Драбблы 💌

Автор: Bell Campanis

***

Она знала его сколько себя помнила и всегда воспринимала, как соседского мальчишку-задиру, что жил в стареньком дедушкином доме напротив с одной только матерью, ходил с ней в один детский сад, потом в школу и всю её сознательную жизнь был так или иначе рядом. Он был тощим, смуглым, с огромными блестящими глазёнками, из-за которых дети дразнили его, называя золотой рыбкой, вечно сбитыми коленками, чумазыми исцарапанными ладонями и широкой открытой улыбкой, настолько непосредственной и мальчишеской, что ребёнок этот казался самим воплощением беззаботного детства. А ещё Чон Чонгук был драчуном и хулиганом. У него вечно синяки и царапины были на лице, а разгневанных соседей то и дело можно было увидеть на пороге их дома с очередными жалобами. Мама говорила, что Джису не должна водиться с таким негодником, как этот хамоватый Чонгук, а она совсем не понимала причин, потому что дедушка и бабушка, в отличие от невестки, отчего-то привязались к мальчишке, и его часто можно было увидеть в их гараже, где он помогал старику ковыряться в запчастях старой колымаги, или со старушкой на рынке, нагруженным пакетами. Девочка порой удирала из дома и тайком от мамы из любопытства шпионила за дедом и странным соседским ребёнком, не решаясь подойти к ним ближе. Джису робко наблюдала за ним и всё больше убеждалась в том, какой он противный и глупый. Заливистый смех у него противный, одна единственная ямочка на щеке противная, писклявый голос тоже противный! Дурак, как и все другие ребята, с которыми Ким Джису жила по соседству. Никогда с таким дружить не будет...

***

Им было по четыре годика, они возились в детской песочнице, где пучеглазый вредный мальчуган почему-то вдруг невзлюбил глупую соседскую девчушку за нелепые косички, подвязанные фиолетовыми ленточками, красивыми такими, приятными на ощупь, и за это отобрал у неё игрушки, а она обозвала его дураком, сердито шмыгнув носом, шлёпнула лопаточкой по тёмной макушке и внезапно расплакалась, испугавшись, что могла ударить обидчика слишком сильно. Сбежала, глупая, к маме, оставив удивлённого Чонгука смотреть ей вслед, на её тонкие тёмные косички с расплывчатыми пятнами фиолетового, которые запомнились ему на всю жизнь. Трусишка несколько дней не появлялась на улице, а ведь мальчик только из-за неё к той песочнице и ходил, и когда она всё же объявилась, он собрался с духом, весь красный, как рак, подошёл к ней на трясущихся тощих ногах и, смущённо пихнув ей в ладошки в качестве извинения стащенные из маминых запасов конфетки, слинял и больше с ней не говорил.

Им уже по двенадцать лет, учёба в средней школе в самом разгаре, а долговязый, нескладный подросток всё так же, как и раньше, тягает надоедливую отличницу за волосы, обзывает зубрилкой, плюётся ей в спину влажными комочками бумаги прямо на уроке, стараясь привлечь внимание прилежной ботанички, и страшно злится, когда она игнорирует его детские выходки, выворачивая его наизнанку одним своим высокомерным арктически-ледяным взглядом, открыто кричащим ему, какой он придурок. Раньше Чонгук пугал раздражающую соседку тем, что грозился однажды украсть её и жениться, а теперь во всеуслышание заявляет, что такую страшилу и зануду никто замуж не возьмёт. А у самого парнишки щёки страшно горят и дыхание прерывается, когда он смотрит в её удивительные глаза и понимает, что абсолютно точно украдёт дурочку и непременно женится на ней. И пускай она отколошматит его хоть сотней лопаточек, пускай треснет по физиономии своим тяжеленным учебником по истории, пускай закидает его заумными фразочками и формулами из пресловутой алгебры, уморив Чона скукой и занудством, — всё равно украдёт!

Почти конец старшей школы, через год выпуск, а Чон Чонгук продолжает валять дурака, порой доводя бедняжку до истерики. Теперь Ким Джису его раздражает. Абсолютно всем. Своей всегда идеально выглаженной и буквально хрустящей от крахмала скучной формой, своими собранными в хвост длиннющими волосами, настолько чёрными, что Чонгуку кажется, будто их в мазуте вымазали, своими дурацкими конспектами к абсолютно каждому уроку, даже самому бессмысленному и не требующему к себе особого внимания, своим невозможным равнодушием и пугающим спокойствием, сопровождающим хлёсткие, очень обидные, а иногда и грязные гадости, которыми бросался парнишка в безрезультатном стремлении обратить на себя внимание девчонки. Ещё много чего бесило юношу в глупой соседке, но перечислять всё это было бы слишком долго и муторно. Самое главное было то, что Ким страшно выводила его из себя. Просто так, без весомой причины. Потому что слишком собранная, слишком холодная, слишком чопорная, слишком... красивая. Уже тогда заучка сводила его с ума. Она самым наглым образом забралась к нему в голову и не желала выходить! И ладно бы только в голову — не так кошмарно... Ким Джису давно обосновалась там, за грудиной, чуть левее от середины, где много лет пекло, жгло, и выворачивало до хруста и первой крови. И это было самое страшное, потому что нельзя отделаться, вытравить, вырвать её оттуда. Он пробовал — ни черта не получилось. Чонгук спятил из-за этой грёбаной ботанички, откровенно приставал к ней, пытался залезть ей под юбку, зажимая в укромных уголках, каждый вечер, прячась за занавесками, подглядывал за девушкой из окна своей комнаты, когда она делала домашнюю работу, когда играла со своим облезлым, старым, толстым котом, когда переодевалась перед сном, невольно заставляя своего тайного шпиона стыдливо краснеть из-за неё и из-за проклятой тесноты в штанах.

Дура! Страшила! Плоская доска! Ну что в тебе такого особенного, а? Что?! Блять, как же раздражаешь... Бесишь...

Юноша чувствовал себя последним придурком и моральным уродом, проделывая всё это каждый чёртов день, но за спиной Джису бил морду любому мудаку, посмевшему косо посмотреть в сторону его заучки или же сказать про неё гадость даже за глаза.

День рождения зубрилки. Тот день въелся им обоим в память и до сих пор казался самым ярким и незабываемым событием в их жизни. Ей исполнялось семнадцать и, конечно же, она не захотела праздновать. Просто не с кем было. Ким осталась дома, с родителями, дедушкой и бабушкой, только лишь по их инициативе согласившись отметить праздник хотя бы тортом. Её любимым, бисквитным, шоколадным. Джису обожала сладости, в особенности шоколад. Чонгук узнал это, когда однажды зашёл в кондитерскую купить маме пирожные, чтобы отнести их ей на работу, и случайно застал там дурёху за покупкой шоколадных конфет, — и хрен знает, почему он тогда так крепко это запомнил и вспоминал каждый раз, когда на глаза ему попадалось лакомство. В тот день, на семнадцатилетие бесячей соседки, юноша заставил Джису выйти из дома, закидав знакомое с детства старое окошко, многократно окрашенное кремовым, камнями и предварительно убедившись, что строгий дед девчонки не заметит хулигана и не спустит на него своего злющего, старого пса. Удивительно, как зануда не проигнорировала его, не обозвала чокнутым за то, что парень чуть было не разбил ей стекло, и (поистине чудо!) соизволила выйти из дома. Мальчишка в тот момент об этом совсем не думал. У него горело лицо, потели ладони, разрывалось сердце от волнения и предвкушения грядущей встречи. Совсем как тринадцать лет назад, когда он каждый день ходил к той чёртовой песочнице, чтобы увидеть, наконец, плаксу, не понимая, зачем ему это вообще нужно.

Она так смотрела на него тогда... Господи, он готов был провалиться сквозь землю, готов был сбежать и в то же время имел мужество смело встретить взгляд Ким, с титаническими усилиями нагнав на себя невозмутимый вид.

Жутко краснея, чувствуя себя как никогда глупо, Чонгук неловко всучил ей подарок, на который копил три месяца, и по-настоящему, по-взрослому поцеловал оробевшую глупую заучку.

Чонгук ненавидел сладкое, но в тот миг губы раздражающей дурочки, сохранившие на себе приторный привкус шоколада, казались юноше слаще и горячее всех десертов на свете. Всё своё детство, всю юность Чонгук до беспамятства любил соседскую девчонку: любил её растрёпанные косички и пухлые детские щёки; любил её крики, совсем не обидные обзывания, их непрекращающиеся перебранки и ссоры; любил её взволнованное, жаркое дыхание на своём подбородке и напуганный, разъярённый взгляд, когда мальчишке удавалось поймать источник своего безумия и прижать его к стене; любил её невероятно светлую улыбку, которую она дарила лишь своей семье и всё тому же глупому коту, а Чонгук ревновал и каждую ночь грезил о том, как эта самая улыбка адресована только ему. Он любил её всю, долго, нежно, самозабвенно, и отчаянно старался передать всё это сумасшествие и девушке через поцелуй в надежде, что она поймёт. Потому что так легче... и не страшно. Невыносимо смотреть в глаза зубрилки и глупо распинаться в том, на что всех слов-то и не хватит. Чонгуку проще было целовать её и захлебываться нежностью девичьих губ, оказавшихся во сто крат мягче и теплее, чем он думал. Он стольких девчонок перецеловал, но ещё ни разу у него так не слабели ноги, не обрывалось дыхание, клочками вырываясь из трепыхающейся груди и будто горячим воском оседая на сомкнутых устах Ким. Юноша и мечтать не смел о взаимности с её стороны. Ему было достаточно даже этого смазанного касания, чтобы после не спать всю ночь и вспоминать, вспоминать, вспоминать... А Ким Джису в очередной раз сумела сбить его с толку и огорошить так, как никому ещё не удавалось: она ответила.

Она, черт возьми, ответила. Ему. Грубияну, хаму и самому невообразимому придурку на свете.

Сжимая дрожащими пальцами подарок, сгорая от смущения и жмурясь от щекотки в животе, девушка совсем нескладно поцеловала Чона в ответ, смутно осознавая, что впервые целуется с тем самым противным и глупым мальчишкой, чья улыбка только со временем стала казаться ей самой искренней и доброй. Любимой. Только ради неё она готова была простить ему все грубости, колкости и гадости. Просто потому, что это Чон Чонгук. Тот самый, который отбирал игрушки, дразнился, плевался склизкими бумажками, обзывал дурочкой и зубрилкой, с плутовской ухмылкой рассекал рядом с ней на велосипеде, нарочно проезжаясь по лужам и обрызгивая её мутной водой. Тот самый соседский мальчишка с разбитым об асфальт подбородком, который вывалил ей на ладони горсть сладостей и под нос пробурчал себе что-то о том, что ему нравятся её волосы. И фиолетовые ленточки. Тот самый аутсайдер и трудный подросток, который ввязался в драку с одноклассниками, потому что те обозвали его нагулянным выродком, а Джису случайно наткнулась на него, избитого, заляпанного кровью, растерзанного, на заднем пустующем дворе школы. Появилась в тот момент, когда последний из обидчиков, потирая ушибленную до налитого синяка скулу, яростно пнул Чонгука в бок и сбежал. Он шипел проклятья, кричал, чтобы она проваливала, утирая рукавом толстовки разбитый нос, и стыдливо прятал от неё помятое кулаками лицо, плюя на её уговоры подняться с земли. Ким ещё никогда не видела его таким озлобленным, униженным и разбитым. Ей тогда просто нужно было уйти, но она, дурёха, осталась: боялась его озверевших глаз и окровавленного из-за разбитых губ оскала, но через силу кое-как привела лицо юноши в сносный вид, смыв алые разводы водой из бутылки и чистым платком. Целый час провозилась, потому что сердце в пятки уходило из-за того, как он на неё таращился. То ли прибить хотел, то ли сожрать. А потом он ушёл, строго-настрого запретив рассказывать кому-либо о том, что видела.

Столько воды утекло после, столько до тошноты однообразных дней прошло, и сейчас они стоят и целуются, не веря в правдивость реальности, считая всё сном или бредом. Просто потому что этого не может быть. Этого не должно быть! Не должно быть так приятно из-за  горячих губ на её губах, не должно быть так жарко из-за его рук на её пунцовых щеках, не должно быть настолько хорошо рядом с ним, деля скудные клочки кислорода на двоих. Джису воображала, что целоваться до ужаса противно и негигиенично. Ну кому может понравится, когда кто-то слюнявит тебя да ещё пихает язык в рот по самые гланды? Ну а где же теперь её брезгливые кривлянья? Почему её не передёргивает от отвращения? Какого чёрта она льнёт к парню, едва не оседая на траву из-за подгибающихся ног, и трясётся, как в лихорадке, всякий раз, когда он играючи кусается и с каждым пройденным мгновением напирает сильнее.

Джису отчего-то так страшно. Сердце то к горлу подскакивает, то в самые пятки бросается и тает. Подобно восковому живому комочку кровавыми каплями стекает по ребрам от прерывающегося чужого дыхания на щеке и сумасшедшей дроби в юношеской груди, раздающейся в унисон с её.

Господи, как близко... Как невыносимо чувственно и нежно... Как желанно...

Наверное, доверчивые мотыльки чувствуют себя так же, когда ошалело и бездумно бросаются к открытому, завлекающему приветливым светом огню, не подозревая, как страшно и болезненно умрут в золотых всполохах алчных раскаленных языков.

Джису была тем самым мотыльком, а соседский мальчишка — её личным миниатюрным солнцем. Она всегда непроизвольно тянулась к нему, бродила в обманчивых доводах разума, старающегося заткнуть жалобно завывающее сердце, против воли глотала выдуманную самой же ложь, давясь и задыхаясь её горькой сущностью, и всё равно неумолимо, каждый чёртов день подбиралась к его удивительно яркому и не запятнанному перипетиями насмехающейся судьбы свету, греющему её раскуроченную душу в моменты тяжёлого одиночества.

Чонгук был жадный, ненасытный. Джису впоследствии столько раз убеждалась в этом. Он просил её всю себе, не говоря при этом ни слова, умудряясь лишь действиями показывать, чего ему хочется. И что самое удивительное — Ким в силах была дать ему столько, сколько нужно, иной раз даже сверх меры. Казалось, что большего выудить из неё невозможно, но каждый раз она доказывала обратное, вскрывая все кладези своей отчаянно влюблённой и зависимой от него души, являющейся целой плотиной необъятных чувств к придурковатому однокласснику, шепчущему, как одержимый, ей в губы в периодических перерывах, что любит.

Юноша слишком быстро перешел от робкой нежности к неудержимой страсти, дремавшей в нём по соседству с той трепетной детской любовью, которую он пронёс сквозь года и не растерял ни капельки. Это непостоянство, эта переменчивость в его поведении, непредсказуемость, резкая вспыльчивость и мгновенно вылезающее наружу хладнокровие всегда поражали окружающих и её. Лишь по этой причине юношу считали чокнутым и психически неустойчивым, а для неё он был удивительным. Чон Чонгук с детства выделялся из безликой толпы своей искренностью, непосредственностью и простотой, и именно поэтому многие его недолюбливали и сторонились. Для "нормальных" людей местный хулиган был невоспитанным, брошенным отцом грубияном и вредителем, рубящим грубую правду-матку в лицо, не стесняясь, а для Джису надоедливый сосед был тем, кто видел, чувствовал и понимал гораздо больше остальных. Он осознанно игнорировал презрительные взгляды знакомых, делая вид, что совсем ничего не понимает, пропускал их ехидные смешки в свой адрес, встречал грубость понимающей доброй улыбкой и смеялся переливисто и чисто назло им всем. Джису восхищалась Чоном и без колебаний готова была пожертвовать всем "нормальным" миром ради одного ненормального мальчишки.

Мама говорила, что с такими, как Чонгук, дружить не стоит. Он беспризорник, жуткий интроверт, балагур, драчун и чудак, с пятнадцати лет не выпускающий из рук камеру, наушники и ментоловую сигарету. А Ким и не хотела дружить — она хотела его любить. И в тот вечер ей было плевать на проходящих мимо их дворика удивлённых соседей, плевать на возмущённый и сбитый с толку взгляд матери, наблюдающей за дочерью из окна крохотной кухоньки, плевать на то, что Чонгука просто могли прогнать с их порога взашей — это бессмысленно, девчонка убежала бы с ним, если бы он позвал. А он и позвал. На свидание, на следующий же день. Весь встрёпанный, красный, ошеломлённый, он категорически отказывался уходить без согласия. Говорил, что всю ночь простоит под окном, будет каждый вечер приходить к ней до тех пор, пока зубрилка не сдастся. И ведь сдержал обещание. Три недели мальчишка преследовал Джису, ходил по пятам в школе, провожал против воли до дома, после девяти исправно появлялся на своём посту, под окном девушки, и ждал потепления, уверенный в том, что оно близко. Потому что неприступная Ким Джису упрямо гнала его от себя, но не снимая носила на запястье подарок юноши, поджигая его неумирающую надежду. И однажды, тёплой весенней ночью, пропитанной тонким запахом бурно цветущей вишни, девушка тайком вылезла из дома через своё окно, спустившись по густо разросшемуся дикому плющу, ради упрямого соседского барана, который тогда дремал под старой яблоней бок о бок с лохматой дворнягой семейства Ким с разрешения самого деда. Чонгуку казалось, что он видит сон, ведь не могла же Джису по своей воле спуститься к нему посреди ночи! И гладила она его по щеке тоже во сне — мальчишка был уверен в этом.

Смотрел подернутыми сладкой дрёмой глазами на улыбающееся лицо милой соседской девчонки и ластился к её теплой ладони. А она смеялась, краснея, и звала его по имени, прося проснуться.

Они тогда сбежали. Удрали со двора, оставив ворчавшую во сне собаку и тихо шумящую молодой листвой яблоню. Целая ночь была в их распоряжении, и они провели её на песчаном сиротливом берегу ласково рокочущего моря — единственного места, куда неизменно и отчаянно тянулась меланхоличная и одинокая душа юноши.

Джису запомнились пенистые ледяные волны, жадно обнимающие искрящую влажными песчинками сушу, непостижимо далёкое черничное небо, забрызганное тучей печально перемигивающихся звёзд, солёный ветер, шаловливой бесплотной рукой перебирающий её волосы, и мягкие поцелуи с привкусом горького ментола.

Таких ночей было много и после, в течение четырёх лет, но самая первая навсегда осталась для неё незабываемой и нежной, наполненной робким, неловким смущением первой влюблённости.

Джису полюбила тот пустынный, одичавший пусанский пляж, на котором невозможно было увидеть ни одной живой души даже летом. Кроме них двоих о заброшенном, грустном местечке никто не вспоминал, поэтому дикий, уединённый берег и вечно шепчущее море стали убежищем и целым миром, выкинутым за борт остальным человечеством. Сюда не доносились возгласы вездесущих туристов и голоса местных жителей и резвящихся в воде детей. Лишь печальные, надрывные крики чаек оглашали тихую местность, сливаясь с всплесками зеленоватых волн, да испещренная рытвинами луна, каждый месяц выплывающая на небосклон, серебрила низкие, выбеленные солью скалы и песчаную сушу.

Там было хорошо, спокойно и необычайно тоскливо. Вглядываясь вечерами в пылающий горизонт и закатывающееся солнце, окропляющее кремовые облака в красный, вслушиваясь в многоголосый шум бескрайнего моря, сердце отчего-то томительно щемило в груди и всё напрасно порывалось понять неведомый язык лепечущей что-то скорбной природы.

Девушка разобрать не могла, как ни старалась, а Чонгук, казалось, всё понимал. Его задумчивые, пасмурные взгляды выжидающе и как-то обречённо блуждали по распростёршейся перед ним дали, а неумолкающая синяя пучина всё нашёптывала ему и ласково задевала чувствительную душу, мягкую и ранимую, но слишком огорчённую... разочарованную.

И всё же они любили старый пляж. Неисчислимое количество воспоминаний связывало их с этим крохотным, скорбным местом, которое забирало их печаль, но отдавало свою, исцеляющую и светлую.

                 
***

Очередные грёбаные гудки как назло ввинчиваются ему в ухо, продираются под кожу и неистово пляшут чечётку на его несчастных нервах, вынуждая швырнуть бесполезный телефон на кровать, едва не расхерачив его об стену, и яростно пнуть ногой ни в чём не повинный письменный стол, жалобно заскрипевший от насильственных действий хозяина, который метался по захламлённой комнате, как псих в смирительной рубашке, и разминал кулаки, не зная, на чём ещё сорвать злость.

Его трясло... Нет, это слишком мягко сказано: его, блять, разрывало на части от бессилия, усталости и неуёмного, разбухающего, как сраные почки на деревьях, гнева из-за одной истерички, которая нагло забила на него и уже неделю не отвечает на непрекращающие звонки. Свалила из города с родителями, не удосужившись с ним поговорить по-человечески или хотя бы предупредить, а он свою дурную голову хочет об стену разбить, потому что эта невыносимая ботаничка обиделась на него и послала ко всем чертям неделю назад, швырнув ему вдогонку тяжеленную энциклопедию по какой-то муторной херне, связанной с анатомией, за то, что он назвал её чокнутой. Это хлесткое слово угодило прямо в яблочко... Так же, как и толстая книга в жёстком переплёте, прилетевшая Чонгуку прямо в макушку. У него искры из глаз посыпались вместе с бурным водопадом неприличной брани, а у девчонки, наверное, потом ночью слёзы градом текли, разъедая солью высохшие губы и пропитывая обильно подушку, ставшую свидетельницей бесчисленного количества истерик. Причиной которых всегда был он, Чон Чонгук. С самого детства и до нынешних дней. Парень прекрасно знает об этом, и ему пиздец как херово жить с пониманием того, что он, эгоистичный и самовлюблённый мудак, доводит девочку до самой крайней точки кипения. Но, чёрт побери, ведь и она же не святоша! Эта чертовка охуительным образом умудряется за считанные секунды вывести его из себя, довести до такого бешенства, что кулаки хочется в кровавое месиво счесать о ближайшую загаженную стену. А чего стоит один её острый, ядовитый язык? Парню к херам откусить его хочется каждый раз, когда Ким огрызается и плюётся ядом. Один раз всё же попытался сделать это, чтобы приструнить, и в итоге зацеловал до онемения грёбаные губы грёбаной зануды.

Дура! Чёртова дура Ким Джису! Конченая невротичка, желающая пришибить собственного парня ёбаной энциклопедией по анатомии! Их отношения — адская пороховая бочка, взрывающая к чертям всё живое, но распаляющая пламя их сумасшедшей страсти до исполинского пожара. А любовь у них совсем другая. Она остужает, успокаивает, залечивает, когда страшные бури едва не отрывают их друг от друга. И это настолько больно, что хочется до треска и эмалевой крошки на кончике языка стиснуть зубы и ещё сильнее расковырять обломанными ногтями оставшуюся часть окровавленного тела, там, где их чуть было не оторвали друг от друга с ошмётками плоти. Такое было всего лишь раз, а ему до сих пор тошно вспоминать и страшно оставаться без неё. С долбящей затылок стальным шилом мыслью о том, что она может снова уйти и не вернуться. Чонгук знает, что девчонка ни за что в жизни так с ним не поступит, но заебавшее своим нытьём и воем сердце всё равно покоя не даёт и скребется, просясь к ней, в родные руки.

Спустя пять минут непрекращающегося нервного наяривания кругов по комнате Чонгук тормозит у постели, загнанно дыша сквозь стиснутые челюсти, кидается к пострадавшему ранее столу и, смахнув с него лишнее барахло, укладывает на поверхность пятую точку, поджимая одну ногу к груди. У парня пальцы занемели от того, как сильно он сжимал кулаки, и в висках немного покалывало от напряжения и злости. А ещё страшно хотелось курить, ибо сейчас без капли вредного, но расслабляющего никотина он разъебёт к чертям собачьим собственную комнату, что не есть хорошо, потому что мать потом вполне справедливо разъебёт уже его глупую голову об останки их дома. И уши надерёт, а она это умеет.

Рука юноши инстинктивно ныряет в карман спортивных брюк и, нащупав полупустую пачку сигарет, дергано тащит её наружу. Грёбаная привычка за несколько лет срослась с ним, стала одним целым, и теперь лёгкие уже никак не могут без сизого ядовитого смога, что ленивой, дымчатой змеёй сворачивается кольцами в его голове и притупляет хаотично мельтешащие мысли.

— Ну ёб твою мать, давай же... — рычит и разъярённо пыхтит Чонгук сквозь зажатую в зубах сигарету и безрезультатно пытается выудить из зажигалки огонёк, пока та, будто издеваясь, только щёлкает и скрипит, посылая своим стрёкотом неуравновешенного юношу к херам.

Он снова заводится, сатанеет, самыми грязными словами поносит несчастную зажигалку, едва не откусывая фильтр, и хочет уже и бесполезную вещь швырнуть в распахнутое окно, но в самый последний момент крохотный язычок пламени вздёргивает острую горячую головку и поджигает изрядно помятую сигарету. Чон крепко и глубоко затягивается, жадно поглощая неосязаемую мятную горечь, оседающую на языке и в горле прохладным, лёгким пощипыванием, и, разморённый и умиротворённый, приваливается плечом к стене возле окна, выпуская белесые клубы в иссиня-черный купол ночного неба. Одна затяжка, а его уже в нирвану уносит, потому что его истерзанные нервы на невидимый кулак больше никто не наматывает. Чонгук всё ещё зол, но не настолько, чтобы продолжать крушить мебель и привлекать внимание соседей своими воплями. Он откровенно заебался раненой псиной метаться по своей клетке. У него раскалывается голова, слипаются веки и в горле першит — кажется, голос совсем посадил. Хочется завалиться спать, потому что на работе его загрузили, как старую подыхающую клячу целой телегой хвороста, но о каком таком сне может идти речь, когда перед глазами выжженным на веках силуэтом горит внезапно пропавшая девушка, от которой неделю ни слуху ни духу. Забила на него, да? Послала в увлекательное путешествие туда, куда обычно Чонгук засылал докапывающихся до него долбаёбов? А вот хрен тебе, Ким Джису! Ему, откровенно говоря, посрать на совершенно тупые причины их ссоры. Да он вообще вспомнить не может, из-за чего они повздорили! Хотя юноша подозревает, что в его провале памяти немаловажную роль сыграла тюкнувшая по голове энциклопедия, от которой до сих пор шишак под шевелюрой красуется, но это сейчас совершенно неважно. И девчонка, скорее всего, тоже уже забила и не помнит подробностей. Джису незлопамятна и всегда удивительно быстро отходит. Чон на свою драгоценную, невъебически дорогую камеру даже поспорить готов, ибо знает, что правда на его стороне. И при таком раскладе дел сам собой напрашивается вполне резонный вопрос — какого хуя, господа? Почему парнишку до сих пор нагло игнорируют?
Почему он, блять, сейчас не с любимой девушкой обжимается, а со сраной сигаретой лижется, по-щенячьи преданными глазищами таращась на давно потухшие окна дома напротив?

Вспоминает? Каждый ёбаный день. Хочет хоть глазком увидеть? Да сейчас собственную душу за такую возможность продать готов! Скучает? Да! Да, мать вашу!

В гробу Чонгук видал все недостатки девчонки, ведь его собственные ужасают даже незнакомых людей. И на истерики брюнетки он забить готов... Да что там скупиться — ещё в школе на хуй их послал, ведь ругаться с разъяренной и оттого милой заклятой соседкой лучшее времяпрепровождение, если не считать непредвиденные осадки в виде летящих в его голову книг. Чонгук зависим от неё даже сильнее, чем от никотина, сжирающего лёгкие, ибо сердце ему ещё раньше выгрызли. Тупая стерва под слащавым именем "Любовь" припёрлась, вырвала ему что-то из груди неаккуратно и съебалась, оставив в замен маленькое, занудствующее, крикливое существо с невероятно добрыми глазами, которое трахает парню мозг даже чаще, чем он свою девушку. И Чонгук в какой-то степени мазохист, наверное, но такая жизнь, проведённая рядом с неиссякаемым источником проблем, ему по душе. Ну потому что, блять, это Ким Джису! Это его девочка, которую он больше жизни любит. Она просто невыносимая и раздражительная, но до надрывного воя в пылающей груди нежная, преданная, трепетная и любящая. Чонгук понятия не имеет, какой пиздец ждет его завтра или даже через час, но он всё так же, как и годы назад, хочет её украсть. Насовсем. Чтобы только его. Ибо Чон Чонгук жадный до чёртиков и не хочет делить её даже с семьёй. Он бы без всякого разрешения забрал брюнетку, увёз туда, куда ей хочется, каждый день ругался бы с ней, а потом мирился, ведь это самое приятное. Их яростный, чувственный секс с острыми нотками ещё не ушедшей обиды, перемешанной со сладкой истомой облегчения от примирения, был наркотиком для двух отбитых на всю голову сумасшедших. Брать её на первой попавшейся горизонтальной поверхности, чувствовать её горячее тело под собой, ловить бесстыдно красными губами стоны и задушенные вздохи, отбирать у неё поцелуи и доводить до исступления — кайф для них обоих.

Воспоминания, связанные с черноволосой строптивой девчонкой, приятны. Они тёплые, родные, почти как из самого глубокого детства, когда мамины нежные руки были целым миром и ничего ему, сопливому пацану, больше не нужно было, умиротворяющие и пахнут, кажется, карамелью и всё тем же шоколадом из старенькой кондитерской, который Ким до одури любила. Трескала в таком количестве, что парень только диву давался и никак понять не мог, как у неё щёки ещё прыщами не засыпало. Зато поцелуи её всегда были сладкими, даже чересчур, и вкус приторного лакомства смешивался на их губах с горько-мятным привкусом ментоловых сигарет. Хер знает, что из этого выходило, но ей нравилось. Настолько, что один раз Джису осмелилась вырвать сигарету прямо изо рта Чона и смачно прикурить. Парню потом пришлось откачивать любопытную дурочку, потому что она с непривычки слишком много дыма глотнула.

Чонгук не привык ностальгировать, и ему даже смешно стало от того, как пиздецки пафосно он выглядит со стороны, дымя, как пароход, в распахнутое настежь окно. Ёбаная меланхоличная душонка была не согласна, а смешки издевательские всё равно хрипло рвались из глотки, рассеиваясь в душной летней ночи, наполненной оглушительным стрекотом сверчков, писком комаров и отдаленным шумом урчащего, как старый, жирный кот, моря.

Хорошо. Одиноко. Тихо. Все, как он любит. И всё же чего-то не хватает. Что-то это "совершенство" ломает, искажает, портит. Будто кто-то пульнул плоским камнем и угодил в самый центр спокойного, как зеркальная гладь, озера, взволновав прозрачное, застывшее стекло, изуродовав его всплесками и ширящимися кругами.

Её не хватает под боком. Такой маленькой по сравнению с ним, притихшей из-за оглушительно-тихих голосов пусанской ночи, проведённой на их тайном уединенном берегу, где прогретый за день песок ласково охватывает бархатными объятиями её стопы и солоноватый свежий бриз с моря лижет покрытую испариной тонкую шею. А глаза у неё блестят, глядя на затерявшуюся вдали, слившуюся с чернильной синью бескрайних вод линию горизонта, с детским непосредственным восторгом ожидая появления первых алых брызг лениво выкатывающегося солнца.

Чонгук и не замечает, как тлеющая сигарета жжёт ему пальцы, потому что образы перед внутренним взором слишком живые и яркие. Он рассеянно тушит бычок в пепельнице, проводит языком по шершавым, обгрызанным губам и едва не откусывает его нахер, замечая оживление у соседского дома напротив. Парень спрыгивает со стола, бросается к окну, высовываясь из него по пояс, так, что ещё немного вперёд, и вывалиться можно, приземлившись башкой на шебуршащие кусты сирени. Чон остервенело вглядывается в затормозившую у дворика машину такси, шумно сопит и скалится, как умалишённый, когда появляется знакомая чёрная макушка. Лица не видно из-за тени козырька от нахлобученной чёрной бейсболки, и Чонгук с сожалением бросает попытки разглядеть что-то выше острого подбородка. Он отчаянно вытягивает шею, осматривает девчонку с ног до головы, недовольно подмечая, что она похудела. Его футболка, которую брюнетка ещё полгода назад стащила из его комнаты, висит на ней мешком и бледные, голые по локоть руки кажутся ещё тоньше чем раньше. Возможно, Чонгук накручивает себя и ему это только кажется, но всё равно как-то паршиво и обидно за неё становится. Если она это из-за него так, то он самый конченый говнюк в мире.

Чонгук не помнит, в какой именно момент он отпрянул от подоконника и кинулся прочь из комнаты, громко топая босыми стопами по полу. Едва успел нацепить кроссовки и бросился к выходу, по пути чуть было не свалив с ног мать.

— Рехнулся, засранец?! — рявкнула Чон, едва удержав покупки в руках, и озадаченно поглядела на сына, у которого улыбочка дебильная на все лицо сияла, как и глянцевые чёрные глазища в обрамлении тёмных кругов, появившихся от недосыпа. — Обкурился, что ли?
— С дороги, женщина! — впопыхах выдохнул юноша и, чмокнув мать в щёку, проскочил мимо неё на улицу.

До дома Джису рукой подать, но Чонгук бежал так, будто ему стометровку зарядили, а приз в лице девушки ждал его на финише. В окне её комнаты горел свет, входная дверь была заперта, и парень, в экстренной ситуации не придумав ничего более оригинального, схватил с земли камушек и швырнул его в стекло, да так сильно, что чуть было не выбил к чертям. Старая псина, вздрогнув с испугу, вздёрнула свою лохматую огромную голову и, выскочив из будки, залилась зычным, хриплым лаем, подскакивая на месте и до скрипа натягивая привязанную к ошейнику цепь.

— Завались, грёбаная кобелина! — рявкнул Чон, косо поглядывая в сторону надрывающейся собаки, которая, узнав знакомый голос, притихла, навострила обрезанные уши и, поводив сопливым носом по воздуху в поисках запаха незванного гостя, плюхнулась на задницу, повиливая обрубком хвоста и удивлённо таращась умными глазищами на всклокоченного знакомого. — Глупая, старая скотина, уже своих не узнаёшь...

Пёс, пристыженный укоризненным тоном парня, потупился и жалобно заскулил, смягчая суровый взгляд возбуждённого юноши. Он успокоился немного, перевёл дыхание и, поглядывая на многострадальное окно, подошел ближе к собаке. Та вмиг оживилась, ткнулась мордой в бедро юноши в знак примирения и принялась ластиться к нему, как щенок, повизгивая и громко посапывая.

— Ну и какого, мать его, хера это долбанное окно всё ещё закрыто? — пробухтел мальчишка, зло и нетерпеливо пялясь туда, где то и дело мелькал силуэт девчонки, которая и ухом не повела, услышав страшный грохот, и явно не собиралась открывать.Чонгук упрямо поджал губы и начал краснеть памятнами от волнения и раздражения, стараясь не сорваться и не запустить в их дом что-нибудь потяжелее. — Она меня всё ещё игнорит, прикинь? Твоя хозяйка настоящая стерва!

Псина, естественно, ничего ему не ответила, только язык слюнявый вывалила и кайфовала от почёсываний за ухом. А Чонгук уже оглядывал местность в поисках нового ядра для метания и, когда нашел, отлип от разочарованной собаки и поспешил подобрать снаряд.

— Всё равно ты вылезешь из своей норки, — гаденько ухмыльнувшись, прошипел юноша и, замахнувшись, хотел изо всех сил приложиться камушком о стекло, но в тот же миг створки окна резко распахнулись, и наружу высунулось пылающее гневом лицо брюнетки.
— Только попробуй! — рявкнула так разъярённо, что у Чонгука рука дрогнула, а улыбка довольная на всю физиономию расплылась, когда его глаза уцепились за девичий взор. — Я тебе что потяжелее в голову кину!
— Напугала! — фыркнул Чон и, отшвырнув камушек, встал прямо под окнами брюнетки. — После своей энциклопедии ты меня больше ничем не удивишь.

Джису вспыхнула, сурово нахмурилась и отчего-то порозовела. Парень так глядел на неё, что ей даже не по себе становилось. В его глазах плескалась тонна щенячьей радости и немного детской, мальчишеской обиды. И это было каплей дёгтя в бочке мёда. Будто она насовсем бросила его, предала. Юноша был счастлив до одури снова видеть её, но девушка всё равно чувствовала отвратно-горький привкус его многодневного волнения и страха. И как-то совестно было, что ли. Неприятно даже, потому что тоска по взбалмошному мальчишке грызла и мучила сильнее, чем она думала.

— Выходи, поговорить нужно.

Парень небрежно кивнул в сторону входной двери, старательно пряча добродушие за привычной шкуркой суровости и серьёзности. У него уже руки чесались — так хотелось её обнять, но эта чертовка была ещё упрямее, чем он, поэтому такой радости раньше времени ему бы не доставила.

— Пошёл к черту, — огрызнулась девушка, возмущенная приказным тоном обнаглевшего молодого человека, и посмотрела на него так вызывающе, что Чонгука страшно подмывало желание залезть к ней прямо через окно и незамедлительно исполнить обряд примирения. Процесс всегда усмирял её и делал шёлковой и покладистой.

— Ким Джису! — жёстче и настойчивее протянул Чон, стискивая челюсти и в упор пялясь на девчонку в надежде припугнуть, а брюнетка даже бровью не дернула, раздражая своим невыносимо скептическим взглядом. — Блять, не провоцируй меня! Выходи сама, иначе я снесу вашу ёбаную дверь с петель к хуям!
— Заткнись и не смей материться под моими окнами, животное! — не уступая парню в запале, жёстко отдёрнула Ким, скрещивая руки на груди. — Проваливай!
— Хер тебе! — снова съязвил, осклабился и едва подавил дурацкую привычку вздернуть средний палец. Это у него машинально выходило, стоило кому-нибудь расшатать и без того хлипкую нервную систему. — Всю ночь тут буду стоять!

Джису цокнула и возвела глаза к небу с таким видом, будто была самим воплощением заёбанного жизнью страдальца. Чонгуку даже жалко её стало, но порыв этот длился ровно до того момента, когда девчонка вновь смерила его уничижительным взглядом. И у него пиздец как под ложечкой засосало от её холодного и в то же время какого-то ласкового взгляда. Тогда-то он понял, что она спустится. Повыпендривается, попляшет на его нервах, раззадорит и спустится, чтобы покорно принять брызжущий с чудовищным напором фонтан его сумасшедших чувств.

— Да плевать, — с насмешкой бросила ему девчонка, ухватившись за створки, намереваясь захлопнуть их наглухо, — хоть состарься под этим деревом!

И Чонгук даже вякнуть ничего не успел — окошко его стервозной "принцессы" с грохотом закрылось, жалобным дребезжанием стёкол пища ему: "Съёбывай отсюда, козлина!" А он что? А юноша никогда покладистостью не отличался, поэтому, раздражённо выпустив воздух сквозь стиснутые зубы, он подошел к обвитой толстым плющём стене и, уцепившись за лозы, начал карабкаться вверх, без остановки извергая из себя маты и проклятья.

— Долбаная стена! Долбаные вонючие стебли! Долбаная Ким Джису! Ну держись, мелкотня, поймаю — всю дурь вытрахаю! Три дня у меня как кавалерист топать будешь...

Так Чонгук приговаривал, подгоняя себя и попеременно оглядываясь на землю, оставшуюся под ним. Парень исцарапал себе ладони, надышался сладковатой вонью этой ползучей хуйни, истер язык в бесконечном потоке нецензурной брани и в конце своего тяжкого пути, когда пальцы уцепились за небольшой выступ под окном, а ноги приняли надёжную позицию, он удовлетворённо ухмыльнулся и постучал костяшками по стеклу. По ту сторону сразу зашебуршали, завозились, и вновь показалось девичьей лицо, только такое напуганное и удивленное, словно к ней сам Питер Пен-переросток прилетел и вместо волшебной пыльцы феи предлагал волшебный порошочек кокса. Чонгука аж смех пробрал, и он хихикал по-дурацки, уложив подбородок на сложенные перед собой руки.

— Сдурел?! — обескураженно выдохнула брюнетка, округлившимися глазищами таращась на юношу. У неё руки так и чесались схватить его за шиворот и втащить в комнату, да его больно счастливое лицо останавливало. — Куда ты полез, идиотина!
— К тебе, блять! Непонятно, что ли?

Джису нараспашку отворила створки и страшными глазами осмотрела парня, убеждаясь в том, что придурок этот не грохнется и не переломает себе кости. Лицо у неё покрылось красными пятнами злости, уши заалели, а взгляд так и полыхал и обещал непременно настучать по глупой белобрысой голове как только хозяин соизволит спуститься на твёрдую землю.

— Мозги себе все прокурил, чокнутый! — змейкой зашипела девчонка, сминая в кулаках чёрную футболку. — Слезай немедленно!
— Только если ты за мной полезешь.

Ух, Ким Джису не на шутку разозлилась. У Чонгука даже волоски на затылке и руках дыбом встали, да только не от страха. Он ведёт себя, как еблан конченый, повиснув тут на её стене, словно озверевшая обезьяна, но это его вызывающее поведение того стоит. Юноша не слезет отсюда без брюнетки, даже если её дедок, бывший военный и бывалый снайпер, зарядит ему по заднице солью из своего древнего ружья.

— Нет, — сказала, как отрезала, и на дверь оглянулась, боясь, видимо, что родители либо услышат их, либо увидят висящие возле окна первого этажа длинные ноги, — никуда я с тобой не пойду!
— Ну, на нет и суда нет, — Чонгук пожал плечами, насколько позволяло ему его охренительно "удобное" положение болтающегося, как кусок говядины на крюке, тела, и подтянулся на руках, намереваясь влезть в комнату. — Отойди в сторону.

Джису фыркнула, забавно сморщив нос, и встала перед юношей, уперев руки в бока. Ну прям разъяренная мамка, которая сейчас огреет сына-долбаёба по дурной голове. Надо всё же запретить Ким общаться с его матерью, иначе эта женщина научит отвешивать девчонку крепкие, отрезвляющие подзатыльники. Её фирменные и настолько болючие, что вся дурь в тот же миг вместе с искрами из глаз сыпалась.

— Ещё чего? — тянет зануда и смотрит на него именно тем наглым, издевательским взглядом, которым парня всю жизнь изводила. Засранка, нарываешься же... — По-хорошему прошу тебя — уходи.

Чонгук щурится, ворочает языком во рту, натягивая кончиком щёки изнутри, и хмыкает так многообещающе и загадочно, что Джису аж вздрагивает и мурашками по загривку и всей линии позвоночника щетинится, будто кто-то ей за шиворот снега напихал.

— Ого, а ты и по-плохому умеешь просить? — хрипит неестественно осипшим голосом юноша, склоняя голову в сторону, как обычно это делает, когда старается смутить. И взгляд тогда у него бывает таким проницательным, насмешливым и острым, что создаётся впечатление, будто он знает твои самые грязные и сокровенные тайны. Жутковато, но, чёрт возьми, слишком возбуждающе. Так и подмывает всё этому белобрысому говнюку выдать, прогнуться под него, уступить. Чонгук мастерски умеет давить морально, не прилагая особых усилий, и оттого ни один нормальный человек дольше десяти минут его не вытерпит. Он самый настоящий псих и чтец людских душ. — Как ты меня накажешь за непослушание? Розгами стегать будешь? Отшлёпаешь? Не разрешишь быть сверху?

Последнее было сказано так тихо, что Джису невольно склонилась к нему и едва не схлопотала поцелуй в подбородок. Вовремя отдёрнула голову и зарядила щелбаном по лбу юноши, да так сильно, что тот едва не отклонился назад и не сорвался с крепких переплетений плюща. Ким охнула и с побледневшим лицом кинулась спасать горе-любовника, ухватившись за ворот мужского худи и потянув его на себя.

— Озабоченный! — пролепетала девчонка и прижала голову Чонгука к груди, одной рукой вцепившись ему в плечи. У брюнетки голос дрожал и прерывался от пережитого страха, пальцы мелко тряслись и сердце колотилось в часто вздымающейся груди. Перепугалась, дурочка, поносила парня всеми известными ей ругательствами, но больше не отпускала, цепляясь за него худыми ручонками. — Чего ты орёшь, у меня родители дома...
— Ну заебись! — фыркает Чон и отрывает голову от груди девушки, чтобы посмотреть ей в лицо. А она не отпускает, всё держит, стискивая ему теперь щёки, зажимая пальцами серебряные кольца в ушах. — Неужели твои предки до сих пор думают, что мы за ручку ходим, в щечку чмокаемся и шоколад на День святого Валентина друг другу дарим? А они знают, что мы лишились девственности до свадьбы?

Скалится, блондинистая скотина, и откровенно провоцирует уже ощутимее толкнуть его и отправить в свободный полёт. Чонгук даже слова специально растягивает и тон голос постепенно повышает, заставляя девчонку нервничать и озираться по сторонам. Джису далеко не за себя боится, — никто ничего запретить ей не может, потому что она не позволит, — Ким за него, дурака, переживает. Если только строгий дед увидит придурковатого соседа, он не постесняется сбросить его со второго этажа, а затем заставит бежать кросс по их району, подгоняя меткими выстрелами в пятую точку. Чонгук старику нравился, с этим не поспоришь, но воспитан он был строго, а потом вымуштрован ещё и в армии, потому к внучке "местных кобелей" не подпускал. И упаси Боже услышать дедуле всё то, что парнишка тут щебечет брюнетке...

— Заткнись! — скулит девчонка и даже рот юноше заткнуть пытается ладонью, а он уворачивается, мазнув губами по розовым пальцам, и, ещё немного подтянувшись, оказывается на одном уровне с личиком Джису.
— Блять, какая ты сексуальная, когда злишься и орёшь на меня... — бормочет ей в губы, трётся носом о горячую щёку и снова едва не срывается с подоконника, когда Джису кладёт ладонь ему на лицо и грубо отводит в сторону.
— Так, все! Слезай сейчас же, я спущусь!

Победа! И к чему ещё выпендриваться нужно было? Или у девчонок ритуал такой: сначала заёбывать истериками и отказами, а потом внезапно оттаивать? И на кой чёрт такие сложности? Хер поймёшь...

— Точно? — недоверчиво тянет юноша, стараясь уловить в словах и мимике Джису подвох. Она врать никогда не умела и даже не пыталась, но сейчас, будучи взбудораженной, могла и продинамить.

— Да, да... — суетливо бормочет и по старой, ещё школьной, привычке лохматит светлые волосы Чонгука.
— Только попробуй меня наебать, — юноша вновь цепляется за стебли плюща и, не прерывая зрительного контакта, начинает обратный спуск. — Я притащу свою гитару, и ты до утра будешь слушать, как мы с псиной воем на луну.

Джису не особо прислушивается к глупостям, которые бормочет Чон. Она переваливается через подоконник, напряженно следя за его руками и ногами, и, когда парень вдруг тормозит и вздергивает голову вверх, едва не срывается на ругань.

— Ну что ещё? — цедит сквозь зубы, почти рычит, а Чонгуку кажется, будто котёнок фыркает.

Юноша не успел далеко отползти от окна, поэтому вытянул шею и без труда приблизил своё лицо к лицу брюнетки. Её тёмные глаза молнии метали и почти кричали ему, что он невыносимый идиот. Чонгук и не отрицает — он действительно идиот, раз в таком невыгодном положении умудрился додуматься до полнейшего абсурда.

— Поцелуй меня.

Такая банальная просьба, а у девчонки глаза размером с блюдце становятся. У неё на лице удивление и замешательство, и Ким даже не в силах заметить приблизившегося к ней ещё немного юношу.

— Чего? А ты не обнаглел?
— Ни капельки, — Чонгук отрицательно качает головой и оставляет поцелуй в уголке её рта, дразня, подманивая брюнетку. А ей кипящая кровь в голову как кувалдой бьёт, красит скулы в нежный пунцовый, приливает к губам и пульсирует там под тонкой, щербинистой кожей, требуя ещё одной ласки. — Целуй, я соскучился по тебе.
— Неужели? — Джису склоняется над ним, обнимает ладонями горячие щёки и чмокает мужской подбородок. — Бедная золотая рыбка...
— Язык откушу...

Хрен ты что откусишь, придурок. Только зацелуешь, обласкаешь её губы до красноты и онемения. Отыграешься за неделю одиночества, а потом утащишь её куда-нибудь назло всем и не вернёшь. Крепче привяжешь к себе, чтобы плоть к плоти, сделаешь её зависимой, потому что сам давно без дозы жить не можешь.

И он снова жадно берёт свой наркотик, втягивая девичьи губы, вскрывает его, разжимая челюсти, пробует, пропихивая язык ей в рот, и вздрагивает, когда её вкус, запах, тепло впрыскиваются ему в вену, мешаются с кровью и галопом несутся к сердцу, заставляя орган набухать, учащать ритм, сжиматься до покалывания под рёбрами и подпрыгивать к самому горлу. И это эйфория в её первозданном виде, это наслаждение, несравнимое ни с чем другим.

Чон вгрызается в девичьи губы неистово и несдержанно, отчаянно вкушая их неописуемую сладость, ловя такой кайф, испытывая такой восторг, какие не получал даже от попробованного когда-то по глупости косяка марихуаны. Потому что губы Джису на вкус всё такие же "шоколадные", как и много лет назад, шершавые из-за детской привычки сдирать с них кожицу и тёплые. И запах у девчонки в буквальном смысле опьяняющий. Она не пользуется парфюмом из-за аллергии, и потому аромат, исходящий от брюнетки, не перебитый ничем чужим, кажется Чонгуку самым родным и приятным, навевающим воспоминания. Ким Джису пахнет жарким июльским летом, когда солнце печёт макушку и ласкает омытую теплом карамельную кожу, пахнет сорванными в крохотном саду на заднем дворике скромными ромашками, ягодным пирогом бабули и морским свежим бризом, пропитавшим атласную гриву смоляных прядей. У Чонгука странные сравнения, но именно так он её и чувствует.

— Скажи мне... — шепчет юноша, отрываясь от рта девушки и прихватывая зубами её горячую нижнюю губу. — Скажи, что любишь меня.

Джису такой дурочкой себя чувствует из-за вставшего в горле комка и отчего-то припекающих горечью глаз, но нежность к этому мальчишке сильнее всего, что она испытывала когда-либо. Её пробирает от его слов до самой души, трогает сердце так сильно, будто его сжал кто-то в кулаке. Девушка несдержанно целует Чонгука сама, гладит языком его нёбо и щёки изнутри и в очередной раз осознаёт, как она обречена, зависима, влюблена... Ей иной раз кажется, что так любить невозможно. Это одержимость, не иначе, но в этом безумстве они утонули вместе. Джису пошла за Чоном на дно и с ним же она взлетела до небес, став для глупых окружающих такой же чокнутой, влюблённой дурочкой.

— Конечно, люблю, — на выдохе, в унисон с тяжёлым толчком её сердца, которое неизменно отбивает признание с двенадцати лет. — Я так тебя люблю.

Парень молчит в ответ и лишь выдыхает удовлетворённо, вновь утягивая брюнетку в поцелуй. Он ничего не произносит, никак не реагирует, но его действия всегда были красноречивее слов.

Чонгук редко говорит, что любит. Очень редко. Ему сложно облекать свои мысли и чувства в полноценные предложения. Скудным словам ни за что не передать всего того, что он ощущает, что его печалит, волнует, радует. Он ограничен в этом плане да и не хочет, если по-честному. Когда юноша зол, то он срывается и кричит только наедине с самим собой, не желая показываться в озверевшем состоянии родным; когда он грустен, то подавляет всё токсичное дерьмо внутри себя, выкуривая пачку сигарет либо на уединенном пляже, либо на крыше собственного дома; а когда мальчишка счастлив, то знают об этом все, даже незнакомцы. Джису видела его в любом состоянии и знает, как с ним порой сложно. Признаться, иной раз ей было страшно находиться рядом с Чоном и всё же... Всё же она не уходила. Потому что пугающая всепоглощающая грусть и острое одиночество в его вечно печальных глазах никак не отпускало. Чонгук действительно любил её отчаянно и нежно, да сказать ничего не мог и потому боялся того дня, когда терпению Ким придёт конец.

А Джису никогда не нужны были его слова и объяснения. Ей хватало того, как сильно и жадно Чонгук обнимал её и умиротворенно сопел на ухо, шёпотом, робко и нерешительно, прося её сказать, что любит. И девушка говорила, чувствуя, что делает это за них двоих. Будто озвучивает то, что отбивает ей чуткое сердце юноши, шумно барабаня под её щекой.

Вот сейчас он целует её, иногда водит влажными губами по девичьему подбородку и щекам, а девчонке слышится его голос в голове, его ласковый шёпот и слова, не особо важные для неё, потому что и без них всё понимает, но настолько сокровенные и трепетные, что вслух их не произнести. Этот юноша, как бродячий пёс, лишённый дара речи, но имеющий возможность отражать всю свою невероятную душу в одних только глазах.

У них времени в обрез, Чонгук это понимает, поэтому с трудом разрывает их слитые воедино губы, облизывается, хочет что-то сказать, да не успевает.

— Джису! — старческий зычный голос так громко гаркнул за дверью, что Джису от испуга едва не вывалилась из окна, а Чонгук, шёпотом плюнув матерным словом, умудрился-таки удержаться на дрогнувших руках и предотвратить падение и жёсткое приземление на пятую точку.

Тяжёлые, шаркающие шаги приближались к комнате брюнетки, и Ким казалось, будто она на миг превратилась в преступницу, ждавшую с замиранием сердца своего палача. Но дедушка был хуже палача: он бывший снайпер и ветеран, который до сих пор не растерял навыки и почему-то точил зуб на соседского пацана, осмелившегося бегать за его внучкой, как кобель с высунутым языком.

— Ой, дедушка, не заходи! — пискнула девушка, лихорадочно соображая и таращась округлившимися глазищами то на дверь, то на притихшего Чонгука, который уши навострил и не смел даже дышать. — Тебе нельзя!
— Да не собирался я, — звук шагов стих, но звонкий голос старика казался ещё более угрожающим в возникшей тишине. — Просто хотел сказать, что твой пришибленный тут где-то шастает. Пусть только попадётся мне на глаза, поганец! Он если сюда припрется, то сразу меня зови, поняла?
— Да! — в её голосе столько неестественного воодушевления, что Чонгука так и подмывает отпустить какую-нибудь колкость, но он вовремя прикусывает язык, понимая, что тогда непременно схлопочет и от старика, и от своей девушки.

Дедуля ещё с пять секунд потоптался у двери, поворчал, покряхтел и, понося увёртливого, хитрого пацана на чём свет стоит, удалился, намереваясь занять оборонительную позицию у входной двери.

— Он что, знает? — непроизвольно шепчет Чонгук, намекая на их минувшую ссору, и испытующе таращится на смущённую брюнетку.

Та краснеет стыдливо и виновато отводит глаза, поджимая порозовевшие губы.

— Ага...
— Пиздец! — и это ещё мягко сказано, ибо наказание от её деда юноше грозит страшное. — Так, через окно полезешь. Я тебя поймаю.
— Хорошо.

Не теряя времени, Чонгук ловко и аккуратно спускается вниз, отчаянно стараясь не шуметь и даже не дышать лишний раз. Старый снайпер сидит буквально за поворотом, и если только он что-то лишнее услышит, то всё — пиши пропало. Парень бесшумно спрыгивает на землю, топчется пару секунд на траве и крадётся к углу дома, намереваясь проверить обстановку. Дедок, как и ожидалось, сидит в плетёном кресле на веранде и глаз с дома напротив не сводит.

— Ну, что там? — Чонгуку кажется, что шёпот девчонки на всю округу слышно, поэтому он шикает на неё, призывая замолчать, и, вернувшись под её окно, манит к себе, разрешая спуститься.

Джису запрыгивает на широкий подоконник, спускает ноги и, развернувшись, вылезает из комнаты, в точности повторяя действия парня. Чон внимательно следит за ней и готовится в любую секунду броситься ей на подмогу. Псина позади них склоняет косматую голову на бок, пялится непонимающе и скулит, порываясь к хозяевам, желая потереться рядом с ними, а Чонгук фыркает на собаку, прикладывает указательный палец к губам, прося заткнуться, и отдёргивает строгим взглядом через плечо, удерживая животное от громкого, печального воя.

Джису уже почти спустилась, поэтому юноша отвлёкся от несчастного пса и вытянул руки, кладя их на гладкие женские бёдра и потягивая за них на себя. Девчонка отпустила поредевшие стебли, доверчиво привалилась к парню и упала прямо к нему в объятия. Он медлить больше не стал: бросил прощальный взгляд на скулящую старую собаку, переплёл девичьи пальцы со своими и потянул за собой.

— Всё, пошли отсюда.

                   
***

Июньская ночь выдалась уж слишком душной и влажной. Она была пропитана запахами соленого моря, скошенной травы, прогретого за день асфальта и пышно распустившихся садовых цветов. На улицах было до того пустынно и безмолвно, что чудилось, будто все дома кругом давно пустуют, потому тихое шуршание мелких камней и пыли под подошвами поношенных кед казалось громким и назойливым.

Чонгук уверенно шагал в направлении пристани, утягивая девушку за собой, и за двадцать минут ни слова не сказал. Только крепко сжимал её ладонь, будто боялся, что убежит, и иногда оборачивался, окидывая её короткими, непонятными взглядами. Джису уже и не удивлялась его скрытности. Привыкла ему доверять и не задавать лишних вопросов — юноша своевременно всегда все разъяснял. Ким лишь покорно брела за Чоном, рассеянно глядя на широкую спину и стараясь не отставать.

ровный асфальт сменился рассыпчатой, песчаной поверхностью пустынного пляжа. Море привычно рокотало и лениво накатывало на берег, вспенивая гребни синих волн. Вдали исполинским великаном чернел маяк и словно подмигивал одним единственным глазом, озаряя вспыхивающим лучом света буйки и редкие катера береговой охраны. Возле моря было заметно прохладнее и ветренее, потому Джису довольно поморщилась, когда щёки окропило мелкими каплями влаги, а волосы резво подхватил свежий бриз.

— Чего ты лыбишься? — со снисходительной ухмылкой полюбопытствовал парень, прижимая девушку к своему боку. Их шаг заметно замедлился, и они неспешно побрели к тайному убежищу, ступая там, где вездесущие пенистые "лапы" не могли дотянуться до их ног.
— Над тобой, дураком, смеюсь, — подтрунивает девчонка, хватаясь за свисающую с её плеча ладонь юноши. — Представляю, как дедуля тебе взбучку устраивает.
— Трепло ты, Ким, — Чонгук отмахивается небрежно от насмешливых слов брюнетки и упорно глядит перед собой, высматривая в темноте расположившееся меж низких скал секретное логово.

Джису поднимает голову и открыто пялится на юношу, вынуждая посмотреть в ответ. Его неестественно высветленную буйную копну цвета розового золота задорно треплет солёный морской ветер, сгоняя непослушную челку на глаза, что смотрят так пронзительно, будто в чём-то изобличить хотят, и девчонка поспешно отводит взор, укладывая голову на мужское плечо. От Чонгуковой толстовки пахнет кондиционером для одежды, дымом от сигарет и ещё чем-то безымянным, родным, присущим только ему одному. Ким чувствительна к всевозможным запахам, и его аромат сносит ей крышу всякий раз, когда тот дразнит её обоняние неброскими нотками.

Песок, прогретый на солнце, до сих пор не утратил тепло, поэтому Джису, как самый настоящий ребёнок, скинула старые конверсы и, вырвавшись из объятий, прошлёпала остаток пути босыми стопами. Она нарочно зарывалась пальцами поглубже в песчинки, оставляла миниатюрные следы за собой, иногда проходилась по набегающим на берег волнам, подавляя восторженные визги, и то и дело оглядывалась на Чонгука, который глаз с неё не сводил и послушно плёлся позади. Чёлка ему покоя не давала, из-за чего парню приходилось каждые десять секунд загребать пятерней волосы и трясти головой, чтобы открыть себе обзор. В такие моменты серьги в его ушах ловили отблески далёкого маяка и расположившихся по периметру редких фонарей, а брюнетке почему-то страшно хотелось потягать Чона за массивные кольца в растянутых мочках. Он это дело совсем не любил, всегда ворчал и этим только разжигал желание девушки.

— Шевелись давай! — крикнула Джису, когда раньше парня добралась до места назначения, и незамедлительно нырнула в узкую щель между массивными камнями.

Она протопала ещё немного и плюхнулась на мягкий песок, кладя обувь рядом и усаживаясь в позе лотоса. Чонгук вскоре догнал брюнетку. Он совсем не спешил, тянул время, делал всё слишком размеренно и лениво. Даже на землю опускался с каким-то старческим кряхтением. Девушка не смотрела на него: взгляд был прикован к ярко освещённому луной ночному небу. Светило сияло настолько ясно, что даже редкие звёзды рядом меркли, неосторожно размазанные по синему куполу облака мистически серебрились, а само море жадно хватало бледные, скупые лучи и блестело при малейшем колыхании.

Рядом тихо щёлкнула зажигалка, и белый смог взвился быстро тающим облачком вверх, оставив после себя характерный запах. У Чонгука был приготовлен для неё разговор — Джису сразу это поняла. Недаром он молчал всю дорогу, задумчиво глядел себе под ноги, низко опустив голову и ссутулив плечи, даже на брюнетку иногда как-то странно и выжидающе таращился, а сейчас вот дымил с таким сосредоточенным видом, будто заново составлял таблицу химических элементов. И догадки девчонки, конечно же, оправдались: юноша заговорил сразу же после того, как затушил сигарету.

— Давай уедем?

Слишком прямолинейно, неожиданно, резко. Таким заявлением можно ошарашить, напугать, оттолкнуть, смутить, в конце концов... Но только не её. Единственная реакция брюнетки на его предложение — это улыбка и шумный, глубокий вздох.

— Куда? — в голосе абсолютное спокойствие и даже выражение лица не поменялось, но глаза у неё на один краткий миг взбудораженно и заинтересованно вспыхнули и сразу же потухли, вновь превратившись в два глянцевых, чёрных озера.
— Куда хочешь, — Чонгук сел к брюнетке лицом и, сцепив ладони в замок, выжидающе уставился на неё. — Мы отправимся в путешествие. Ты же с семи лет грезила сбежать отсюда.
— А учёба?

Парень не сдержался и насмешливо фыркнул. Ну да, конечно, Ким Джису переживает из-за возможных пропусков в новом учебном году! Она хоть и невыносимая зануда и ботаничка, однако никогда не тряслась над учёбой. Ей всё слишком легко давалось, преподаватели её любили и девушка без особого труда могла наверстать всю пропущенную программу, ибо в силу природного любопытства и жажды знаний имела привычку забегать вперёд и обгонять сверстников. Такая она, эта всезнайка. За себя Чонгук не переживал совсем. В университете не осталось ни одного учителя, которого бы он не выводил из себя одним своим видом, поэтому хуже уже точно не будет. И конечно же его не попрут с курса взашей, потому что каждые полгода экзамены чудеснейшим образом оказывались сданы на весьма сносные оценки. Не придерёшься ни к чему, как бы ни хотелось. И это тоже одна из многочисленных причин, по которым люди его не выносили.

— До нового семестра целых два месяца, мы вернёмся.

Джису согласно кивнула и ухмыльнулась. Хорошо, довод убедительный.

— А что я скажу родителям?

А вот это запрещённый приём. Старики брюнетки не особо-то соседского мальчишку и жаловали. Для её матери он был хамом и вредителем, для отца — совратителем, бездельником и бесперспективным юношей, для деда, напротив, — неплохим, трудолюбивым и душевным парнем, который в детстве каждые выходные, ранним утром, тащился с ним на рыбалку.
А бабуля... Ох, эту старушку Чонгук обожал! Она была чем-то похожа на его мать: такая же строгая, непреклонная, понимающая и заботливая. Парень помнил тот период своей жизни, когда у мамы были проблемы с работой, а он ничем помочь не мог, потому что ему всего лишь шесть лет было. Они ограничивали себя и экономили, как могли, и в те дни Чонгук больше всего на свете ненавидел себя и отца. Себя — за то, что беспомощен и слишком мал, отца — за то, что он трусливая мразь, предавшая мать и ещё не родившегося сына. У мальчишки сердце кровью обливалось каждый раз, когда он видел, как самый дорогой и любимый человек приходит домой измученный и усталый, улыбается через силу и говорит, что всё хорошо. А по ночам он загонял противные слёзы обратно в стонущее сердце и клялся маме, что больше никогда не позволит ей столько трудиться. И в те не самые радужные дни старушка Ким стала единственной, кто не плюнул на них и не отвернулся. Она по собственной инициативе присматривала за шестилетним, проблемным пацаном, когда его мать разрывалась между треклятой работой и сыном; выгораживала перед сварливыми соседями, хотя потом сама обязательно учила уму-разуму, крепко приложившись полотенцем по костлявой, пятой точке мальчишки; каждый вечер отправляла к ним в гости внучку вместе с какой-нибудь выпечкой, потому что сам Чонгук отказывался брать у них еды, считая подобное попрошайничеством. Эта пожилая женщина заботилась о нём столько же, сколько и родная мать, поэтому её он любил и особенно сильно дорожил той детской привязанностью, которая обычно бывает присуща внукам.

— Скажи, — Чонгук сглатывает, тянет руку и проводит кончиками пальцев по похолодевшей от ночного воздуха девичьей щеке, — что я всё-таки выполнил своё обещание. Я тебя украл.

— У нас совсем нет денег, — уже серьёзно заявляет Джису, пожимая плечом и накрывая расположившуюся на её коленке мужскую ладонь своей. — У меня есть кое-какие сбережения, но...

— У нас есть средства. Я откладывал непонятно на что с пятнадцати лет, так что нам хватит ещё и на съемную квартиру, когда мы вернёмся.

Она едва заметно вздрагивает после слов парня и поднимает на него настолько округлившиеся глаза, что уже сама становится похожа на пучеглазую рыбку. Чонгуку как-то не по себе от её взгляда становится. Что такого удивительного он сказал, чтобы вызвать такую реакцию? Это же нормально, когда люди съезжаются! Так чего она пялится так, будто он замуж её позвал. Хотя и тогда бы Джису меньше удивилась, ведь он с самой песочницы грозится ей женитьбой.

— Что?

— Что слышала, — бурчит юноша и с ужасом осознаёт, что покраснел. Он, Чон Чонгук, и покраснел, мать вашу! Где такое видано! — Я не попугай, чтобы талдычить одно и то же несколько раз. Хочу, чтобы мы жили вместе. Нам уже перевалило за двадцать, а мы всё ещё ночью бегаем тайком на свиданки и непонятно где встречаемся. Я чувствую себя ущербным... — Чон прокашлялся и повернул лицо к морю, чтобы свежий воздух остудил горячие щёки и прогнал остатки неловкости, ибо под насмешливым, задорным взглядом девчонки он чувствовал себя последним придурком. — Поэтому осенью мы съёбываем отсюда, ясно? Наверное, я получу от твоего деда холостыми патронами по заднице, но похуй! Так же?

— Да, — Джису закивала, ещё шире улыбнулась, а парнишке под землю провалиться захотелось. Таким стушевавшимся и неуверенным он не чувствовал себя даже во время их первого секса.

— Ты хочешь домой? — Чонгук ляпнул первое, что в голову пришло, чтобы перевести от себя стрелки, и его сразу же осенило. Странно как-то всю ночь торчать у моря, когда ты выманил девушку из дома, обхитрил старого вояку и фактически уломал на побег. Для полноты картины нужно ещё немного побезумствовать и с пользой потратить отведённое время. Чону абсолютно точно влетит завтра, но оно того стоит.

— Совсем нет, — Джису без слов, по одному плутовскому взгляду карих глаз напротив понимает, что сегодня они будут сумасбродствовать, и вскакивает на ноги, не забыв подхватить и кеды.

"Да, Ким Джису действительно умница," — подмечает про себя парнишка и поднимается следом, попутно запуская руку в карман.

— Тогда пошли кататься, — он вытаскивает связку ключей из кармана и с заговорщической ухмылкой вертит их на пальце. — Я спиздил ключи от мотоцикла у хёна. Давай, пока он не заметил и не оторвал мне уши.

Джису смеётся, выдёргивает связку и на всех парах несётся прочь, подтрунивая над ломанувшимся следом юношей, угрожая непременно сдать преступника другу, и тогда уже два человека захотят превратить его тушку в решето.

А Чонгук, как на привязи, следует за отчаянно убегающей от него соседской девочкой, видит мелькающую в чёрных волосах лиловую ленточку, и почему-то думает, что нити, с рождения связывающие предназначенных друг для друга людей, вовсе не красные.

У них они фиолетовые.