Violence

Уже десять минут я лежу, смотрю в потолок и чувствую себя полнейшей дурой. Голова болит, меня мучает сушняк, комната плывёт перед глазами, на животе лежит рука Дуёна. Он спит, как котёнок, зарывшись головой в одеяло и свернувшись в клубочек. Но сила у него совсем не котёночья: стоит мне сделать движение в сторону, рука прижимает меня к его груди, и хрен от него отодвинешься.

Я прокручиваю в голове события последних суток, и мне становится смешно и стыдно одновременно. Мёне, пожалуй, я про это рассказывать не буду. Подумать только, налакалась пива как школьница, чуть не избила известного артиста, напросилась к нему домой и трахнула его там же...

Не то, чтобы мне не понравилось, но это настолько нетипично для меня, что становится жутковато. Пить больше не буду. Ближайший месяц точно.

Дуён сопит и зарывается мне в плечо. Спящий он совсем очаровательный. Никаких серьёзных взглядов, поджатых губ и хмурого лица. Я осторожно провожу рукой по его щеке. Дуён улыбается, мямлит что-то и снова сопит.

Так, Куан, надо вылезать из этого капкана, даже если совсем не хочется. Если я сейчас не выпью стакан воды, я начну пить кровь ВиЮ, а этого его фанатки мне точно не простят.

Знай они, что я лишила их любимого певца девственности, сожгли бы меня на костре.

Максимально осторожно, насколько мне позволяют вертолёты перед глазами, я таки вылезаю из-под руки артиста, подсунув вместо себя подушку. Дуён ворчит, тыкается в подушку носом, поворачивается вместе с ней ко мне спиной и продолжает сопеть. На стуле, который я вчера не заметила, валяется скомканная футболка; тут же хватаю её и натягиваю на себя. И джинсы. А то неловко будет, если мы вдруг тут не одни. «Здрасьте, мама и папа Дуёна, я Куан и это я вчера стонала на весь квартал»... Брр.

На цыпочках выхожу из комнаты и толкаю первую же дверь — за ней оказывается ванная. Как раз кстати. Голова кружится, ноги путаются, во рту сухо. Брызгаю на лицо холодной водой, полощу горло, зачем-то смотрюсь в зеркало. Ужас. И вот на это у Дуёна вчера встал?..

Следующая дверь выводит меня на кухню. Наливаю стакан воды, осушаю его в два глотка. Жить становится проще, но голова всё ещё не хочет работать. По привычке хочется проверить телефон, но возвращаться в комнату со спящим айдолом я не собираюсь. Банально потому что знаю, что захочу залезть обратно под одеяло, и точно оттуда сама не вылезу...

Кухонные часы показывают семь утра. До работы ещё полно времени, успею, может, даже до дома доехать и переодеться. Слухов мне ещё не хватало для полного счастья.

А Дуён же не расскажет своим?..

Меня прошибает холодный пот. Рука со стаканом трясётся. Если Дуён внезапно окажется таким же болтливым, как Ванын, моей репутации конец. И не только на работе — в рядах оппозиции тоже. Лидер переспала с классовым врагом, что за позорище...

Нет, ВиЮ определённо не может быть настолько идиотом. Вообще он не может быть идиотом. Он сказал мне своё настоящее имя, вряд ли он рискнёт и позволит, чтобы оно стало известно в людях...

Так, нет, слишком сложные мысли для семи утра с похмелья.

Я наливаю второй стакан воды, присасываюсь к нему и выхожу дальше исследовать квартиру. Последняя комната — небольшая гостиная. В ней стоят диван, шкаф с книгами, на стене висит небольшой телевизор. По бокам от него — полки с фотографиями. Вообще тут уютно, но для одного человека чересчур просторно. Вся квартира в бело-бежевых тонах, и при солнечном свете гостиная становится жёлтой. Тёплой. Я медленно прохожу вдоль комнаты, рассматриваю корешки книг, которые Дуён, я уверена, прочитал, и обращаю внимание на полку с фотографиями.

Беру в руки одну из рамок. На фото, видимо, вся семья Дуёна — родители, он, ещё школьник, и какой-то парень выше него на голову, возможно, брат. В военной форме, с бритой головой. В армии уже отслужил, значит.

Фотографий с братом в комнате много, почти каждая вторая. Пара снимков с одногруппниками, несколько постеров с собой любимым (усмехаюсь), фото с выпускного, где по бокам стоят улыбающиеся до ушей родители... И на всех фотографиях, где Дуён старше пятнадцати, лицо у него серьёзнее некуда.

Кадр с братом, кажется, самый недавний. Ему вряд ли больше двух лет, тут Дуён уже похож на себя сейчас. Они обнимают друг друга за плечи, оба суровые, без тени улыбки. Дуён в пиджаке и рубашке, а парень рядом с ним — опять в военной форме. Не могу разобрать, в какой именно, но похоже, будто он служил в каком-то элитном отряде. Возможно, в специальном столичном, нашивка на куртке очень похожа. Такие же есть на каждой куртке военных, которые гоняют сейчас моих ребят.

По спине пробегает дрожь, и рамка с фотографией по ощущениям покрывается какой-то отвратительной слизью, к которой неприятно прикасаться.

— Куан-а? — раздаётся за спиной заспанный голос. Я резко оборачиваюсь, прижимая рамку к груди. ВиЮ стоит в дверях, закутанный в одеяло, растрёпанный и сонный.

— Доброе утро, — улыбаюсь я осторожно, и добавляю: — Дуён-а.

Он довольно улыбается, как сытый кот, и вразвалочку подходит ко мне. Взгляд падает на фотографию в моих руках. Я отлепляю рамку от груди и показываю ему картинку.

— Все говорят, что мы похожи, — хрипло сообщает артист, кивая на снимок, — это мой старший брат, Ву ДуШик-хён. Ругал меня, когда я решил стать айдолом. Даже почти побил перед прослушиванием. А когда я ещё школьником был, он ушёл в армию, и с тех пор не вылезает оттуда. Служит в спецназе, кстати, родители души в нём на ча...

Хрясь.

Рамка падает из моих рук, по стеклу идёт трещина. Я дрожу всем телом, будто меня голышом выгнали на мороз. В ушах стучит кровь, и я словно начинаю терять сознание, но пока держусь. Дуён выглядит перепуганным до смерти.

— Куан?..

— ДуШик? — переспрашиваю я, глядя ему в глаза, — твой брат — это ВуДуШик?

ВиЮ смотрит на меня так, словно видит впервые.

— Ну да. Я же только что сказал.

«Особенно отличились Ким Чону, Ву ДуШик и О Наён. Именно они застрелили террориста, который...»

Я хорошо помню эти строки. Они написаны под каждым видео с тем расстрелом. Так говорили в новостях и на каждом углу, когда речь заходила о Юонге.

Глаза начинает щипать, а у горла появляется ком, который не проглотишь. Я задыхаюсь от злости и от волнения. Я не верю. Это неправда, так не может быть. Не со мной. Не с нами...

Перед глазами тут же возникает лицо улыбающегося брата. Видео с его расстрелом. Плачущая в больнице и на похоронах мама.

— Он... — глотаю мерзкий ком, сдерживаю слёзы, но смотрю Дуёну в глаза, — он участвовал в налёте на оппозицию четыре года назад?

Это звучит больше как утверждение или уточнение факта, чем вопрос. Дуён задумывается лишь на мгновенье.

— Да, вроде да. Если я правильно помню, он в числе героев, застреливших рецидивиста. А почему ты спрашиваешь?

Я дрожу всем телом. Желание в голове только одно — расцарапать Дуёну лицо. Чувствую, как по щекам текут слёзы. Дуён пугается не на шутку, хватает меня за плечи, гладит. Каждое его прикосновение — как удар по щекам.

— Куан? Что случилось? Тебе плохо?

— Твой брат убил моего, — шепчу я, вытирая лицо.

— Не понял?..

Я поднимаю голову и смотрю ему в глаза. Ненавижу. Ненавижу его.

— Ву ДуШик был одним из трёх стрелков, которые в него попали. Твой хён, Ву Дуён-щи, убил Сон Юонга. Моего старшего брата.

Отталкиваю его от себя с такой силой, что артист падает на диван. Меня всё ещё трясёт, я обхватываю руками голову, чувствуя, как она взрывается каждую секунду.

— Поверить не могу, — усмехаюсь я, хотя воздуха всё ещё не хватает, — я, чёрт возьми, просто не могу поверить. Я переспала не просто с айдолом, а с тобой...

Дуён осторожно встаёт с дивана и тянется ко мне:

— Куан-а, я...

— Не трогай меня! — я бью его по руке и отхожу к стене, наступая ногой на упавшую фотографию, — не смей ко мне прикасаться! Ненавижу тебя, ясно?! Тебя и твоего брата-военного!

Из-за слёз я не вижу, куда иду, но чудом попадаю обратно в спальню. Одеваюсь меньше, чем за полминуты, дёргаю входную дверь.

— Куан, подожди! — кричит за спиной ВиЮ, — я не знал...

Я тоже не знала, и от этого ещё противнее.

Хлопаю дверью у него перед носом, выбегаю на улицу и мчусь вперёд, не видя из-за слёз перед собой дороги.

Какая же я дура.

***

В голове не просто каша, а настоящая катастрофа. Я не помню, как добираюсь до своей комнаты, а главное, как делаю это бесшумно, чтобы не разбудить маму. Мне хочется выть, но нельзя. Поэтому я запираюсь в ванной, включаю душ, сажусь под него и вою там.

Слышу, как звонит телефон, но говорить с кем-то совершенно нет желания. Меня трясёт даже под горячим душем, поток слёз не останавливается. Прокручиваю в голове все события последних суток, но теперь смотрю на них не с умилением, а с отвращением. Как я могла вообще забыть о своих принципах? Как позволила себе расслабиться в компании айдола? Даже информацию по нему не проверила, как так можно...

Дышать тяжело, в носу хлюпает вода, а я всё не могу успокоиться. Вслух повторяю только одну фразу:

— Как я могла...

Телефон между тем разрывается, и я, зарёванная, тянусь к нему и мокрой рукой сбрасываю входящий вызов. Шесть пропущенных с незнакомого номера. Один от Мёны. Один от Кёнри.

Чёрт, даже если бы я хотела поговорить хоть с кем-то из вас, я не могу сейчас перезвонить. По моему голосу сразу станет понятно, что я не слегла с простудой, а реву в три ручья.

В дверь стучит мама.

— Куан-и? Ты там надолго? Я опаздываю.

На часах телефона уже десять. Класс, проторчала под душем полтора часа. Счета в этом месяце будут огромные...

Шмыгаю, делаю воду потише.

— Сейчас выйду, мама.

Все силы, которые во мне остаются, вкидываю на эту спокойную фразу. Мама что-то отвечает и уходит на кухню. Я медленно встаю, цепляюсь пальцами за стенку, подставляю лицо под душ. Смойся, смойся, смойся! По телу как будто течёт вместо воды непонятная то ли слизь, то ли грязь, и я с силой натираю руки мочалкой, так, что кожа скрипит, но ощущение не уходит. Я готова снова разрыдаться, но шаги мамы за дверью ненавязчиво напоминают о том, что это самая идиотская идея на свете.

Впиваюсь ногтями себе в плечи и царапаю руки. Надо успокоиться, хотя бы на несколько секунд. Незаметно выскакиваю из ванной, пряча лицо в волосах, в комнате заползаю под одеяло. Меня колотит. Я словно вышла без одежды после ледяного душа на улицу зимой, а в мою сторону дует десяток вентиляторов. Даже пуховое покрывало не помогает согреться, и я начинаю плакать уже просто от того, как ужасно себя чувствую.

— Куан-и? — мама без стука заходит ко мне в комнату, но у меня нет сил даже поднять голову, — тебе тут с работы звонят... Ли Кёнри-щи, верно? Говорит, ты должна была приехать час назад.

Я громко кашляю, чтобы скрыть всхлипы.

— Кажется, я простудилась, — выдавливаю полушёпотом, но звучит, в общем-то, так, словно я потеряла голос, — дай мне трубку...

— Кёнри-щи, — обращается мама к телефону, прикрывая дверь, — Куан заболела, просит прощения. Да, простудилась, даже говорить не может. Я передам, конечно...

Голос удаляется. Я сжимаюсь в калачик, утыкаюсь лбом в колени и снова сотрясаюсь в рыданиях. Мама давно не вела себя, как именно мама. Примерно со смерти Юонга.

Перед глазами не успевает появиться лицо брата, как я вспоминаю глаза ВиЮ. Теплоту его прикосновений. Негу, которая разливалась внутри меня, когда мы были вместе.

Начинаю задыхаться от слёз.

Теперь каждое воспоминание о брате будет относить меня к этому кошмару. Сука!

Засыпаю в слезах. Просыпаюсь с ними же. В окно светит солнце, голова гудит, на тумбочке стоит стакан остывшего молока. Телефон лежит рядом. Лениво тянусь к нему, читаю сообщение от мамы. Она написала, куда и до какого часа уехала, расписала, где и какие таблетки найти, и попросила выпить молоко, когда проснусь. Ничего такого, что Кёнри просила её мне передать. Ни слова о работе.

Ни от кого из коллег ни звонка, ни сообщения. Зато от Ванына туча эсэмэсок да три звонка с неизвестного номера. На часах — три пополудни.

Я медленно сползаю с кровати, всё ещё кутаясь в одеяло. Меня знобит. Может, действительно заболела?..

Шатаясь, дохожу до кухни. На столе под салфеткой лежат блинчики — мама готовила их нам с братом в детстве, когда мы болели. Я слабо улыбаюсь одной частью рта (на нормальную улыбку просто не хватает сил), вспоминая, как Юонг иногда отдавал мне половину своей порции, потому что мало ел во время болезни. Как мы сооружали замок из подушек и одеял в его комнате, и он показывал мне теневые представления, утащив у мамы фонарик. Как мама разгоняла нас уже за полночь, потому что мы заигрывались, а казалось бы, должны лежать на кровати и умирающе стонать.

По груди разливается приятная волна тепла, а на плечах будто появляется махровое покрывало, мягкое и греющее. Я сильнее кутаюсь в своё реальное одеяло, чтобы удержать этот момент умиротворения, о котором последние годы могла только мечтать.

Блинчики холодные, но всё такие же вкусные, как в детстве. Уминаю их за обе щеки, краем глаза кошусь в экран; расписываю начальству, почему не появилась на работе, что непременно приеду завтра и что на Кёнри во всём можно положиться так же, как на меня. Стоит отправить сообщение, телефон начинает звонить. Лина.

— Алло, — устало бурчу я в трубку.

— Куан! Хвала всем богам! — Лина на том конце провода переходит в ультразвук, — я уж подумала, с тобой случилось что-то ужасное...

— Со мной случилась обычная простуда. Завтра буду в строю.

— Вот как, — Лина мне не верит и даже не скрывает этого, — ко мне тут несколько раз подходили твои айдолы, спрашивали, где ты.

— Не их собачье дело, — выплёвываю я, чувствуя, как глаза опять начинает жечь, а по телу разливается гнев.

— Я им почти так же сказала... Ладно, Цянь с ними. Главное, что ты в порядке. Я так испугалась, когда твоя мама позвонила и сказала, что ты не приедешь сегодня...

Вау, надо же, мама сделала что-то для меня с тех пор, как умер Юонг. И даже не в ущерб мне. Ничего себе, обведу этот день в календаре красным маркером и буду отмечать каждый год.

— Кстати, Куан, раз ты в порядке... относительном, — Лина переходит на заговорщицкий шёпот, — есть план?

Я вздыхаю. Вообще, план есть. Он отвратительный, максимально не продуманный и очень опасный, но ничего лучше в мою зарёванную голову пока не пришло. Может, с этим планом, как с любой важной мыслью, надо переспать (усмехаюсь и тут же покрываюсь мурашками), а может, наоборот, надо претворять его в жизнь, пока я не передумала...

— Двадцать первого хочу открыть карты.

Лина, бедняжка, аж давится воздухом.

— Я ослышалась? Что ты хочешь сделать?!

— А до двадцать первого хочу пропаганду, — продолжаю спокойным голосом, будто мы о погоде говорим, — такую, чтобы в нас не видели врагов народа, но и белых плащей не надо. Хочу, чтобы люди поняли, что мы — такие же, как они. Что у всех нас есть мечты, страхи, семьи, что мы тоже любим, плачем, пьём, курим, трахаемся, умираем и так далее. Короче, хочу, чтобы Цянь перестал быть богом или кем они меня там считают. Цянь — из плоти и крови, как и все мы, как все они. И что мы все равны, стоим, если угодно, на одной Ступени, потому что важны мы все одинаково.

Лина молчит. Надеюсь, записывает.

— Единственное, — продолжаю, — пока не открывай, кто такой Цянь. К концу месяца, мол, сами всё узнаете. Кому нужна помощь, пусть обращаются и оставляют свои послания, скажем...

Задумываюсь лишь на секунду.

— В ячейке Сон Юонга, погибшего за свободу народа Кореи. Только завуалируй это как-нибудь, а то наставят там охраны...

— Куан, ты чокнутая, — сообщает мне Лина счастливым голосом, — завтра чтоб пришла!

Я улыбаюсь, глядя на темнеющий экран. Пора нам с Цянем выходить из тени.

***

К моему удивлению, самое сложное — не ходить курить каждый перерыв, потому что оставаться наедине с ВиЮ у меня нет никакого желания. Я боялась, что будет тяжело делать вид, будто ничего не произошло, но... к его чести, он, видимо, никому ничего не сказал. Или они такие хорошие актёры, что о-о-очень вряд ли.

Я молча поправляю макияж Дуёну, не реагирую на его вопросы и комментарии, зато весело щебечу с Ваныном, который развлекает меня как может. Он расспрашивает о самочувствии, о том, куда я делась с празднования его дня рождения, сообщает о том, что я оставила в ресторане сумку, и что он хотел отдать её ещё вчера. Я слушаю его болтовню, киваю, закрепляя клипсу на губе, и, пока он замолкает, интересуюсь:

— А ты отдашь мне сумку-то? Там важные документы.

— Фахфы фхошш шаой фашифаэ? — отвечает айдол, вертя головой, и приходится схватить его за лицо, чтобы он остановился. Закрепляю клипсу, Ванын дёргается от резкого щелчка. Отхожу, чтобы оценить результат.

— Нормально, — комментирую вслух, — теперь повтори, пожалуйста.

— Я спросил, не сходишь ли ты со мной на свидание, и я там отдам тебе сумку, — невозмутимо сообщает Ванын, демонстрируя профессиональную улыбку обольстителя. К горлу подступает тошнота, отвожу глаза и, разумеется, встречаюсь взглядом с Дуёном.

— Кхм... Ванын-а, — наклоняюсь к артисту, чтобы кроме него меня никто не услышал, — кажется, я уже говорила... у меня есть правила. Я не встречаюсь с коллегами или своими подопечными с площадки. Если о походе куда бы то ни было узнает хотя бы один человек, которому знакомо твоё лицо...

Я многозначительно играю бровями, мол, твоей карьере, может, и не совсем конец, а вот моей — однозначно. И повезёт, если взбешённые фанатки не разорвут меня на сувениры.

Ванын продолжает улыбаться.

— А если мы поедем в место, где нас никто, ну совсем никто не узнает?

— Нет, извини.

— Ван, прекращай, — Дуён материализуется из ниоткуда прямо за моей спиной, и я вся покрываюсь мурашками, — Куан же ясно сказала, что...

— А впрочем, — говорю я быстрее, чем успеваю подумать, весёлым голосом, — разок проветрится не повредит. Но только если ты гарантируешь анонимность, Ванын-а!

Кокетливо подмигиваю ему, не оборачиваюсь на ВиЮ и быстрыми шагами сбегаю в другой конец павильона. Сердце колотится как бешеное. Сначала переспала с одним айдолом, а потом согласилась на свиданку с другим. Ниже падать просто некуда.

Но к концу рабочего дня я и думать забываю про этот разговор. Работы невпроворот. В перерывах убегаю то к Лине, то на улицу курить, то просто прячусь, лишь бы не разговаривать с Дуёном. Он и не преследует меня, просто быть вдали от него мне спокойнее. Лина поёт восторженные дифирамбы (шёпотом, конечно же) моему гениальному (нет) плану и вообще тому факту, что оппозиция выходит на свет. Я не разделяю её восторга: идея настолько же сырая, как тряпка после стирки. Хочется посоветоваться с хёном, но если я сунусь к нему, точно расскажу о последних событиях... И тогда только боги знают, чем наш диалог закончится.

Мы с Линой медленно идём до лифтов, громко обсуждая последние сплетни из мира шоубизнеса. Я очень не хочу ехать домой, и уже почти озвучиваю эту мысль Лине, как впереди появляется фигура Ванына. Он уже ненакрашенный, одетый в какой-то длинный чёрный балахон, на лице — маска, и вообще не сразу понятно, кто это. Нацепит очки, и я его ни за что не узнаю. Глотаю на полувдохе слова, уже мечтая о том, чтобы у айдола появились неотложные планы, и я в них ну никак не вписывалась.

Но чёрта-с два.

— Куан-а! — артист весело машет мне рукой и наверняка улыбается. Лина бросает на меня быстрый взгляд.

— Всё в порядке, — шёпотом говорю ей и лениво поднимаю руку в знак приветствия. Ванын ждёт, пока мы дойдём до лифтов, нажимает на кнопку и кланяется Лине. Представляю их друг другу (снова), Лина улыбается по самые уши, а Ванын только и рад: тут же начинает флиртовать, рассказывать какие-то забавные истории со съёмок, хвастается, что его образом занимаюсь лично я. Кажется, он не помнит, что именно Лина их «вербовала». На первом этаже эти двое выходят уже приятелями, и Лина даже не задаёт никаких вопросов, когда Ванын говорит, что нам с ним в одну сторону.

Я задумчиво смотрю Лине в спину с ощущением, как из головы испаряются любые мысли. Я чувствую себя пустой и совершенно не обращаю внимания, куда ведёт меня Ванын. Мы идём по знакомым, но одновременно чужим улицам Сеула, он что-то мне опять рассказывает, а я иду и киваю, не понимая, чем занята моя голова. Иногда из монолога артиста удаётся выцепить какие-то фразы, но их смысл тонет в одном сплошном потоке бессвязной болтовни:

—...и поэтому мы с ним долго не могли найти общий язык! Вот с Юном, например, мы быстро спелись, во всех смыслах, ха-ха, потому что последние пришли в группу, ну и как-то общее горе, так сказать, объединило. Мне вообще хотелось со всеми подружиться, и для этого я...

Бла-бла-бла, как радио в машине. Белый шум. Если не вслушиваться, то даже голова не болит.

— А тебе нравится с нами работать, Куан-а?

Этот вопрос звучит буквально сразу после того, как перед моим носом распахивается дверь какого-то кафе. Это не ресторан мамы Сечжу, это какая-то маленькая забегаловка, очень уж локальная. Свет потушен, и Ванын ориентируется здесь свободно, перекидывается короткими фразами с немногочисленным персоналом (два человека?) и ведёт меня в какой-то закуток.

— Э, да, наверное, не знаю, — теряюсь я, потому что отвечать на такие вопросы от артистов, если честно, не очень профессионально, — мне нравится моя работа.

На столе, за который Ванын меня сажает, появляется несколько бутылок соджу и тарелки с кимчи. Айдол падает напротив меня, наклоняется ближе и улыбается хитрой лисьей улыбкой:

— Я не это имел в виду. Я спросил, нравится тебе работать именно с нами. С ROA.

—Э, — я осторожно хватаю ближайшую бутылку, — наверное? Что за сложные вопросы в конце рабочего дня, Ванын-а...

Мы быстро выпиваем по бутылке, нам приносят мясо, мы выпиваем ещё. Всё это время Ванын без умолку тараторит, пьёт меньше, чем я, но пьянеет явно быстрее. Этому парню категорически противопоказан алкоголь. Он в какой-то момент, бедный, даже признаётся, что Ванын — не сценический псевдоним, а самое настоящее имя.

Когда я откупориваю уже третью бутылку, артист едва ли на середине второй. Но он уже почти лежит на столе, смотрит на меня сонными глазами и улыбается.

— Знаешь, что, Куан-а? Ты ведь нравишься ВиЮ.

Ядрёну мать.

— Он тебе, правда, ни за что этого не скажет, — продолжает Ванын задумчиво, не замечая, что я подавилась, — он же из строгой семьи, его и айдолом не хотели пускать... Хорошо, старший брат заступился за него. ВиЮ его уважает с детства, а тут он ещё и мечту помог осуществить. Вообще его хён сначала против был, они дрались даже – он такой, строгий, всегда его кулаками воспитывал. Мне всегда казалось, что ВиЮ вообще пошёл в айдолы, чтобы насолить хёну, потому что тот как будто из другого мира. Удивительно вообще, что они родные братья...

К горлу подступает ком. Мне уже начинает казаться, что поводом сходить со мной куда-то был непосредственно этот разговор. Становится противно, будто весь стол покрывается зелёной слизью. Отодвигаюсь. Пить больше нельзя.

— Ванын-а, мне пора домой, уже поздно, — игнорирую его бормотания, — ты можешь отдать мою сумку, пожалуйста?

Артист протягивает мне вещи, я пальцами пересчитываю, всё ли на месте. Достаю из кошелька несколько купюр и кладу на стол.

— За мою часть.

— Не надо, Куан-а! — Ванын резко подрывается, и бьёт ладонями по столу. На нас косится персонал, но никто не говорит ни слова. Это становится не просто неловко, а ужас как стыдно.

— Пожалуйста, мне пора ехать, — уже с нажимом повторяю я, дрожащими пальцами роясь в кармане в поисках телефона. Туёль на быстром вызове. На всякий случай.

— Извини, не хотел тебя пугать, — Ванын тут же тушуется, как провинившийся щенок, — прости, Куан. Я просто подумал... ну, ты несправедлива к нам. К нам, в смысле, айдолам. Мы не живём на всём готовом и не родились с золотой ложкой во рту. Вот взять, к примеру, ВиЮ...

Опять двадцать пять.

—...у него очень строгая семья, а он младший сын. И когда его старший брат пошёл в армию, его прессовали, чтобы он равнялся на него... А потом ДуШик-хён стал членом спецотряда, и...

Ванын замолкает на полуслове и кидает на меня испуганный взгляд.

— То есть, не ДуШик... а как там его... КуШик, или КукДу...

— Ву ДуШик, — холодно подсказываю я.

В глазах артиста появляется такой страх, какой, наверное, был и в моих, когда Туёля объявили в розыск.

— Всё в тебе хорошо, Ванын-а, — уже даже не зло, а максимально спокойно, но, надеюсь, не менее жутко проговариваю я, — всё, кроме Ступени и отношения к ней. Увидимся на работе.

И я иду по ночномуСеулу, волосы назад, за спиной остаётся пьяный Ванын, которого навернякаотвезут домой и положат в кроватку, а наутро приставят к нему визажистов,личного повара и ещё Цянь знает кого. За спиной остаётся позор, от которого яне отмоюсь никогда, — секс с айдолом, с братом человека, который убил Юонга. Заспиной остаётся маленькая, испуганная Куан, которая не решается действоватьоткрыто, потому что это опасно. Но нельзя извлечь пользу из урока, который непричиняет боль. Нельзя исправить несовершенный строй, не пожертвовав чем-то...или кем-то. И если свобода моей страны может стать хотя бы на шаг ближе с моейжертвой — быть посему.