Тюленья шкура
Цирк приехал в самом начале августа, и целый месяц дает представления на Абердинском побережье. Грахем приходит на берег каждый день, каждый вечер опускает в шляпу несколько потертых временем монет, каждую ночь крутит обратно педали старенького велосипеда — много миль, много миль, много миль.
Добираться неудобно, дорога вихляет и норовит увести в холмы, но над Грахемом ныне никакие холмы не властны. Грахем каждый вечер приезжает смотреть, как поет Дэвена, глядя на бушующие холодные волны.
Дэвена очень красива. Грахем каждую ночь крутит педали и едет, едет под звездным ковром, и думает о том, как же Дэвена красива. У Дэвены глаза темные, цвета лесного ореха с золотыми искорками. У Дэвены губы нежные, мягкие, и улыбка светлая, как рассветный солнечный луч. У Дэвены волосы черные, длинные, окутывают ее, точно плащ.
А голос ее рассеивает тьму и тоску — да только стоит закончится песне, возвращается другая тьма и другая тоска.
Потому Грахем каждый вечер возвращается на берег, сидит на потрепанном матерчатом стуле, слишком маленьком для его внушительного тела, слушает шум холодного моря, слушает команды дрессировщика, слушает шутки клоуна, слушает восторженный выдох толпы на фокусах акробата, а потом Дэвена принимается петь, и Грахем уже не слушает — он весь превращается в слух и растворяется в старой песне.
Грахем даже не знает языка, на котором Дэвена поет. Но ему и не надо — он не вслушивается в слова, не пытается уловить даже смысла в движении мягких губ. Ему достаточно и того, что тоска уходит, и море бьется о скалы, и Дэвена — такая красивая — со шляпой в руках обходит пеструю публику и собирает монеты. И у Грахема монету забирает, прямо ласковыми теплыми пальцами из его рук. И в глаза смотрит — с пониманием, а в глазах отблески солнца танцуют, уняться не могут.
А потом Дэвена идет дальше, а после и вовсе расходятся все кто куда. Публика в цирке собирается из самых разных земель. И Грахем, как правило, сразу встает со стула и идет к велосипеду, и начинает ехать обратно, далеко от моря, далеко от цирка, и от Дэвены далеко.
Только в этот раз отчего-то медлит.
И есть для чего медлить — Дэвена отдает шляпу акробату, и подходит к нему, и за руку берет, и в глаза смотрит, и к морю ведет за собой.
— Где шкура, Грахем? — спрашивает она на незнакомом ему языке, но слова входят под кожу и растворяются пониманием.
Грахем смотрит на холодные белые барашки, окатывающие скалы, и слышит, как Дэвена снова спрашивает:
— Где ты оставил свою шкуру?
— Под камнем, — отвечает Грахем, и сам удивляется тому, как его рот умеет говорить на древнем языке шелки. — А потом Рябой Аллэн ее нашел и забрал. И я с тех пор ему служу, пока службы срок моей не выйдет, а где срок тот — никто не назначил, никому и не ведомо.
— А моя при мне, — говорит Дэвена. — Только мне с людьми сподручнее. Люди слышат мой голос лучше, чем ропот волн, люди видят меня лучше, чем блики солнца на воде. Мне хорошо здесь. Цирк стал для каждого из нас новым домом. Мы много странствуем и многих видим. Иногда помогаем. Иногда — отпускаем домой. Ты хочешь домой, Грахем?
— Да, — сипло говорит Грахем, глядя, как разбиваются о скалы серые тяжелые волны. — Я очень хочу домой.
Дэвена улыбается ему маняще и нежно, берет за руку и ведет за собой, туда, где среди пестрых шатров переодеваются, едят, пьют и веселятся после представления цирковые актеры. Грахем следует за Дэвеной из смотрит в землю, потому что так надо — смотреть в землю, потому что принято смотреть в землю, потому что иначе быть здесь нельзя. Дэвена ныряет за ярко-желтый полог и возвращается обратно с некрасивой, серой, грязной тюленьей шкурой.
— Возьми ее, Грахем, — говорит Дэвена. — Возьми ее и возвращайся на берег, расправь и надень на плечи. Твоя семья ждет тебя, Грахем, они не забыли тебя, они тебя помнят, и любят, и ждут. И ты скоро вспомнишь все, Грахем, только прошу тебя, торопись, пока я не передумала.
Грахем с минуту смотрит на шкуру, потом — на Дэвену, в ее карие глаза, в мягкую улыбку, в ласковое лицо, и только и может что открывать и закрывать рот. Потом забирает шкуру и медленно, пошатываясь, не поднимая глаз от земли, бредет обратно к побережью.
Раскрывает грязную тяжелую теплую тюленью шкуру, набрасывает себе на плечи, скользит в воду гладким боком, поднимает маленькую голову над водой и затягивает песню — светлую, долгую, на истинном языке.
Дэвена улыбается, скидывает цирковое платье, вместо него вдевает ноги в рабочие джинсы и кургузый жесткий свитер, поверх волос кладет затасканную клетчатую кепи, поднимает тяжелый старый велосипед и толкает его, на ходу ставя ногу на педали. Едет себе по дороги, крутит педали, песню под нос мурлычет, про Рябого Аллэна, Аллэна Рыжего, лиса из-под холмов.