Violence

Не сойти с ума помогает только то, что в палате есть телевизор. Все восемь дней, что я здесь торчу, он работает без остановки и снабжает меня новостями, пусть даже и «общедоступными». В первый день своего заточения я наблюдаю за похоронами А ЧжуЁ — пафосными, торжественными, будто погребают японского императора. Люди, которых снимает камера, плачут навзрыд, но никакой искренности в их слезах не видно. Так, как плакала после смерти Юонга мама, на похоронах ЧжуЁ не плачет никто.

Все дни в моей палате (выделили личную, я же террористка) стоит охрана. Внутри палаты, сразу за ней, по всему коридору, под окнами. Вообще кажется, что ради меня перекрыли весь этаж. Никуда не пускают одну, даже в душ хожу под присмотром вооружённого стража порядка, но хоть тут надо мной сжалились и приставили девушку. Мыться под похотливым взглядом какого-нибудь мужика не хотелось совершенно, но кто бы спросил.

Несколько раз в день меня кормят таблетками, назначение которых мне неизвестно, и я уже втихую надеюсь, что это какая-нибудь отрава — мол, умерла в больнице, сама, мы не при чём, так жаль, такая молодая...

На третий день «лечения» телевизор сообщает о том, что большая часть оппозиционеров погибла в ходе неудачного восстания, но некоторые остаются пропавшими без вести, потому что тела не нашли или не смогли опознать. Имя Чон Туёля не называют ни в списке погибших, ни в списке пропавших. О Цяне вообще ни слова, фраза «лидер оппозиции» звучит лишь единожды:

— ...Артистка Хвонг Мёна, известная под псевдонимом Мэй, отказалась давать показания касательно лидера оппозиции...

А вот и предательница поплатилась: теперь её настоящее имя известно общественности, а от фаната до сасэна один шаг — раз узнали имя, узнают и адрес, и имена друзей и родственников, и расписание, и всё на свете. Спокойная жизнь для Мёны закончилась. Если бы у меня оставались силы, я бы позлорадствовала.

На шестой день ко мне пускают маму. От неё веет холодом ещё с первого этажа, а когда она заходит в палату, вокруг неё всё словно покрывается инеем. Я устало смотрю ей в глаза. Прятать взгляд уже бесполезно.

Она садится на край моей кровати, мы молчим несколько минут, глядя друг на друга. Вернее, она-то смотрит на меня, пытается, кажется, понять, куда делась её нормальная дочь Куан и откуда вылезло вот это лохматое чучело с синяками по всему лицу и заплывшими глазами. Я же смотрю сквозь неё, взгляд отчаянно отказывается фокусироваться и цепляется то за дверь, то за картинку на работающем телевизоре.

— Куан-и? — первой нарушает тишину мама, и я всем телом вздрагиваю от тона её голоса. Он такой тёплый, такой родной, что совершенно не вяжется с ледяным спокойствием, с которым мама сюда зашла. Мой взгляд наконец останавливается на мамином лице, и как же она плохо выглядит!.. После смерти Юонга, кажется, она выглядела лучше, а это уже кое о чём говорит. Явно не в мою пользу.

Я открываю рот, чтобы ответить ей, но в горле такая сухость, что меня хватает лишь на хрип. Мама резко начинает суетиться: наливает мне воды, протягивает стакан, а видя, как у меня дрожат руки, сама меня поит. Такого не было примерно никогда. Пока она держит стакан с водой у моего лица, я хватаю её за руки, прижимаюсь к ней, как маленькая, и начинаю тихо плакать. Впервые с тех пор, как меня сюда привезли.

— Ну тише, тише, дочь, — мама обнимает меня и неловко хлопает по голове, от чего я сильнее льну к ней, зарываясь лицом в гостевой серый халат, жадно вдыхаю родной запах маминых духов, перемешанных с какими-то специями, и громко всхлипываю. Мама не знает, что со мной делать в таких случаях, поэтому просто сидит и ждёт, когда меня отпустит, изредка выдавливая из себя общие фразы. Но мне наплевать. Она всё ещё моя мама, и она пришла ко мне так же, как пришла к Юонгу, когда он был на грани жизни и смерти, четыре года назад.

Только я успокаиваюсь и вытираю лицо краешком простыни, мама спрашивает:

— Милая, как же ты влипла во всё это?

Я смотрю на неё всего секунду, сначала не уловив, о чём она.

— Кто этот Цянь или как его, чего такого он наобещал моей дочери, что она встала на путь предательства родины? — возмущённо продолжает мама, и всю мою теплоту как рукой снимает, — скажи, Куан-и, золото моё, скажи, кто это, и уж я с ним разделаюсь! Это кто-то из твоих друзей, с которыми ты общалась в последнее время? Явно этот огромный верзила, как там его, он ещё дверь в ванну сломал, когда ночью пришёл, как же...

Я чувствую, как из моего взгляда испаряются все эмоции, а душа как будто покидает тело. И мама туда же. Чем её подкупили?

— Этот Цянь — бездельник и шарлатан, — продолжает мама, — столько людей погибло! А сколько могло погибнуть! А ЧжуЁ, говорят, он лично убил, ты представляешь? Это кем надо быть, чтобы убить такого важного человека?

— А кем надо быть, чтобы детей убивать, если они отбор не прошли? — тихо интересуюсь я, и мама замолкает на полуслове.

Что же тебе такого предложили, мама?

— Думаю, сам этот Цянь такое и делал! — резко отвечает она, — чтобы оклеветать Систему! А ЧжуЁ никогда бы так не поступил.

— Конечно, у него полно военных пешек в подчинении.

— Куан-и, ты меня пугаешь, — мама берёт меня за плечи и пытается посмотреть мне в глаза, — неужели ты не понимаешь? Этот Цянь опасен, пока его не поймали! И если ты знаешь, где он... Может, если ты скажешь, тебя простят? Нас обеих простят и оставят в покое? Навсегда, представляешь?..

А-а-а-а, так вот чем тебя купили. Ты почему-то думаешь, мама, что меня пощадят, если я скажу, кто такой Цянь и где он. А тебе, может, даже награду какую дадут, как героине, которая разговорила террористку. Ого, какой план, надёжный, как Система Трёх Ступеней.

— Хочешь знать, как на самом деле звали Цяня? — улыбаюсь я уголками губ, и это единственная эмоция, на которую я сейчас способна.

Мама жадно тянется ко мне и кивает, совсем как ребёнок, который хочет знать ответ на сложную загадку.

— Его звали Сон Юонг, — я злорадно посмотрю, как у неё расширяются от ужаса глаза, — он был твоим сыном и моим старшим братом. Он четыре года назад умер, потому что пытался привлечь внимание общественности к ужасу, который творился и творится до сих пор во всей Корее. И то же самое ждёт любого причастного. Тебя, меня — всех.

— Опять твои дурацкие шутки, — нахмурится мама, — Юонг-и на небесах, он не мог сам полезть в это, его, как и тебя, кто-то заставил, и я до него доберусь!..

— Юонг был Цянем. А после его смерти Цянем стала я. Я лидер оппозиции, мам. Это я вербовала людей и организовывала митинги, это я подорвала А ЧжуЁ. Меня казнят при первой же возможности, а не сделали это только потому, что... не знаю, почему.

Я бы с удовольствием призналась ей во всём этом, но я же прекрасно понимаю, что за этим она здесь и сидит. В ней уже ничего не осталось от моей мамы. Мама начала умирать вместе с оппой, а окончательно погибла только что.

— Его звали Сон Юонг, — только и говорю я, улыбаясь, ложусь на подушку и накрываюсь с головой одеялом. Что говорит мне мама и что кричит она охране, которая приходит, чтобы её вывести, я уже не слышу.

На следующий день в палате только я и телевизор. Новости, новости, новости. Выборы, концерты и туры айдолов (самое время, надо ведь чем-то отвлекать потребителей), какая-то мелкая операция на юге страны. Диктор тараторит о том, что поход завершился удачно, но...

— ...к сожалению, есть потери. Одна из самых трагических — смерть подполковника Ву ДуШика в ходе отступления шестой дивизии. Сообщается, что его случайно застрелил один из подчинённых, заведено уголовное дело. Посмертно Ву ДуШик возведён в чин полковника. Семья героя отказалась от комментариев...

Я молча смотрю на экран, где чёрной ленточкой повязан портрет человека, который четыре года назад застрелил моего старшего брата. А сегодня его застрелил его подчинённый. Случайно. Не нарочно, сука. Просто так вышло. Был — и нет. Такая нелепая смерть, а главное, он ведь наверняка не мучился, как Юонг, а сразу умер. Какая же жизнь несправедливая мразь.

Я откидываю голову на подушку, продолжаю смотреть на экран. Картинка меняется, но цвета разом словно тускнеют. Вокруг всё серое. Нет никакого смысла в стольких жертвах.

Ради чего?..

***

Меня перевозят в другую больницу, которая, как я мельком успеваю заметить из окна машины, стоит в двух шагах от здания суда и в пяти — от тюрьмы. Я невесело усмехаюсь, когда прохожу мимо огромного серого здания, на территории перед которым только охрана и ни одного заключённого.

Приставленный ко мне врач продолжает кормить меня таблетками, иногда делает уколы, задаёт кучу вопросов, на которые я отвечаю по инерции. Посетителей у меня больше никаких нет, кроме врача и пожилой женщины, которая первое время смотрит на меня, как на мусор, — это мой адвокат. Она не спрашивает меня вообще ни о чём, только молча наблюдает, как меня рвёт после каждого приёма пищи, как я плачу во сне и как пялюсь в окно сутками.

Телевизора в новой палате нет и не предвидится, зато стоит старое, разваливающееся радио. По этому радио нет новостей, только звучат выступления айдолов. Охрану вокруг меня удваивают. Какой я важный курица, вы посмотрите.

Дни тянутся медленно, я чувствую, как старею с каждым вдохом. Я могу часами пялиться в синее небо или в грязно-серую стену, а потом перевожу взгляд на часы и замечаю, что сижу так от силы минут десять. В какой-то момент всё же заговариваю со своим адвокатом, которая оказывается довольно общительной тёткой, и узнаю, что меня доведут до суда только после выздоровления, хотя бы частичного, чтобы я могла ровно стоять и не заблевать трибуну. Почему же меня не расстреливают сейчас, пока народ отвлечён, или не расстреляли сразу по приезде в больницу?

— Вы такая наивная, Куан-щи, и не скажешь, что организовали такое мощное восстание, — улыбается Ким Сора, — у вас же есть покровитель с Первой Ступени. Он лично следит за тем, чтобы с вами всё было в поря...

— А можно как-нибудь ему передать, что он оказывает мне медвежью услугу? — устало перебиваю я, и перед глазами всплывает образ Дуёна, — лучше бы меня казнили уже, а то вся эта больничная жизнь и последующий суд — сплошное издевательство.

— У ВиЮ не так давно случилась семейная трагедия, не думаю, что он сейчас готов потерять ещё кого-то, кто ему дорог. Журналисты и так по нему прошлись, бедный мальчик.

— Только не говорите, что вы его родственница, — прошу я.

— Вы только не спрашивайте.

Я закатываю глаза и со стоном опускаюсь на подушку. Снаружи начинается гроза, а под окном маячат люди. С камерами, с плакатами и чем-то ещё. Бегите, глупцы, ещё не хватало, чтобы вас разгоняли газом. Чего вы ждёте?

— Они надеются поговорить с вами, Куан-щи, — читает мои мысли Ким Сора, и я накрываюсь одеялом с головой, лишь бы не видеть этот мир.

Ни одного репортёра, разумеется, ко мне не пускают. Только консилиум из врачей и адвоката. Радио играет целые дни напролёт, и в какой-то момент оттуда звучит знакомая песня про любовь — каких тысячи в индустрии. С первых нот я узнаю «Titan», которую за время работы с группой успела выучить наизусть. Ставший почти родным голос Дуёна режет по сердцу, а высокие ноты Ванына бьют по ушам. Обработка, конечно, искажает вокал, но не сильно. И под эту композицию я наблюдаю из окна, как к больнице подъезжает чёрный джип, как его обступают журналисты и какие-то, вероятно, фанаты, и как оттуда выскакивает невысокий худощавый юноша в кепке и маске. Сердце пропускает удар.

Юноша в окружении телохранителей проходит через коридор из камер и микрофонов и исчезает в дверях больницы. Я уже почти вплотную стою к окну, прижавшись к нему лбом и руками. За дверью слышатся шаги, и до того, как в палату входит вооружённый до зубов охранник, я перескакиваю на кровать и укрываюсь одеялом, делая вид, что умираю.

— Сон Куан-щи, — грубым низким голосом зовёт меня военный, и я смотрю на него устало и исподлобья, словно он меня разбудил, — к вам... посетитель.

— У меня не может быть посетителей, — хрипло отвечаю я.

Мужчина мнётся пару секунд, явно хочет выглянуть из палаты и уточнить, а точно ли посетитель пришёл ко мне, но его беспардонно отодвигает маленький (по сравнению с ним) парень:

— Да мы дальше сами, вы не переживайте, мы старые друзья... Но можете поставить кого-то следить, если хотите, конечно!

В палату заходит Ванын, уже без кепки, с маской на подбородке, лёгким движением отстраняет обалдевшего охранника и разводит руки, ожидая, видимо, что я вскочу и брошусь в его объятия.

— Не ждала, Куан-а?

Несмотря на то, что я искренне рада его видеть (впервые за несколько недель новое лицо, человек из «наружи»!), я хмуро поднимаю брови:

— Чё ты здесь забыл?

Ванына вообще не смущает грубость. Он вприпрыжку добирается до моей постели, садится на неё, улыбается так, что вся палата становится светлее, и машет рукой на охранника, который всё ещё стоит в культурном шоке:

— Вы либо сюда, либо отсюда, но не переживайте, я владею хапкидо! Дверь только за собой закройте, а то эта слава нигде не даёт покоя...

Он дёргает головой, откидывая назад отросшие волосы, и проводит по ним рукой. Охранник что-то бормочет про «десять минут», пулей выскакивает из палаты и захлопывает за собой дверь. Мы остаёмся одни.

С лица Ванына тут же сходит улыбка, взгляд становится обеспокоенным. Он крепко меня обнимает, но я настолько без сил, что никак на это не реагирую.

— Ты зачем приехал? — спрашиваю я, и он наконец меня отпускает, — фанаты тебя сожрут. Ты же приехал к террористке, которую казнят не сегодня — завтра. Как тебя вообще отпустили в агентстве? Они в курсе, что ты тут?

— Многовато вопросов для человека, который не рад меня видеть, — усмехается Ванын, и только сейчас я замечаю, что он зашёл с сумкой, — я привёз тебе небольшой подарок от нас. ВиЮ сам хотел, но у него траур семейный, его брата убили, и...

— О, да, знаю такую историю, — издевательски киваю я, — кажется, каждый день вижу её в зеркале.

Ванын хмуро на меня смотрит.

— Ты язвишь, а он действительно за тебя переживает. На прощание с хёном отказался ехать.

— Не надо за меня переживать. Я и так пережила всех, кого любила, и что в итоге? Я осталась одна, скоро бесполезные суды и расстрел, Система осталась как была. Если у тебя когда-нибудь будет плохой день, вспомни, что есть... или была я.

Айдол меня почти не слушает, лишь копается в своей сумке. Наконец он достаёт оттуда коробку, повязанную красной лентой, и отдаёт мне.

— Это мне на похороны?

— Это тебе от группы, — отвечает Ванын, не обращая внимания на колкости, — там есть песня... ну, короче, послушаешь и посмотришь сама. Нам запретили включать её в официальный альбом, но... Ты поймёшь, почему.

— И где я его послушаю и посмотрю? — я обвожу рукой палату, — у меня тут из техники — капельница и радио, которое старше нас с тобой.

Ванын осматривается.

— А почему ты лежишь тут, кстати? ВиЮ просил для тебя хорошее место.

— Какое хорошее место может быть, когда в соседнем здании — тюрьма?

— Так не пойдёт, — он меня даже не слушает, утыкается в телефон и быстро набирает сообщение, — пока ты тут, будешь лежать с комфортом. Я разберусь...

Он встаёт и делает несколько шагов в сторону двери, но я быстро хватаю его на край футболки, пока он не отошёл слишком далеко. Артист удивлённо на меня смотрит.

— Ванын-щи, а ты ничего не слышал... о моём друге? Чон Туёль. Его не было в списках погибших и пропавших без вести, а я без информации тут сижу, как затворница, а...

— Боюсь, что ничего хорошего тебе не скажу, — глухо отвечает певец, и внутри меня будто обрывается ниточка, последняя ниточка надежды, которая меня держала, — всех оппозиционеров, которые выжили, либо держат в тюрьме и ждут твоего суда, либо похоронили в сделанной наспех братской могиле. Думаю, Туёль-хён был достаточно важным человеком во всей этой истории, к тому же, Цянем считают именно его, так что... думаю, если он не умер на поле, по нему открыли огонь на поражение, как только увидели.

Пока он выходит и что-то обсуждает с охраной, я беззвучно плачу.

***

В более комфортную палату меня переводят быстро. Тут теперь есть плоский телевизор (не подключённый к кабельному, правда, так что новости не посмотришь, зато с дисководом), удобная кровать, даже зеркало над небольшой раковиной. Когда я чувствую себя достаточно сильной, чтобы пройтись по комнате, я в последнюю очередь подхожу к зеркалу, с ужасом ожидая увидеть живого (пока) мертвеца со своим лицом.

Но выгляжу я лучше, чем боялась. Несмотря на то, что щёки впали, а лицо бледное, как простыня, на фоне чёрных волос это смотрится эффектно. Я бы могла играть в фильме ужасов и быть той самой «хтонью», с которой рисуют порно-арты.

Господи, Куан, какая ты мерзкая.

Коробку, которую принёс мне Ванын, я открываю лишь на третий день после переезда. Там всё как на заказ: альбом, фотобук, карточки с рожами айдолов такие, сякие... Ну и диск, куда без него. Я с минуту верчу в пальцах карточку с селкой Дуёна. Удивительно, как такой талантливый и популярный артист делает такие плохие селки. Рубашка в клеточку, как на ботане, застёгнутая на все пуговицы, и уже приевшийся знак «V». Ну позорник.

Я без особого интереса включаю диск. Слушать музыку через телек, конечно, такое себе удовольствие, но что имеем.

Пока по палате разливаются мелодичные голоса Ванына, Юна и ВиЮ, а за ними агрессивный рэп Сечжу, я продолжаю разбирать коробку. Книжечка с лирикой. Какие-то стикеры, видимо, с фанатской символикой. Фотки-фотки-фотки. Диск с подписью и без картинки. Постер с лицом Ксая. Письмо от мемберов с пожеланиями, которое я открываю просто интереса ради. Как и ожидала, там какие-то банальные и общие фразы, рассчитанные на любого фаната: «Ты со всем справишься», «Я в тебя верю», «Ты самая замечательная, будь сильной» и прочее. Никогда не понимала, как на это ведутся взрослые девушки, которые сливают в эту Ступень кучу денег.

Музыка из телевизора вдруг перестаёт быть чёткой и качественной, появляются помехи и шумы. Я делаю погромче, потому что кроме скрежета ничего не слышно. Может, это диск кончился? Почему тогда не как обычно, начал крутить песни с начала?

— Всё, пишем? — раздаётся из телевизора голос ВиЮ, и я вздрагиваю всем телом, — а звук точно... Так, ладно, все готовы? Юн, хватит дурачиться, пожалуйста...

— Прости, прости, — звучит откуда-то издали голос вокалиста, — я немного нервничаю.

— Переписать возможности не будет, — сообщает Гонхо строгим голосом.

— И обрезать нам звук негде, так что соберитесь! — рявкает ВиЮ, и шум на фоне моментально стихает. Несколько секунд стоит тишина, — кхм, так вот. Мы решили сами записать песню, посвящённую тому, что происходит на улицах... с представителями Ступеней и с теми, кто на них не встал. В коробке будет ещё один диск, мы там смонтировали клип сами...

— Ещё не смонтировали! — встревает Сечжу, — но обязательно смонти...

— Идиот, когда они будут это слушать, мы всё уже смонтируем, поэтому я и сказал в прошедшем времени...

Я ловлю себя на том, что по моему лицу расползается дурацкая улыбка умиления.

— Короче. Мы записали песню, записали и смонтировали клип, всё сами. Менеджер и агентство запретили нам даже думать о том, чтобы выпустить композицию с такой лирикой и таким посылом, но... Мы решили, что так будет правильнее. Вне зависимости от того, какие нас ждут последствия. Поэтому возьми, пожалуйста, диск, который подписан от руки, и посмотри его.

На этом запись обрывается, и когда на всю громкость в палате начинает орать «Titan», у меня чуть не происходит сердечный приступ. Я подскакиваю с постели, дрожащими руками меняю диск и делаю звук тише, подхожу к телевизору почти вплотную.

Чёрный экран и постепенно нарастающее звучание пианино. Плавное, лиричное и почти невесомое, с неожиданными джазовыми аккордами. Под такое музыкальное сопровождение ожидаешь, что в следующие секунды появятся кадры влюблённой пары, у которой сначала всё было хорошо, потом они трагично расстались и в конце концов счастливо сошлись. Если это такой маркетинговый ход и там опять какая-то сопливая песня про любовь, я сожгу их альбом прямо в палате.

Музыка становится громче и перестаёт быть такой плавной и ласковой, а чёрный фон сменяют картинки. С каждым грозным ударом по клавишам на экране резко сменяются кадры: записи с выступлений различных айдолов, восторженной толпы, политиков, которые вещают с трибун и со ступеней дворца Кёнбок, чередуются с видео из гетто, где люди в обносках стоят в бесконечных очередях за едой, плачущие малыши сидят на голой земле и играют палками, а дети постарше носят тяжёлые коробки и кирпичи, строят лачуги и с недоверием, но без капли страха смотрят в камеру. Пианино внезапно смолкает, экран снова чернеет. Несколько секунд, пока в кадре ничего не происходит, я напряжённо жду, закусив губу.

Резкий стук ударных и какая-то роковая тема бьют по ушам и пугают своей неожиданностью до мурашек. Эта музыка сопровождает трясущиеся кадры с митингов, на которых Цянь (то есть либо я, либо Туёль) в маске стоит перед толпой, люди его слушают и согласно кивают, даже дети с не по-детски серьёзными лицами. Огненные всполохи, стрельба, какие-то вставки из новостей «не для всех» (как они достали записи?) сменяют друг друга, но в глазах, как от предыдущей череды, не рябит. К музыке вдруг присоединяется мой крик, который удивительно хорошо сочетается с композицией: «Все мы стоим на одной Ступени!»

Это вступление длится секунд двадцать, и его плавно и мелодично (совсем не в тон звучащему року) подхватывает вокал. На экране появляются фотографии ребят — моих ребят, — которых уже нет в живых. Юн, голос которого, словно мёд, расползается внутри уха, поёт о том, как несправедливо устроена Система, и как это скрывали многие годы даже от них, айдолов. Его строчки подхватывает Гонхо — рассказывает, как неугодных расстреливают, а детские дома с теми, кто не прошёл отбор, просто подрывают. Мягкий баритон Сечжу вещает про то, что детям не оставляют выбора, а за взрослых уже решили, жить им или умереть. Ванын на фоне воет вокализ и берёт умопомрачительно высокие ноты, а вкрадчивый голос Рэя сообщает, что ужасы, которые зритель видит на экране, происходят по всей стране, а не только в столице. Ксай и Гоюн на пару пропевают строки, похожие на молитву Цяню и изменениям, которые его действия за собой повлекут. Мелькают записи с последнего митинга, где я, всё ещё в маске Цяня, скидываю с себя оружие и иду к Кёнбоккуну. Плачущая Мёна с экрана простирает руки к камере, крупным планом показана её татуировка, которую она так усиленно прятала все эти годы. Тай фальцетом сообщает, что несогласных с позицией Системы было множество, в том числе в рядах «элиты», но большинство из них уже никогда не увидит свет.

Последним кадром дают запись из колумбария с ячейкой Юонга — его фотография, где он улыбается и щурится на солнце, рядом — куча цветов и записок. Кадр плавно отдаляется, и я делаю шаг вперёд, ближе к экрану, чтобы подольше побыть с оппой. Клип завершается фразой ВиЮ, которую он не поёт, но проговаривает, почти шепчет чётким, поставленным голосом: «Все мы стоим на одной Ступени». Экран гаснет. По моим щекам катятся слёзы.

— Вот придурки, — только и говорю я шёпотом, и в эту секунду в палату входят Ким Сора и какие-то врачи.

***

— Их всех убьют? — спрашиваю я адвоката, которая заботливо режет мне яблоко. Охрана, стоящая по обе стороны двери моей палаты, делает вид, что не слышит.

— Вряд ли, — меланхолично отвечает она, подавая мне дольку, и между пальцами я замечаю свежую татуировку «кунь», — всё-таки это ведущий бойз-бенд Кореи... Но то, что им придётся попрощаться с карьерой, наверняка уже решено.

— Они идиоты, — комментирую я, — ладно бы только мне такое положили, поддержка, всё такое... Но засунуть этот диск в каждый альбом... О чём они думали?

— О том, что поступают правильно.

— Правильные решения не всегда ведут к хэппи-энду.

— Я думаю, они все это понимали.

Яблоко во рту кислое, примерно как моё выражение лица. Я мрачно смотрю на Ким Сору.

— Меня же всё равно расстреляют.

— Это ещё не решено, особенно после такого хода со стороны Первой Ступени. Их многие осудили, конечно, но и поддержки оказалось достаточно. Возможно, грядут изменения, как раз те, о которых ты мечтала.

Сверлю её взглядом.

— Я их вряд ли увижу.

— Кто знает.

Ким Сора встаёт, отряхивает юбку и медленно идёт в сторону выхода. Охрана всё так же грозно стоит, не шевелясь, только взгляд выдаёт, что они ловят каждое слово.

— Суд будет уже завтра. У ROA как раз на его время назначена пресс-конференция, где они, насколько мне известно, должны сказать, что их околдовали, обманули и они сами не ведали, что творят.

— Но они этого не скажут, — усмехаюсь я.

— Они этого не скажут.

Адвокат подходит к двери, берётся за ручку.

— Постарайся поспать перед заседанием. Тебе нужны силы. И помни, о чём я тебе говорила: ты действовала против закона, но защищала интересы граждан.

— Судом рулят представители Ступеней? — безжизненно задаю я риторический вопрос, — тогда мой расстрел уже давно решён. Не понимаю, зачем столько тянули.

— Постарайся выспаться, — повторяет Ким Сора и закрывает за собой дверь.

Сон ко мне, разумеется, не идёт. Всю ночь я ворочаюсь на постели, сбиваю простыню, думаю, стоит ли попытаться сбежать или уже дождаться суда и принять судьбу. Вспоминаю Юонга: его тёплую улыбку, горящие глаза, нежные объятия. Ох, оппа, посмотри, куда меня привела вся эта игра в тебя...

Утром мне помогают прилично одеться, причёсывают в две руки, пытаются накрасить, чтоб я выглядела не такой бледной и измученной. Я как кукла, поддаюсь на все манипуляции, не выказываю ни агрессии, ни рвения — лишь безэмоциональное послушание на «поднимите голову», «встаньте», «просуньте руку в рукав», «обувайтесь». Сегодня решится не только моя судьба, на ней я давно уже крест поставила; сегодня решится судьба всего оппозиционного движения и всех людей, которые доверили Цяню свои жизни. И пока эта судьба достаточно безрадостная.

Я выхожу в сопровождении конвоя, и у дверей больницы меня встречают журналисты. Куча камер, которые наслаиваются друг на друга, микрофоны тыкаются в лица охранников, которые пытаются сдержать эту безумную толпу. Я меланхолично смотрю в один из объективов, ни один мускул не дрожит, и хотя сначала я хочу улыбнуться и кивнуть, в последний момент эта идея кажется мне чудовищно глупой.

— Сон Куан-щи, пару слов! — орут со всех сторон, но меня за оба предплечья держат военные с оружием, а за моей спиной марширует дополнительный отряд — на случай, если кто-то из моих ещё живых товарищей решится на дурость и попытается меня вытащить. В такой компании не то что на камеру, самой себе пару слов не скажешь. Хотя, с другой стороны, мне уже нечего терять.

Одному из репортёров удаётся пробиться через живую блокаду из охраны, но его тут же валят на землю и скручивают, микрофон падает и катится прямо к моим ногам, а камера, которую держал спешащий следом за отчаявшимся журналистом парнишка, разбивается вдребезги. Конвой останавливается и ждёт, пока смутьяна уведут с дороги, а я смотрю на включённый микрофон, который лежит у моей ступни. Я немного напрягаю руку, повинуясь необъяснимому желанию поднять этот микрофон, но охранник давит мне на предплечье. Я поднимаю на него глаза. Мужчина пересекается со мной взглядом, качает головой и поворачивает её в другую сторону, будто что-то увидел.

Под ухом красуется свежий символ «цянь».

Меня силком протаскивают сквозь толпу, закрывая от камер и отталкивая дураков, которые лезут на рожон с микрофонами и диктофонами. Мы медленно поднимаемся по ступеням, ведущим в здание суда, и меня разворачивают лицом к толпе, чтобы моя физиономия уже этим вечером красовалась на первых полосах газет и в сводке телевизионных новостей. Какой же позор.

На мне нет наручников, потому что, видимо, охрана посчитала, что такой хрупкой девчонке будет несложно дать отпор, даже если она начнёт брыкаться. Верзилы отпускают меня и отходят на полшага, чтобы я поклонилась журналистам в последний раз. Ноги трясутся, но я всё равно склоняюсь на девяносто градусов и стою так несколько секунд. Толпа затихает, и давящая тишина, какую невозможно представить ни на одной из улиц Сеула, звоном стоит в ушах. Они ждут, что я что-то скажу. Они ждут, что моей последней фразой будет то самое высказывание Цяня, высказывание, которое вело оппозицию несколько лет со мной и до меня.

Я выпрямляюсь и тихо говорю лишь одно слово:

— Простите.

Журналисты молчат, лишь щёлканье камер нарушает эту поразительную тишину. Охрана тут же хватает меня за руки, разворачивает и вводит внутрь, пока толпа не начала напирать.

После солнечной улицы, которую я видела впервые за последние несколько недель, тёмное помещение суда и его гнетущая атмосфера словно намекают: обратной дороги уже не будет. Двери за моей спиной с тяжёлым ударом захлопываются, и мы с охраной остаёмся в полумраке. Мёртвая тишина сопровождает нас всё время, что мы плетёмся до следующих дверей. Мои провожатые отпускают мне руки, встают по обе стороны от дверей и открывают их, будто я какая-нибудь принцесса. Усмехаюсь. Наверное, это последняя забавная мысль, которая пришла мне в голову.

В зале суда ждут только меня. Новые охранники хватают меня за руки, стоит только войти, заводят меня в клетку и запирают дверь. Я устало поднимаю глаза на судью, нахожу взглядом Ким Сору и маму, бегло осматриваю зал. На одной из скамеек сидит Мёна — в балахоне и капюшоне по самые глаза, на руках ссадины, джинсы до пола. Она никогда так не одевалась, даже в самые тяжёлые и страшные для неё времена.

В ушах словно вода, я с трудом стою на ногах и тяжело падаю на скамейку, когда нам позволяют сесть. Разумеется, в зале ни одного репортёра — это заседание может спровоцировать угрозу национальной безопасности и бла-бла-бла, и вообще, кому захочется выносить на всеобщее обозрение разбирательство с террористкой, чей приговор уже давно решён? Сплошной фарс. Но меня это уже даже не злит, я просто хочу, чтобы это поскорее закончилось, чтобы меня уже отвели на расстрел и завершили это мучительное ожидание.

Судья, пожилой мужичок в круглых очках, начинает заседание. Я будто сквозь стену слышу обвинения, которые мне зачитывают: впаяли статей пять, не меньше. Тут вам и мятеж (за это скорее казнят, чем пожизненно посадят), и убийство (если не казнь, то пожизненное заключение обеспечено), и осквернение государственного флага (могут обязать выплатить штраф, на который у меня или мамы нет средств), и организация преступной группы, и что-то ещё... Я хмуро смотрю на прокурора, молодую девушку чуть старше меня, у которой уже начали седеть волосы, а круги под глазами примерно такие же, как мои. Если бы не руки, которые выглядят ухоженными и молодыми, я бы решила, что ей под сорок.

Я не замечаю, когда вступает мой адвокат, когда приглашают к ответу «свидетелей» — маму и Мёну. Я их даже не слышу, только обращаю внимание на то, какое у мамы холодное и жестокое выражение лица и как у Мёны трясутся руки и краснеют глаза, стоит ей начать дрожащим голосом что-то вещать про Цяня. Не слышу, поддерживают они обвинение или пытаются опровергнуть. Наконец, судья обращается ко мне.

— Сон Куан-щи, вам есть, что сказать суду?

У меня слегка дёргаются губы, но на улыбку не хватает ни сил, ни воли. Я кидаю взгляд на Ким Сору, и она едва заметно кивает.

Ну, уже всё равно?

— Спасибо, судья-ним, — хриплым голосом отвечаю я, — но мне нечего сказать, кроме того, что мы все стоим на одной Ступени.

Судья поджимает рот и хмурится, по залу расходится едва слышный шёпот. Мама прячет лицо в руках, а Мёна смотрит на меня, как на предательницу, с такой болью и ненавистью, с которой, кажется, я смотрела когда-то на ещё живого А ЧжуЁ.

— Суд удаляется в совещательную комнату, решение суда будет провозглашено сегодня в тринадцать часов.

Бросаю взгляд на висящий над креслом судьи циферблат. Половина первого. Что они полчаса собираются делать, если уже всё решили? Чай пить?

Тридцать минут тянутся как дни, но я сижу, не двигаясь, и смотрю себе на руки. Со мной никто не разговаривает. Ким Сора беседует с моей мамой, а Мёна жмётся где-то в уголке, как забитый ребёнок, и, кажется, уговаривает себя не реветь. Глупая, милая Мэй, мне уже не поможешь, чего зря слёзы лить...

Судья заходит в зал быстро, почти бегом, с испуганными глазами хватает моего адвоката под локоть и утаскивает прочь. Я медленно вдыхаю и выдыхаю. Проходит ещё несколько мучительно долгих минут, и Ким Сора возвращается с какой-то запиской, которую она передаёт охранникам у моей клетки. Мужчины переглядываются и кивают друг другу. Адвокат возвращается, а следом за ней и судья — на нём нет лица, он бледный как бумага, лист с приговором в его руках трясётся и вот-вот вылетит. Дедок становится за трибуну, я, хватаясь за решётку, тяжело отрываю себя от скамьи.

— Суд постановил, что Сон Куан-щи, известная так же как Цянь, является виновной в мятеже, нескольких убийствах, создании преступной группировки и осквернении государственного флага посредством использования его триграмм как символов оппозиционного движения. Суд приговаривает Сон Куан...

У судьи дрожат руки, а на лбу выступает пот. Я цепляюсь за решётку пальцами и повисаю на ней. Ну что? Не можешь прочитать слова «смертная казнь»?

— Суд пригова...

— Остановите заседание! — раздаётся удар дверей, и в зал вбегает девушка с выражением ужаса на лице. Она подносится к судье, что-то шепчет ему на ухо и испуганно следит за реакцией. Старик сначала бледнеет, потом краснеет, из рук всё-таки падает листок с приговором, а сам он опирается на стол и девушку, чтобы удержаться на ногах.

— С... Сон Куан-щи... Суд откладывает это дело на неопределённый срок. До вынесения приговора обвиняемая будет находиться под присмотром врач... врачей и военных, — практически на одном дыхании произносит судья и опускается на своё кресло. Девушка, которая прервала заседание, начинает метаться по залу в поисках стакана воды.

По комнате пробегается возмущённый шёпот, а я стою как вкопанная и не понимаю, в чём подвох. Скрипит замок клетки, меня силком выволакивают оттуда и, пока в помещении происходит смятение, выпихивают в коридор. Но стоит нам покинуть зал суда, а дверям за мной — тихо закрыться, ноги перестают меня держать и я падаю, — нет, повисаю в руках охраны, и они осторожно опускают меня на пол.

— Может, вы объясните, что произошло? — жалобно прошу я одного из тех, кто остался меня ждать и у которого я заметила татуировку, — меня же должны были казнить, разве это не решено было ещё до того, как я в больницу легла?..

— Пока вас судили, кое-что произошло, — поясняет охранник, — думаю, ни о какой казни речи больше не пойдёт.

— Почему это? — удивляюсь я, — Система пала за те полтора часа, что мы здесь?

— Ну... не совсем. Смотрите.

Он протягивает мне телефон, на котором открыто видео с какого-то концерта. Я пытаюсь отодвинуть от себя гаджет.

— Я насмотрелась на айдолов, спаси...

— Смотрите, Сон Куан-щи. И слушайте.

Закатываю глаза и перевожу взгляд обратно на экран. В толпе мелькают знакомые лайтстики, а сверху на баннере написано: «Пресс-конференция ROA». Длинные столы, за которыми должны сидеть все девять участников, пустые, и на них лишь стоят таблички, рядом с некоторыми лежат микрофоны. В углу экрана подписано, что это был прямой эфир.

На краю сцены сидят мемберы, камера направлена на ВиЮ. У него единственного в руке микрофон. Сечжу сидит рядом и настраивает гитару. Среди сидящих нет только Ванына, но я его быстро нахожу: торчит сбоку сцены за синтезатором. У всех участников какие-то скорбные, траурные выражения лиц, будто их не просто отругали и засыпали угрозами за выходки с несанкционированной песней, а... даже не могу придумать, что именно.

В зале гомон и крики. В кадре появляются девчонки, которые визжат так, что закладывает уши:

— Ванын, Ванын! Взгляни на меня!

— ROA, давайте любить!

— Гонхо, я хочу от тебя детей! — перекрикивает толпу полный мужик средних лет с цветными волосами и в белом кроп-топе, в середине которого какой-то лозунг группы.

Дуён подносит к лицу микрофон, и его вздох разносится по всему залу, где фанаты мигом утихают, будто по волшебству. Лица зрителей воодушевлённые, счастливые и преисполненные благоговения, в то время как лица у их любимых артистов мрачные и совсем не радостные от встречи с «рори»— так они называют фанаток.

— Мы должны сегодня принести извинения и сказать вам, что это была не наша инициатива, — объясняет Ву абсолютно без пауз, — что нас заставили записать песню, которая никак не связана с реальными событиями, смонтировать постановочный клип, который основан на вымышленных происшествиях... И перед тем, как его пускать, оставить аудиопослание, где мы как будто переругиваемся и анонсируем эти самые песню и клип. Если во всё это верить, можно сказать, что мы отличные, но продажные актёры.

Зал всё так же молчит. Мемберы сереют на глазах. Сечжу легонько дёргает струны гитары, но звука не слышно. ВиЮ с кряхтением поднимается, берёт со столов случайный микрофон и отдаёт сидящему рядом с Сечжу Гонхо.

— Мы приносим свои извинения, — стоя громко сообщает ВиЮ, но ни он, ни участники группы не шевелятся, чтобы сделать поклон, и ни один мускул не дрожит на их лицах, — и в знак нашего сожаления мы... сочинили ещё одну песню. Более честную и более искреннюю. Музыку написал Сечжу, исполнять её будут они с Ваныном. Текст полностью мой. Надеемся, вам понравится эта песня. Мы верим, что она откликнется в каждом из вас, и что вы поймёте, как много мы не успели, но хотели вам сказать.

В зале стоит мёртвая тишина, и если бы там кто-то уронил заколку, уверена, это бы услышали на записи. Правда, ROA даже в такие серьёзные моменты остаются собой: торжественный момент совершенно в своём идиотском стиле нарушает Ванын, который, видимо, случайно нажимает на клавишу синтезатора и включает музыку. По всему залу разносится какая-то дикая смесь трэпа и дабстепа, и Ванын, хоть сначала и выглядит смущённым, быстро берёт себя в руки и начинает кривляться, будто он — диджей на тусовке, и всё произошедшее так и было задумано. Но одного взгляда Дуёна достаточно, чтобы пианист перестал хихикать над собственной ошибкой и выключил звук с суровым выражением накрашенного личика. Среди фанатов пробегается шепоток, но не слышно ни одного визга.

— Песня называется «Молитва», — озвучивает ВиЮ, и все незадействованные участники поднимаются с края сцены и уходят за кулисы. Возмущённые крики из зала полностью игнорируются. Поднимается гам.

Сечжу проводит рукой по струнам, берёт какой-то аккорд и, закрыв глаза, начинает наигрывать очень печальную, спокойную мелодию. Пианино Ванына подхватывает эту музыку и превращает её не просто в грустную, а в скорбную, всю на минорных нотах. Под такой аккомпанемент хочется только свернуться калачиком где-нибудь в ванной, обнять себя за колени и плакать, пока на тебя стекает вода из душа. В зале прекращается любой шум, и зрители смотрят на сцену, слушая это разрывающее душу вступление. Одной такой музыки достаточно, чтобы пробрать до глубины души, и у меня замирает сердце, пока я смотрю, как быстрые пальцы Сечжу бегают по струнам и ладам, а Ванына — по клавишам синтезатора.

Голос ВиЮ тёплым одеялом обволакивает, стоит ему вступить. Он поёт о том, как несправедлив мир, как простым людям тяжело ужиться в Системе, но у них нет выбора, ведь Система создана «для их блага». Дуён несколько раз пропевает эту строчку, и бархатный баритон Сечжу дополняет её, вызывая трепет и мурашки. Музыка поглощает их целиком: эта троица вообще, кажется, забыла, что стоит перед тысячной толпой и камерами, они передают всю боль и тоску через песню, которую написали как извинение за свою дурацкую выходку.

Но минорная мелодия вдруг сменяется внезапным мажором, в котором солирует Ванын. ВиЮ выдыхает в микрофон, берёт дыхание и...

У героев есть имена, поёт он, и эти имена должны быть известны. Мы каждый день молимся, чтобы Система продолжала существовать, но знаем ли мы, какой ценой она существует? Есть люди, которые знают, потому что потеряли близких, попавших под колесо Системы. Так помолимся же хоть раз этим людям, которые уже не с нами и смотрят на нас с небес.

ВиЮ затихает, и гитарное соло перекрывает весь пианинный мажор, снова уводя мелодию в печаль, но уже не тихую, как было во вступлении, а в яростную, рвущуюся из цепей, бьющую по ушам и сердцу. Ванын убирает руки с клавиш, Сечжу даёт последний аккорд. В полной тишине, шёпотом Дуён начинает читать молитву, заменяя слово «бог» на имена. Он называет имя своего брата, Ву ДуШика, и молит о прощении за предательство их идеалов. Он называет имя Чон Туёля и молит о прощении за то, что его не смогли должным образом похоронить близкие. Он называет имя моего брата, Сон Юонга, и молит о разрешении продолжить его дело с другой стороны, чтобы наконец завершить его.

Не успеваю опомниться от шока, как к речитативу подключаются инструменты, и ВиЮ фальцетом несколько раз поёт: «Спасибо. Прости. Я люблю тебя». Как только звучит последняя нота, свет на сцене гаснет. Зал молчит несколько секунд, а потом взрывается криками, визгами, аплодисментами. Они, глупые, не вслушивались в текст, и для них это всё — лишь одно из выступлений представителей Первой Ступени. На этом эфир резко обрывается.

— Что скажете, Сон Куан-щи? Этой записи всего двадцать минут, а она уже во всех сетях, и её удаляют так быстро, что даже не скачаешь.

Я поднимаю глаза на охранников, о которых напрочь уже забыла. Мужчина с татуировкой тепло мне улыбается. У меня текут слёзы и кружится голова.

— Их казнят за это, — говорю я хрипло, борясь с желанием завыть в голос, — это уже не просто глупая выходка ради хайпа, а настоящий мятеж. Они должны это понимать...

— Этот эфир смотрели по всей стране, и у здания суда уже стоят сотни людей, которые требуют вашего освобождения, — ласково сообщает охранник. Я только отмахиваюсь.

— Вы шутите? Причём тут я вообще? Моё имя даже не звучало в этом спектакле.

— И тем не ме...

— Сотня или тысяча — ничто. Всех бунтарей пересажают или казнят. В этом выступлении смысла было не больше, чем в нашем последнем митинге, — я начинаю злиться. Нет, ну каковы придурки? Почему им обязательно надо лезть на рожон?

— Вы ошибаетесь, Сон Куан-щи, — мужчина помогает мне встать, но ноги меня не держат, и приходится опереться на его плечо. Охрана уводит меня от главного входа и ведёт по длинным извилистым коридорам, пока мы не достигаем неприметной двери, на которой написано: «Аварийный выход».

— Решили позаботиться о моей безопасности? — усмехаюсь я, всё ещё почти вися на мужчине, — какой в этом смы...

— Не говорите так, — одёргивает меня охранник и резко останавливается, чтобы с негодованием посмотреть мне в глаза, — ваши действия имели последствия для всей страны и всей Системы. Даже несмотря на то, что не всё прошло по вашему плану...

— Не всё?! — я отталкиваю его от себя и с трудом удерживаюсь на ногах, — да вы издеваетесь?! Почти все мои товарищи погибли, близкая подруга предала нас и теперь сама страдает, меня поймали и не сегодня — завтра приговорят к смерти, главный виновник моих бед сдох быстро и наверняка без боли, его буквально нечаянно убили! А теперь из-за этих дебилов, которые считаются светилом страны, проблемы будут ещё и у моей семьи, у меня и так кроме матери никого не осталось, а у неё после казни не останется даже дочери-мятежницы, и...

К горлу подступает ком, меня начинает колотить, перед глазами всё расплывается. Я сжимаю кулаки, впиваюсь ногтями в ладони, запрокидываю голову и делаю глубокий вдох.

— Не говорите, что в этом был смысл, пока Система существует, — устало поднимаю глаза на охранника, — мой брат погиб, чтобы Корея когда-нибудь увидела другую жизнь. Я буду рада, если её увидите вы, но давайте честно, вероятность этого такая же крошечная, как количество дней, которые мне осталось жить.

Мужчина тяжело вздыхает и берётся за ручку двери.

— Я не буду с вами спорить, — только и говорит он, — но было бы славно, если бы у Цянь было чуть больше уверенности в её поступках.

Он невесомо улыбается мне и открывает дверь, пока второй охранник молча подаёт мне кепку и маску. Солнце бьёт в глаза, я натягиваю козырёк по самый нос, заправляю под кепку волосы и вешаю на себя маску. В таком виде охрана быстро выводит меня из здания суда и ведёт к заднему входу в больницу.

Я поднимаю лицо и смотрю на небо. Оно ярко-голубое, почти безоблачное и такое спокойное. Я была бы счастлива видеть такое небо каждый день, живя без страха и опасений, но... что имеем.

У заднего входа в больницу стоит чёрный джип, у дверей которого недвижимо возвышаются охранники в таких же чёрных официальных костюмах, масках и солнечных очках. Как только мы подходим ближе, мои сопровождающие закрывают меня собой, а один из бугаев наклоняется к пассажирскому стеклу и что-то говорит. Когда мы равняемся с машиной, стекло опускается, и на меня с улыбкой смотрит какой-то мужик в годах, уже седой, но с молодым взглядом. Он машет рукой, все пальцы которой украшены огромными перстнями, чтобы я подошла к нему, и, хотя мои охранники пытаются меня не пустить, я спокойно приближаюсь и кланяюсь незнакомцу.

— Добрый день, Сон Куан-щи, — улыбается мужчина, — вы меня не знаете, и будет безопасно, если я не представлюсь...

— Подозрительно для типа в золоте и при конвое, — бесстрашно усмехаюсь я, но дядька растягивает добродушную улыбку на всё лицо, будто не заметил моей грубости.

— Вы за словом в карман не полезете, как мне и говорили, — он роется в пиджаке и достаёт оттуда листок бумаги, который протягивает мне. Я хмуро смотрю на записку.

— Что это?

— Письмо, — весело отвечает мне незнакомец.

— Это я вижу, спасибо. От кого и зачем?

— От друга, хочет помочь вам.

Закрываю глаза. Вдох-выдох.

— Передайте этому другу...

— Сон Куан-щи, — голос мужчины меняется, он переходит на шёпот, и я нехотя наклоняюсь, чтобы услышать его слова, — насколько мне известно, ваше заседание перенесли, и вопрос о казни, скорее всего, больше не встанет... Думаю, вы слышали последние новости. По всей стране уже начались забастовки, детали деятельности Цяня и его команды постепенно становятся известными общественности, и люди, как вы понимаете, в ужасе. Не потому, что вы совершали что-то ужасное...

— Ну да, всего-то мятеж и с десяток убийств, — киваю я.

— Поймите, люди на вашей стороне. Система себя давно изжила, и признание этого факта — вопрос времени.

— У меня нет времени, аджосси, — нагло усмехаюсь я, — напоминаю, что перед вами террористка.

— Для народа вы не террористка и не преступница, а героиня и символ светлого будущего.

— Мы что, в дораму попали? — я начинаю злиться, — где это видано вообще, чтобы преступника вдруг начали считать героем? Может, меня и не казнят, но небо в клеточку и друзья в полосочку мне обеспечены. Мы творили не только справедливость, но и кошмарные вещи, и я за каждую из них ответственна.

Мужчина смотрит на меня несколько секунд, но ласковая улыбка с его лица никуда не уходит.

— Меня предупреждали, что вы будете спорить, — спокойно отвечает он, — но, поверьте, времени у вас — вся жизнь. Если вы не будете противиться этому, конечно.

Он всё ещё держит листок, который я неохотно принимаю и прячу в карман джинсов.

— Так вы мне верите? — напоследок спрашивает он, откидываясь на спинку сидения.

— Я никому не могу сейчас верить, аджосси, простите. Но мне уже всё равно, даже если ночью в мою палату ворвутся военные и расстреляют прямо в постели, я не побегу.

— Ведь Цянь никогда не убегает, — с улыбкой кивает мне незнакомец и поднимает стекло, показывая, что разговор окончен.

Оказавшись в палате, я дрожащими пальцами разворачиваю записку, но, разумеется, это не письмо от Туёля или кого-то из моих ребят. Почерк вычурный, будто из прописей, но я не знаю никого, кто так пишет.

Аноним сообщает, что сегодня в полночь у дверей больницы соберутся репортёры, а он, автор письма, хочет сделать какое-то заявление касательно Системы и моей роли в оппозиционном движении. Мне же нужно просто присутствовать на этом мероприятии, стоять рядом и, возможно, что-то сказать. Мне обещают полную безопасность и неприкосновенность, нужно лишь лицом посветить.

— Фу, — комментирую вслух, — я им что, айдол?..

Лучше бы, конечно, меня уже казнили.

***

Толпа перед госпиталем действительно огромная и растёт с каждой минутой. Её концов из окна вообще не видать. Я сижу на подоконнике своей палаты в больничной пижаме, меланхолично расчёсываю волосы и спокойно смотрю, как сквозь толпу пробирается огромная машина, из неё выходит мой сегодняшний «почтальон» и несколько человек в масках. Из следующей машины выходят ещё люди, охрана, мерцают вспышки камер. В мою дверь стучат, и я, не оборачиваясь, хрипло говорю:

— Войдите.

Дверь со скрипом открывается, топот ног нарушает тишину комнаты, но никто не говорит ни слова. Я медленно поворачиваюсь и встречаюсь взглядом с моим охранником с татуировкой, только он уже не в форме, а в бронежилете, с автоматом за спиной, и держит в руках какой-то пакет. Рядом с ним ещё два человека, одного из которых я знаю.

— Ты-то что тут делаешь? — устало выдыхаю я, потому что сил злиться уже нет. Ванын, поправляя кепку, улыбается до ушей.

— Как — что? Пришёл проведать тебя! И подготовить к выступлению, — весело отвечает он и забирает у охранника пакет, — мы тебе тут реквизит всякий принесли, переоденься, пожалуйста.

— На кой вам устраивать этот цирк? Вас наверняка ищут везде, чтобы ткнуть носом в ваше самодурство, — бурчу я, пока артист копается в пакете и достаёт броник, кепку и маску Цяня. Стоит мне увидеть её, пересыхает горло.

— Не спрашивай, где мы её нашли, — заметив мой взгляд, просит Ванын и вручает мне вещи, — нарядись и выходи, ладно? Я буду тебя ждать снаружи.

— Ванын-а, стой! — голос срывается, когда айдол уже открывает дверь, — зачем?

Он улыбается привычной, наглой и игривой улыбкой, пожимает плечами.

— Система — дрянь. А кто как не ты знает, насколько? Мы не позволим тебя казнить или посадить в тюрьму, ты все эти годы делала нужное и правильное дело, это мы были слепые и не видели, что за ужасы творятся в Корее. А ведь мы представители Первой Ступени, должны были хоть задуматься... Но ты, Куан-а, — он подходит ко мне и берёт меня за руки, и в его ладонях мои выглядят крошечными, — ты нам показала, за что стоит бороться. Мы хотим, чтобы это все поняли. И что Систему пора менять, и что деление идиотское, и что жестокости со стороны властей было в разы больше, чем от вас, оппозиции... Только выйди, пожалуйста, сначала в маске, ладно? Это для вау-эффекта.

Он сжимает мне руки, глядит прямо в глаза, и, несмотря на то, что я уже потеряла надежду на завтрашний день, я ему почему-то верю и даже начинаю немного улыбаться. Ванын кивает мне и выскакивает из палаты, выгоняя охранников. Я беру маску Цяня и минуту рассматриваю её, кручу в руках, провожу по ней пальцами. С этой маской связано столько воспоминаний, горьких и радостных. Надеюсь, сегодняшнее будет последним, и пусть мне отведена роль «посветить лицом», я её выполню, если это поможет исполнить мечту Юонга-оппы.

Ванын в одиночестве ждёт меня у самой двери, и на его лице вспыхивает сначала замешательство, потом секундный испуг, после чего он разражается хохотом. Я снимаю маску и недовольно на него кошусь.

— Прости, — он вытирает выступившие от смеха слёзы, — только сейчас понял, что на первом митинге именно ты нас сопровождала. На тебе была обычная маска и кепка, а всё лицо было в какой-то краске чёрной...

— Это была сажа, — усмехаюсь я, — не хотела, чтобы вы сразу меня спалили. Хён очень из-за этого переживал.

— ВиЮ говорил, что ты пыталась его спасти тогда, — кивает Ванын, — он мне потом сказал, после вашего последнего митинга, что узнал тебя по глазам, но не стал ничего говорить. Решил, что ошибся, а если прав — то говорить об этом небезопасно.

— Зато порочить Систему в прямом эфире безопасно.

— Мы знали, что будут последствия, и были готовы к любому раскладу, — Ванын натягивает маску на нос, я надеваю «лицо» Цяня обратно, — нас очень поддержала нуна Сечжу, она работает на телевидении... И после пресс-конференции оказалось, что у нас очень много поддержки. Не только от фанатов, но и от остальных жителей Кореи. Многие считают, что Система давно перестала выполнять функции, которые в неё вкладывали изначально, просто об этом страшно говорить. Либо уволят, либо засудят.

Мы идём по тёмному больничному коридору, где впервые с тех пор, как меня сюда поместили, нет ни одного охранника. Ванын выглядит расслабленно, его спокойствие чудесным образом передаётся мне. Когда мы подходим к главным дверям, ведущим на улицу, артист прислушивается к тому, что творится снаружи, но я улавливаю только крики толпы и поставленный голос аджосси, который передавал мне письмо.

— А теперь — слово представителям Первой Ступени!.. — только удаётся мне расслышать, и Ванын тут же выпрямляется стрункой, кидает взгляд на меня и улыбается одними глазами.

— Мне надо идти. Тут объявят ещё Вторую и Третью Ступени, но ты не выходи. Тебя представят как человека, который решил противостоять Системе. Не знаю, в каких словах, но... короче, слушай внимательно, пожалуйста.

Я ему киваю, он приоткрывает дверь и просачивается сквозь тонкую щель, оставляя её, чтобы я могла слушать выступление. На лестнице перед больницей стоят ROA в полном составе, а также ещё несколько десятков артистов из разных агентств — я половину из них даже знаю. Микрофон переходит от одного к другому, и они говорят много и долго, голоса сливаются в один. Без труда я узнаю только два из них — Ванына, который грустно рассказывает, как Система ломает трейни, и ВиЮ, который спокойно вещает о своём брате-военном, четыре года назад застрелившего прошлого лидера оппозиции, Сон Юонга, более известного, как Цянь. ВиЮ говорит о том, что его мечту стать айдолом не поддержали в семье, несмотря на то, что Первая Ступень — это почётно. Он был вынужден сражаться с идеалами Системы для себя, а теперь будет сражаться с ними ради всеобщего блага, и перед братом-военным ему не стыдно — ведь его тоже сгубил этот конвейер.

Постепенно толпа айдолов сменяется небольшой группой людей, судя по всему, со Второй Ступени. С удивлением обнаруживаю в их числе Кёнри и Чжуын. Начинаю легко улыбаться: кажется, мы всё-таки делали что-то правильно, раз нам удалось даже таких приверженцев Системы склонить на свою сторону. Рядом с моими девочками стоят представители других каналов, менеджеры артистов. Людей со Второй Ступени меньше, чем айдолов, выходит на эту лестницу, и пока я пытаюсь угадать, почему, невидимый ведущий объявляет речь третьей группы.

Сердце начинает биться в горле, у меня потеют ладони, под маской становится тяжело дышать. Одна мысль о том, что мне придётся через несколько минут выйти к толпе и выступить не только как Цянь, но и как Сон Куан, ужасает. Поворачиваюсь к двери спиной, закрываю глаза и начинаю мысленно считать до десяти.

Раз — снимаю маску и вытираю мокрое лицо рукавом. Два — провожу ладонями по штанинам, оставляя на чёрной ткани влажные следы. Три — распускаю волосы и снова собираю их в хвост. Четыре — обмахиваюсь маской, как веером, закидываю голову и смотрю в потолок. Пять — вслушиваюсь в звуки с улицы, где Третья Ступень уже, наверное, закончила перформанс. Чёрт, не хватает времени, чтобы успокоиться.

— Спасибо представителям Ступеней, хотя, надеюсь, уже завтра мы так говорить не будем...

Шесть — сжимаю и разжимаю кулаки, впиваюсь ногтями в ладони, отвлекаюсь на боль.

—...мы считаем, что идеи Системы не просто устарели, они порождают лишь бесконечные насилие и жестокость...

Семь — давлю себе на глаза, чтобы вместо черноты появились цветные пятна, и поворачиваюсь лицом к щёлке в двери. Уличный ветер холодной рукой треплет меня по волосам и щекам, как оппа когда-то трепал тёплыми пальцами.

—...существования Системы с ней боролись несколько группировок, и основное оппозиционное движение возглавлял Сон Юонг, более известный как Цянь...

Восемь — глубокий вдох и долгий выдох.

—...роль перешла к другому представителю, который последние четыре года сражался с натиском Системы и возглавлял сопротивление, разросшееся до невиданных масштабов...

Девять — надеваю маску Цяня обратно и поднимаю голову.

—...сегодня этого человека должны были казнить, но справедливость восторжествовала — и этой ночью он с нами. Позвольте представить вам Цянь — лидера оппозиционного движения, за которым следовало так много людей.

Десять — легонько толкаю дверь и делаю шаг вперёд, выхожу наружу, встаю перед огромной толпой зевак, журналистов, айдолов, контентмейкеров, детей, врачей, учителей и представителей всевозможных профессий. Зрителей такое количество, что невозможно понять, где заканчивается тротуар и начинается проезжая часть. Меня колотит изнутри, но снаружи Цянь спокойно подходит к мужчине, который накануне днём отдал мне записку, пожимает ему руку и кланяется толпе на девяносто градусов. Несколько секунд стоит такой гомон и визг, что я не слышу собственных мыслей, но народ быстро утихает, словно хотят уловить каждое произнесённое мной слово, вот только... речи никакой для них у меня нет.

Аджосси кладёт руку мне на плечо, и от того, с каким грохотом разносится по толпе его голос, я вздрагиваю всем телом.

— Перед вами человек, за головой которого охотились целые месяцы. Он не побоялся встать против Системы, что отняла у многих из нас мечты, надежды и даже жизни близких. Но Цянь всё равно идёт к цели, и сейчас, когда до этой цели осталось сделать несколько шагов, Цянь стоит вместе с нами на этих ступенях и, я уверен, думает, что где-то прячется снайпер...

По толпе пробегает не смешок, как я рассчитываю услышать (потому что сама усмехаюсь своей паранойе), но ропот. Люди начинают оборачиваться и искать глазами «снайпера», потому что... ну нет, не потому что переживают за меня. Они боятся за себя или за любимых артистов. Я-то кто, просто оппозиционер в маске.

— Ведь Цянь последние недели живёт в ожидании гибели, после того, как сверг А ЧжуЁ, — продолжает между тем мужчина, — этому человеку должно быть благодарно любое оппозиционное движение в Корее, ведь именно благодаря Цянь оно продолжает существовать.

И он кланяется мне. За ним повторяют люди, которые остались на ступенях, айдолы поодаль, и люди в толпе тоже начинают сгибаться в поклоне. Я растерянно верчу головой и топчусь по кругу. Эти люди действительно мне благодарны? Нет, не мне, нам, всей оппозиции, Юонгу, Туёлю, каждому из моих ребят... и мне, получается, тоже. Глаза начинает щипать, я улыбаюсь до ушей впервые за последние недели, и, отвернувшись от людей, приподнимаю маску и вытираю слёзы.

— Цянь-щи, — обращается ко мне аджосси шёпотом, — вы хотите что-нибудь сказать? Это не обязательно.

— Мне надо показать лицо, — так же тихо говорю я.

— Это тоже не обязательно, нужный эффект достигнут одним вашим появлением...

— Нет, это не вопрос, — я убираю от лица маску, всё ещё стоя спиной к притихшей толпе, и улыбаюсь, искоса глядя на «ведущего», — так эффект будет ещё больше.

— Вы ведь не ждёте, что вас пристрелят прямо тут? — усмехается он и пропускает меня обратно к центру лестницы.

Нет. Потому что даже если пристрелят, и я не увижу, чем всё закончится, уже сейчас можно сказать: всё не зря.

Я держу маску перед собой, осторожно передвигаюсь к краю лестницы, потому что не вижу, что под ногами, а момент портить не хочется. Вдруг меня кто-то подхватывает под локоть, толпа ахает, а человек, который меня схватил, аккуратно доводит меня до края лестницы и отпускает. Но его присутствие за моей спиной я всё равно ощущаю. Продолжая закрывать лицо от людей, я поворачиваю голову к Дуёну, улыбаюсь ему и одними губами произношу: «Спасибо». Он с усмешкой кивает и вытягивается струной, как охранник. Ну дурак, честное слово, ду-рак.

— Мне приятно быть сегодня здесь, — стараюсь говорить так, чтобы голос не дрожал и звучал низко, а не пискляво, — и приятно видеть такую поддержку от каждого из вас. Кажется, теперь я понимаю, что чувствуют айдолы, когда их фанаты запускают «океаны» из лайтстиков на концертах...

В толпе посмеиваются. Дышу спокойнее и увереннее.

— Я здесь сегодня потому, что каждый из вас должен для себя понять: не важно, кто вы, важно, чего хотите добиться. Сколько было теорий о том, кто такой Цянь — не пересчитать. Мне всегда удавалось держать анонимность, но сейчас в этом нет нужды... Поэтому жителям Сеула и других городов Кореи, — делаю небольшой поклон в одну из камер, — я хочу показать, что из себя представляет Цянь. И считаю, что все имеют право это знать, ведь мы все стоим на одной Ступени.

С этими словами я убираю от лица маску, несколько секунд рукой закрываю глаза от яркого света и только потом фокусирую взгляд на людях. Мне уже не страшно. Даже если заорут и разбегутся, если закидают помидорами или попытаются расстрелять, я перед ними честна. Больше ни одного секрета. Цянь закончил свою работу и выполнил свой долг, а остальное — воля народа, который решит, идти ли ему за Цянем или продолжать гнить.

Но в глазах людей нет ненависти или презрения, скорее... удивление? Я улыбаюсь и роняю маску себе под ноги.

— Многие годы Цянем был мой старший брат, которому прочили судьбу айдола, но он отказался от Первой Ступени ради светлого будущего Кореи. После его гибели Цянем стала я, Сон Куан, — собственное имя звучит чуждо, будто я рассказываю не про себя, а про какую-то другую девушку, ведущую оппозиционное движение, — простой визажист, с которым работали ваши любимые артисты.

Бросаю взгляд на группу айдолов, но даже в их глазах отражается замешательство, а не гнев.

— Со мной бок о бок стояли представители разных Ступеней, но чаще — те, кого не распределили никуда, — продолжаю вещать, распаляясь с каждой секундой всё больше, и чувствую, что воздух вокруг стал жарче, — они хотели справедливости, хотели найти своё место в мире, который их отверг. Посмотрите на меня — я обычная кореянка, и я возглавляла оппозицию четыре года.

Идеальная мишень, ну же, пальните кто-нибудь.

— Только вы управляете своей жизнью, — где-то вдалеке замечаю мигалки полиции, улыбаюсь шире и кричу громче, — агентства ломают подростков, обещая им славу и деньги, СМИ уничтожают свободу мысли у тех, кто создаёт контент, а обычные, нормальные люди считаются государством за стадо, которое надо развлекать и пугать в равных количествах. Не пришло ли время доказать, что мы не стадо? Что все мы...

Наступаю ногой на маску Цяня, она трескается под моим ботинком. Народ перед больницей напирает, некоторые наступают на первые ступеньки. Вдалеке воет сирена, кто-то орёт в мегафон.

— Все мы...

— ...стоим на одной Ступени, — заканчивает толпа в тысячу голосов, и я тону в этом гомоне настолько, что не сразу слышу привычный за столько лет звук выстрела.

Зато прекрасно чувствую боль в груди от вдавившегося бронежилета и успеваю лишь дотронуться до места, куда попал снайпер. Вторая пуля пробивает мне икру, и я падаю на колени перед беснующейся толпой, которая не замечает этого или считает, что так и должно быть.

Какой-то парень в первых рядах вдруг меняется в лице, указывает на меня пальцем и что-то кричит, но разобрать его слова из-за шума остальных людей не выходит. Я опускаю взгляд и замечаю красную ползущую по ноге точку. Поднимаю голову и последним усилием заставляю себя улыбнуться невидимому стрелку.

«Спасибо».

— Куан! — подрываются ко мне сразу несколько человек, но они не успевают. Последний, третий выстрел направлен мне в лоб. Прямо между глаз.

Последнее, что я вижу, это испуганное лицо Дуёна, его огромные чёрные глаза и пелену собственных слёз.

***

Толпа протестующих хлынула к Кёнбоккуну и зданиям агентств под сопровождение мигалок и воющих сирен. Народу перед лестницей становилось всё меньше, пока не остались ROA в полном составе, несколько охранников и девушка в мешковатой толстовке и капюшоне, скрывающем лицо. Она поднялась по лестнице, где лежало тело Куан, и присела перед ним на корточки.

Ванын чувствовал, как его тошнит. Он впервые видел убийство настолько близко... и впервые не знал, как подбодрить Дуёна, который держал мёртвую Куан за руку и что-то бормотал. Дуён походил на психа, и находиться рядом с ним было страшно. Но Ванын старался убедить себя, что друга нельзя оставлять одного – даже наедине с Куан. Особенно наедине с Куан.

Девушка, которая подошла к ним, сняла капюшон. По её красивому лицу пробежала судорога. Из-за отсутствия макияжа Ванын не сразу узнал Хвонг Мёну, или же Мэй, одну из самых популярных певиц индустрии. По крайней мере, до последнего оппозиционного митинга. Мёна подняла взгляд на Ванына, слабо ему улыбнулась и положила руку на пальцы Дуёна. Тот не сразу поднял голову, безразлично посмотрел на девушку и снова склонился над Куан. Мёна закрыла убитой глаза, поцеловала в лоб и едва слышно извинилась.

Ванын коротко кивнул одногруппникам, которые медленно, постоянно оборачиваясь, собирались подняться к Дуёну. Ючан, более известный Корее как Гонхо, вдруг рукой остановил процессию и принялся что-то им объяснять. Не прошло и пары минут, как ROA гуськом покинули больницу, не сказав ни единого слова.

Мёна тоже поднялась, отряхнула колени, взглядом пожелала Ваныну удачи и удалилась. Перед больницей их осталось пятеро. Два мрачных охранника, молчаливый Ванын, сдерживающий рыдания Дуён и бездыханная Куан.

— Надо занести её внутрь, ВиЮ-Я, — наконец жалобно выдавил Ванын, боясь положить руку на плечо друга.

Тот его будто не услышал, только прижал к себе тело девушки и спрятал лицо в её волосах. Ванына пробила дрожь.

— Дуён-а...

Ву Дуён снова не отреагировал, хотя услышал каждое слово. У него будто обострился слух, потому что парень всеми силами старался уловить сердцебиение Куан, пусть даже слабое, едва заметное, но дающее надежду. Сколько бы он ни прислушивался, он его не слышал и не чувствовал. Куан была мертва, и он обнимал её, ещё тёплую, в последний раз.

Он сам поднял её на руки и отнёс в здание, пока за спиной пыхтел Ванын и неслышно ступали охранники в бронежилетах. Дуён добрался до палаты Куан, бережно положил её на кровать, словно боялся сломать, и сел у постели на колени, всё ещё не отпуская руку девушки. Ванын что-то сказал охранникам, хлопнула дверь, и в комнате остались лишь они втроём. Только в это мгновенье Дуён почувствовал ком в горле, жжение в глазах и огромную дыру в груди.

Пока он рыдал, Ванын молча стоял у окна, не вмешиваясь в этот странный процесс прощания. Да и сам пару раз вытер глаза от выступивших слёз — всё-таки Куан ему нравилась, она была доброй девушкой и отличной коллегой... Пока не стала лицом оппозиции и не позволила себя пристрелить на глазах у многотысячной толпы. Что будет твориться на улицах в ближайшее время, Ванын боялся представить. Но находиться в настоящем было ещё сложнее: в паре метров от него друг издавал нечеловеческие звуки, а девушка, которую этот друг, оказывается, любил, не дышала.

Когда всхлипы сменились шмыганием и шёпотом, Ванын осторожно обернулся. И не поверил собственным глазам. Дуён всё ещё сидел на коленях перед кроватью с телом Куан и, сложив руки лодочкой, молился. Слов было не разобрать, но Ваныну хватило секунды, чтобы понять: он присутствует при очень интимном процессе и должен сделать вид, будто его тут нет. Поэтому он неслышно вытер нос рукавом, бесшумно вдохнул и снова уставился в окно.

Спустя какое-то время, когда огни Сеула начали расплываться в глазах, а тюрьма напротив больницы превратилась в огромное чёрное пятно, Дуён наконец обратился к другу:

— Светает. Пора домой.

Его голос был осипший — то ли он плача, то ли от криков во время этого злосчастного митинга. Ванын обернулся, не глядя на тело Куан, кивнул и медленно шагнул к двери. Дуён посмотрел на девушку в последний раз — он и не надеялся, что у него хватит сил прийти на похороны, — и осторожно поцеловал её уже холодные губы.

— Спи крепко, Куан-а.

Они вышли молча, тихо закрыли за собой дверь и чуть не врезались в дежуривших охранников. Те ни слова не сказали. Один положил тяжёлую руку Дуёну на плечо и сжал его, безмолвно соболезнуя как их общей утрате, так и его личной. У Дуёна хватило сил лишь кивнуть в ответ.

В Корее наступал новый день, который принесёт огромные изменения. О них обязательно напишут в учебниках по истории, возможно, даже упомянут некоторые имена. Кровавые годы Системы закончатся какими-нибудь торжественными похоронами, многолетним паломничеством с цветами к ячейкам и свободой непризнанных Ступенями.

Но в этом новом мире, о котором так мечтали оппозиция и Сон Юонг, не будет Куан. Она действительно никогда не увидит другую жизнь, ради которой погибла.

***

Дуён посмотрел на маленький одноэтажный домик, который окружал небольшой, ещё не засеянный огород. За несколько месяцев после митинга он так устал он бесконечных соболезнований и сочувствующих взглядов, что решил просто сбежать. В глушь, как всегда мечтал. Чтобы выращивать овощи и цветы, может, даже кур. Он купил этот дом совсем недавно, но впервые за осень почувствовал себя хоть немного свободным от ужаса, который преследовал его с той страшной ночи.

Без Куан этот дом всё равно будет пустым.

Дуён вдохнул чистый воздух, расправил плечи и уверенно зашагал к домику. Он продолжит жить, несмотря ни на что. Иначе Куан расстроилась бы.

***

Госпожа Сон поставила перед поминальным столом свежий букет цветов и тарелку попкорна. Юонг-и любил попкорн и всегда ел его, когда устраивал киновечера. Куан-и обожала цветы, хотя никому об этом не рассказывала.

Мёна сочувственно улыбнулась уголками губ и зажгла свечи. Маленькая комната озарялась светом каждый раз, когда бывшая певица смотрела на фотографию подруги. На снимке Куан широко улыбалась, показывала руками сердечко и выглядела вполне счастливой. Это было единственное фото, на котором ей было больше двадцати, и на котором она светилась от радости. В тот день её приняли на канал.

***

У Ванына день был расписан по минутам, но он всё равно выделил время, чтобы встретиться с бывшими одногруппниками. ROA перестали существовать как бойз-бэнд, но оставались на связи как друзья. И, конечно, понимали, что айдолов нельзя убрать совсем... по крайней мере, так быстро. Поэтому, когда Гонхо открыл собственное агентство, Ванын стал первым, кто предложил свою помощь.

Они сидели в кофейне недалеко от нового места работы, завтракали и неспешно делились новостями. Не хватало Дуёна, но никто из парней не рискнул бы его тревожить. Он попросил дать ему время, чтобы побыть наедине с собой и своим горем, чего не удавалось сделать, пока он жил в Сеуле. Он даже не оставил адрес, хотя пообещал, что сделает это, как только будет готов видеть кого-то ещё. ROA понимали, что это случится нескоро.

Гонхо поставил чашку на блюдце и откашлялся. Взгляды одногруппников устремились на него. Ванын задумчиво почесал висок. Бывший лидер ROA планировал объявить о том, что уже сообщил Ваныну: о новых критериях отбора будущих артистов. Сам Гонхо стажировался семь лет и лучше любого другого айдола знал, какой это ад. И он намеревался всеми силами оградить следующее поколение певцов и танцоров от предстоящего им ужаса.

Ванын считал эту идею немного фантастической, но всё равно поддержал. Ведь исчезновение Системы тоже когда-то было только чьей-то мечтой.

***

Дасоль взволнованно смотрел на школу, куда его и ещё несколько десятков беспризорников привела Лина. Никто из ребят раньше не ходил на уроки, а читать и писать они учились у сердобольных нянечек в детдоме или у оппозиционеров в гетто. Сердце Дасоля трепетало от одной мысли, что ему наконец позволили получить хоть какое-то образование и стать полезным новому миру. В котором, правда, не будет Куан-нуны — той, кто позволил обездоленным детям получить шанс на успешное будущее. Дасоль был одним из немногих, кому сказали, куда именно пропала нуна и почему не провожает их к школе вместе с Линой.

Мальчик не рискнул пообщаться с госпожой Сон, но виделся однажды с айдолами, которые очень хорошо и тепло отзывались о нуне. Особенно один из них — со светлым приплюснутым лицом и широкой улыбкой. Они сказали Дасолю, что сами многим обязаны Куан. И ещё что-то об одном их друге, который тяжелее других переносит её потерю.

Дасоль не согласился, но не стал спорить со старшими. Разве может кто-то переживать сильнее, чем он сам? Нуна лично спасла его от расстрела перед детдомом и отвезла в гетто, чтобы он и другие дети могли жить. Кто бы что ни говорил, а Дасоль обязан ей больше, чем кому-либо ещё. Размышляя об этом, мальчик первый толкнул дверь в школу. Он сдаст вступительные экзамены, поступит, может, в шестой класс, и выучится так, чтобы нуна им гордилась.

Лина, будто слыша его мысли, шёпотом пожелала удачи.

***

Каждый год в годовщину митинга у ячейки Сон Юонга лежат горы букетов и записок. Не очень ясно, как долго это ещё продлится: пять лет, десять... По крайней мере, цветы будут появляться до того дня, когда люди перестанут считать себя виноватыми перед ним и остальными «неугодными» Системе. Может, потом эту ячейку забросят, а имя Сон Юонга пропадёт из школьных учебников. Но пока полка забита белыми розами и благодарностями.

У ячейки Сон Куан тоже лежат цветы и записки. С каждым годом их будет становиться всё меньше, и в итоге останется только один неизменный маленький букет полевых, собственноручно выращенных цветов, и записка с пятью словами:

«Спасибо. Прости. Я люблю тебя».