Бабулечка

Несколько недель спустя

Светало. Уже начинали просыпаться петухи и куры, которых бабуля поселила в бывшем пыточном сарае. Легкий утренний ветерок колыхал высокую траву и развешенное на веревках белье. Огромным белым парусом развевались трико Лидера.

Бабулечка стояла на крыльце, кутаясь в пуховый платок. Напротив нее стояло нечто, скрывающее лицо за большим букетом подсолнухов, то и дело смущенно отводило взгляд и томно вздыхало.

— Да что ж ты ходишь-то сюда? — вздохнула бабулечка. — Спит Катюша еще, поди в такую рань приперся.

Орочимару хотел было спросить, кто такая Катюша, но не смог выдавить из себя ни звука.

— Иди отсюдова, утром Катюше скажу, что ты опять под окнами серенады ей пел, — не унималась бабушка, пригрозив санину веником.

— Да не знаю я никакой Катюши! — вдруг гаркнул Орочимару, резко опустив букет. — Не к Катюше я каждую ночь ломлюсь.

Бабулечка задумалась.

Кроме Конан, которую призрак упорно звал Катюшей или Катенькой, девушек в организации не было.

И вдруг бабушку осенило.

— Так, а ну пшел вон, наркоман проклятый! — заверещала она, замахнувшись веником. — Ишь ты, стыд совсем потерял! Нечего мне внуков развращать, маньячина ты эдакая!

Орочимару, ни слова не поняв из этого говора, сделал выпад вперед, перехватив веник, который летел в него.

— Ну почему же я маньячина, — томно протянул он дрожащим голосом. — Я не маньяк, я лишь влюблен в вас самою, что ни на есть, светлою любовью!

Бабушка всплеснула руками.

— Ой, ну скажешь тоже, черт-те что! А ну иди, пока внучат моих не разбудил.

Орочимару оскорбился, потому как его чувства снова не восприняли всерьез.

Сначала Кабуто, слушая речи Орочимару о том, что тот "распутной бабкой, словно бесом, одержим" очень громко хохотал, пока его никто не видит.

Потом торговец, у которого он покупал кур в качестве романтического подарка для своей зазнобы, разразился диким хохотом, узнав о планах влюбленного злого гения.

Ни один заключенный в подвалах лаборатории подопытный тоже не воспринял всерьез Орочимару, который, уже не зная, кому излить душу, изливал ее пленным.

А тут еще и сама любовь всей его грешной жизни пальцем у виска покрутила да веником чуть не прибила.

— И уйду! — крикнул с вызовом Орочимару, насилу вручив бабушке букет. — И до тех пор сюда ходить буду, пока моей не станешь!

Бабушка снова ахнула, прижав к груди подсолнухи.

— Под окнами кричать буду! На коне к тебе ездить буду! Надо будет, плакать буду! — разошелся Орочимару, да так громко, что в офисе кое-где в окнах зажегся свет.

— Да погоди ты, милок! — ласково кликнула его у самых ворот бабушка. — Старая я уже, вот встреть я тебя в рязанском колхозе годе так в шестьдесят втором...

— Не нужна мне жалость твоя, бессердечная вы женщина, — холодно отозвался Орочимару. — Я, может, впервые в жизни такое чувствую. Когда вы вошли в мою лабораторию, в эту обитель порока и смерти, вы стали светом души моей. И свет озарил мою больную душу...

— Ты что ж это, болеешь? — перепугалась бабушка. — Сейчас я тебе горчичники...

- Не вылечить любовь горчичниками! – схватив бабулечку за руки, произнес Орочимару. – В ваших глазах я вижу лишь жалость, добрая женщина. Но не нужна мне жалость, даже ваша жалость.

Орочимару хоть в амурных делах и был профаном, но дураком по жизни никак не был. Изучив психологический портрет бабулечки, сразу же после того, как она выдраила его лабораторию и напекла пирогов на неделю, он поставил ей диагноз широкой души и необъятного сердца, а потому действовал весьма мудро: страсть резко сменил на тактику «давить на жалость».

— Пойду я, — вздохнул Орочимару, драматично повернув голову к восходящему солнцу. — Шестьдесят лет один жил, мамки-папки не было, сирота я. Усыновил я сиротку коноховскую, да и тот сбежал от меня. Доживу свой век бездетным и одиноким, дай Бог, чтоб Кабуто стакан воды подал, когда помирать буду...

— Да куды ж ты пойдешь, родненький! — взвыла бабулечка, стиснув санина в таких богатырских объятиях, что тот не смог вздохнуть. — Оставайся, милок, оставайся. Как же так, такому жениху завидному одному век доживать... Я бабушка немолодая, одинокая, внуки на мне, хозяйство, вон, курочки. Оставайся, родимый, поможешь маленько: когда полочку прибить, когда розетку прикрутить. И внучаткам моим бедненьким дед нужен.

Орочимару притворно всхлипнул и расплылся в широченной улыбке.

— Ой, ну ты уболтал меня, — кокетливо хихикнула бабушка, раскрасневшись. — Ну вы, цыгане, умеете ухаживать...

— Цыгане?

— А кто ж, милок? Волосья такие черные, глазища хитрые, серьга в ухе, а голос такой... а речи такие... Бабушка тебя сразу раскусила, я, поди, два раза «Кармелиту» смотрела.

Снова ни слова не поняв, Орочимару лишь состроил страстную физиономию.

Солнышко уже раскинуло лучи и в организации «Акацуки» зазвенели будильники. Сонные нукенины, вставшие на зарядку и предвкушающие, завтрак, еще не знали, какой подарок уготовила им судьба.

***

* * *

— Вот, внучики, — всхлипнула бабушка. — Дед ваш вернулся.

Конан прижала руки к губам. Какузу протер глаза, подумал, что ему привиделось сие во сне. Хидан православненько перекрестился. Итачи, закатив глаза, лишился чувств, но был картинно пойман у самого пола своим верным напарником. Саске ойкнул и последовал примеру брата, однако ловить его никто не собирался, поэтому Учиха с грохотом плюхнулся на пол. Зетсу пожалел, что он не кактус. Сасори шепнул Дейдаре собирать чемоданы, ибо они покидают организацию.
Лидер-сама, причмокивая ватрушками, отпил чаю и внимательно посмотрел на широко улыбающегося «деда».

— Ну, совет да любовь, — заключил Лидер. — Бабуля, а что там с кашей?

— Несу-несу, лечу-лечу! — засуетилась бабушка, гремя кастрюльками. — Дитятки голодные...

За спиной призрака воцарилась гнетущая тишина.

Нукенины, уставившись на Орочимару заинтересовано-настороженными взглядами.

— Ну... э-э...с возвращением, — ляпнул Дейдара.

Орочимару улыбнулся еще шире.

Это пугало.

***

Тайное собрание организации проходило в погребе, потому как заседать в привычном месте было опасно: рядом терся Орочимару.

— На повестке дня, — грозно произнес Лидер, опустив на ящик керосиновую лампу. — Поведение Учихи Саске.

— А что Учиха Саске?! — возмутился сам Саске.

— И вообще, кто его сюда пустил? — протянул Какузу. — Он не член организации.

— У него слишком мало ненависти для члена организации, — отозвался Итачи.

— Ах ты, урод! Чидори!

— Хуедори! — гаркнул Хидан, залепив младшему Учихе подзатыльник. — Сядь и не рыпайся, хуетряс.

Лидер многозначительно кашлянул.

— Пока все наши шпионы твердят, что ты, Саске, убил Орочимару, тот спокойно разгуливает по лесам и подбивает клинья к нашей бабушке.

— Позор, — фыркнул Итачи. — И это Учиха.

— Я клянусь, он был мертвый, — с вызовом сказал Саске.

— То, что ты треснул его по голове кирпичом и убежал, перепугавшись, еще не значит, что ты его убил, — заметил Сасори.

— Надо было отхуярить нормально, — буркнул Хидан.

— И вообще, сидел бы в деревне, — пробасил Кисаме.

Саске оскорбленно скрестил руки на груди.

Следующие сорок минут Итачи убеждал всех в том, что Саске родился с недостающей хромосомой, и списывал на этот выдуманный недуг все неудачи своего младшего брата. А когда же все начали голосовать за казнь Саске, Лидер вдруг учуял запах ватрушек и резко завершил собрание на той ноте, что «Орочимару все же сильный шиноби, его следует оставить».

Как оказалось, Лидер особо не заморачивался.

***

Месяц спустя

Собрание Пяти Каге как раз было в самом разгаре. Пока главы деревень соболезновали Гааре, который только-только вышел с больничного после стычки с «невиданной силы шиноби в лесу», их заместители ожидали, когда же наконец озвучат проблему, беспокоившую всю общественность.

— Речь идет о новой группировке, что ставит под угрозу мирную обстановку, которую мы с таким трудом поддерживаем, — наконец произнесла Каге Конохи. — По последним данным АНБУ, Саске Учиха присоединился к организации «Акацуки»...

Все ахнули.

— ... а вслед за ним — вся Деревня Звука во главе с Орочимару тоже присоединилась к «Акацуки»...

Кто-то ругнулся, забыв о вежливости на таком важном совещании.

— Но это не самое страшное. Вслед за Деревней Звука, к «Акацуки» присоединилась новоявленная команда преступников «Така»...

Каге начали тревожно перешептываться.

— Но это не самое страшное, — горько сказала Хокаге. — Две недели назад отряд шиноби из Конохи, во главе с Какаши Хатаке, отправился в логово «Акацуки» разведать обстановку. И отряд до сих пор не вернулся. Есть все основания полагать, что шиноби погибли при исполнении.

Кто-то упал в обморок.

— Но и это не самое страшное, — повторила Хокаге. — Неделю назад Наруто Узумаки лично отправился искать отряд Какаши. И не вернулся. Возможно, он также погиб при исполнении.

За тысячу километров от места совещания, Наруто Узумаки и Какаши Хатаке действительно сразил враг. Икота.

— Это потому что всухомятку кушаете, — запричитал призрак пожилой куноичи. — Я говорю, чаем запивай, а ты эту ватрушку грызешь и грызешь....

— НО И ЭТО НЕ САМОЕ СТРАШНОЕ! — перекричав вопли ужаса, проинформировала Хокаге.

Взгляды глав деревень снова устремились на нее.

— Новой преступной группировкой, охватывающей лучшие умы преступного мира, по всей видимости управляет почтенная женщина-самурай, чья ярость не сопоставима с жестокостью каждого из членов этой группировки.

— Это же... — ахнул Гаара, вспомнив разъярённую бабульку с деревянной ложкой.

— Да. Это их новый лидер напал на Казекаге.

Каге зашушукались.

Далее шепот перерос в панику.


Люди за окнами требовали защиты.

Мир был на грани страшной войны.

— Надо сидеть тихо, — наконец сказал Каге Страны Земли. — Может быть, они нас и не тронут.

— Нет. — Из-за стола поднялся Гаара с лицом шиноби-смертника. — Это моя битва. У меня с женщиной-самураем свои счеты. Я найду убежище «Акацуки» и сражусь с каждым, кто мне помешает завершить миссию по спасению мира.

— Но это опасно! Женщина-самурай - опасный противник!

— Вы не пойдете один!

— Побойтесь Бога!

— Я все решил, — сказал Гаара. — Я отправлюсь на рассвете. Обещаю вернуться на заре шестого дня. А если я не вернусь...

Все затаили дыхание.

— То вы подождете еще, - закончил Гаара.

И, сохранив трагичность момента, вышел из зала совещаний.

Утром следующего дня Казекаге отправился в разведку.

Больше его никто не видел.