Разработка цветом медвежьего ушка
Шестьдесят восемь лет, семь месяцев и двадцать дней назад на Петроградской стороне, во дворе на перекрёстке улиц Уфимцева и Пирогова, ленинградцы проснулись от неистового звона школьного звонка, зазывавшего своих первых учеников.
Между тем день 1 сентября 1956 года отнюдь не являлся датой, о которой
могла бы хранить память история. Ничего примечательного не было в событии, которое с самого утра привело в такое движение и звонок, и школьников двора.
Это не было ни объявлением тревоги, ни оповещением о подписании мира между СССР и Японией, ни всеобщей радостью о выпуске на конвейер ПАЗ-652 и легендарного «Москвич-402»: На то время «Москвичи» и ПАЗы были настоящим прорывом в мире техники. Сейчас-то никто не предпочтёт Ладу Весту Мерседесу или KIA, а тогда, чтобы достать иномарку, надо было совершить 13 подвигов! Да и не нужны они были вовсе — чёрная «Волга» была главной мечтой многих людей. Даже инженеры хотели ездить на них.
Тем событием, которое 1 сентября "взволновало всю петроградскую молодёжь", как говорит учительница истории, было празднество, объединявшее с незапамятных времён праздник начала учебного года с открытием первой Испано-французской гимназии Ленинграда.
Заперев двери квартир и взяв с собой большие кожаные портфели, толпы школьников и школьниц с самого утра потянулись отовсюду к упомянутому месту. Одни решили остаться у самых ворот, другие – под яблоневым деревом, третьи – зайти внутрь и оценить внешний вид учебного заведения. Впрочем, к чести исконного здравого смысла школьников, следует признать, что большая часть толпы направилась к яблоневому дереву, вполне уместному в это время года, другие – смотреть издалека на возвышающиеся стены Дворца образования; а в школу заходили единицы.
Нелегко было пробраться в этот день и поглазеть на новую гимназию. Запруженная детьми площадка представлялась зрителям, глядевшим на неё из окон многоэтажек, морем, куда пять или шесть улиц, подобно устьям рек, непрерывно извергали всё новые потоки голов. Непрестанно возрастая, эти детские волны разбивались об углы забора, выступавшие то тут, то там, подобно высоким мысам в неправильном водоёме площади.
Посредине высокого сталинского неоклассического фасада школы находилась главная лестница, по которой безостановочно поднимался и спускался небольшой учительский поток; расколовшись ниже, на промежуточной площадке, надвое, он широкими волнами разливался по двум боковым спускам; это главная лестница, как бы непрерывно струясь, сбегала на площадь, подобно водопаду, низвергающемуся в
озеро. Крик, смех, топот ног производили страшный шум и гам. Время от времени этот шум и гам усиливался: течение, нёсшее толпу к главному крыльцу, поворачивало вспять и, крутясь, образовывало водовороты.
В дверях, в окнах, на балконах, суетились сотни благодушных, безмятежных и почтенных пап и мам, спокойно глазевших на школу, глазевших на толпу и ничего более не желавших, ибо многие мамы и папы довольствуются зрелищем самих малышей, и даже забор и деревья, за которыми что-либо происходит, уже представляют для них предмет, достойный любопытства.
Если бы среднестатистический Фил Черных оказался бы в 1956 году на порогах этой гимназии, он наверняка узнал бы в ней место своего обучения – за почти семь десятилетий она не поменялась ни на йоту, и даже производственная столярная площадка осталась в том же виде, в котором тогда её заставали жители соседних домов (только покрылась пылью и ржавчиной, превратившись в заброшку). Но, к счастью для Филиппа, машину времени пока никто не изобрёл, поэтому, пройдя детскую психбольницу, он оказался у ворот Гимназии, с чувством почти выполненного долга и полностью выполненной домашкой.
***
К тому времени, как закончился первый урок, в квартире Черных всё было готово к приходу его матери. Всё, включая Илью: он собачкой сидел под дверью и держал в руках какие-то розовые тапки, которые нашёл под обувницей. Как только в подъезде слышался гул электродвигателей лифта, мальчишка подскакивал с места и суетливо бегал туда-сюда, не зная, куда себя деть перед Оксаной и что вообще говорить. Но лифт услужливо поднимался выше или спускался на первый, и напряжение на некоторое время спадало, чтобы через пару минут вернуться с новой силой.
Створки с механическим скрипом открылись на первом этаже, и Муромов опять весь сжался и сосредоточился только на звуке троса, определяя высоту подъёма кабины. Первый, второй... девятый. Снова мимо. "Вот и славненько" – собралось пронестись в голове Ильи, как вдруг в замочную скважину с характерным звуком трения металла о металл вошёл ключ. Кровь не успела отлить от головы, мысли не успели сформироваться, а слова подобраться. Дверь открылась.
На пороге стояла невысокая, мумиеподобного вида женщина с ёжиком светлых волос на голове, одетая в красное пальто. На кожаной сумке висел, убитый пролитым кофе из автомата за углом, плохо выстиранной рвотой пациентов-скоряков, хлоркой и закопчённой шпаклёвкой курилки, рабочий халат.
– Здрасьте!.. Я... Это... Муромов, ну, Илья вот. Филипп вчера... Ну... Он сказал Вам приготовить, а я не... редко готовлю и... тапочки вот... Ваши...
– Привет, Илюш. Ты чего в дверях? – осипшим нежным голосом спросила она, стягивая с себя верхнюю одежду.
По телу Ильи пробежали мурашки. Он, не убирая из рук тапок, потянулся за пальто Оксаны, чтобы повесить его на вешалку, вспомнил про халат, взял его в руки, собравшись кинуть его в стиральную машину, но уронил на пол, представив, что на нём было помимо уже опознанного, сразу же вспомнил про собственное пальто в машинке, чертыхнулся по поводу своей забывчивости и снова потянулся к пальто...
– Успокойся, – сказала Оксана не приказным, а убаюкивающим тоном, легонько похлопала мальчишку по голове и забрала из его рук тапки, – Спасибо за помощь. Поставь пока, пожалуйста, чайник, и завари мне чаю. Чёрного. Три ложки сахара, не мешать.
Относилось "не мешать" к Илье или к сахару, понятно не было, но просто на всякий случай решено было не делать ни того, ни другого.
***
Чайник засвистел. Илья взял с полки чашку с надписью "HEROin MOM" (он бы даже не улыбнулся при других обстоятельствах, но напряжённые связки сами выдали смешок), обдал её кипятком и последовал инструкции. Вода стала окрашиваться в цвет медвежьего ушка, а сухие листочки чая кружились в многоразовом металлическом фильтре. В одной тарелке лежала больше напоминающая рагу горелая яичница с колбасой, а во второй - видавший виды и не видавший аппетитов овощной салатик. Что касается сковородки, она была тщательно вымыта и на всякий пожарный - во избежание возмущений о плохо проделанной работе - оставлена в раковине. В соседней комнате загудела стиральная машина. На кухню зашла Оксана. Подтёки косметики успешно смылись, но синяки от этого меньше не стали. Она плюхнулась на стул, дежурно поблагодарила за еду и очень быстро опустошила тарелку. Илья даже не успел поставить кружку, поэтому смущённо встал посреди комнаты с ней в руках.
– Не-не, тащи сюда, как раз вовремя, – не отрываясь от трапезы, женщина поманила его рукой. Кусочек горелой яичницы выпал изо рта, но она ловко подхватила его пальчиком и деликатно, со всей дворянской грацией засунула его в рот. Илья в этот момент культурно ахуел, однако подавил приступ брезгливости и нервно сглотнул. – Садись, тоже поешь, Илюш.
Вторую порцию, конечно, никто сделать не додумался.
Илья, собственно, и не собирался наблюдать за процессом поглощения пищи - за семейным столом они собирались редко, даже по праздникам, и наблюдать за чужим пищеварительным процессом никакого удовольствия не доставляло (Так, по крайней мере, всегда говорил отец). Он думал, что успешно отсидится до прихода Фила в его комнате, а потом они с матерью сами порешают всякие вопросики.
– У-уф... – Оксана вытянулась на стуле и постучала по животу, отозвавшемуся звонким гулом, – Спасибо, не дал помереть тëтке. А теперь, – кружка "HEROin MOM" оказалась в еë руках, – рассказывай. Почему ты оказался ночью на улице?
Кажется, у Ильи резко замёрзли уши.
– Н-ну, Вы понимаете... Я... Отец сказал... – голос надорвался и из глаз покатились огромные холодные слëзы, – что я ему не сы-ы-ын!..
– И с какой это такой стати ты ему не сын? Ты человек, а он - горилла безмозглая?! – Оксана собиралась привычно дать мальчику пару кубиков седативного, но вовремя вспомнила, что не на работе. Хоть она и была по натуре флегматиком, в вопросах воспитания заводилась с пол-оборота, – Даже обезьяна ребëнка из дома на ночь глядя не вышвырнет! Чем он это аргументировал?
– Я... Я его подвë-о-ол... – он продолжал активно вытирать рукавами слëзы, – О-о-оценку плохую получи-и-ил!..
Женщина поначалу даже не нашлась с ответом. Оценку! Кол по техобеспечению адронного коллайдера? Двойку за изоляцию биологического оружия?
– Какой же мрак... А мать твоя что? Согласилась? Я щас с ней поговорю! Так поговорю!..
– Не надо! – Илья активно замахал руками, забыв об истерике, – Это я сам виноват! Мне надо самому извиниться перед ними за четвёрку!
Больше Оксана его не слушала. Последняя информация не только помогла ей проснуться окончательно – после дрëмы в метро она никак не могла прийти в себя –, но и заставила кишки в животе с ненавистью скрутиться в узел. Тонкие пальчики уже настукивали найденный в родительском чате в Вайбере номер Муромовой старшей.
Би-ип... Би-ип... Би-ип...
– Добрый день. Чем могу быть полезна?
– Аллë! Я с Яной Муромовой говорю? –в трубке что-то утвердительно проурчало, и Илья приготовился к самому ужасному, – Вот и отлично! Подскажите, руки-то у вас не ноют? Голова не болит? Четвёрка, ëб же ж вашу ж мать! Сын на улице! Без телефона, без ключей, мокрый, замëрзший, голодный наверняка!
– ...Где он? – раздалось очень тоскливо и боязно в ответ.
– Дома у нас. Его сын мой домой привёл. Сын, понимаете?! Чужой ему, фактически, человек! А он мне – завтрак! – Оксана по-настоящему всхлипнула, – Я вам его без опеки не отдам! Если у него ещё и побои есть...
– Давайте встретимся. – голос на том конце провода явно стал спокойнее, будто крики подарили ему долгожданное облегчение и искупление, – Я рада, что Илья в безопасности. Не хочу выслушивать от Вас претензии по телефону.
– Да я ещë даже не начала!
Раздались гудки.
Муромов с ужасом наблюдал за происходящим. Ничем хорошим это не закончится – знал наверняка, но перечить женщине, которая позволила ему остаться в своëм доме, тоже не мог. Отец выпишет его из квартиры и сдаст в детский дом. А потом заберёт, через пару месяцев, когда от почек останется размазанная по брюшной полости каша, и отправит в военно-морское училище без права пользования стипендией.
– Илюш. Так быть не должно. – Черных взяла дрожащего мальчика за плечи и легонько потрясла, чтобы привести в чувства, – Ты тут оставайся, сколько захочешь. Домой не надо пока. Я Серëже ночью написала, он тоже не против, чтобы у нас друг Филюшки пожил.
В голове Ильи ничего не могло уложиться. Снежок скатился с самой макушки Эвереста и стремительно набирал скорость и массу – снегом, деревьями и неумелыми туристами, забывшими о том, что в горах нельзя затыкать уши наушниками. Ком пролетел все скопления флагов и летел прямо на туристический лагерь, гости которого и не подозревали о приближающейся опасности. Слишком много событий для такого короткого временного промежутка: четвёрка, отец, Фил, его семья, яичница, возможная опека, мама...
– Хочешь, я тебе валерьяночки с глицинчиком накапаю? – спросила Оксана, заметив стремительное побледнение кожных покровов, – а потом телек посмотришь. Филиппок уговорил ему на нетфликс подписку взять, может найдёшь там интересного чего.
Тридцать капель и две таблетки. Доза на "всплакнуть и поспать". Всё ещё слегка трясущийся Илья прошёл в гостиную, сел на краешек дивана и послушно нажал комбинацию на пульте.
На телефон Оксаны пришло сообщение с адресом кафе неподалёку. Соседи, значит.
– Илюш, не переживай ни о чëм, развлекайся чем хочешь. Я пойду... В магазин схожу. Филю попрошу пораньше вернуться, чтоб после уроков не задерживался.
Она быстро накрасила губки, щëчки и глазки нежно-розовой помадой, глянула в складное зеркальце и побежала обуваться.
***
Две уставшие женщины сидели друг напротив друга: одна сжимала в руках чашку эспрессо, вторая – остывший Моккачино. Словесная перепалка закончилась, не успев начаться, и теперь они беседовали, как беседуют хорошие подруги, встретившиеся впервые за много лет.
– ... И ты согласилась?
– Выходит, что так, – она убрала длинную русую прядь за плечо и сделала глоток из большой чашки, – Я собираюсь разводиться.
– Ого-о, – саркастично протянула вторая, – что-то случилось?
– Да. Я не позволю ему издеваться над нашим сыном. Надо мной, в конце концов! Я... Хочу воспитать сына хорошим, умным и интеллигентным человеком. Но вчера... Это была последняя капля.
– Тебя просто в детстве недолюбили, – буркнула она в напиток, – Воспитание и концлагерь – вещи всë-таки разные. Ладно. Могу чем-то тебе помочь? Вещи перевезти там, квартиру найти на первое время...
– Мы живём в моей квартире.
– Тогда гони его к... Подальше. Я хотела сказать "подальше".
– Я только что из ЗАГСа.
– Ага. А с Илëй что?
Яна стиснула зубы:
– Пусть пока у тебя побудет. Михаил с него три шкуры спустит, во всех грехах обвинит. Не хочу, чтобы сын видел скандалы.
Кофе пошёл носом, и Оксана закашлялась.
– Лишь бы не скандалы, да-да. И чтоб порно не смотрел, а то неприлично. Ладно, я ему скажу тогда, что мама разрешила остаться на ночëвку.
– Спасибо.
– Если будут проблемы - звони обязательно, в морге помогут. Не чужие же люди.
***
– Ма разрешила не идти на физру! – подпрыгнул от радости Фил, с гордостью показывая Вику сообщение, – Значит, на географию я тоже не иду!
– Этого она тебе не писала, – Сменкин поправил очки.
– Да ладно тебе! На вот, бери мою домашку. Не грусти! Писька не будет расти!
Черных счáстливо сунул в руки товарища тетрадку и побежал к выходу из школы. Виктор заинтересованно заглянул внутрь и призадумался: почерк был слишком аккуратный.