его ладони скользили по телу Чимина, будто в тёмной библиотеке он искал единственную книгу, которую должен был прочитать до конца. Он трогал его так, словно хотел доказать: каждый сантиметр — значим, необходим, неприкосновенно важен. А Чимин... Он стонал едва слышно, как если бы наслаждение было преступлением. Его спина выгибалась навстречу, будто тело само знало, где ему быть, чтобы стать целым. Он дрожал под руками Юнги, как лист в предгрозовом ветре. Не от страха. От ожидания.
Всё происходящее обволакивало, как туман в рассветной бухте, — с каждой минутой плотнее, глубже, неизбежнее. Юнги будто знал, где пролегает граница между трепетом и безумием, и водил Чимина вдоль неё, заставляя шагать с закрытыми глазами. Чимин ощущал себя музыкой, которую исполняют вслепую, только на слух, доверяя инстинктам и желанию, чтобы ни одна нота не сорвалась зря. Юнги целовал его шею, грудь, ключицы — не страстно, а торжественно, будто помечал карту сокровищ, которую только ему позволено читать. Там, где были прикосновения, оставалась не кожа, а отголоски. Он заполнял Чимина собой: неторопливо, осторожно, как тёплая вода заполняет пустую чашу.
Тела их сливались, как два голоса в дуэте: один — мрачный, тягучий, бархатный; другой — звонкий, надрывный, но такой же искренний. Темп возрастал, но оставался неторопливым — как будто каждый толчок был новой строфой, новой нотой в симфонии, написанной только для них. Чимин цеплялся за Юнги, будто за край сна, в котором хочется остаться — и никогда не просыпаться. Его пальцы, то сжимающиеся, то разжимающиеся, словно пытались уловить ритм, что шёл глубже кожи — в самое сердце. Юнги двигался с той уверенностью, которую имеют только тьма и время: знал, как врываться и как растворяться, как сводить с ума и как собирать обратно. Они не просто касались — они сливались на уровне, где больше нет имён, нет ролей, нет даже слов. Только желания, предчувствия и язык, понятный только телу. Всё остальное переставало существовать — город, ночь, имя, страх. Была только эта комната и два силуэта в ней — жадные, дрожащие, единые.
Когда всё закончилось, не было ни слов, ни взглядов. Только дыхание — спутанное, горячее. И полумрак, который не скрывал — лишь подчеркивал близость.
Какое-то время Чимин оставался будто в сладком тумане, заворожённый и отрешённый, словно его унесло за кулисы реальности. Юнги наблюдал за этим с едва заметной улыбкой — не торопясь возвращать актёра на грешную землю. Ещё бы! Он ведь прекрасно знал, что наступит дальше. Вампирская слюна — не просто биологическая мелочь, а алхимия плотских чар: сильнейший афродизиак, способный превратить лёгкое прикосновение в помешательство. Даже капли достаточно, чтобы вызвать дрожь и рой бабочек в животе. Что уже говорить о свежем укусе, в котором весьма приличная доза «страсти», влажный жар кожи... Сопротивляться этому так же бесполезно, как и пытаться удержать сон, который уже начал сбываться.
Чимин лежал, раскинув руки, будто распятый на алтаре наслаждения, и только вздрагивания ресниц да дрожь под кожей выдавали — он ещё здесь, ещё живёт этим телом, этим моментом, этой одержимостью. Юнги медленно провёл пальцами по его ключице — лениво, как по пыльной поверхности давно забытого рояля. Он чувствовал, как под его ладонью стучит пульс, чуть сбивчиво, будто музыка внутри Чимина ещё не нашла своего ритма. Губы вампира скользнули по шее, где ещё оставалась следовая жара укуса — не боль, нет, а почти священное эхо. Он прижался щекой к груди Чимина, слушая, как сердце внутри играет для него — только для него — камерную симфонию признания, написанную без слов.
И в этом безмолвии было всё: благодарность, затуманенное желание, предвкушение новой зависимости. Чимин открыл глаза — и в них не было ни страха, ни стыда. Только та самая тишина, которая бывает в театре после финального аккорда — когда аплодисменты ещё не начались, но уже неизбежны.
— Когда я отдышусь и окончательно приду в себя, — хрипло выдохнул Чимин, всё ещё лежа, полуулыбаясь, — тебе конец.
— А что я такого сделал? — Юнги воззрился на него с безупречно невинным выражением лица, которое больше подошло бы монаху, чем искусителю в шелковой рубашке. И в самом деле? Что он такого сделал?
— Думаешь, я не знаю, что слюна вампира — афродизиак?
— Первый раз слышу, — солгал Юнги без единой трещинки в мраморной маске. Настолько спокойно, что даже зеркало, гляди оно на него, не заподозрило бы подвоха. А Чимин говорил, что с него никудышный актёр.
— Лжец из тебя ещё хуже, чем актёр, — усмехнулся Чимин, будто прочитав мысли вампира.
— Но зато какой результат... — прошептал Юнги, как будто в заговоре, подавшись ближе и касаясь пальцами обнажённого плеча Чимина, точно пробуя на ощупь, осталась ли магия.
— Результат будет, когда я вычеркну тебя из сценария, — пробормотал Чимин, с трудом сдерживая дрожь — не столько от гнева, сколько от проклятого послевкусия. Он чувствовал себя героем, которого режиссёр заставил повторить самую эмоциональную сцену... без дублей, без репетиций, без права остановить.
— Зачем же вычёркивать меня из сценария? — весело прыснул Юнги. — Дрочить — занятие крайне утомительное. Со мной всяко приятнее.
— Спорное утверждение.
— Не сказал бы, — улыбнулся Юнги, именно с той улыбкой, которой улыбаются вампиры, прекрасно зная, что первая кровь — не последняя.
Чимин его ещё захочет. И не один раз. Юнги уже оставил на нём свой след — невидимую, но неумолимую метку, как клеймо на страницах старинной книги. Актёр снова и снова будет возвращаться: с дрожащими пальцами, с пульсом в висках, с предложением себя и своей крови.
И однажды, когда Юнги выпьет достаточно, жизнь в Чимине ненадолго потухнет — тихо, почти беззвучно, словно гаснет свеча в часовне, чтобы затем вспыхнуть с новой бессмертной силой.
Ну, а пока... терпения ему и ещё желательно чашку мерзкого «три в одном».