Сверхновая

Всю следующую неделю я просидел дома. На самом деле температура спала уже к среде, но я всё равно решил остаться на больничном. Голос престарелого егеря с пятидесятилетним стажем курильщика, безусловно, добавлял моему образу загадочности и харизмы, но вот сопли до колен были гораздо менее притягательной деталью. За эти дни безделья и бесконечного самокопания я получил кучу сообщений от одноклассников (в основном, конечно, от Димки и Серёги), которые справлялись о моём здоровье и желали скорейшего выздоровления. А я, как и положено влюблённому дураку, ждал одного конкретного сообщения от одного конкретного человека. Не дождался. Я вздохнул, отбросил в сторону телефон и закрыл глаза. Моя проблема в том, что я неромантичен. Неромантичен от слова «совсем». Ну то есть вообще. Ни капельки. Ничуточки. Я никогда не понимал, как можно говорить комплименты типа: «Ты для меня — всё, ты — моя жизнь, ты — мой парус в безбрежном синем океане, который по глубине сравнится только с твоими прекрасными аквамариновыми глазами». Более того, я даже не понимал, какую офигительную дурь надо выкурить, чтобы сказать такое. А ещё при всей моей нежной и горячей любви к литературе я сам, как ни странно, никогда не мог написать ни сносных стихов, ни трогательных драматических рассказов, ни хороших очерков о природе, вообще ничего подобного. Моим коньком всегда были эссе и статьи, причём, желательно, публицистические — собственно, поэтому я и собирался идти в журналистику. Но сейчас мне была нужна отнюдь не статья. Мысленно застонав, я во весь рост вытянулся на полу гостиной и уставился в потолок, размышляя, что бы такого написать Арсению Сергеевичу, чтобы реабилитироваться в его глазах. Решение писать ему пришло как-то само собой. Из наших с ним диалогов ничего путного не выходило, учитывая, что обычно я начинал тупить, как умственно отсталый тюлень. При воспоминании о нашем последнем разговоре мне до сих пор хотелось биться головой о стол. Что я, в принципе, и делал. Я бы, конечно, с удовольствием использовал другие способы привлечения внимания, но я ничего особенного не умел и ничем не выделялся. Если бы в детстве родители объяснили мне, зачем можно ходить в разные кружки и учиться петь, рисовать или играть на музыкальных инструментах, то я бы хоть попытался. Впрочем, потом я на минуту представил, как пою серенаду, стоя под окнами Арсения Сергеевича, и мне стало смешно. Ход моих мыслей прервали звуки фортепиано. В моём временном жилище была весьма странная акустика: из гостиной было слышно буквально всё, что делали соседи; я уже научился на слух определять, какой из шкафов они открывали, по какой части ковра ходили, что двигали, откуда падала пыль и т.д. А вот находясь в других комнатах, можно было проворонить начало атомной войны, потому что шумоизоляция была идеальная. На той неделе я понял, что каждый день в обед соседская девочка занималась музыкой. И сейчас я с интересом прислушался в надежде почерпнуть вдохновения или хотя бы настроиться на романтический лад. Из-за стены послышались негромкие, вкрадчиво-медленные и безошибочно узнаваемые аккорды Лунной сонаты. Как по заказу, ёпта. Помнится, Бунин назвал её «сомнамбулически прекрасной», а Куприн — «исключительным и единственным по глубине произведением». Или это он писал про какую-то другую сонату?.. Я просто лежал на полу и наслаждался мелодией, как вдруг исполнительница слегка сбилась, повторила этот же фрагмент ещё раз, потом ещё раз, ещё и ещё, затем пять раз подряд с чувством треснула ни в чём не повинный инструмент кулаком, хлопнула крышкой и звучно крикнула «с-сука!». Вот тебе и романтический настрой. Я тяжко вздохнул, поднялся с пола и прошёл в свою комнату. Следующие полчаса я провёл, медитативно глядя в стену напротив моего стола. Ладно, приступим, стихи сами себя не напишут, да и кроме меня Арсению Сергеевичу в любви никто не признается. По крайней мере, я на это надеялся. Я взял ручку, листок бумаги, отчаянным движением взъерошил волосы и написал: Бродил по парку я один, Потом пришёл ещё кретин. Ну, про кретина, допустим, в точку, только на любовную лирику это мало похоже. Я погрыз ручку и попробовал ещё раз: Как всё-таки прекрасна Погода в октябре. Гуляем мы с Арсением И тонем в синеве. Мнда. Скорее, в голубизне.* А ведь я вообще-то про синеву вечера писал, но подсознание, конечно, не обманешь. И всё же я попробовал дописать ещё одну строфу: Гуляем мы по улицам, Шагаем по дворам, Целуемся в парадных... Последняя строчка, как назло, не шла. Минут пятнадцать я сидел, беззвучно шевеля губами, словно рыба, и перебирая все слова, заканчивающиеся на «ам». Потрахаться бы там. Ебать. Я смачно выругался, яростно зачеркнул всё написанное и вывел рядом: Как всё-таки ужасна Погода в октябре. Не гуляем мы с этим придурком Арсением И не тонем ни в какой синеве, что мы, пидоры, что ли? Не гуляем мы ни по каким улицам, Не шагаем ни по каким грёбаным дворам, Не целуемся мы ни в каких парадных, И ещё чего не хватало, блять. Экспериментальная поэзия, мать её. Бросив ручку на стол, я откинулся на спинку стула и уставился в потолок. Нет, у меня определённо нет способностей к нормальным стихам. А если попробовать написать хокку? Как там, пять, семь и снова пять слогов? Смотрю на тебя, Тону в голубых глазах. Помоги же мне. А с вами вновь наша постоянная рубрика «Пиздострадания одиноких семнадцатилетних парней». После урока Увидишь ты на доске: Люблю тебя Не, недостаточно драмы. Сердечко болит — Арсений пришёл с бабой. Вот же пидорас. А вот это уже довольно драматично. Только за такое скорее можно получить не ответное признание, а с локтя по морде. Я набросал ещё с десяток разной степени ужасности хокку, прежде чем вспомнил, что их вообще-то не пишут на любовную тему. Ладненько, тогда попробуем стишки-порошки. Ну, а что? Кратко, понятно, современно, с юмором и со вкусом. В общем, достойно меня и моей большой любви. я ждал ворчливого дедулю но получил взамен тебя а щас сижу и понимаю судьба Какая-то хрень, он же не знает, что у меня все репетиторы до этого были 55+, подумает ещё, что я больной на голову. да я рассеянный неловкий об этом с детства знаю я я взял учебник, а ты возьми меня Не дай Бог, мне кто-нибудь когда-нибудь так будет в любви признаваться. хуярит дождь ты всё же пидор не выдержав душевных ран налью себе я вместо чая сто грамм Ну, это больше напоминает оду алкоголизму, а не любви. тебя увидел я впервые и сразу геем обозвал а сам влюбился я такого не ждал Недостаточно сильный накал страстей, попробуем ещё. Да и записать слово «гей» в разряд обзывательств — не лучшая тактика по завоеванию расположения гея. татьяне отказал онегин и ты мне тоже отказал смотрю и думаю вот нахуй писал С таким оптимистичным настроем только в любви и признаваться. я долго мёрз у входа в театр а ты пришёл туда с женой гей вдруг влюбился в натурала отстой Ещё какой отстой. Прямо как мои стихи. Может, сделать перевод сонета? Вряд ли Арсений Сергеевич настолько разбирается в иностранной литературе, что сможет отличить авторский перевод от оригинального произведения. Шекспир, настало твоё время. Что там у нас есть про любовь, вдохновение и творчество?.. Промаявшись пару часов и возненавидев всю английскую поэзию в целом и Шекспира в частности, я критически взглянул на результат своих трудов: ** Столь часто я взывал к тебе, о, моя муза, И помощь честную в стихосложеньи находил, Что каждый приобрёл мою привычку И воспевает тебя, что есть сил. Твои глаза, что научили немого петь, как ангела на небесах, И тяжкое невежество наверх взмывать, И на крыло учёного добавив щедро перья, Придали грации двойную стать. Гордись же лучше тем, что я слагаю, Здесь всё — влияние твоё, и я рождён тобой: В чужих работах только стиль ты исправляешь И их искусство украшаешь своею сладкой красотой; Но всё моё уменье — лишь твоё творенье, Ведь ты мой гений, дар, отрада, вдохновенье. Боже, это я так хреново перевожу или просто Шекспир был невменяемым? А ведь это, заметьте, не самый сложный для понимания сонет! Ладно, идею с переводом тоже придётся отложить. Уж лучше что-нибудь своё, но читабельное и понятное. Минут пять я бездумно крутился на стуле, пока у меня не закружилась голова. А если попробовать написать акростих? Там точно никаких сомнений насчёт смысла быть не должно. Ну что ж, моя попытка номер пять, как пела Виа Гра. Я вас люблю. Вы мне открыли Алмазный блеск Сверхновых звёзд. Любви Юнца вы научили. Бушуют бури в сердце Лихо. Я верю: к вашему Юпитеру моя «Юнона» долетит. Нет, не вариант. Какой садюга придумал поставить в слове «люблю» две буквы «ю»? Это чтобы поэтам жизнь мёдом не казалась? Или как раз на случай, если какой-нибудь влюблённый малолетний долбоёб решит написать акростих своему репетитору по физике? Вот мне, кстати, интересно, почему никто не говорит о том, как тяжело на самом деле даётся всё это ваше грёбаное творчество? Где черновики Маяковского или Есенина, исписанные фразой «как я, блять, заебался, а всё равно ни черта не написал»? Вот где? Может, конечно, для этого нужен подлинный талант. Может, нужно обладать каким-то чутьём для того, чтобы делать это всё. Хотя, признаться честно, в существование таланта я не верил. Я верил только в опыт и старание, и это была единственная причина, почему я ещё не сдался и так настойчиво штурмовал неприступный Олимп стихосложения. Я встал, походил по комнате. Остановился. Сел. Встал. Снова сел. Лёг. Заплакал. Шучу. Ещё чего не хватало, я вам истеричка, что ли малолетняя? Я сел обратно за стол, взял уже изрядно погрызенную ручку и начал торопливо писать. Примерно через три чашки чая, две сигареты, десятки испорченных бумажных листов, сотни матерков и миллионы убитых нервных клеток я уставился на своё очередное творение: Я увидел тебя в мрачном сне Про ночной Петербург. Ты привычно сидел на окне, Взгляд — задумчив и хмур. Тихо голову набок склонил, По-кошачьи лениво скучал. Ты негромко со мной говорил, Я безвольно молчал. Я увидел тебя в мрачном сне: Ты спиною стоял у окна. И не смог я открыться тебе, Не нашёл я слова. Я хотел бы тебе рассказать О внезапной и странной любви. Моё сердце отныне твоё, Если хочешь — возьми. Я увидел тебя в мрачном сне, Полном дыма и туч. И тревожиться надо бы мне, Не пробьётся туда светлый луч. Ночью улицы были пусты, Не горел тусклым светом фонарь, И закрыты все двери аптек. Блок был прав: всё, конечно, как встарь. Я увидел тебя в мрачном сне, Ты в нём мёрз и дрожал на ветру. Я боялся признаться себе: Скажешь «нет» — я умру. Я умру. Хм. Это, в принципе, уже на что-то похоже. Стихотворение с аллюзиями на Блока, Ахматову, Алексееву и, прости господи, Киркорова — это сильно. С чувством если не выполненного долга, то, по крайней мере, морального удовлетворения, я положил голову на стол в надежде немного отдохнуть и почти сразу отрубился.